***
— Я люблю тебя, — шепчет поломано Чонгук в изгиб шеи отца, роняя на его кожу одинокие слезы и жмурясь. До кровопотери. До жестоких войн. До отрубленных конечностей. Намджун тяжело сглатывает, прижимая его к своей груди и слегка укачивая, будто бы потерянного, принесенного мирными приливами ребенка, целуя его в платиновую макушку и не веря, что объятия те — наяву. Не веря, что так бывает. Не веря, что горечь расставания может жить под ребрами кислотой, выедая внутренности, напевая траурные мотивы и раздирая без того истерзанную душу в клочья. Не веря, что радость воссоединения может слепить глаза и сердце, бьющееся в отчаянии потерять снова. Намджун такого наказания больше не вынесет. Чонгук впервые за долгое время похищения спит спокойно, прогоняя от себя кошмары, где протянутые к отцу руки обрубали острием топора, и тычется щекой в его теплое плечо. Намджун накрывает омегу шерстяным одеялом, ведь за пределами коттеджа бушуют яростные ветра из снега и горечи, настилая мандариновые деревья и ветви тоскливой магнолии. Поднебесная поет колыбельные. Чонгук им внимает так, словно завтра никогда не настанет. Сжимая руку отца намертво и засыпая на ней. Знаешь, на моих костях цветет страх, что я больше не смогу тебя обнять. В фотопленке моей памяти живы моменты, когда я помещался на твоих коленях, и на коленях тех был весь мой мир. Знаешь, мне не нужно было веяние времени, когда твои руки прижимали меня к себе. Знаешь, мне не боязно было прыгнуть с обрыва, когда позади стоял ты, точно удержавший бы от падения и залечивший мои раны. Ты единственный, кто смог полюбить меня, отец. И это поставило тебя под прицел. Ты единственный, кто смог защитить меня, отец. И это отпечатывает на твоей груди мишень. Не оставляй меня одного, отец. Я сгину в тот момент, когда тело твое засыплют холодной землей.***
Чонгук просыпается с бледными лучами солнца, щурясь от пыльных нависающих над пропащим городом облаков. Сердце пропускает бешеный удар. Мне страшно закрыть глаза и проснуться в сводах темного особняка, хранящего шипение змей. Там, где тебя нет, отец. Там не существует и меня, как человека. Чонгук облегчено выдыхает, когда видит спящего рядом Намджуна и мягко улыбается, садясь на кровати и подолгу рассматривая его спокойные черты лица. Омега разглаживает его складку между всегда нахмуренными бровями, впервые за минувшие годы чувствуя себя по-настоящему счастливым в родном доме. Ведь дом — это две пары рук, обнимающие тебя, когда ты так близок к концу. Чонгук с прежней любовью осматривает пастельные розовые и бежевые тона своей спальни, круглое зеркало над мраморным туалетным столиком, флаконы с дорогими духами, переливы жемчуга в шкатулке для украшения из бархата, эфирные масла розы, источающие сладкий аромат. Он спускается на первый этаж в теплой махровой кофте цвета жженого сахара, забывая на мгновение о существовании второстепенных ролей в их идеальном с отцом мире. Чонгук идет на кухню на запах свежей выпечки и выжатого из цитрусовых сока, благодаря прислугу за обставленный на четырех стол и садясь на свое место. Чонгук называет себя счастливым, но от счастья предательски не подкашиваются колени. Он помнит нежности ладони Даолиня, гладящей его щеку наутро и приглашающей на завтрак. В привычном, исцеляющем жесте. Он помнит суматоху и перешептывания слуг, никогда не позволявших им поесть в тишине. Он помнит сдержанный, выточенный из стали и доброты силуэт Айлуна, иногда заходившего на кухню за традиционным зеленым чаем с лепестками миндаля. Он помнит раздраженное, извечно недовольное лицо Линга, кружащегося над ними и нагоняющего беспокойную суету своим языком. В ушах Чонгука набатом стучит его собственный смех, слышимый сквозь толщу воды. И смех тот — не здесь. Далеко за пределами коттеджа, в тени ветвистых зеленых деревьев шанхайского леса. В обители грез, боли и отчаяния. В павильоне земли цветущих персиков. Под сводами кишащего змеями особняка. Чонгук вдохнул в него жизнь, и клетка перестала так сильно сжимать в тиски. Чонгук сидит в одиночестве и тишине роскошного, полного богатого убранства коттеджа и марается о пустоту. Чонгук вспоминает Тэхена, и под ребрами предательски надрывается пульс. Я никогда не прощу тебе того, как я вдруг разучился дышать без тебя. Ласковые руки обнимают его за плечи, знакомый запах заполняет рецепторы, и омега радостно сияет из-за поцелуя в висок. Намджун треплет его по пышным волосам, садясь напротив и сразу же призывая начать есть. — Мне этого не хватало. Этого грозного взгляда, — смеется Чонгук на его удивленное и сонное лицо, подпирая щеку кулаком. — Ты все так же шутишь над отцом, — качает головой Намджун, сжимая губы, норовящие расплыться в улыбке. — А ты все так же притворяешься, что тебе не нравятся мои шутки, — Чонгук наигранно щурится, застывая в тот же момент, когда цепкий взгляд альфы осматривает его всего. Тревожно, беспокойно, горестно. — Он тебя, наверное, даже не кормил, — с плохо скрытой ненавистью цедит Намджун, сжимая вилку в кулаке и выдыхая. Чонгук накрывает теплой ладонью его руку, призывая заглянуть в свои налитые немыми просьбами глазами. — Я же все рассказал тебе, отец, он меня не трогал, — «лишь душил, калечил и втрахивал в прозрачные стекла со своими любимыми змеями», — и мы обещали друг другу, что больше никогда не вернемся к этой теме. Он отправил меня домой, и это главное. Все закончилось. Ты больше не полицейский, а я больше не заложник. И мы безбожно друг другу соврали. Чонгук — о том, что никогда не вернется в особняк. Ему интересно, через сколько секунд Намджун слетел бы с тормозов, если бы узнал все подробности того, что творил с ним Тэхен. Кто-то из них не выжил бы этой ночью. Он оказался не готов потерять их обоих. Ради сохранения спокойствия в своем кукольном мире Чонгук пойдет на многое. Не гнушаясь лжи, обмана и запутывания. Чонгук безбожно соврал, но Намджун соврал искуснее. О том, что оставит Тэхена в живых.***
Чонгук бездумно листает страницы гламурного журнала, не видя образов и снимков в потоке смешанных в вихрь мыслей. В гостиной стоит запах желтых нарциссов, въевшихся в уголки роскошного коттеджа цвета бледных лилий. Он подпирает щеку ладонью, поджав под себя ноги в темных брюках на мягком диване. Его душа горит. Его душа выточена из боли. Его душа не здесь. Она осталась жить в сводах особняка с нефритовыми водами. Он не может перестать возвращаться туда в череде сменяющих друг друга дней, ощущая приближением апокалипсиса истекающий срок свободы. В них – отголосок смеха отца, его ласковые как июньское солнце объятия. Тэхен отпустил его. Но парадоксом будто бы приковал к себе намертво. — Зачем ты вернулся? Мы прекрасно научились быть без тебя, — прокаженный голос Чонмина ранит, как воткнутое в свежую рану лезвие. Чонгук поднимает на него ненавидящий взор, сталкиваясь с ответным — на грани сумасшествия. Тебе надо лечить голову, братец. — Закрой рот и иди туда, куда шел. Молча, как тень, коей ты и являешься, — произносит по словам Чонгук, попадая каждой буквой в его застарелые увечья и сдергивая с них наложенные швы. Задохнись, сука. — Я убью тебя, — в пугающем припадке выдыхает Чонмин, в рывок налетая на него и занося ладонь для пощечины. Чонгук привык получать удары, отражая их так, чтобы навсегда отучить его бить. Он перехватывает руку близнеца и выворачивает ее до хруста костей, шипя в его искаженное в гримасе боли лицо. — Еще раз попытаешься сделать так, и я оторву ее уже целиком, — шипит Чонгук, резко отталкивая его от себя. И кто научил тебя драться по-волчьи? Он невольно перенимает замашки Тэхена, просыпаясь с желанием вновь вдохнуть аромат табака, сандала и змеиного шепота с его шеи. Врач прописал мне тебядефицит. Когда цветок вянет, он ищет своего хозяина. Знаешь, это и есть безумие. — Ты стал таким уверенным в себе, потому что думаешь, что Тэхен любит тебя? — вдруг говорит поломанным голосом Чонмин, походящим на исповедь сумасшедшего. — Он отпустил тебя не поэтому. Он выкинул тебя, как потасканную, ненужную шлюху. Тэхен ненавидит таких, как ты. В его горящих зрачках Чонгук видит себя распятым и сожженным. Кто еще не хотел моей смерти? Из нелюбивших меня можно построить армию. — Ты даже его ненависти не стоишь, — усмехается, укалывая сильнее Чонгук. — Незавидная участь того, на кого всем и всегда похуй. Ты умрешь, а никто даже не заметит и на могилу твою плакать не придет. Знаешь, не очень-то отличается от твоего положения сейчас. Чонгук выдерживает его разъяренный, сочащийся желанием убить взгляд, натягивая стервозную ухмылку на лицо. — Гори в аду, сука. Чонмин швыряет в него хрустальную декоративную вазу среднего размера, но Чонгук даже не двигается с места и не дышит, пока она разбивается на мириады осколков под его ногами. В точности, как его расколотое сердце. Наличие жизненно важного органа означает бесконечную боль. Если бы Чонгук знал, вырезал бы его голыми руками и скормил цепным псам. Лишь бы перестало так сильно кровоточить. — Только после тебя. Чонмин не слушает его последнюю фразу, дыша загнанным зверьком и молниеносно покидая гостиную. Он накидывает легкую фиолетовую куртку на плечи и покидает тихий коттедж, разгромленный его истерией. Чонгук с подозрением смотрит ему в спину, слыша звук заведенного мотора. — Псих, — шепчет он себе под нос, решая проследить за ним и выезжая спустя пять минут. Ты больной на голову. Но и я — не меньше. В нас непохожие сплавы. Но всех их объединяет нездоровая тяга к адреналину, преступности и мазохизму. Тяга к тому, от чьей ладони мы можем умереть. Тяга к тому, кто висит угрозой смерти над крышами порочного города и нашим домом. Нашим отцом. Тяга к зверю, шепоту змей и погибели.***
Чонгук хлопает дверцей серебристого лексуса, пряча дрожащие от промозглого холода пальцы в карманах леопардовой теплой шубы и быстрым шагом направляясь к храму Конфуция. Обвеянного ароматом зим, щедро сыплющих на землю снежные хлопья и покрывающих белым полотном листья плакучих ив и водяных лилий в бирюзовом пруду маленького дворика. Он медленно идет к пагоде с темными крышами и винного оттенка перилами, ощущая скопившиеся в платиновых прядях и на ресницах снежинки. Под ребрами слышится хруст. Омега застывает в небольшом павильоне, как притаившийся в дебрях амазонки звереныш, выглядывая из-за укрытия и замечая хрупкую фигуру своего близнеца, плотно прижавшуюся к крепкой груди Тэхена. Чонгук проглатывает отвратные рвотные позывы, дерущие гортань на куски, и невольно сжимает кулаки. Я отгрызу тебе те пальцы, которыми ты касался его. Тэхен выдыхает струи едкого дыма прямо в лицо бледного Чонмина, отворачивая от него напряженный взор и шипя: — Ты начинаешь действовать мне на нервы. Что тебе не понятно в выражении «мне на тебя поебать»? Чонгук ловит знакомые равнодушные нотки в его голосе, заставлявшие раньше терять себя в хрипотце и жестокости его тембра. Его бешено бьющееся сердце греет глупая мысль, что с ним альфа стал совсем другой.* Чонмин вцепляется намертво в его руку в черном пальто, прожигая пугающим безумием на дне пустых зрачков. — Я же сказал тебе, что убью Чонгука, раз ты так сильно дорожишь им, — сумасшествие сквозит в каждом его слове, побуждая Тэхена насмешливо вздернуть брови. — Мне больше нечего терять. А ты поступил со мной как… Альфа не дает ему договорить, больно хватая за подбородок и стискивая его ледяными пальцами. — Еще одна поеботень из твоего грязного рта, и я зашью его. Я не посмотрю, что ты омега. Лучше не нарывайся и сиди под боком своего папочки, не высовываясь лишний раз. Времена грядут опасные, — с угрозой цедит в его губы Тэхен, выедая глазницы разъяренным взглядом. Чонмин слышит не его, а голос, когда-то шептавший ему ласковые слова и называвший ангелом в преисподней пропащего города. Он прикрывает дрожащие ресницы, поднимаясь на цыпочки и кладя теплые ладони поверх его душащих рук, смыкает персиковые губы на его сухих губах. Чонгук отшатывается от видения, как от призрака прошлого, с налитыми жаждой крови и расправы глазами смотря на близнеца. Ты никогда не будешь на моем месте. И такой любви, как я, не получишь тоже. Даже от Тэхена. Тэхен грубо отталкивает его от себя, сдерживая кулак, чтобы не разбить его обиженное, по-детски припухлое личико. И марается сам о безжизненную бездну его глаз, похожих на веяния печальных ветров осени. Ты как смерть. Как ядовитое растение белладонна. От тебя воняет разрухами, лидокаином и агонией. Знаешь, если я задержусь с тобой хоть еще на мгновение, меня запишут в списки отчаянных самоубийц. — Ты заплатишь мне за это, — неестественно улыбается Чонмин, неторопливо отходя от него. Тэхен чувствует тонкий шлейф лекарственных препаратов и болезненную худобу. Омега будто бы смотрит сквозь него и впадает в диалог с личностями, доселе не известными ему. Сраный безумец. Чонгук выходит из укрытия в тот же момент, как близнец покидает своды заснеженного храма Конфуция, приближаясь к отрешенно курящему альфе, как антициклон, настигающий мирных жителей и переворачивающий их быт. Он приносит с собой горечь белого жасмина, его пышных лепестков, знаменующих начало бунта и конец мироздания. Тэхен глядит на него сквозь мутные слои дыма, ухмыляясь краем губ и сжимая фильтр гаванской сигары. У Чонгука взгляд — капризный, как у ребенка, строптивый, как у мятежника. У тебя характер повстанца, моя дикая азалия. И я погибаю в революции твоих красивых губ. Чонгук с дури бьет его в грудь, делая больно себе же и сжимая кулаки от ноющей пульсации, пронесшейся по ним от твердости его мышц. Чертово исчадие. — Как ты посмел связаться с моим братом? — в истерии кричит омега, ударяя его, куда попадет, и вызывая его низкий снисходительный смех. Глава триады измывается над ним, сверкая кайфом в зрачках от увиденного. Ты как чума, как внезапная эпидемия, как свирепая фурия, изгнанная из преисподней. — Животное! — шипит сквозь стиснутые зубы Чонгук, остервенело вырываясь, когда Тэхен вдруг хватает его за руки и сводит их за его спиной, вжимая в свое тело. — У тебя вдруг развились повадки палача? — с иронией спрашивает альфа, топя чернотой на глубине аспидных глаз. — Пошел ты нахрен, — произносит по слогам Чонгук, отталкивая от себя и цепко оглядываясь. Он размашистым шагом направляется к двум альфам средних лет, выходивших из соседней пагоды, окруженной заснеженными деревьями, и хватает одного из них, помоложе, за воротник дутой темной куртки, впечатываясь в его губы смазанным поцелуем. Альфа от неожиданности застывает, но кладет ладони на его талию и прикрывает глаза, с пылом целуя в ответ. Зрачки Тэхена наливаются адовым пламенем. Он с презрением усмехается, проглатывая ядовитую кислоту на языке, и швыряет свою любимую сигару в сторону. Молись, чтобы я не убил тебя. Но даже это тебе не поможет. Он в рывок сокращает расстояние между ними, оттаскивая альфу за шиворот и заряжая ему кулаком в челюсть. Чонгук вскрикивает и закрывает рот ладонями, с расширенными глазами смотря на то, как Тэхен остервенело избивает умоляющего отпустить его мужчину. С его медных костяшек капает алая кровь, а лицо альфы превращается в уродливое месиво. Только сейчас Чонгук замечает надетые на татуированные пальцы металлические кастеты, измазанные в ошметках чужого мяса, и едва не выблевывает содержимое своего желудка. Второй альфа трусливо сбегает, пока опала зверя не передалась и ему. — Остановись, Тэхен! Он уже не дышит! — Чонгук вцепляется в его занесенную для удара руку, издавая истеричные крики и вздрагивая, когда натыкается на животный блеск в его тяжелом взоре. — Ебанная ты сука, — выдает по словам Тэхен. Чонгук поджимает дрожащие губы, заплаканно смотря на него и убивая естество по крупицам. Тэхен отпускает уже мертвого мужчину, отходя на шаг и предоставляя омеге полный доступ на расквашенное до костей лицо. «Его даже не смогут опознать», — долбит кувалдой по вискам Чонгука, что чувствует поселившийся в грудной клетке страх. Я боюсь зверя внутри тебя. Я боюсь, что поводок, затянутый мной на его шкуре, станет моей могилой. Тэхен больно сжимает его локоть и тащит за собой к небольшому пруду с малахитовыми течениями, дергая его и заставляя сесть на колени. Он набирает болотного оттенка воду в ладонь, грубыми движениями вытирая сомкнутые губы омеги. — Открой рот, — хрипло басит альфа, и Чонгук отмирает, брыкаясь и дергая конечностями. — Я же предупреждал тебя, глупая сука. Его суровый тон давит на сонную артерию, протыкая ее и залезая под кожу. Травя дыхательные пути и заражая организм, как туберкулез. Из-за тебя в моем нутре уродливые метаморфозы. Каждый, кто посмотрит на тебя — покойник. Тэхен насильно открывает его рот и ополаскивает его водой из пруда, подтягивая наверх и вжимая в свою одурело стучащую грудь. — Ты действительно психопат, — шепчет, как не в себе, как под эффектом лсд, омега, напуганно-завороженно смотря на него из-под густых ресниц. Ты подсадил меня на свою заразную дикость. Тэхен собственнически привлекает его за талию, зарываясь пальцами в леопардовую шубу и сжимая ладонь на его подбородке. — Я убью каждого, кто посмеет притронуться к тебе. Проверь это еще раз, сука, и пойдешь следом за ними, — выдыхает с примесью крови, сандала и табачного дыма альфа, вгрызаясь в его покусанные губы жадным поцелуем и оттягивая платиновые уложенные пряди. Норовя выдрать клочок. Норовя раздробить его суставы. Чонгук нарекает себя сумасшедшим, ничем не отличающимся от него. Зависимым и аморальным. Тэхен подсаживает его на себя, как на иглу. Как на смертельную дозу героина, вводя внутривенно, в кровоток, в сердце. Спасения нет. Но оно и не искомо. Чонгук охотно отвечает на его ревностные поцелуи, покорно раскрывая губы и прикрывая до боли привыкшие к нему глаза. Знаешь, я бы многое тебе простил. И это осознание кромсает мои кости в фарш. Знаешь, я бы многое за тебя отдал. И это признание походит на объявление капитуляции и обещание верности. Знаешь, врач прописал мне тебядефицит. В моей крови не хватает тебя. Мои внутренности ищут тебя. Ты как аппарат искусственного дыхания. Прости, но я не могу отключиться. Я больше не умею дышать сам. Тэхен берет его за руку и ведет прочь из пагоды, за красными массивными воротами стоит его зажженый черный мерс, сверкая в сумеречное порочное небо оранжевыми фарами. В храме снег одевает теплый труп в саван.***
Lana del Rey — Violets for Roses
Очертания горящих пурпурными и сапфировыми неонами небоскребов города грехов раскидываются под застекленными окнами отеля, переливающегося алым свечением и красными бликами. Подсветка цвета режущего бордо бросает темные блики на пышный мягкий ковер под широкой кроватью, застеленной винными простынями. Чонгук издает протяжный выдох, сжимая горячую ладонь альфы и вздрагивая, когда его чувственные губы смыкаются на шее. Тэхен снимает с него леопардовую шубу, бросая на светящийся пол и направляя к кровати. Омега обхватывает его шею руками, пока с него стягивают облегающую позвонки водолазку. Тэхен втягивает носом аромат белого жасмина у его сонной артерии, вгрызаясь зубами в венку на молочной шее и зализывая свой укус. Помечая свою территорию, как голодное животное, ревнивое и до боли отчаянное. За тебя я вырежу династии. Не гнусавя чужих раздробленных костей и обрубленных конечностей. Сладкий стон срывается с покусанных губ омеги, он запрокидывает голову, оставляя ему больше пространства и медленно сходя с ума. Зубы альфы дарят ему новые гематомы и засосы поверх незаживших старых, приобретающих сине-фиолетовый оттенок. Мое тело в твоих собственнических отпечатках. И я не уверен, что смогу позволить кому-то другому назвать меня своим. Тэхен бы ему и не позволил. Присвоив каждое биение его поломанного сердца. Слышишь? Я в твоих венах, обживаю твои органы. Слышишь? Я в твоем пульсе, калечу твою нервную систему. Чонгук отвечает на его жадный поцелуй, сплетая языки и кусая его нижнюю губу, оттягивая ее и улыбаясь сквозь прикрытые ресницы, дрожащие от его свирепого дыхания. Тэхен оголяет его белые ляжки, проводя по ним обжигающими ладонями и протыкая нежную кожу. Проламывает мышечные волокна. Наносит ожоги третьей степени, что клянутся не зажить. Чонгук в нем растворяется до конца, принимая в себя его касания анестезией, помогающей выжить в адской боли, раздирающей тело. Прямо сейчас мои внутренности сгорают дотла. И ты — единственная причина, почему я лишаюсь кислорода. Тэхен стягивает черную кофту через голову, приковывая восхищенный взгляд омеги к сплетениям иероглифов на медной коже, чешуе драконов, ползущих вдоль грудной клетки к косым мышцам живота. Чонгук завороженно обводит пальцами его твердые мускулы, ранясь и поднимая на его внимательные, проникновенные глаза трогательный взгляд. Ты только что убил передо мной человека. А теперь я с больной любовью касаюсь твоего мощного тела. Тэхен утягивает его за собой на кровать, усаживая на свои крепкие бедра и грубо сжимая его белые ягодицы, сминая их ладонями и впиваясь в острые ключицы горючими поцелуями. Чонгук вонзает ногти в его напрягшиеся плечи, ощущая их дурящий жар и погибая. Он целует его скулы, трогает мягкими губами линию челюсти и подбородка. Деля безумие на двоих и не возрождаясь снова. Тэхен откидывается, опираясь одной рукой позади себя на прохладные простыни, другой сжимая его точеную талию и стискивая зубы. Я заставлю тебя смотреть на себя и задыхаться. Чонгук царапает ногтями его кожу, запрокинув голову и прикусив нижнюю губу до струек крови, медленно опускается на его увитый венами член. Альфа утробно рычит и вжимает его стройное тело в себя, привлекая к себе за талию. Алые блики красиво ласкают фарфоровые черты лица и изгибы омеги, зарываясь багряными тенями в его спутанные платиновые пряди. Которые Тэхен оттягивает с силой, впечатываясь голодным поцелуем в его покусанные губы и слизывая с них капельки крови. Чонгук снова насаживается на его член, загнанно дыша в его щеку и тычась в нее носом. Коля в себя аромат терпкого сандала и табака. Существуя только благодаря их аккордам, разносящим живительные соки по его лимфатическим сосудам. Тэхен подмахивает бедрами, входя в него на всю длину и издавая полурык. Омега слегка улыбается, набирая быстрый темп и сменяя его на тягучий, побуждая зачарованно наблюдать за своим томным взглядом и манящими губами, выдыхающими стоны. Почувствуй, какую власть я имею над твоим несуществующим сердцем. Тэхен прикрывает глаза и исчезает как человек в медово-молочном вкусе его кожи, завещая схоронить себя под сенью цветущих белых жасминов. Заменивших бы ему могильные плиты. Знаешь, моя печальная азалия, когда зверь согласен умереть на твоих коленях. Это и есть безумие.***
Чонгук раскрывает слипшиеся ресницы наутро, играющее в его прядях лазурной палитрой цветов. Мраморные голубые облака проплывают над серыми высотками проснувшейся Поднебесной, поющей детские колыбельные. Он перекатывается на другую сторону кровати, касаясь прохладной пустоты уставшим телом и ощущая надрезы на ребрах. Тэхена нет в отеле. Но он есть в его бешено бьющемся сердце. И Чонгук разучился считать, сколько раз его имя встречало его вместо рассветных лучей скорбящего солнца. Что больше им не светит. Снежные хлопья падают на антрацитовые и ультрамариновые небоскребы, уходящие ввысь к пыльным небесам. Омега поворачивает голову, натыкаясь на мириады алых роз, устилающих пол, ковер, кожаное белое кресло и изголовье кровати. Их острые шипы вспарывают легкие. Чонгук лениво потягивается и неспешно встает полностью обнаженным, беря в руки охапку багряных роз, лежавших на его леопардовой шубе, и подносит их к лицу, прикрывая глаза и вдыхая их сладостный, пряный аромат. Кончик его пальца вонзается в торчащие шипы, марая белоснежную плитку красными каплями крови. Мой ласковый зверь, подаренные тобой цветы станут знамением нашей погибели.***
Бархатисто-зеленые водные леса с лиственными красными деревьями метасеквойи уходят в мрачное небо цвета гейнсборо, хранящее в призрачных облаках крупинки снега, покрывающие изумрудные реки берега Янцзы белым одеянием. Тонированный черный мерс проезжает сквозь малахитовые дебри, тормозя с парочкой внедорожников на хвосте у подножия скалистого заснеженного холма. Тэхен с дури хлопает дверцей, стискивая до скрежета зубы и выходя из машины. Подолы его темного пальто развевает порыв западного ветра, зарываясь в спутанные угольные волосы. Инеем и погибелью. Хосок вылезает следом за ним, вытирая кончик наточенного топора о кожаный плащ и скалясь. Дым гаванской сигары обволакивает теснину природы, завлекшей их в самую горючую чащу. Чанель подходит спустя мгновение, засунув руки в карманы мазутной куртки и глянув на альф из-под козырька кепки. — Где его носит нахуй? — цедит Цербер, облизываясь в предвкушении сладкого ужина и осматривая беспросветные обвеянные снегом леса. — Надеешься на то, что Тритон сдержит слово и заявится на назначенное место секунда в секунду? — усмехается Чанель, выдыхая клубы сизого табака. — Дозой еще не закинулся. — Он сам вызвал хозяина. И уйдут отсюда только его обрубленные ноги, — выпаливает с животной усмешкой Хосок, отворачиваясь на режущий и грубый профиль Тэхена, нахмурившего брови. — Этот ебанат будет не один. Тэхену поперек груди собственные слова, застревающие в глотке, как рыбная кость. Как же ты посмел предать меня, покуда я почти назвал тебя братом? Чанель знающе улыбается ему краем губ, спрашивая больше для вида: — В Корее проходит благотворительная акция? Возьми выгнанного из триады и позволь ему отомстить. А сам наблюдай со стороны. Цербер осекает его насмешливые мотивы, вгрызаясь раздраженным взором. — Ты можешь сказать, что Юнги присоединился к нему, не устраивая ебанное выступление одного сраного клоуна, — кидает Хосок, кивнув цепным псам обыскать территорию. Чанель равнодушно продолжает курить, цепко осматриваясь вокруг. Выстрел растрясает мирные течения, окрашивая серое небо во всполохи огня. Залп пролетает прямо над их головами, спугивая перелетных птиц и колыша бурные нефритовые реки. Зажженные фары озаряют кору хвойных деревьев и их нервы, окружая их в полукольцо и стреляя из каждой щели. — Скучали по папочке Тритону? — дикий гогот парализует слух, силуэт альфы в блестящей бабочке и пиджаке цвета хаки со стразами сливается с сенью изумрудных вод. — Где мой любимый Тэхен? В прошлый раз я не смог убить тебя, но сегодня тебе так не повезет, сын мой. Тритон вещает из рупора, щуря подведенные глаза и стреляя другой рукой из автомата. Хаотично и в небо. — Сукин сын, — издает полурык Тэхен, прорываясь сквозь толпу его людей в металлических масках в виде грифов и поджимая рот в отвращении. Он простреливает им черепа и грудные клетки, отталкивая от себя ненужной грязью под ногами и идя по дорожке свежих трупов прямиком к нему. Я заставлю тебя харкать собственной кровью, мразь. — Хозяин, — выдыхает ему в спину Хосок, будто бы перед прыжком в неизвестность и чистилище. — Не теряйтесь из моего поля зрения, они могут убить вас, не выходя на прямой бой. Ведь не в каждом есть та холодная честность, с которой ты поступаешь даже с врагами, хозяин. Они готовы вонзить тебе нож в спину, в то время как ты целишься только в сердце. И это делает тебя уязвимым и открытым для тех предателей, норовящих разобраться с тобой способами Иуды. — Я убью этого ублюдка, Хосок, — не слушает его Тэхен, толкая ногой под дых одного из альф и утробно рыча. Цербер замахивается топором, отрубая ему половину торса и швыряя в общий склад трупов. Мы порочим святые земли, хозяин. И за это нас ожидают врата Аида. Тэхен бьет кулаком в челюсть альфу, пригвождая его к ледяной земле и стаскивая металлическую маску. Ударяя по его лицу с нацепленными на пальцы железными кастетами с шипами и сдирая кожу до уродливых ошметков и костей. — Найдите его! — кричит Чанель, забираясь в тачку и выруливая к другому берегу реки. Он бросает в кучку головорезов из опущенного окна тойоты взрывчатку, отворачиваясь из-за обагривших белизну снега раскиданных в сторону конечностей. — Ну же, достань меня, Тэхен, — раздается издевательский смех Тритона, что перестает по-безумному улыбаться в тот момент, когда видит обличие смерти и себя сожженного на дне аспидных зрачков. Тэхен стоит прямо перед ним, дыша готовым к прыжку голодным зверем и бросаясь навстречу. Тритон округляет глаза, застывая на месте и слепясь его черной тенью, мелькающей в воздухе в прыжке с разворотом на девятьсот градусов. Он делает круговой удар ногой, приходясь подошвой тяжелых ботинок по его челюсти и приземляясь на капоте его внедорожника. Тритон взвывает от боли, чувствуя, как атрофируется от удара щека и держась за нее. Он лежит под ногами разъяренного альфы, скрутившись от пронесшейся по всему телу агонии и боясь взглянуть на стоящего над ним Тэхена. Что с рыком хватает его за волосы и заряжает кулаком с кастетами в его глаз, выкалывая его острием шипа и ухмыляясь на пронзительный, истошный вопль, сорвавшийся с его рта. Распугивающий стаи перелетных птиц, покинувших длинные ветви водного леса. Цербер подходит к нему спустя секунду, удовлетворено посмотрев на рыдающего Тритона, проглотив тревогу и страх за своего единственного хозяина. Я не могу быть в спокойствии в том мире, где тебе желают смерти, хозяин. — Позволь мне убить его, — шипит, словно его любимые ядовитые змеи Цербер, слегка склоняясь. Тэхен бросает выколотый глаз перед лицом плачущего и воющего Тритона, что при виде собственной части тела визжит и бьется в конвульсиях. Глава триады уступает ему, спрыгивая с капота и ударяя наповал кулаком напавшего сбоку альфу. Хосок стаскивает Тритона с машины и кидает его на холодные заснеженные земли, обрушиваясь на него острием своего топора и сумасшедше ухмыляясь его нечеловеческим крикам и брызгам свежей крови на своем лице. Тэхен прижимает кожаными ботинками голову брыкающегося альфы к колючим зеленым растениям, напряженным взглядом осматривая устланные алыми лужами белоснежные гущи леса Поднебесной. Под его ребрами теснится и погибает мысль, что то не багровые всполохи огня марают чистоту природы, а его животное начало. Когда-нибудь его и цепных псов не станет под сводами этого жестокого, но такого прекрасного неба. В его висках ударами в гонг слышится привкус белого жасмина, будящий в нем желание выжить. Сегодня. Завтра. Чтобы вновь взглянуть в чернильные глаза его печальной азалии. Любимой его внутренних зверей, дерущих пропащее сердце на куски.Agust D — Interlude: Shadow
— Хозяин! — надрывный рык раненного в самую душу Цербера раскалывает небосвод на части. Атомы рождаются и умирают. Цепи на шкуре хранителя мира мертвых становятся его собственной удавкой, мешая вдохнуть. Будто бы конечности кто-то отрезал. Будто бы кто-то отключил аппарат искусственного дыхания. Тэхен опускает голову вниз, отшатываясь на один шаг и стеклянными глазами смотря на капли крови, капающие на белоснежные комья падающего снега. То его кровь загрязняет леса Поднебесной. Тэхен медленно оборачивается через плечо, натыкаясь на предательские глаза Юнги и калечась о живую ненависть в них. Ты не брезгуешь ничем, пригретая на моей груди змея. Я бы сравнил тебя со своим Аркаимом, но рептилии вернее того, кого я обнимал посреди опустелой улицы, предоставляя свое сердце и дом на хранение. Скажи, почему оно теперь кровит? Бледные ладони Юнги сжимают рукоять меча, воткнутого в спину Тэхена и прошедшего насквозь. Проломив ребра, задев сердце и лишив кислорода. Юнги может поклясться, что видит в изувеченном взоре альфы сожаление. Знаешь, я почти поверил тебе и твоей честности, отравляющей мои органы. Я внимал твоему холодному, расчетливому, но такому мудрому голосу, впитывая информацию, сочащуюся с твоих извечно сухих губ. Я хотел обладать тем же, что и ты. Я хотел стоять впереди тебя, а не верно ждать позади и охранять от летящих пуль и дурных замыслов. Я хотел быть тем же, что и ты. Я хотел обитать в сводах твоего особняка, быть сыном твоего отца, быть единственным хозяином всей триады и Цербера, нагло и бесчеловечно забравшего тебя у меня. И я вам обоим не прощаю те проведенные в пытках годы. Как не прощаю и весь мир, бросивший меня выживать на улице. — Хозяин! — распирает горло от отчаянных криков Хосок, бросаясь к нему сквозь мешающие трупы и занося топор над замершим в исступлении Юнги. Альфу оттаскивают в то же мгновение, и Цербер успевает лишь отрубить его руку. Ту самую, что отняла хозяина. Ту самую, что лишила мироздания. Ту самую, что должна быть сожжена в котле преисподней. Юнги ощущает стреляющую, острую боль в левом плече, кровящую пугающими фонтанами крови. Он заглядывает в последний раз в аспидные, налитые болью и нелюбовью глаза Тэхена, ловя его горькую усмешку, отпечатывающуюся клеймом на ключицах и на хлопьях снега. Оседающих и погибающих на скулах главы триады. Юнги от него отступает, как от стихийного бедствия, апокалипсиса и чумы, застывая прокаженным взором на окровавленном лезвии, торчащем из грудной клетки Тэхена. Мы отныне — враги с тобой. Знай, я буду тем, кто воткнет тебе нож в спину. Знай, я буду самым твоим истым палачом. Я стану твоим Иудой.***
Матовая ауди подкатывает к железным воротам заднего двора коттеджа, освещая рассветное пыльное утро зажженными оранжевыми фарами. Юнги поправляет подолы белого пиджака ниже колен с леопардовой рубашкой, смыкая губы на сигарете с привкусом освежающего ментола и зачесывая назад угольные волосы. Хлопья опечаленного снега Поднебесной теряются в его напряженных скулах и бледной коже. Он вальяжной походкой идет ко входу, минуя павильоны с чайными домиками и фарфоровые статуи, поднимается по лестничному крыльцу и звонит в дверь. Бегло глянув на наручные золотые часы, он слегка присвистывает и усмехается, когда перед ним появляется мертвенно-жемчужное лицо Чонмина, что смеряет его презрительным прищуром. Он бы никогда не спутал его с Чонгуком. Хищно оглядывая его голые лодыжки из-под пижамных абрикосовых штанов и режущие ключицы под растянутым желтым топиком с ромашками. — Тебя в садик забыли отвести? — ухмыляется Юнги, облокачиваясь локтем о косяк и резко хватая дверцу, мешая ее закрыть. — Папочка не учил, что нельзя хлопать дверью перед гостями? Чонмин кривит персиковые губы, с недоверием осматривая его прикид и подавляя рвотные рефлексы от горького аромата цитрусовых. — Свали обратно в свой притон, иначе я позвоню отцу, и тебя снова упекут за решетку, — он складывает руки на груди, отчего топик задирается выше, оголяя неестественно впалый живот и выпирающие тазовые косточки. Юнги прослеживает за их остротой потемневшим взглядом, все же поднимая его и утопая в пустоте мазутных глаз омеги. В них ни одна звезда не горит. И это так предательски верно отражает его пропащую душу, что он чувствует надрез на ребрах. Перестань смотреть на меня так, словно понимаешь, каково быть в тени с самого рождения. — Надо же, я известный персонаж в вашей семье, — хмыкает альфа, склоняя голову набок. Чонмин от него отшатывается, как от прокаженного или заразного гонореей. — Что тебе нужно? В прочем, мне не интересно, просто уходи, — омега брызжет яд прямо в его насмешливое лицо, отчего Юнги начинает нервничать и испытывать чертовы эмоции, выводящие из привычного равновесия. Чонмин хлопает дверцей, ошпаривая его, как кувалдой по черепу. — Сучка, — цедит сквозь стиснутые зубы Юнги, решая самостоятельно найти Чонгука, пока комиссар не вернулся домой и не обнаружил вновь пропажу своего самого любимого сына.***
Подолы небесной накидки с длинными рукавами развевают порывы северного ветра, лезущего под бледную кожу и острые ключицы, жемчужное колье на тонкой шее и ханьфу цвета лунного нефрита. Платиновые пряди прикрывают впалые щеки, отражающие оттенки лепестков водяных лилий и магнолии, раскинувшей одинокие ветви над бирюзовым прудом с известняковыми скалами. Чонгук обнимает себя за дрожащие плечи, измеряя стеклянным взглядом колышущиеся мандариновые деревья и сливаясь с их неспокойным трепетом. Под ребрами умирает и возрождается маленькая Хиросима. В его сердце тревожные течения, топящие внутренние органы и норовящие разорвать легкие. Предчувствие дурного знамения поселяется в его висках, как болезненные мысли о скором восхождении на эшафот. Будто бы он осужденный. Будто бы его ожидают виселица и наточенная секира палача. Будто бы весь мир ополчился против него. Будто бы его бросили, так и не отыскав. Яма в душе затягивает все живое, что еще теплится в нем, отрывая сухожилия. Он ловит привкус горьких цитрусовых, ошпаривающий, словно кипяток, текущий вниз по позвонкам. Чонгук поворачивает голову в сторону внутреннего двора, натыкаясь на мрачный силуэт Юнги и ощущая ударом в гонг его присутствие. Откатывающий его в события месячной давности. Здесь он погибал сотни раз. Здесь начался его личный апокалипсис. Здесь своды коттеджа цвета белых лилий загорелись обжигающим пламенем, взрывы и выстрелы окрасили зеленые воды в алый. Здесь он оставил свои мечты и покой. Здесь его забрали чужие руки, здесь едва не убили его отца и друга. Здесь его похитили и отдали на растерзание тому, чьи ладони душили и норовили довести до могильных плит, но теперь стали дарить нежность. Растворяющуюся в венах, как кокаин. Плечи Юнги распирает белоснежный пиджак поверх леопардовой рубашки, оголяющей мраморную кожу и сплетения синевы вен. На его крупных запястьях цепи, готовые затянуть в удавку пульс. Чонгук от него отшатывается, как от чумы. — Зачем ты пришел? — его голос вот-вот надорвется, затерявшись в глотке и заглохнув навсегда. В черных волосах Юнги и в глубине скул умирают ледяные снежинки. Его хищный прищур походит на голодный, обезумевший. Как будто он собирается заглотить целиком и выплюнуть одни лишь кости. Альфа подходит к нему вплотную, затмевая облака оттенка утренней росы и антрацитовое небо. — Разве тебе не было интересно, что со мной стало после того, как наш покой нарушили, а дом подожгли? — он цепляет каждую эмоцию на красивом лице омеги, не смея оторваться от него. Словно конечности отсекут при взгляде не на тебя. Чонгук кусает нижнюю губу, захлестывая бездной на дне чернильных глаз. Смотри и задыхайся. — Спасибо тебе за эти дни спокойствия. Ты позаботился обо мне так, как не смог бы никто другой, — благодарность сочится с губ омеги, как сладостный яд, вкушаемый со слепым блаженством. — Прости. Юнги кладет прохладную ладонь на его мягкую щеку, оглаживая ее и вдыхая аромат жасмина. Чонгук замирает и прикрывает густые ресницы, качая головой и отстраняясь. — За что? За то, что выбираешь Тэхена? — в тоне альфы сквозит лютая ненависть, граничащая с нездоровой завистью. Чонгук мучительно молчит и режет его на куски остротой линии челюсти. Ну же, взгляни на меня, солнце. Я здесь для тебя. — Как же ты не понимаешь, Чонгук? Он никогда не сможет полюбить тебя так, как ты хочешь. Он привяжет тебя к себе и вышвырнет, как делал уже сотни раз. Неужели для тебя не достаточно унижений? Я единственный, кто сможет полюбить тебя так, как ты хочешь. Я единственный, кто нужен тебе. Как же ты не понимаешь? Отчаяние в словах-кастетах Юнги омега принимает, как ножевые, проглатывая их и раздирая горловину в кровь. — Я люблю его, Юнги. Альфу огораживают горечь и покаяние в глазах Чонгука, налитых болючими слезами. Чонгук больше не может вдыхать воздух, не отравленный запахом едкого табака и сандала. Тэхен в нем — как апокалипсис. Как заражение крови. Как могильные плиты. Он в него въелся, проник в капилляры и лимфатические узлы. Он в него вгрызся, стиснув зубы на мышечных тканях. Мой организм отказывается существовать без тебя. В нем аномалии, метаморфозы и мутации. Неужели ты не слышишь мой голос, замирающий с твоим именем? Я в каждом знамени. Я в каждом гимне. Я в каждой колыбельной, я в каждой легенде, рассказанной тебе в детстве. Мне больше некому предложить свое поломанное сердце. Мое недолюбленное, кровящее, изувеченное сердце. Прими его. В нем — чистота. Больше, чем в любых талых водах, приносящих добрые вести с мирными приливами. Если бы Тэхен знал, как Чонгук хотел бы жить в его венах. Греясь теплом его кожи, как одеялом. Знаешь, без тебя мне грозит забвение. Юнги сжимает кулаки, не в силах смотреть на него. Он его калечит голыми руками. Знаешь, я привык быть отодвинутым на второй план. С ебанного рождения. Но сегодня госпожа фортуна улыбается мне. Я ее заставляю, смыкая ладони на ее шее и сдавливая сонную артерию. Знаешь, солнце, я заставлю тебя выхаркать собственное признание. Юнги больше не собирается сдаваться и оставаться за кулисами. Альфа надвигается на него, как стихийное бедствие захлестывает спящие дома страны восходящего солнца, хватая за локоть и вжимая в свое тело. — Ты все равно будешь принадлежать мне. Грубо или приятно. По своей воле или по моей. Запомни этот момент, Чонгук, — он проводит большим пальцем по его сжатым вишневым губам, вступая в конфронтацию взглядов. Омега отворачивается от него, раззадоривая зверя внутри. — Чем больше ты сопротивляешься, тем сильнее меня тянет к тебе. Можешь забыть обо всем, что было. Я перепишу для тебя историю со своим именем в главной роли. Чонгук нарекает его спятившим и потерявшим ориентиры. — Что ты употребил? — с подозрением отходит от него омега, не веря расширенным до размера радужки аспидным глазам. Я употребил героин сортом твоего запаха, блять. Чонгук отвлекается на болезненный вскрик, узнавая его из тысячи с надрезами поверх грудной клетки. Даолинь подходит к нему на дрожащих ногах, заплакано смотря на него с чистыми мольбами, расщепленном в отчаянии взгляде. — Чонгук, — выдыхает потеряно Даолинь, приобнимая беспокойно подбежавшего омегу забитыми в тряске руками. — Тэхен. — Что случилось? — Чонгук прокручивает в голове каждый возможный сюжет, где он приносит ему дурные вести, заставляя захлебываться в собственных воплях. К имени его личного дьявола горестным голосом он оказывается совсем не готов. — Скажи мне, что с ним все хорошо, Даолинь. Ты не можешь оставить меня одного в этом бренное мире. Чертово отродье, ты не посмеешь. Чонгук обращается к Тэхену с фантомными сутрами. Он в утешение гладит сгорбленные плечи лекаря, пытаясь поймать его мутный из-за слез взор и еле ловя движение побледневших губ: — Его убили. Даолинь падает на колени, заходясь в надрывающем гортань плаче. Чонгук замирает в объятии пустоты, опуская тронутые агонией пальцы. И то не крик дерет его горло, разрывая связки и сухожилия. Он остервенело брыкается и вырывается, когда Юнги больно хватает его за талию и прижимает к себе, насильно таща к припаркованной за задними воротами матовой ауди. Даолинь вскакивает и порывается за ними, но альфа наотмашь бьет его так, что он сваливается под ноги в то же мгновение. Под сенью теряющих лепестки магнолий и красных слив. Чонгук спугивает сидящих на сводах коттеджа синиц, царапая его жилистые руки и пытаясь вгрызться в шею зубами. Бороться, пока на кончике языке все еще теплится жизнь. Отпусти. Разве ты не слышишь, как мое сердце обливается кровью, проткнутое мириадами кинжалов. Отпусти. Разве ты не видишь, как гематомы покрывают мое тело, а сознание постепенно покидает его? Отпусти. Разве ты не чувствуешь рыдание моего нутра по тому, кто ушел без меня? Отпусти. Мой кислород мертв. И я собираюсь проститься с грешной землей. Отпусти. Мой ласковый зверь погиб. И я собираюсь отправиться за ним в Ад.***
Agust D — Interlude: Dawn
В гостиной с лимонными стенами и дорогими декоративными вазами ручного производства пахнет отчаянием, погибелью и горькими цитрусовыми, разносящими ветхий аромат приближения апокалипсиса. Юнги – его главный всадник. Юнги – его единственный сын. Между его бледных пальцев с синевой вен зажата тлеющая сигарета, которую он подносит к пересохшему рту, расслабленно сидя на диване, обитом кожей цвета слоновой кости и поглядывая с хищным прищуром на сжавшегося в кресле омегу. Чонгук сводит дрожащие колени в небесно-голубом одеянии, сцепив трясущиеся ладони в замок и покачиваясь, как в приступе эпилепсии. Ловя фантомную асистолию, получая пороки сердца и забывая, что для жизни нужно делать спасательный вдох. Но он ему уже предательски не нужен. И бренный мир сгинул. Он измеряет опустевшим заплаканным взглядом пустоту, сверкая кристальной влагой в чернильных глазах, когда-то разрывавшихся от плеяд звезд в глубине его зрачков. Небосвод погиб вместе с Тэхеном. Его ласковый зверь забрал с собой кислород, ребра и кровь, испив ее до конца. Связав их судьбы. В этой и последующей. На дне преисподней. В переплетении одиноких вселенных. Между небом и адом. Знаешь, я отправляюсь караваном боли в пустыни, бороздить моря и могильные плиты. Я остаюсь обитать на кладбище. Отыскивая твои кости и соединяя их с моими. Знаешь, ты во мне все еще бьешься, как напевы детских историй, так и не рассказанных родителями. Знаешь, ты во мне все еще умираешь. И я неустанно иду за тобой. Ко дну, ко дну, ко дну. В преисподнюю. — Согласны ли вы, Мин Юнги, взять Чон Чонгука в свои законные мужья? Чонгук сглатывает колючий ком из горести и желания наложить на себя руки, впиваясь больше чем ненавидящим взглядом в усмехающегося Юнги. Слыша в мыслях хруст его хребта. Альфа самодовольно смотрит на приглашенного для бракосочетания бету, держащего белеющими от нервов пальцами официальные документы для росписи и боящегося поднять голову. Джей Пак стоит над ним в приталенном бордовом костюме, сложив руки на груди и показательно светя пистолетом, заправленным за темный ремень. Чонгук хочет испустить последний вздох прямо здесь. Прямо в тот момент, когда с уст Юнги срывается горделивое и уверенное: — Да. Лучше бы ты задушил меня. Лучше бы ты выбил табурет из-под моих ног, пока я добровольно опоясывал шею тугой веревкой. Обжигающая слеза скатывается с щек Чонгука, что прикрывает мокрые ресницы и сжимает искусанные в кровь губы. — Согласны ли вы, Чон Чонгук, взять Мин Юнги в свои законные мужья? Омега ощущает слова-кастеты, как смертельный приговор. Будто бы его осудили к гильотине. Будто бы толпа неверных собралась наблюдать за тем, как его сожгут на костре, обзывая его тварью, ведьмой и еретиком. Чонгук смотрит на искаженный в ухмылке рот Юнги, его блестящие под героином и дикостью животные глаза, приручающие его и не оставляющие ни капли свободы. Натягивая лассо и принуждая захлебываться в собственном желудочном соке. Задохнись в своей желчи и себялюбии, мразь. Чонгук глотает рвотные позывы, видя пустой рукав белоснежного пиджака и гадая, кто смог отсечь ему руку. Он смотрит на него с порезами вдоль надрывно бьющегося сердца и видит аспидные глаза Тэхена. На одре смерти слышит его низкий голос, зовущий по имени и влекущий за собой в яму. В бездну. В забвение. И Чонгук бы не раздумывая пошел за ним. С содранными и отрубленными конечностями он бы пошел туда, куда направится Тэхен. Даже не спрашивая, зачем. На его руках было не страшно умереть. Но Чонгук не готов был к тому, что Тэхен опередит его с направлением в чистилище. Ну же, вернись. Задуши меня своими ладонями. Обзови меня последней блядью. Ну же, дотронься. Ледяная Антарктида встречает новые зимы. Ты слышишь? Я здесь, я кричу твое имя сквозь толщу талых вод, забивая связки. Моя кожа парализуется. Ну же, почувствуй. Я выделил тебе место в своих органах. Я ринулся за тобой в распри, разрухи и безумие, кончающееся и начинающееся в твоих объятиях. Назови меня ангелом, назови меня погибелью. Назови меня своей печальной азалией. Я не ощущаю твоего аромата, возрождающего к жизни. Будто кто-то отключил ивл. Знаешь, мой ласковый зверь, я погибаю. Чонгук размыкает слипшиеся губы, ранки пощипывает от соли в них и слез, скапливающихся во рту. Он сходит с ума, проникая в беспамятство и сумасшествие. Он ловит мысли Тэхена. Будто бы он ему отвечает под холодной землей, прорастая в нем ядовитыми шипами. Жди меня там, где мы повиснем над пропастью. Жди меня в Лимбо. Жди меня у реки Стикс. Жди меня у ворот Аида. Жди меня в своем сердце. Ну же, обернись. Я за тобой. Я в каждом твоем выдохе, я в твоих венах. Я обживаю твои легкие. Я защищаю тебя от самой смерти. И завожу тебя за свою спину. И пока ты стоишь за мной, а я сжимаю твои нежные ладони, черти замолкают. Они не тронут тебя. Они боятся меня и того, как я готов рвать за тебя. Моя печальная азалия, обернись. Они никогда тебя не получат. Оглушительный огнестрельный залп раздается во внутреннем дворе, озаряя стеклянные окна в пол и мрачное небо Поднебесной кровавыми всполохами алого пламени. Юнги подрывается с места вместе с заплаканным Чонгуком, расширенными от ярости глазами смотря на то, как тонированные внедорожники с зажженными фарами окружают загородную виллу, а выстрелы озаряют темное полотно с антрацитовыми облаками. Окрашивая зелень газона свежими трупами его людей и их отрубленными конечностями. Подолы черного плаща Тэхена треплет порыв северного ветра, несущий за собой горестные хлопья снега, оседающие на воротнике и в звериных глазах, предвещающих им всем могилы. Он сжимает рукоять заряженного автомата, встречаясь хищным прищуром с ошарашенным взором Юнги и ухмыляясь краем потресканных губ. Я убью тебя. Умирает и возрождается на языке, когда он надрывает глотку в вопле в окружении своих верных цепных псов, расстреливая каждого бегущего навстречу альфу. Цербер стоит за его спиной преданным хранителем мира мертвых, разрубая острием топора кости, дробя позвонки и откалывая шеи с плеч. На его клыках застывает чужая кровь и ошметки сырого мяса. И пока дышит Тэхен, он никогда не покинет эту сраную планету. И пока дышит он, Тэхен никогда не покинет эту грешную галактику. Чонгук издает болезненный вскрик, сдирая колени в падении с мраморной лестницы и выбегая на пахнущую порохом улицу под разрывающий небосвод залп. Его ласковый зверь оживает в пропащих внутренностях. Исцеляя, запуская метаморфозы и травя по бесконечному кругу. Знаешь, я ждал тебя во всех отведенных нам вечностях. Чонгук едва не ловит пулю в спину под разгоряченные крики альф, несущихся за ним, и спрыгивает с лестничного крыльца. Прямо в эпицентр перестрелки. Во время чумы, рассвета и виселицы. Во время катастрофы, стихийный бедствий и падений империй. Во время забвения. Во время погибели. Под холодной землей и под теплым небом. Мой ласковый зверь, я поведаю тебе о своей боли без тебя. Чонгук встречается с его налитыми жаждой убийств, мести и безумия глазами, видя на дне нездоровых зрачков себя распятого и расцелованного. До одури и самоотречения любимого. Тэхен расстреливает издающих вопли альф, выстилая ими ковровую дорожку из трупов и кусков мяса, пока он идет ему навстречу. В этой и последующей. Видя его непорочный облик самым главным грехом, обозначенным в святых писаниях. Ощущая его небесно-голубое одеяние и сияние жемчуга райским озером, мерещащимся ему перед смертью. И пусть бренный мир сгинет. Когда ты бросаешься мне на шею, а я вдыхаю аромат твоих волос. Чонгук прижимается к нему с солеными щеками, пряча их в изгибе его смуглой, пахнущей табаком и сандалом шеи. Такой родной. Такой ненавистной. Тэхен обнимает его одной рукой, прикрывая на мгновение веки и вбирая в себя привкус белого жасмина, как спасательную дозу. Знаешь, моя печальная азалия, без тебя мне диагностировали бесчеловечие. Чонгук поднимает на него влажный из-за слез и преданности ему чернильный взгляд, поглощая нежностью в них в разгар войн. И зверь внутри Тэхена преклоняет перед ним колени. Темный силуэт Юнги оглушает выстрелом в мутный ореол луны, больше не светящей над ними. Я отвоюю тебя у горечи, эпидемий и руин. Я отвоюю тебя у целых армий и династий, отдающих за тебя реки золотых. Тэхен сжимает крепче его хрупкие плечи, пряча напуганного, но верящего ему в этой и в последующей вечности омегу за свою спину. — Увези его отсюда, Чанель, — произносит он едким голосом, хранящим клятвы растерзать плоть на куски и обглодать кости. Чонгук потерянно оглядывается, желая остаться за ним и вдыхать защищающее тепло его тела подольше. Чанель во всем черном предстает перед ним вестником дурного, насильно оттаскивая от Тэхена и с режущими слух и сердце криками ведя его сквозь череду непрекращающихся выстрелов к заведенной тонированной тойоте. Обещай мне, что ты больше никогда не покинешь меня. Потому что я ринусь за тобой в ту же секунду. Юнги выдерживает пытающий, лезущий в лимфатические узлы взгляд главы триады, пока он медленно, хищной поступью приближается к нему. За ним неминуемой тенью шагает Цербер, наступая тяжелыми ботинками на валяющиеся части тела его людей и кривя безумную ухмылку. Он резко разворачивается, замахивается топором и разделяет надвое голову подступившего к ним сзади Джей Пака, накалывая на острие его глазницы и ошметки бледно-розоватых мозгов. Он подносит небольшой кусок ко рту, лижет его и проглатывает, скалясь от треснутого взора Юнги. Юнги подавляет рвотный рефлекс и отколовшуюся половину сердца от потери единственного, кого звал другом, и испускает грудной вой. Тэхен тянет звериную усмешку на сухих губах, отчетливо читая в его затравленных глазах понимание конца. Хосок выбивает автомат из рук альфы и бьет его с дури в челюсть, швыряя под ноги главе триады. Тэхен вжимает его голову подошвой тяжелых ботинок в грязную землю, заставляя блевать от вида и запаха отрубленных кусков конечностей. В левом рукаве пиджака Юнги зияет пустота, ноющая прямо сейчас от осознания. — Ты никогда его не получишь, сукин сын, — цедит сквозь стиснутые зубы Тэхен, вонзая острие длинного меча в его скулу и ковыряя кожу лица до тех пор пока, пока мясо не отойдет, оголяя кости. — Как и все, что принадлежит мне. В памяти застывает его нечеловеческий крик, сплетаясь с отголосками его подросткового смеха, сломанного голоса, первых мускулов, первых улыбок и первых предательств. Я почти назвал тебя братом. Ты поселился в моем сердце, как вытащенная и спасенная из зноя и засухи пустынь змея, укусившая мои внутренности и разнесшая яд. Я почти назвал тебя братом. Сгребая тебя в объятия при каждом поражении и при каждой победе. Защищая тебя перед ликом тех, кто желал тебе смерти. Теперь среди них и я. В моем счету кармы появится графа о твоем убийстве. Я почти назвал тебя братом. Теперь я зову тебя Иудой, разрезая острием меча твою плоть, потроша органы и забывая. Я развею воспоминания о тебе в горестных водах Янцзы. Я оскверню твое имя в храме нефритового Будды. Я вытравлю тебя из себя. И твои неверные глаза, когда-то заменявшие мне отца и истоки. Тэхен рассекает надвое его грудную клетку, накалывая сердце на острие меча и вытаскивая его. Предательски бьющееся до сих пор. Поднебесная сыплет комья снега на его ладонь, сжимающую сердце и бросающее его на застеленную алыми реками крови белую землю.