***
Черные как пропащая бездна простыни из шелка мнутся под бледной кожей, расцветающей в фиолетовых отпечатках губ и ладоней, душивших прошлой ночью. Запястья окаймляют розовые пятна от тугого ремня, стянувшего их, на обнаженных бедрах застыли белесые капли смазки. Шепот ядовитых змей марает темные подушки, резное изголовье кровати и платину спутанных прядей. Они щекочут бронзовую кожу и мазутные контуры татуировок Тэхена, очертания цветастой чешуи дракона на боках накрывают тонкие пальцы Чонгука, заснувшего на его груди. Под биение будто бы обретшего дыхание несуществующего сердца. Альфа не мог сомкнуть глаз даже под багряные лучи нагрянувшего рассвета и пыльных облаков, заливающих малахитовую спальню холодом и тенями. Он впервые чувствовал тепло чужого тела под утро. Он впервые чувствовал. Сопротивляясь каждым уголком своей души мысли, что сжимал в объятиях Чонгука. Подолгу рассматривая трепет его густых ресниц, как самое важное событие в этом гниющем мире, сопение его сухих покусанных губ, отдающее гулким эхом под ребрами шанхайского зверя. Он пал, как вавилонские руины и висячие сады семирамиды. Забыв годами выстроенные принципы и установки о верности, чистоте и невинности. Пороча мрамор кожи омеги своими грязными, запачканными в чужой крови пальцами. Моя дикая азалия, ты надеваешь поводок, царапая мою шкуру. Тэхен обманывает себя, что размеренный пульс Чонгука и его первый за все время заточения спокойный сон того стоит. Он поглаживает хрупкие плечи омеги, касаясь лопаток, ключиц в своих собственнических укусах и метках, висков, похожих на грехопадение, аккуратных бровей, шрама на мягкой щеке, обводя вокруг него круг пальцами, и трогает его вишневые, потресканные губы. Он режется. О его скулы и черную магию, окутывающую точеный профиль и платину волос. Чертова маленькая сука отравила его легкие, приказав ему не дышать без аромата белого жасмина, заполнившего собой лимфатические сосуды. Знаешь, моя печальная азалия, ты опечатываешься на моей гортани клеймом. Тэхен должен, но уже не может позволить себе противостояние. Будто бы попробовав его кожу на вкус, он пожизненно приговорил себя к нему. Привязал невидимыми, но прочными кандалами. Своими же руками вырвал сердце и вручил в эти маленькие ладони, ранящие невозможностью отринуть их и не наслаждаться их теплотой, заполняющей зияющие дыры. Прошлое покидает обитель его разума, а шрамы затягиваются, когда Чонгук так доверчиво прижимается к нему. Тэхен думал растоптать его после близости, вышвырнуть, вытравить из вен, но лишь сильнее позволил обрести власть над собой. И утонул в порочных водах сам. Он тяжело сжимает желваки, оставляя спящего омегу одного на широкой кровати и вставая. Полоснув лицо ледяной водой из-под крана, он приказывает себе не смотреть назад, на оголенную, едва прикрытую черным шелком простыней фарфоровую кожу, и заходит в смежную комнату с душевой, выгребая из памяти его сладкие стоны, умолявшие его быть глубже, и принимавшие в себе бедра, маячащие в его сознании искушением, пока капли воды стекают по крепкому торсу с боевыми ранениями, шрамами от пережитых в детстве ударов, спрятанных иероглифами и угольными татуировками. Тэхен подходит к закрытому шкафу просторной гардеробной из резного дерева, натягивая через голову облегающую мускулы темную водолазку и классические брюки цвета хаки. Он выдвигает длинный ящик с коллекцией дорогих часов с лимитированными моделями, хранящихся и собранных еще задолго до его рождения, надев массивные золотые часы «патек» с коричневым кожаным ремешком. Встряхнув влажными после душа волосами, альфа идет обратно в спальню, заставая повернувшегося боком Чонгука, и смеряя проникновенным взглядом изгибы его поясницы, тонкую талию и контрастом плавные линии округлых бедер. Отвернись, блять. Тэхен не ручается за свою выдержку, подходя к своим шипящим в стеклянных террариумах змеям перед выходом и усмехаясь на их буйный протест. — Я знаю, ты осуждаешь меня, Карфаген, — он встречает мертвенный взор тайпана маккои, самого ядовитого из его любимых змей, и замирает на секунду, прежде чем выйти из спальни, пропахшей сандалом и белым жасмином. Но я не позволю себе привязаться к нему. Настолько сильно, что придется выдирать его с корнями из организма. Зверь внутри Тэхена сулит им новые пытки.***
Шанхайский художественный музей горит алыми огнями, вкрапленными в порочное небо цвета индиго и виноградного вина. Желтое свечение из множества окон покрывает рассаженные за серебристым забором зеленые деревья одинокими мрачными тенями. Тонированный мерс брабус подъезжает к забитой люксовыми машинами парковке, равняясь с ними и мигая оранжевыми фарами на тонкий силуэт омеги. Тэхен хлопает дверцей, выдыхая забивший легкие едкий дым и идя навстречу дрожащему от холода Чонмину. Омега лишь в пастельно-розовом кардигане со спущенными плечами, вправленном в молочные брюки. На неестественно острых ключицах переливается жемчужное колье, и альфа невольно утопает в сравнениях с его младшим близнецом. У чертовой семейки мания к жемчугу? Его кудрявые угольные волосы треплет лезущий в кости ветер, бледную кожу трогают мурашки, проламывая плоть. Тэхен сжимает челюсть в напряжении, на ходу снимая с себя черное длинное пальто и накидывая на его покатые плечи. Аромат белых хризантем окутывает его, как зов могильных плит, тоскливой осени и заблуждений. Чонмин пахнет отчаянием. В глазах Чонмина пустота, заражающая болью. Тэхен ею марается так, что не верит сам, сдирая с себя пятна бессилия. Он остается в серых классических штанах и пиджаке в тон, дымя в сторону с тяжелым взглядом, о который омега режется без лезвия. — Почему ты не смотришь на меня? — с дрожащими губами шепчет Чонмин, жадно ища его глаза своими влажными, нуждающимися в нем, как в ивл. Он сминает в ладонях большую папку с нарисованными картинами, выставленными администрацией музея на сегодняшнем светском мероприятии, и шумно сглатывает, царапаясь о точеный, грубый профиль альфы. — Чонмин, — говорит вместе с сизыми кольцами Тэхен, осекая его безжалостным прищуром, — не веди себя так, будто я обещал тебе любовь и прочую хуйню до гроба. Мне на тебя поебать. Омега раскрывает рот в немом удивлении, ощущая ожогами на нежной коже его слова-кастеты. Лучше бы ты проломил мне череп, чем разрушал пластиковый домик из надежд. В нем ты меня любишь. В нем я для тебя — ценен. В нем я для тебя — на первом месте. В нем нет моего близнеца, в тени которого я влачил долгие годы. Нося его существование на себе, как крест. В нем я для тебя — единственный. В нем я для тебя — то, что заставляет отказаться от мести и жестокости. Чонмин давится, хоть и знал это с самого начала. Чонмин давится, хоть Тэхен и указал ему на роль игрушки в своих руках с самой первой встречи. Так почему же так надрывно бьется под ребрами, будто кто-то ковыряет там скальпелем? Омега слегка морщится, сдвигая брови и улавливая аромат сладкого жасмина. Полощущий по его нервной системе и срывающий тормоза. — Это потому, что ты теперь перешел на Чонгука? — резкий холодок в его голосе вызывает короткую ухмылку на лице Тэхена, что сильнее сжимает фильтр сигары и пристально оглядывает его. — Это потому, что единственная моя цель — заставить твоего отца и весь его сраный род поплатиться за то, что они сделали со мной и моими людьми. Ты для меня — ничто. Я вижу в тебе лишь отголоски невинности, которую я забрал у тебя. Ты для меня — падший. Болезненный, нелюбимый, мучимый бессонницами и бредом. Ты для меня — не тот. Но я утаиваю секрет о том, как твой брат-близнец смог пробраться в мои лимфатические узлы и заставить сердце биться сквозь толщу ледяных фьордов. Ты для меня — не он. И это твой единственный грех. — Чонгук никогда не будет верным тебе. Он использует тебя, заставит сходить с ума по себе и предаст в тот же момент, когда ты повернешься к нему спиной, — с губ омеги стекает язвительная горечь, выдающая его уязвленность, желчь и ненависть. К Тэхену. К брату. К миру, обделившему его всем. Альфа безотрывно смотрит в его налитые нездоровой злостью и ревностью глаза, погибая от их неживого оттенка. От тебя несет смертью, черт подери. Чонмин клянется, что его внимательный взгляд плавит кожу, оставляя на ней уродливые нарывы. Отвернись, иначе я умру прямо под твоими ногами. Тэхен бы предпочел не слышать этих слов, кромсающих мясо на части и отделяющих его от костей. Они прорастают в нем, как семена неверия и подозрений, без того мучающих в присутствии Чонгука. И фразы омеги ощущаются как крапинки соли в его свежих ранах. — Откуда такая ненависть к тому, кто был с тобой в утробе? — спрашивает он охрипло, следя за сменой эмоций на чужом лице. Оно как античная статуя, лишенная человеческих чувств, привязанности и сострадания. Что ты знаешь о милосердии, падший ангел? Между твоими торчащими лопатками рубцы от выдранных с кровью крыльев. Чонмин хмыкает с горестной усмешкой, подходя к нему вплотную и хитро смотря снизу верх. — Из-за него я пол жизни провел в психиатрической больнице, — выдает он с презрением по слогам, огораживая альфу диким блеском в смоляных глазах. Тэхен держит равнодушную маску, скрывая под ней руины и трещины от осознания. — Я желаю ему самой отвратительной смерти. Чонмин стискивает зубы, отстраняясь от него и уводя покалеченный взор в сторону. Натыкаясь на идущего к ним разъяренного Джина в лиловой шубе и едва не спотыкаясь от накатившего ужаса. Тэхен натягивает самую надменную из своих улыбок, приветствуя его насмешливыми глазами и складывая руки за своей спиной. Джин сдергивает пальто, пропахшее табаком и сандалом, с плеч омеги и швыряет под ноги усмехнувшегося альфы. — Что ты творишь? Как ты смеешь видеться с этим животным? — шипит Джин, прожигая сына яростью в зрачках, и больно хватает его за локоть. — Передавайте привет вашему мужу, господин Чон. Я скоро навещу его, — с фальшивой учтивостью произносит Тэхен, скалясь на убийственный взор Джина через плечо, вводящего омегу обратно в сияющий багряными цветами художественный театр. Он перестает улыбаться через секунду, возвращая невозмутимое выражение лица и садясь за руль черного мерса. Фары загораются маисовыми кругами, озаряя лежащую на сырой земле ткань темного пальто, и альфа выезжает на оживленные улицы с глухим рыком мотора. Вырулив к переливающейся неонами набережной, он набирает Хосока, слыша его низкий голос через один гудок. — Приставь к Чонмину слежку. Он может принести проблем, — Тэхен крепко сжимает кожаный руль, отрешенно смотря на кишащую тачками дорогу. Поднебесная поет траурный реквием.***
Чонгук просыпается ближе к сумеречному вечеру, когда китайские фонари зажигаются во внутреннем дворике и мраморном павильоне, подсвечивая ветви одинокой магнолии и мандариновых деревьев. На черных простынях из шелка запах табака и сандала, живущий теперь под дрожащими ребрами. Омега втягивает его носом, прикрывая сонно ресницы и вспоминая прошедшую ночь. С бурлящим в жилах пламенем вместо крови и постыдных мыслей, заставляющих губы неметь, а в низу живота растекаться магматической лаве. Он впервые заснул без дерущих на куски кошмаров, снимающих его плоть ножом и вытаскивающих кости. Тэхен оставил его, но Чонгук чувствует его присутствие в грудной клетке. Он в каждом пульсе. В каждом шорохе вен. В каждом шепоте Поднебесной. Он в его организме. Намертво. Навечно. Чонгук сомневается, что сможет теперь сопротивляться. Отрицать то, что залезло в реберные ямки. Не после того, как чужие ладони оставили на его ключицах ожоги третьей степени. Чонгуку кажется, что он смог бы простить ему все. Но не то, какую власть он имеет над его эмоциями, зная его слабости и играясь с ним, как с куклой вуду. Я называю тебя своим крестом. Я называю тебя своим талисманом. Я называю тебя погибелью, но и в то же время — своим единственным спасением. В твоих объятиях тает ледяная Антарктида, а сосуд из обид и боли прошлого опустошается. В твоих объятиях рождается новая версия меня. До безумия слабая перед тобой. На обнаженном бедре чувствуется холод чешуи угольного оттенка, раздвоенные языки лижут бледную кожу. Чонгук приподнимается на локтях, завороженно поглядывая из-под ресниц на то, как Помпеи ползает по его тазовым косточкам, обвиваясь вокруг молочных ляжек. Он мягко улыбается, склоняя голову набок и наблюдая за тем, как песчаная эфа, чье тело отливает багряным, которую альфа ласково зовет Пальмирой, ползет вверх по его икрам и голени. Он поджимает пальцы ног от их приятно леденящего кожу шипения, медленно покидая змеиное кодло и направляясь в ванную в своей дальней комнате. Чонгук поправляет высушенные и уложенные волосы цвета платины, размазывая по сухим губам масло из сока граната и вишни, сделанное специально Даолинем, что вместе с отваром успокаивающе действует на нервы и расслабляет, помогая крепче спать. Он любуется своим отдохнувшим видом в зеркале, опираясь ладонями на туалетный, заставленный теперь флаконами столик, и осматривает свои обнаженные плечи, покрытые жемчугом, колье с крупным камнем, отделанное серебром, и белый корсет, расшитый лазурным кружевом, оголенный живот и талию стягивают темно-голубые штаны. Он застывает на выходе из спальни, натыкаясь на прожигающий мясо взгляд Цербера, опершегося спиной о резные двери. Альфа складывает жилистые руки на груди, с нескрываемым презрением осматривая его вид и вспарывая открытые участки кожи. Заставляя их кровить. Чонгук шумно сглатывает, делая шаг назад из-за его давящей, пахнущей падалью ауры. — Что тебе нужно? — омега отзеркаливает его позу, словно защищая себя от возможной напасти. Неминуемой погибели. Хосок молчит, вгоняя его в судороги, и он спешит перевести тему: — Где Тэхен? Он знает историю боли беспощадного Цербера, рассказанную Даолинем, но восхищение его нечеловеческой преданностью меркнет при воспоминании о собственной сломанной им руке и ужасах, в которые он ввергает весь Шанхай. Плечи альфы напрягаются, от вязаной шоколадной кофты смердит чужой кровью, он отталкивается от дверей и подходит к нему поступью хищника, готового к прыжку. — Что ты хочешь от нашего хозяина? — вопрос застает омегу врасплох, побуждая нервно сжать кулаки от жара чужого тела, обещающего расплавить и растоптать. — Привязать его к себе, питая ложные надежды на чудо? Привязать его к себе, чтобы он освободил тебя и отступил? «Логически думать — явно не твой конек, не мучай свою больную башку правильными мыслями», — Чонгуку хочется выплюнуть оскорбления и маты, но он слишком явно помнит боль от вывернутой конечности, и не рискует злить зверя снова. — Не твое дело, — выдает он и собирается пройти мимо усмехнувшегося Хосока, но его больно хватают за обнаженное надплечье и пригвождают к стенке. — Я проломлю тебе череп, если в нем хотя бы одна мысль навредить нашему хозяину, — шипение альфы ощущается на позвонках вестником смерти. Чонгук боязливо смотрит на него снизу вверх, не видя ни черта за его широкими плечами, но видя себя распятым на дне его угольных зрачков. Так близко глядящими в его собственные. Отойди, иначе меня сразит асистолия. — Знаешь, меня бы тронула твоя преданность ему, если бы не этот животный страх, который ты внушаешь всем вокруг себя, — омега сохраняет гордый прищур, когда альфа двигается ближе, побуждая его заткнуться, но он уверенно продолжает: — Они остаются с тобой не потому, что любят, а потому, что боятся. Как и я. Его слова Хосок выдрал бы из гортани, перемолов их в фарш и скормив местным псам. Они сыплются к его ногам, как горький пепел, выедая ноздри и сухожилия. — Ты спрашивал, где Тэхен. Он с твоим братом. Цербер делает в ответ больнее, ковыряя застарелые раны и сдирая с них швы. Он отходит с усмешкой, впитывая обиду, унижение и соль с красивых черт его лица, и хороня их в своем тайном кладбище из чужих агоний, собранных воедино. Чонгук давится ничем. Давится ненавистью, застилающей глазницы влагой и непрошенным отчаянием. Омега в рывок выходит из спальни, слыша бешеные пульсации в своей глотке и норовя выблевать сердце. Лишь бы перестало так нещадно ныть. Знаешь, чертово исчадие, я все еще не прощаю тебя за эти слезы.***
Чонгук сбегает вниз по мраморной лестнице, поджимая дрожащие от подкатывающих рвотных рефлексов губы и задыхаясь. Фантомно, яро, беспощадно. Он накрывает их ладонью, огораживая себя холодом и едва не падая на колени. Тэхену не нужно даже прикасаться к нему, чтобы сделать больно. Он умеет наносить ножевые своим отсутствием. В нем грохот слов громче, чем в любых клятвах. В нем издевка яснее, чем открытое предательство. Чонгук представляет своего брата-близнеца рядом с ним, и словно ощущает внутреннее кровоизлияние. Не зная, к кому из них испытывать большую ненависть. Он спускается в гостиную на слабых, норовящих не удержать ногах, измеряя стеклянным взглядом пустоту, торшеры, декоративные вазы из фарфора, кресла, обитые кожей, статуэтки с кошками и драконами, низкие столики с чайным сервизом и Бэкхена. Чонгук нарекает себя безумным, спятившим и перенявшим галлюцинации у своего близнеца. Он буравит потерянным, мутным из-за накрывающих слез взором тонкий, стройный силуэт своего лучшего друга на пороге особняка, под обломками которого желал умереть. Но сейчас своды жестокого дома обретают аромат красных лилий и вечного лета, сотканного из цветения вишен и сливовых деревьев. Так ощущается Бэкхен и его присутствие, знаменующее возвращение на родину. Он его громоотвод. Он его давняя, покинутая обитель. И тлеющая надежда, что его прошлое — реально, не выдуманный бред из его болеющей головы. На нем темные брюки, черная блузка с вшитыми белыми орнаментами, вырез на медовой коже и лента на шее из той же ткани. Слишком похоже на него, чтобы оказаться безжалостным сном. Чонгук смотрит в его глаза цвета растопленной карамели, тронутые непрошенными слезами, и сдавленно всхлипывает, кидаясь ему навстречу. Пока видение не исчезло. Пока хрупкая фигура не ускользнула из протянутых пальцев. Он чувствует под ладонями мягкость чужой спины, заученный, успокаивающий запах, слышит знакомый, до боли родной голос, шепчущий нежное: — Чонгук. — Бэкхен, — выдыхает солеными губами омега, пряча лицо в изгибе его плеча и позволяя себе заплакать. Чанель стоит у входной двери со скрещенными на груди руками, пряча слегка тронутый взгляд за козырьком темной кепки. Тэхен наблюдает за ними с тяжестью в зрачках, засунув ладони в карманы брюк цвета хаки и отсчитывая дни до своей погибели. Из-за этих глаз, на чьей глубине спит космос и ебаная вселенная. Чонгук смотрит на него заплаканно, слезы как кристаллы блестят на его ресницах, отражая немую благодарность. Ты вырвал мое сердце. И в ту же секунду зашил его обратно. Тэхен отводит нечитаемый взор и выходит на освещенную китайскими фонарями улицу вместе с Чанелем, оставляя их наедине и даруя ему целый мир на ладонях. Знаешь, когда-нибудь я умру от устроенных тобой пыток. Ожидая, когда ты воскресишь меня и заставишь проходить удовольствие-наказание по новой. Знаешь, я не прочь погибнуть от яда твоих губ, служащих мне и отравой, и исцелением. Тэхен встает на крыльце особняка, хмуро оглядывая кроны изумрудных деревьев шанхайского леса и закуривая толстую сигару. Чанель опирается локтями о перила, прокручивая в сознании только что услышанные всхлипы омег и не ожидая, что под собственными ребрами будет тянуть настолько сильно. — Следи за каждым шагом Бэкхена. Я сомневаюсь, что он понял твои условия, — Тэхен выпускает изо рта едкий дым, получая короткую ухмылку альфы: — Это ведь не единственная причина, по которой ты позволил им увидеться. Тэхен не хочет думать о втором варианте, где стать резоном для искренней улыбки и чистых слез Чонгука кажется задачей сложной, но предательски важной. Внутренний зверь точит когти, скребет землю и утробно воет, отрицая поселившееся в грудной клетке гибельное чувство к маленькой суке.***
— Я не верю, — произносит поломано Чонгук, держа изящные руки омеги в своих и сидя на диване лицом к нему. Смотря в его налитые влагой и радостью глаза, кажущиеся искомым источником тепла и крова в череде промозглых дней. — Придется поверить. Чертова ты сучка, я так скучал по тебе, — вздыхает Бэкхен, притягивая к себе смеющегося сквозь слезы омегу и обнимая. До хруста хребта. До оскомины покоя на раненом сердце. — Как отец? — первым делом спрашивает Чонгук, не в силах унять беспокойство в голосе и душащую горечь. Поведай мне о моей семье, прошлом, истоках. Бэкхен замирает на мгновение, но спешит утешительно улыбнуться, погладив его мягкую щеку. — Он в отчаянии. Не теряет веру найти тебя. Но, в целом, он справляется. Омега издает протяжный и облегченный выдох, впервые за долгое время слыша благие вести. — Как ты попал сюда? Как ты вообще связался с ним? — Чонгук многозначительно кивает в сторону выхода, где скрылись двое альф, и ловит неуверенную усмешку друга. Раскрывая глаза в немом ошеломлении, когда узнает его историю сотрудничества с полицией и рисковый способ найти его. Чонгук встряхивает его за плечи, будто бы спятившего и решившего добровольно спуститься в Аид. — Ты, блять, головой думать разучился? Он мог тебя убить, — в порыве злости и тревоги за единственного друга выкрикивает Чонгук, встречая его твердый взгляд, ни капли не сожалеющий о содеянном. — Я бы сделал это еще раз, чтобы увидеть тебя, блядь ты такая. Омега обезоружено замолкает, просто притягивая Бэкхена к себе и стискивая в крепких объятиях. Чонгук ведает ему о перенесенных пытках, моральных и физических, под сводами пропащего особняка, улыбаясь с бешеной смены эмоций друга и осознавая, как он тосковал по его грязным ругательствам, приправленным ласковой любовью в нему. — Я убью их всех, — цедит сквозь зубы Бэкхен, сжимая его бледные плечи и замечая россыпь фиолетовых отметок на острых ключицах. — Как они посмели хоть пальцем притронуться к тебе? Омега сминает кулак, придирчиво осматривая обставленную со вкусом, но остающуюся кодлом змей гостиную. Чонгук усмехается краем губ, задумчиво посмотрев в сторону вышедших альф. — Как он позволил нам увидеться? — тянет он, чувствуя, как Бэкхен сильнее переплетает их ладони и громко хмыкает. — Чанель выдвинул мне два условия. Перестать сотрудничать с полицией и остаться с ним навсегда, — при последних словах Чонгук распахивает рот, сразу же прикрывая его и широко улыбаясь. Бэкхен вытаскивает из кармана сигареты с вишневым вкусом, закуривая и сквозь мутные кольца табака продолжая: — Он думает, что я буду мешаться триаде. И он прав. Я не собираюсь сдаваться, пока мы не выберемся из этого ада. Живыми или мертвыми. Чонгук все же надеется, что живыми. За долгими разговорами и раскатистым смехом наступает приятный осадок, расцветающий на костях бутонами персиковых деревьев. Омеги держатся за руки, словно разлученные в дальнем плавании корабли, прибывшие к заливам одного берега на материке, что не значится на картах. Чонгук улыбается так, как, думал, разучился, больше не надеясь услышать собственный смех в теснине малахитовых стен и угольных иероглифов. — Надо же, дом триады становится проходным двором. Нам следует поставить здесь статую Будды и переименовать его в храм воссоединения, — саркастичный тон Яньлиня, спускающегося по лестнице, сочится ядом и неприязнью к обоим омегам, в унисон повернувшимся к нему. Талию Яньлиня стягивает корсет болотного оттенка с завязками на груди, обнажающими бледную, как лотосы, кожу. Длинные ноги обтягивают зеленые военные штаны и массивные ботинки, стук их подошвы стоит набатом в висках. Чонгук и Бэкхен закатывают глаза, как по команде, когда он подходит ближе поступью хищной пантеры, готовой к нападению. — Что ты забыл здесь, маленькая лживая блядь? — шипит омега, впившись взглядом в Бэкхена, что выдерживает его напор и лишь усмехается краем розовых губ. — Вы знакомы? — недоумевает Чонгук, смотря на них по очереди. — Это бывшая сучка Чанеля, которая никак не может смириться с тем, что ее вышвырнули за борт, — едкий тон Бэкхена заставляет друга удивлено вздернуть бровь. Яньлинь кривит рот в презрении к нему, медленно приближаясь. Крупная золотая цепочка на его шее звенит, знаменуя грядущие гибели. — Тебе, наверное, неизвестно, что он держит тебя рядом с собой только потому, что так приказал Тэхен, — Яньлинь сражает язвой в тембре, с удовольствием отмечая промелькнувшую во взоре омеги обиду. Осознанную. Бэкхен понимал, но понимание редко облегчает боль. — Какая разница, если теперь он мой? — усмехается он, раня сильнее в отместку. Яньлинь подходит к нему вплотную, встречая препятствие в виде хрупкой фигуры Чонгука и закатывая глаза. — А ты не лезь, — раздраженно шепчет он, почти касаясь своими губами чужих губ. — Отвали от него и ползи к своим хозяевам, как и подобает послушной шавке, — Чонгук задевает его нервные окончания и губы, сучно улыбнувшись. — Ты пожалеешь об этом, куколка, — Яньлинь щелкает его по подбородку, ощущая витающее между ними напряжение, колющее поры. Чонгук задирает голову, прожигая пустоту стеклянным взглядом, когда он наконец отходит, оставляя за собой терпкий запах белого лотоса. — Ахуеть, — произносит по слогам Бэкхен, смотря вслед вальяжно уходящему омеге, — я думал, он засосет тебя прямо здесь. Чанель заходит спустя секунду после, опираясь спиной о стену и, пытливо осмотрев Бэкхена, кивает ему на выход. — Пошли. Я ухожу, но обещаю вернуться, сжимая твое содрогающееся от плача тело в своих объятиях.***
Даолинь меняет пропитанные кровью бинты на щуплом, но невероятно стойком теле, обрабатывая мазью кровавые раны на спине, превращенные в шрамы. Он промокает тряпки в целебном отваре, кладя их на лоб маленького трехлетнего альфы, бьющегося в лихорадке уже пятый день. Пятый день с тех пор, как он защитил Тэхена и заслонил его своей спиной. Пятый день с тех пор, как Тэхен сидит в подвале и отбывает наказание от отца. Даолинь зажимает рот ладонью и с горечью плачет каждый раз, слыша его истошные крики на весь особняк, когда глава триады дрессирует своего сына, оставляя на его коже свежие раны от ударов хлыстом и выворачивая конечности. Даолинь прикрывает влажные ресницы и просит прощения у его папы за то, что не может помочь. Мидори никогда бы не простил ему увечий своего ребенка. Даолинь слышит набатом в ушах его фантомный крик, молящий спасти и оберегать Тэхена. Незадолго перед его смертью. Незадолго до того, как вселенная внутри маленького альфы разрушилась, а запах печальной азалии навсегда покинул их дом. Даолинь любил мужа главы триады так, как думал, что больше никогда и никого не сможет полюбить. И в точеном профиле Тэхена он невольно замечает черты фарфорового лица Мидори. Он ушел, а его звонкий, похожий на перезвон колокольчиков и щебетание перелетных птиц голос, остался эхом в сводах мрачного особняка. Мидори ушел, а дыры в их груди не становятся меньше. Мидори ушел, а его надрывный голос, так отчаянно жаждущий жить, все еще хранится в обрывках их памяти. Мидори ушел, а его серо-васильковые глаза все еще смотрят на них с запрятанных в тайниках фотографий. Даолинь сжимает дрожащие губы, снова плача и закрывая мокрые глаза. Под его ногами сидят маленькие Линг и Айлун, играясь с настойками и чашами для варения отваров. Омега ловит сдавленный выдох, осторожно беря пришедшего в себя Хосока за крошечную ладонь и пугаясь с зияющей, ломающей в крах черноты в его взгляде. — Тэхен, — зовет он сухими губами после возвращения из преисподней. Резные двери резко распахиваются, и наконец отбывший свое наказание наследник триады врывается в комнату, первым же делом кидаясь к лежащему на небольшой кровати Хосоку и падая перед ним на колени. — Хо, — выдыхает с болью Тэхен, осматривая его забинтованное тело ранеными глазами, наливающимися солью, но он не позволяет себе ни единой слезы, крепко сжимая руку альфы в своей. Хосок улыбается ему сквозь ноющие кровотечения и остающиеся шрамы, сверкая звериной преданностью в зрачках и клянясь умереть за него прямо сейчас. Без раздумий. Без попятных. Без единой доли нормальности. В комнату как смертельный тайфун заходит Джэсон, смеряя сгорбившегося над мальчиком сына презрительным взглядом. — Он пришел в себя. Выкиньте его из особняка сейчас же. Брошенный, отринутый, не принятый нигде. Везде чужой. Везде паразитный. Отовсюду прогнанный, как зараженный чумой. Всегда не свой Хосок. Всегда навевающий ужас Хосок. Тэхен видит под его ребрами преданность и свет, на который идет слепо, протягивая ему руку помощи, но переплетаясь сердцами. Он называет его больше, чем братом. И без него не стает важной части, бьющейся в грудной клетке. — Нет, — твердо говорит Тэхен, вставая напротив отца и сверля его уничтожающим взглядом. Слишком устрашающим для своего возраста. — Хосок останется со мной. Тебе придется убить меня, если хочешь забрать его. Альфа забирает нож у одного из подходивших цепных псов, наставляя его на отца и прожигая бесстрашием в угольных зрачках. Глава триады отступает в маленькой войне против собственного сына, сглатывая комок противоречивых эмоций. Он наблюдает за ростом маленького Хосока, грызущего глотки каждому, кто бросит косой взор на Тэхена, готовый задушить голыми руками всех неугодных за один лишь его приказ. Цербер обретает обличие карателя долгие четырнадцать лет. В последние годы жизни глава триады вызывает его к себе, нарекая единственным верным воином и защитником Тэхена. Цербера отправляют в специальное подразделение китайской армии в военном районе Гонконга, уча его истреблять последние признаки человечности, изощренным пыткам, владению холодным и огнестрельным оружием. Из Цербера делают зверя на привязи. Тэхен все так же сжимает его руку в своей. Цербер стоит за его спиной, норовя выпотрошить органы всем, кто посмеет дотронуться до хозяина. Тэхен все так же называет его братом, готовясь стать следующим главой триады. А потом появляется Юнги, и под ребрами Цербера впервые поселяется боль.***
один день назад
Бордовый джип вранглер подъезжает к горящему от уличных фонарей полицейскому участку, Хосок с силой хлопает дверцей, засовывая руки в карманы кожаного плаща и с хищным прищуром наблюдая за тем, как из здания пьяной походкой выходит Юнги. Его рубашка разодрана в разных местах, на бледной коже свежие раны, алые разводы и кровоподтеки, покрывшиеся уродливой корочкой и грязью. Его угольные волосы слиплись и лезут на разбитые виски, он приближается вплотную к Церберу и ловит кинутую спортивную сумку с чистыми вещами. — Залезай, — отрезает Хосок, садясь на переднее джипа и заводя мотор. Юнги плюхается на пассажирское, откидывая голову на спинку кожаного сидения и морщась от резкой боли, прострелившей затылок. Он не предполагал, что Тэхен вытащит его снова. Протянет руку, когда правосудие решит вершить над ним свой беспощадный суд. Тэхен снова спасает его от погибели. Юнги снова нечем ему отплатить. — Куда мы едем? — спрашивает он, нарушая повисшую тишину, как в гробу. Запах падали и человеческого мяса от Хосока заставляет его чувствовать себя, словно на кладбище посреди холодных трупов, засыпанных землей. Машина минует район Янпу и сапфирные воды набережной Вайтань, мигающей сиреневыми и амарантовыми неонами. Хосок перехватывает руль крепче, чтобы не вцепиться в его глотку голыми руками и не выдрать связки. Цербер питает к нему самую лютую ненависть, сочащуюся с языка и отрывистых движений. Прошлое живет в нем траурными серенадами. Спицей в горле, костью и скальпелем, заставляющем его краснеть и обливаться кровью. Цербер растерзает его в то же мгновение, как получит команду от хозяина. С нетерпением ожидая его и натачивая острие топора. Юнги это считывает с короткой, неестественной ухмылки, подпирая подбородок пальцами и отрешенно смотря на несущиеся впереди них цепи тачек. — В особняк, — отчеканивает Хосок, смеряя его пытливым взглядом. Дробящим суставы. — Хозяин хочет видеть тебя. — Сначала мне нужно заехать на свою виллу, проверить там Джея. Цербер набирает скорость, сдерживая голодный рык и свирепо смотря на его невозмутимое, будто бы издевающееся лицо. — Тебе, видимо, выбили нахуй мозги, если ты не понимаешь. Хозяин приказал доставить тебя, ты едешь, хозяин приказал утопиться в водах Янцзы, ты топишься, — цедит сквозь стиснутые зубы альфа, едва не врезаясь в стоящую перед ними на светофоре серую ауди. Юнги вынимает из сумки пачку сигарет с привкусом ментола, протяжно закуривая и прикрывая глаза. Хосок играет желваками и нажимает на кнопку спуска окна, газуя на зеленый. — Чем он пригрозил комиссару? Меня пытали всего три раза, что-то они быстро сдались, — усмехается Юнги, выпуская в окно и мрачное пурпурное небо сизые кольца дыма. — Чонгуком. Хосок впитывает в себя его дрогнувший взгляд и замершие на секунду пальцы, сильнее сжавшие фильтр сигареты, и плотоядно скалится. Юнги ступает по минному полю, и он будет лишь рад подорвать его в подходящий момент. — Там, куда ты спешишь, его нет. Хозяин забрал маленькую суку в особняк. Юнги с равнодушием хмыкает, титановыми усилиями сдерживая утробный рык внутри себя. Чертов Джей не успел упрятать омегу. Поднебесную преданно ожидают руины. От гнева шанхайского зверя, что неминуем. Юнги уверен в этом так же, как в людской смертности.***
Нефритовые воды мраморного павильона хранят шипение ядовитых змей, отравляющих своды особняка с синицами, улетающими в сумеречное лиловое небо. Дым гаванской сигары марает известняковые скалы и колонны, бутоны лотосов, качающихся на водной глади бирюзового пруда. Тэхен вглядывается стеклянным взором на мирное течение, его вязаная черная футболка поло отражает лимонный свет китайских фонарей. Он опирается спиной о колонну, выпуская изо рта мутные клубы табака и не смотря, но ощущая приближение Юнги, как знамение грядущих холодов. Деревья шанхайского леса понуро опускают голые ветви. Тэхен проницательно осматривает его увитое свежими ранами тело и разодранную рубашку, сквозь пелену губительного никотина находя его хитрые, хищные глаза, и ища в них отголоски былой преданности. Он кладет ладонь на раздробленное плечо альфы, притягивая его к себе и приобнимая. Юнги сжимает его руку, застывая на наносекунду. Не в силах избавиться от больной мысли, что это их последние объятия. — Ты не сдал нас. И доказал мне этим свою верность, — Тэхен одобрительно хлопает его по спине, зажав между татуированными пальцами фильтр сигары и выдохнув едкий дым. — Могло быть иначе? — с полуулыбкой хмыкает Юнги, впиваясь в него благодарным взглядом. — Всем, что я имею, я обязан тебе. Тэхен усмехается краем губ,***
— Какого хуя? — цедит сквозь стиснутые зубы Тэхен, грубо толкая Чонгука к горизонтальному террариуму и подходя к нему вплотную. — Как ты смеешь разговаривать с ним в моем присутствии, блять? Омега прожигает его ненавистью в чернильных зрачках, хранящих на дне космос, и шипит искусанными губами: — Это ты виноват. Ты притащил его сюда, — он не успевает договорить и вскрикивает, когда альфа хватает его за тонкие запястья и заносит их над его головой, прижимая к ледяному стеклу. Шепот радужного Аркаима проникает в прижатое к террариуму дрожащее тело, залезая в позвонки. Тэхен смыкает ладонь на его шее и больно сжимает, норовя проткнуть сонную артерию, и сминает мягкую кожу на подбородке, грозно выдыхая в раскрытые губы: — Я убью тебя, маленькая сука, если еще раз увижу тебя рядом с ним, — альфа прожигает его собственничеством и болезненной ревностью, рассматривая бездонные глаза и питаясь всепоглощающим страхом в них. Чонгук боится, что не соберет себя заново после его рук, душащих по привычке. — Я отдал тебя, когда он попросил, но больше этого никогда не повторится. Не разговаривай. Не смотри своими блядскими глазами. Не улыбайся. Не трогай. — Ты животное, — выдыхает дрожащими губами Чонгук, заражаясь сумасшедшей пульсацией под его ребрами и повадками, сулящими им обоим кончину. — Тебе нужно лечить голову. Запах терпкого сандала и табака дурит виски, оседая на языке сухостью и желанием. Омега сводит колени, ощущая тягучие спазмы в животе, биение собственного сердца в глотке и норовя его выплюнуть. — Каждый раз, когда тебя будут касаться грязные лапы других альф, — Тэхен водит дулом пистолета по нежной шее, впитывая его тихий вздох, — я буду отстреливать их пальцы и скармливать им самим же. Если понадобится, тебе тоже. Чонгук издает протяжный стон, запрокинув голову и томно посмотрев на него из-под темных ресниц. — Так не заставляй меня кидаться в чужие объятия, — он кривит усмешку, заводя внутри альфы необратимые метаморфозы и уродливые мутации. Тэхен швыряет пистолет в сторону, ловя краем уха недовольный рокот черной мамбы, и подхватывает его под мясистые бледные бедра. Чонгук вцепляется в его крепкие плечи, чтобы удержать равновесие, и зарывается пальцами в смоляные волосы, пока чужие зубы вгрызаются в его шею, норовя откусить кусок молочной кожи. Пахнущей белым жасмином и напоминающей скорбь печальных азалий. — Не провоцируй меня, чертова блядь, — рычит альфа, втягивая губами мягкую плоть и сходя с ума. Он готов поглотить его целиком, обглодать его кости и умереть рядом с ним. Что же ты со мной творишь, грязноротая ты сука? Чонгук воскресает из пепла, ила и тины, находя жизненные силы в его языке, зализывающем увечья и собственные метки. Он чувствует холод стекла, принимая его в свою поясницу, и больно-сладко вскрикивает, когда Тэхен задирает подол его розового шелкового халата и входит без предупреждения на всю длину, испустив глухой рык у изгиба его ключиц. Знаешь, когда-нибудь ты уничтожишь нас обоих. Заставишь ломить спины под обломками этого порочного города, поджигая его дотла. Знаешь, когда-нибудь ты доведешь нас обоих до комы. Но я согласен пролежать с аппаратом искусственного дыхания, если мои пальцы будут обжигать твои. Знаешь, когда-нибудь от меня останется только тлен. Но я согласен заменять тобой ивл. Чонгук слышит гремучие слова Аркаима, ползущего вверх по террариуму и щекочущего его скулу прикосновением пятнистой чешуи и раздвоенного языка. И рассыпается в прах под ногами Тэхена, что прижимает его запястья к стеклу, удерживая одной рукой за талию и глубоко толкаясь. Чонгук ощущает его везде. В венах, в животе, в сухожилиях. Он заполняет собой его естество, мысли о прошлом и будущем, забирая себе каждый медовый стон и собирая кровь с покусанных губ. Тэхен жадно впивается в его рот, оттягивая нижнюю губу зубами и сплетая влажные языки. — Ты, — альфа грубо входит в него и резко выходит, не давая привыкнуть к быстрому ритму и срывая умоляющие вскрики, — сука, — он замедляется, набухая внутри и хрипло простонав от узости теплых стенок, — одного хозяина. Запомни это. Тэхен хотел бы прогрызть ему аорту, выпить его кровь и захлебнуться. Чонгук сдирает горло, теряя себя и просящий голос во вскриках от размашистого темпа и голода, с которым альфа терзает его тело, оставляя фиолетовые засосы и проникая в него грубее. Прозрачное стекло террариума покрывается испариной, обвеянное смесью гаванского табака, отчаяния и жасмина. Омега находит его мокрые губы своими, соединяя их в манящем, тягучем, как карамельная патока, поцелуе, и издает громкие стоны. Лаская слух альфы, облюбовавшего его острые ключицы укусами, ноющими и слегка кровящими. Он распахивает подол его шелкового розового халата, отпуская его запястья и больно сминая в ладонях белые ляжки. Чонгук уверен, что останутся следы от его обжигающих пальцев, кромсающих мясо на куски и выдирающих кости. Ты во мне — взрыв тысячи гейзеров. Ты во мне — кратеры Килиманджаро. Ты во мне — пропасть. И я сдаюсь раз за разом в губительный плен. Омега цепляет подол его черной футболки поло, стаскивая ее и бросая на мраморный мазутный пол. Мертвенные зрачки ядовитых змей наблюдают за их безумием. Он проводит теплыми ладонями по крепким бугоркам мышц на груди, увитой мазутными татуировками и цветастой чешуей дракона, спускаясь к кубикам пресса, расписанных иероглифами, и поднимается выше к широким плечам. Бронзовая кожа альфы переливается мрачными тенями под приглушенным светом люстры, отражающей малахитовые блики от плотных стен. Ты во мне — апокалипсис. Тэхен толкается глубже, снова ускоряясь и тяжело заглядывая в его манящие глаза, сверкающие дикостью. Моя печальная азалия, от твоего запаха сводит скулы. Чонгук выдерживает его проникновенный, сотканный из ненависти, восхищения и слабости перед ним взгляд, растягивая губы в стервозной улыбке и вонзая ногти в его твердые плечи. Наслаждаясь напрягшимися мускулами и рыком альфы. — Играешься, маленькая сука? — усмехается Тэхен, выходя из него и ставя его на ледяное покрытие пола. Он резко поворачивает его спиной, вжимая щекой в стекло и задирая легкий шелк халата. Он грубо входит в него, сжимая ладони на упругой заднице и оттягивая белые половинки. Предоставляя себе больший доступ и толкаясь бешеными темпами. Будто бы завтра никогда не настанет. Чонгук испускает грудной стон, хмелящий рассудок, и выгибает поясницу, царапая пальцами вспотевшее стекло и не зная, куда деть собственные руки. Пальцы ног непроизвольно поджимаются, острые колени дрожат и подкашиваются. Чонгук жмурится до разноцветных искр перед глазами, рвано дыша и всхлипывая. Задыхаясь в тот момент, когда раздвоенный язык Аркаима лижет разделяющее их стекло, а зубы Тэхена впиваются в его загривок, кусая. Омега распластывается и плавится, как клубничное мороженое под палящим зноем африканских пустынь, издавая сладкие стоны и ощущая заполненность. Член альфы касается его простаты и задевает мириады нервных окончаний, будоража их и втекая в вены лавой вместо крови. Прорастая колючими мускусными розами в его тканях. До разрыва аорты. До добровольного восхождения на эшафот. Ладони Тэхена гладят поясницу, пересчитают позвонки, покрывая фарфор кожи нарывами, и заставляют прогнуться сильнее, пока член проникает глубже и быстрее, сдирая с его раскрытых сухих губ вскрики. Я неизлечимо болен. Мой синдром назовут твоим именем. — Назови имя своего хозяина, блядская сука, — рычит на ухо Тэхен, вонзая зубы в нежную мочку и накрывая ладонью его сочащийся белесой жидкостью член. — Тэхен, — сладко стонет Чонгук, нарекая себя пропащим. Альфа зарывается пятерней в мягкие волосы цвета платины, оттягивая их и поворачивая его голову ближе к себе. Чтобы вгрызться губами в его податливый рот и раствориться в нем, как в катастрофе. Омега изливается на живот с глухим криком, оседающим под ребрами болезненной привязанностью к Тэхену, его воскрешающим и убивающим касаниям. Без них зарекается больше не выжить. Он марает спермой прозрачное стекло, прижимаясь к нему лбом со сбитым дыханием и закатывая глаза. Аркаим сверлит его задушенные выдохи вертикальными зрачками, передавая довольный шепот остальным змеям. Тэхен сжимает свободной рукой его дрожащую шею, удерживая за ягодицы и натягивая на свой член. Чонгук клянется потерять сознание прямо здесь, упав под его ногами и моля остановиться, но лишь продолжает сдавленно стонать. Альфа наваливается на него всем телом, опершись ладонью о террариум совсем рядом с его лицом и кончив внутрь. Белые капли стекают вниз по обнаженным бедрам омеги, завораживая альфу не меньше его затраханного вида. Возбуждающего снова. Если каждый из тех, кто касался тебя, видел тебя таким, я вырву им глазницы голыми руками. Но Чонгук бы соврал, если бы сказал, что испытывал подобное с другими. На его руках умереть не страшно. И умереть от этих самых рук — тоже. — Блядь, — рявкает Тэхен, чувствуя, как член снова твердеет, а ресницы омеги слипаются, его тело дрожит и клонит в сторону. Он притягивает его к себе, беря на руки слишком легкое и хрупкое тело и затяжно целуя в спутанные платиновые пряди. Навсегда его. Тэхен сгинет, сядет снова за решетку и перенесет пытки, но не станет делить его с другими.