***
— Черт подери, я убью этого ублюдка! — рычит Намджун, швыряя в прозрачное стекло стул и разбивая его на маленькие частицы. Чжунхэ играет желваками, наблюдая за разъяренным комиссаром с трещинами вдоль сердца и не выдерживая его поломанный, отчаянный взгляд. — Я уехал на двадцать минут, Чжунхэ. Всего лишь на двадцать минут, — поломано выдает Намджун, прожигая влажными глазами пустоту и поджимая губы. — Чтобы прислать охрану в мой дом, которую этот сукин сын отказывается выдавать мне. И им снова удалось забрать его. Намджун вцепляется неестественно дрожащими пальцами в пепельные волосы, качая головой в неверии и издавая истерический смех, от которого по позвонкам альфы пробегает холодок. Альфа крушит в своем старом кабинете все, что попадается ему под руку, вызывая переполох в полицейском участке и впервые в жизни сгибаясь напополам. Так, что заново не собрать. Так, что под ребрами неустанно кровит. Я не смог отказаться от мести. И месть решила отказаться от меня, вновь забрав моего любимого сына. — Оставь это дело, Намджун, иначе живыми из него не выберемся ни я, ни ты, ни Чонгук, — Чжунхэ хватает его за плечи и не дает упасть, сглатывая при виде его окровавленных костяшек и слез, тронувших грубые скулы. — Ты слышишь? Даже правительство не решается больше преследовать Тэхена. Они убрали тебя с поста. Ты не сможешь справиться с целой триадой в одиночку. В тот раз правосудие было на твоей стороне. Сейчас на кону стоит жизнь твоего сына, а в распоряжении твоем не осталось ни одного офицера. Намджун подавляет рвотные позывы, подкатывающие к горловине, и опирается о его руку, бросая последний погубленный взгляд на короткую записку. Узнавая почерк Чонгука из мириада других. Он сам его учил правильно писать иероглифы, выверяя каждый бессонными ночами и улыбаясь на его успехи. Будто бы в мире не было ничего важнее, чем сияющие чернильные глаза маленького омеги с кудрявыми волосами, заменяющими ему небосвод. Теперь для него ни одна звезда не горит. И потерять Чонгука, вновь обретя его, оказалось в разы больнее. Чьей-то злой насмешкой. Перед прыжком в пропасть и руины. «Пожалуйста, не переживай обо мне, отец. Я в самом защищенном месте этого мира. Пожалуйста, прости меня, отец. Я соврал, когда сказал, что остаюсь навсегда. Пожалуйста, жди меня отец. Я вернусь, чтобы снова обрести покой в твоих объятиях. Пожалуйста, откажись от мести ради меня, отец. Потому что иначе нам с тобой уготованы могильные плиты». Намджун перечитывает записку, не помня в какой раз, а его сгорбленные плечи сдерживают тяжесть и плач мироздания. Чонгук обещал, что вернется. Намджуну не остается ничего, кроме ожидания. Ибо правосудие отказалось от него. А правосудие — это все, что давало ему веру.***
Черный мерс брабус въезжает в раскрытые железные ворота, озаряя горящие с китайскими фонарями мандариновые деревья фарами. Бирюзовые воды мраморного павильона принимают их пропащими скитальцами, вернувшимися к родным истокам, шелест бледных лилий возвещает о благословении небес, отдающих преддверием сумерек. Поднебесная окутывает сапфировыми и изумрудными оттенками. Тэхен открывает для омеги переднюю дверцу, терпеливо ожидая, когда он выйдет из машины с накинутым на плечи его черным пальто. Добро пожаловать домой, моя печальная азалия. Чонгук осматривает своды окунутого в пурпурный вечер особняка, ловя трепет крыльев синиц на крышах и запахи павильона земли цветущих персиков. В его чернильных влажных глазах застывают слезы отчаяния, горечи и тоски. Будто бы он возвратился спустя долгие годы странствий по чужим странам, разрываясь от боли невозможности вдохнуть аромат родных долин. Знаешь, я скучал по месту, что ты зовешь домом. Мой ласковый зверь, у меня к тебе чувство родины. И это неизлечимо. Тэхен сильнее сжимает дверцу, ощущая острую кольнувшую в районе ребер боль. Он измеряет мутным взглядом пустоту, не слыша тихих слов омеги, чувствуя лишь бьющую ознобом дрожь в коленях, что предательски подкашиваются. По вискам стекают капельки пота, перебинтованные зашитые раны начинают кровить, и водолазка неприятно липнет к коже. Запах смерти вызывает короткие галлюцинации и желание испустить здесь свой последний вздох. Мир кружится перед ним, как в гребаном калейдоскопе. Чонгук замечает его состояние, беспокойно подходя ближе и осторожно касаясь прохладной ладонью его горячей скулы и обжигаясь. — Тэхен, — шепчет с примесью белого жасмина и тревоги омега, приобнимая его за плечи. Его взволнованные, перепуганные глаза цвета космоса — то, что альфа хочет видеть последним в своей жизни. Чонгук замирает с его именем на устах, когда он падает, не удерживая тяжесть его веса и опускаясь на землю вместе с ним. — Тэхен! — кричит он надрывно, царапая глотку и щеки слезами, что непрерывно катятся и щипают нежную кожу. Он кладет его голову на свои колени, сотрясая грудную клетку в рыданиях и выдыхая солеными губами: — Прошу тебя, Тэхен, я не хочу жить в мире, где не будет тебя, — омега ласково гладит его виски, убирая волосы со лба, и во все связки зовя на помощь. Альфа смотрит на него сквозь прикрытые веки, налитые свинцом, и с трудом делает необходимые вдохи. Под его ребрами поселяется недуг. Чонгук бросает прокаженный взгляд на свои ладони, измазанные в его крови, и плачет отчаяннее, умоляя его не закрывать глаза. Тэхен счел бы за честь умереть на его коленях. Вбирая в себя сладкий тлен жасмина и его губы, прижатые к его виску. Моя печальная азалия, ты исцеляешь мои шрамы одним своим присутствием. Ты принес дыхание и жизнь в мой дом. И с этого дня я зову тебя своим покоем. — Тэхен, не закрывай глаза, — выдавливает из себя надломленно Чонгук, прижимая его ближе к себе и гладя дрожащими пальцами его скулы и плечи. Мой ласковый зверь, мои позвонки разрывает от горечи потерять тебя снова. И я вымаливаю у Поднебесной еще один для нас с тобой срок. Лепестки одинокой магнолии разносят прелый аромат и агонию. Цербер приближается к ним вестником погибели и падали, грубо хватая омегу за локоть и резко отдергивая его от хозяина. Чонгук от неожиданности падает и сдирает ладони в кровь, сжимая до боли нижнюю губу зубами и сдерживая вскрик. Чертово животное. — Хозяин, — издает утробный вопль Хосок, ощущая дикие наплывы воспоминаний и принимая расплывчатый взгляд альфы, как ножевые. Ты снова задеваешь меня за живое, хозяин. Он поднимает его на ноги вместе с двумя прибежавшими на помощь цепными псами, Тэхен отбивается от них и опирается о плечо своего Цербера, медленно шагая в сторону входа, откуда выбегает испуганный Даолинь, и подает руку застывшему Чонгуку. Поднимая его с земли и норовя не выдержать заплаканный, чистый взгляд, и быть его причиной. Он цедит ошарашенному Хосоку на ухо сквозь стиснутые зубы: — Больше не смей так обращаться с ним, — и непреклонный, давящий взор хозяина разрезает сердце Цербера на мелкие кусочки. Неужели ты отодвинешь меня на задний план, хозяин? Из-за маленькой суки, едва не приведшей тебя к смертному одру. — Ты в ответе за него, Хо. Лучше бы ты отправил меня на эшафот, хозяин. Приговорив меня к казни линчи вместо заботы о бляди, разрушившей наши годами выстроенными принципы и принесшей раздор во всю триаду. Цербер ненавидит его каждым своим атомом и не поскупится полакомиться его страданиями. Но Тэхен связывает ему кисти, вверяя ему омегу на сохранение и будто бы издеваясь. Чонгук смотрит ему вслед с покромсанной на части душой, обнимая налетевшего на него Даолиня до хруста костей и прикрывая ресницы, с которых вновь текут кристальные слезы. — Ты в порядке? Я так боялся, что Юнги тебя тогда чуть не убил, — плачет в изгиб его плеча Чонгук, передавая ему скорби обильные доли и задыхаясь. Даолинь в успокоение гладит его по спине, лопаткам, спутанным прядям оттенка платины, шепча утешительные слова. — Ты вернулся, и горе прошло, Чонгук. На наших лицах снова улыбки, а раны затягиваются, — он с родительской заботой утирает слезы омеги, затяжно целуя его в мокрые щеки и ведя за собой в особняк. Наливая ему теплый зеленый чай с лепестками миндаля и присаживаясь рядом на большие подушки в самом центре гостиной. Заменившей Чонгуку уголки родного дома. Он сжимает тронутыми тряской пальцами тонкий фарфор, медленно отпивая успокаивающий расшатанные нервы чай и обжигаясь. С третьего этажа несет запах спирта и лекарственных препаратов с ящика приглашенного хирурга, что вновь оперирует Тэхена, отказавшегося восстанавливаться в больнице. Слишком велики риски оказаться лицом к лицу с правосудием и комиссаром, желающим его голову с плеч и любимого сына. И если с первым Тэхен что-нибудь придумает, отдавать Чонгука он не намерен больше никогда. Без тебя не будет меня, моя дикая азалия. — Что тогда произошло? — задает дерущий горловину надвое вопрос Чонгук, стеклянными глазами осматривая исходящий от чая изумрудный пар. — Расскажи мне все, Даолинь. — Мы чуть не потеряли все, ради чего стоило жить, Чонгук. И знал бы ты, как я рад, что тебя не было здесь в эти дни, — голос омеги норовит треснуть по швам, пока он приобнимает прижавшегося к его боку по привычке Чонгука, гладя его плечи, — будто бы Поднебесная обрушила на нас весь свой гнев. С тех пор, как Тэхен отправил тебя обратно к отцу, он места себе не находил. Не выдерживал находиться в особняке. Там, где не было тебя, ему было физически больно оставаться. В тот злополучный день он отправился в водный лес, чтобы наказать всех своих врагов. Но он не ожидал, что самые жестокие враги всегда обретают облик самых близких. Юнги воткнул ему нож в спину. И я все еще не верю, что Тэхену удалось спастись. Он лежал тут при смерти сорок восемь часов, и я вместе с приглашенным хирургом делал все, что было в моих силах, чтобы вернуть его к жизни. Цербер крушил все, что видел. И убил бы нас, а затем себя собственными руками, если бы мы не смогли этого сделать. Небо еще не возненавидело нас. Первое, что сделал Тэхен, когда пришел в себя, это собрал армию и ринулся к тебе. Освободить тебя от Юнги. Он окончательно потерял рассудок, когда украл тебя и думал построить новую империю и новую жизнь. В той, где главным будет он. Знаешь, увечья от его предательства не затянутся никогда. Особенно на груди Тэхена. Он никому и никогда этого не простит даже после смерти. Чонгук внимает его словам, прерванным беззвучными слезами, и чувствует соль на собственных щеках, глотая скопившийся в глотке ком из всепоглощающей горечи. Его сердце разрывается на маленькие частицы от боязни потерять Тэхена во второй раз. Не успеть ухватиться за него протянутыми в бездну пальцами. И глубоко под реберными ямками поселяется скорбь за Юнги, к груди которого он больше не сможет прижаться. При мыслях о нем одинокая слеза скатывается с ресниц, падая на его сцепленные руки и растворяясь на бледной коже. Когда-то зацелованной им так, что шрамы обещали покинуть тело. Я не любил тебя, но в твоих объятиях замирало и воскресало дыхание. Вместе с надеждами, что солнце однажды взойдет над греховным Шанхаем. И обагрит овалы наших с тобой опечаленных лиц. Я не любил тебя, но сердце предательски сжимается, выделяя тебе в нем отдельное место, что неустанно кровит. Чонгук ставит чашку в сторону, поджимая под себя ноги и надрывно плача в ласковых руках Даолиня, что обнимает его из последних сил. Мне так больно. Мои внутренности грызут голодные звери. И мне некому поведать о своих печалях. В глубине души мне бы хотелось поделиться о тоске, съедающей мои легкие. В самый злополучный час я хочу поделиться с тобой, папа. Рассказать тебе о ранах, увивающих мои ключицы. О кошмарах, преследующих меня по ночам с тех пор, как ты перестал гладить мои щеки. О детях, брошенных своими родителями, но все еще надеющихся отыскать приют в этом огромном, необъятном, таком жестоком мире. О том, как ноги обвил противный ил. О том, как я выучился ненавидеть. О том, как я так и не смог учиться любить. Я вижу в твоих холодных чертах боль моего прошлого, папа. Твои ладони мерзлые, словно лед. Они не стирают мои слезы. Они не обнимают мои плечи. За одно нежное прикосновение твоих губ я отдал бы все, что у меня есть, папа. Во времена потерь я нуждаюсь в тебе сильнее, чем когда-либо до и после. Но ты так и не слышишь мой голос, отчаянно молящий тебя обернуться.***
Тэхен глядит в мертвенные глаза своей черной мамбы, ловя в них страхи за него и улыбаясь краем губ. Малахитовые стены, увитые обсидиановыми иероглифами, сжимают его в тиски, сосредотачивая мир в четырех стенах с его четырьмя рептилиями. Его любимые Аркаим, Пальмира, Помпеи и Карфаген. Стертые с лица земли, но обретшие дыхание в сводах его особняка. Он опирается локтями на колени, стискивая зубы от простреливающей боли в грудной клетке, стянутой чистыми бинтами, на которых снова проступают красноватые пятна. Видит Будда, что жизнь его сейчас — милость. Тэхен не думал, что человек способен возродиться, потеряв столько крови. Но он не смог бы умереть и оставить предателя свободно расхаживать по грешной земле. Забирая себе его трон, его дом, его Цербера и его дикую азалию. Ради того, чтобы отвоевать Чонгука, он бы вернулся из тысячного круга Ада, испытывая на себе огонь и погибель по бесконечному разу. Ты впечатан мне в вены, маленькая сука. Ты обращаешь меня в своего раба, заманивая нежным взором. Аромат белого жасмина крадет его легкие без спроса, и Тэхен инстинктивно поворачивается, натыкаясь на зефирный силуэт омеги, нарисованный жестоким, но таким прекрасным небом Поднебесной. На бледной коже Чонгука портупея из жемчуга, струящаяся по обнаженным ключицам и груди под розовым пиджаком и рукавами из лиловой органзы. На его ногах брюки в цвет, на белоснежном бедре в разрезах — цепочка в виде бабочки с малиновыми крыльями и кристалликами. Ты издеваешься надо мной, моя печальная азалия. Омега с нескрытой тревогой в чернильных глазах осматривает его крепкий торс в ранах и шрамах, стянутые бинтами ребра и спину, ощущая на себе каждую его царапину и задыхаясь. Ты наносишь мне ножевые, мой шанхайский зверь. Омега плавной поступью приближается к нему, чаруя темной магией во взгляде и в платине волос, спадающих на веки. Тэхен приковывается будто навечно к кровати, застеленной черным шелком, когда Чонгук подползает к нему сзади и гладит прохладными пальцами его бинты, татуированную спину, оставляя нежный поцелуй на его плече и марая медную кожу слезами. Прошу тебя, не заставляй меня дышать в мире, в котором не будет тебя. Я попросту не смогу, я попросту не хочу. Тэхен сглатывает давящий ком из боли и сумасшествия, рождающегося и умирающего на его языке. Ты исцеляешь меня, когда я так близок к концу. Твои тонкие пальцы на мне — трепетом крыльев той бабочки, что приютилась у тебя на бедре. Я завидую тому, как она касается твоей кожи и обретает пульс. Я завидую тому, как твое сердце бьется внутри тебя. Рядом с твоими органами. Знаешь, моя печальная азалия, я бы слился с твоими внутренностями. Прорастая в тебе ядовитыми шипами и забирая себе твое дыхание. — Тебе без разницы, по кому плакать? — задевает за больное Тэхен, возвращая их к истокам грязного Ганга и окуная в них с головой. Побуждая давиться нечистотами и прахом ушедших. Чонгук проглатывает его укол, принимая его внутренним кровоизлиянием и кладя ладонь на чужую его скулу. В этот раз я мудрее. В этот раз я знаю, что тебе больнее. — Когда ты перестанешь? — шепчет он в его напряженное лицо, едва касаясь теплыми губами его губ. — Когда ты перестанешь вести себя так, словно тебе на меня плевать? Задевая меня за живое. Заставляя меня сожалеть о том, что я пришел к тебе. Обнаженный. Уязвимый. И до безумия боящийся потерять тебя, чертово ты исчадие. В его дрогнувшем голосе Тэхен находит горесть, обиду и отчаяние, с которым мягкость его рта исчезает. Чонгук встает, забирая с собой привкус белого жасмина и родины. И Тэхен никогда и ни с кем им не поделится. Он тянет его обратно к себе, переплетя их пальцы и усадив на свои колени. Омега уперто отворачивается от него, задирая подбородок и смеряя строптивым взором стеклянные террариумы. Пальмира осуждающе впивается в него вертикальными зрачками, рокоча раздвоенным языком. Будто бы змеи проглотят его целиком, если он отринет их хозяина. Чонгук бы обрадовал их вестью, что он никогда больше не сможет оставить Тэхена. Альфа хватает его за щеки, сжимая их больно одной рукой и заставляя посмотреть на себя. — Я убью тебя, если ты прольешь по нему хоть единую слезу еще раз. Не забывай об этом, маленькая сука, — цедит в его сжатые вишневые губы Тэхен, вгрызаясь в них собственническим поцелуем и размыкая их. Чонгук ластится в его жадные касания, становясь их заложником и позволяя вылизывать свое небо, до струек крови оттягивать свою нижнюю губу, в отместку прикусывая его язык и довольно усмехаясь на грозный рык. Он ощущает плавящие ляжки касания его ладони, цепляющей цепочку бабочки с малиновыми крыльями. — Тебе надо лечить голову, ты знаешь? — улыбается стервозно Чонгук в глубокий поцелуй, перерастающий в животный. — Как и тебе, моя дикая азалия. Тэхен бы проткнул его плоть и выплюнул кости, выделив ему место в своих органах и спрятав его от всего мира, что захочет отобрать. Моя печальная азалия, если бы они знали, каким ты бываешь со мной, они бы захотели тебя себе. Целиком. С твоими охуенными губами, доводящими меня до нирваны и девятого неба. Там, где дорожки кокаина во мне внутривенно. Там, где ты во мне — навечно. Чонгук вздрагивает всем телом, будто бы в кожу вонзился ледяной осколок, и отрывается от чувственных губ альфы, смотря вниз на багровый, как закат в пустыне, окрас ползущей по его ноге змеи, умещающей голову на его бедре. Великолепная диосония впивается в него глазами цвета пропасти, такими же, как у него самого, и лижет бледноту кожи, признавая в омеге своего единственного хозяина. — Ее зовут Вавилон, она теперь принадлежит тебе, — говорит Тэхен низким тембром, будто бы ведает ему о древних легендах Китая, завороженно наблюдая за тем, как диосония оплетает руку Чонгука, что оставляет на ее холодной алой чешуе мягкий поцелуй, прикрывая густые ресницы. Ты подарил мне нового члена своей семьи, мой шанхайский зверь. Значит ли это, что ты принимаешь и меня в нее? Омега целует теми же томными губами скулу альфы, окольцевав его плечи и улыбнувшись в последовавший ревностный поцелуй. Тэхен сжимает его талию в капкане жилистых рук, не позволяя вдохнуть и опечатывая его сладкие губы своими, голодно вторгающимися в его податливый рот. Красота великолепной диосонии меркнет с твоей. В резных дверях из темного дерева раздается стук, отвлекающий их. Тэхен недовольно порыкивает, когда Чонгук отстраняется, привлекая его обратно к себе и удерживая на своих коленях, пока в нефритовую спальню входит сияющий от радости Даолинь. — Простите, я зайду в другой раз? — смущенно улыбаясь, он отходит на пару шагов, но Тэхен жестом велит ему проходить. — Ну что ты, Даолинь, ты как всегда вовремя, — хмыкает с усмешкой альфа, следя за тем, как лекарь приближается к ним со знающим блеском в глазах. — Я хотел проверить твою рану и еще раз обработать ее. Останься с нами, Чонгук, мне невероятно приятно видеть вас вместе, — Даолинь раскладывает свой маленький ящик с мазями на комоде, ласково поглядывая на них из-за плеча. Омега посылает лекарю воздушный поцелуй, вызывая у Тэхена широкую ухмылку: — Вижу, вы стали подружками. — Какой ты наблюдательный, хозяин, — со вздернутым подбородком поясничает Чонгук, подделывая тон прислуги и заливисто смеясь на его убийственный взгляд. Даолинь отдал бы свою жизнь, чтобы продлить этот момент на целую бесконечность.***
В рабочем кабинете пахнет дорогой кожей, обвивающей коричневые кресла и диваны, дубовый стол заставлен тремя компьютерами, мигающими наперебой под клацание мышки. Выходящие в задний двор с цветущими мандариновыми деревьями и магнолиями окна застеклены, отражая падающие с пурпурного неба жемчужные комья снега. Хосок сидит в крутящемся кресле, тяжелым и внимательным взглядом наблюдая за сменяющимися кадрами записей камер с полицейского участка и не находя ничего, за что он мог бы зацепиться. Чертов комиссар успел все за собой подчистить. Он грязно ругается под нос, швыряя мышку в висящую на стене цвета туманной росы плазму и зарываясь пальцами в спутанные темные пряди. Чонгук раскрывает входные двери, показывая сначала свои уложенные платиновые пряди, обрамляющие виски, затем наиграно уверенной походкой от бедра заходит в кабинет, направляясь прямо к нему. Цербер насмешливо вздергивает бровь и откидывается в кресле, крутясь и пытливо осматривая его оголенные тонкие руки, насыщенный нефритовый топик из атласа с завязками в виде бантиков на плечах. Таких острых, что альфа фантомно режется. На шее Чонгука блестит тройной чокер из жемчуга, переливаясь с брюками из черного бархата. — Выйди отсюда, иначе я прострелю тебе нахуй череп. В тоне Цербера сквозит лютая правда, пылающая в его зрачках ненавистью и огнем преисподней. Чонгук сохраняет усилием воли маску стервозности на лице, норовящую рассыпаться в прах под его ногами, и подходит ближе, садясь на стол прямо перед ним. Хосок потирает пальцами подбородок, исподлобья следя за тем, как омега медленно раздвигает колени и наклоняется к нему. Обдавая приторным ароматом жасмина, что бьет в голову и мешает здраво мыслить. Накаляя нервную систему и подкатывая к глотке рвотными рефлексами. Чонгук опирается дрожащими ладонями на темное дерево, пряча поглощающий страх перед ним за сучьей улыбкой и рассматривая его расставленные широко ноги, пряжку кожаного ремня и расстегнутую до середины груди черную шелковую рубашку. Даже Церберу знакомо хорошее чувство. Омегу окутывает запах падали, стали и человеческого мяса, запуская тревожное биение под ребрами и спазмы в желудке. Будто бы ему диагностировали язву. — Ты тупой или спешишь умереть, как жалкая, никому не нужная шлюха? — задает издевательский вопрос Хосок спустя долгие минуты войны взглядами, желающими друг другу самой мучительной смерти. Я презираю тебя. Я боюсь тебя. От твоих глаз атрофируются конечности. Чонгук нечитаемо оглядывает его застарелый шрам вдоль виска, ни капли не сочувствуя ему и ощущая его проникающий в кости взор погибелью. Словно в позвонки залили кипяток, а внутренности отдали на растерзание голодным уличным псам. Твоим взглядом можно пытать заключенных, Цербер. Он дробит суставы и проламывает хребет. Он пьет кровь и выедает легкие. Знаешь, осужденные предпочли бы казнь линчи. — Я пришел попросить кое о чем, — Чонгук кусает нижнюю губу в нерешительной боязни, успокаивая себя. Цербер следит за его зубами, втягивающими мякоть кожи, и сжимает кулак на подлокотнике кресла. — Попросить ты меня можешь только о смерти. И я с удовольствием распотрошу твои органы, глупая сука, — выдает с ироничной ухмылкой Хосок, склоняя голову набок и с удовольствием ловя смену противоречивых эмоций на его лице. От страха к презрению. Его любимый коктейль человеческих слабостей. — Я знаю, что ты согласишься на это. Взамен я окажу тебе ответную услугу, — добавляет с загадочной усмешкой Чонгук, цепляя секундный интерес на дне его мазутных глаз. Темно как в Аиде. — Утопись в Янцзы. По рукам? — тянет довольно Хосок и резко подкатывает на кресле ближе, едва не впечатываясь в его раскрытые припухлые губы. Ну же, задохнись от страха, мразь. — Сделай так, чтобы Чонмина забрали в психиатрическую больницу. Цербер растягивает язвительный оскал на лице со шрамом, обнажая острые клыки. — Туда надо бы отправить всю вашу ебанутую семейку, — он вонзает в ненавидящие его, оскорбленные глаза омеги хищный прищур. — Что ты хочешь взамен? — омега замирает с последним словом на языке, ощущая привкус кислоты, разъедающей нутро, и впивается ногтями в подушечки пальцев. Цербер наклоняется к нему вплотную, вгоняя в панику и странное смущение, затяжно рассматривая обнаженные ключицы и обгладывая кости. И Чонгук не думает о том, что может призвать гибель, если согласится выполнить требование Хосока: — Предоставь мне камеры видеонаблюдений из вашего дома.***
Приоткрыв резные двери цвета обсидиана, омега заходит в свою спальню с просторной кроватью, темными балдахинами, туалетным столиком с мраморной подставкой, обставленным теперь его флаконами и эфирными маслами. Обжитым. Чонгук обосновался в особняке, как в собственном доме. В самый первый раз он помнит дерущие глотку крики и клятвы сжечь его своды. Теперь он смотрит на свои роскошные вещи в большом шкафу, раскиданную одежду и смятые простыни из аспидного шелка. На Тэхена, стоящего посреди его комнаты и подносящего к лицу одни из его духов в хрустальном фиолетовом обрамлении и вбирая в себя запах сладкой фрезии и мускусных ягод. Колыбельные Поднебесной окунают меня в твой аромат. Чонгук глядит на его крепкую спину в мазутной водолазке и чувствует себя до одури правильно. Предательски хорошо. На своем месте. Впервые в жизни ощущая себя не чужим. Сравнивая обжигающую теплоту под ребрами в особняке с ледяной пустотой дома. Тэхен оборачивается к нему, застывая на его оголенных ключицах и облизывая их голодными глазами. Будто бы не я втрахивал тебя в эти чертовы простыни. Чонгук сжимается до размеров атомов под его проницательным взглядом, прикусывая нижнюю губу до боли и мягкой поступью приближаясь к нему. Тэхен с жадностью осматривает его точеную обнаженную талию, узкий нефритовый топ на бантиках и жемчужный чокер, вплетаясь в платиновые пряди и находя в них успокоение для раненной души зверя. Ты усмиряешь моих демонов, моя дикая азалия. Они согласны покорно заткнуть пасть при виде тебя. Но они также хотят растерзать тебя, когда ты так очаровательно поднимаешь на меня свои ресницы. Тэхен ставит флакон на место, закатывая рукава облегающей твердые мускулы водолазки. На его крупном запястье, увитом крупными венами и линиями тату, поблескивают серебристые часы. И циферблат неумолимо начинает отсчет. Чонгук подходит к нему вплотную, утыкаясь носом в острие его кадыка и втягивая губами грубоватую сухую кожу. Альфа сжимает его талию и привлекает к себе, оглаживая горячими ладонями изгибы бледных плеч и сходя с ума. У тебя повадки палача, солнце. И взор повстанца, намечающего мятеж. У тебя замашки карателя, солнце. И характер сахара со стеклом. Чонгук умеет превращать своих врагов — в рабов. Отчаянно выцеловывая каждый миллиметр кожи на шее альфы и очерчивая губами его челюсть, подбородок и скулы. Тэхен чувствует затянутый на шерсти зверя поводок. Он усмехается краем губ, позволяя ему наслаждаться властью над собой временно. Не спеша с тем, чтобы сомкнуть ладонь на его нежной шее и заставить отстраниться, посмотреть на себя с восхищением, болью и любовью на дне чернильных глаз и сгинуть в них. Бесповоротно, беспощадно, неистово. Знаешь, без тебя мне диагностировали бесчеловечие. — Что хочет маленькая сука, распустив свои прекрасные губы? — выдыхает с примесью сандала и едкого табака Тэхен, обводя большим пальцем его мягкий рот. Оставляя от касаний нарывы и ожоги третьей степени. Чонгук выдает себя с потрохами удивлением на фарфоровом лице. Ты похож на тех дорогих кукол, которых неминуемо должны сломать. И кто-то наделил меня этим правом. — Тэхен, — искусанные губы омеги ощущаются слегка шершаво под его пальцами, но все еще любимо до потери пульса. И собственное имя с них подобно грехопадению. Твоему медовому голосу запрещено произносить его, иначе я слечу с тормозов. — Отпусти меня к отцу. Прошу тебя, хотя бы на один день. Я клянусь тебе вернуться. Тэхен видит в его налитых кристально-чистыми слезами глазах разрушенный небосвод с мигающими звездами, режущими зрение и пропащее сердце. Ну же, моя печальная азалия, ты рвешь мне сетчатку. Дробишь суставы. Выворачиваешь кости. Кто же знал, что я перестану выдерживать твои слезы? Ради них я готов вырезать кланы и заткнуть собственных зверей, дерущих клетку и меня самого на части. Чонгук нежит его взорами и подчиняет своей воле так умело, что Тэхен почти ведется. — Это война, Чонгук. И твой отец ее проиграет. Он не покинул эту страну, когда я дал ему возможность. Теперь я иду за ним, а он за мной. Ледяные глыбы в тоне альфы хлещут его по лицу талыми водами. Заставляя захлебываться. Чонгук проглатывает рвотные рефлексы, давящие на горловину, и смотрит на него влажным, пропитанным отчаянием взглядом. Неужели ты и правда будешь ко мне так жесток? — Пожалуйста, Тэхен, я должен увидеть его. Я смогу убедить его не ввязываться в это. Он не будет мешать тебе, я обещаю, — дрожь в поломанном голосе действует альфе на нервную систему, пропуская ее через мясорубку. — Тебя не касается, сука. Не лезь в дела триады, я тебе уже говорил, — Тэхен стискивает зубы, отходя на пару шагов и замирая, когда омега намертво вцепляется в его руку, а по щекам катятся прозрачные слезы. — Блять, хватит. — Я сделаю все, что угодно, чтобы ты меня отпустил. Все, что скажешь. Я прошу лишь один день. Всего лишь день, — несвязный шепот, переходящий на тихий плач, кромсает плоть альфы на куски и скармливает ее дворовым псам. Его дикая азалия стала его личной виселицей. Тэхен напрягает желваки, окидывая его хмурым тяжелым взором и вдруг усмехаясь краем рта: — На колени. Чонгук резко вскидывает на него заплаканные глаза, чувствуя горечь на языке и запах надежды, сеющей цветы на его костях. Он не разрывает отчаянного, сотканного из кротости и послушания взгляда с альфой, медленно опускаясь на колени и молвя пересохшими губами: — Прошу вас, отпустите меня домой, хозяин. Тэхен клянется, что выжжет на его ключицах клеймо. Наречет его ангелом, тварью и ведьмой, влекущей его в паутину погибели, разрух и безумия. Путающей его сознание и лишающей силы воли. Подчиняющей трепету своих густых ресниц. И кто дал тебе власть над моим сердцем, бьющемся только с твоим именем? Робкое «хозяин» с его вишневых уст переворачивает мироздание Тэхена. Обрушивает его, как древний Вавилон. Живет в его ребрах, как шипение ядовитой Пальмиры. Чонгук похож на его любимых змей. И облепляет его вены своей смертоносной отравой. Заносит в его организм инфекции и становится противоядием. Чонгук опускает голову, преданно ожидая его ответа и сидя у него в ногах, сложив ладони на коленях. В самый первый раз омегу насильно пригвождали к полу, не позволяя подняться. Выжигая все естество ненавистью на дне зрачков. Теперь он добровольно опустился перед главой триады, не смея взглянуть в его прокаженные глаза. Моя дикая азалия, твоя покорность пленяет меня больше, чем весь бренный мир. — Я клянусь тебе вернуться. Потому что я больше не смогу тебя покинуть. Когда мне сказали, что ты погиб, я без раздумий хотел ринуться с тобой в ад. Я не думал о семье, долге и своих истоках. Для меня вселенная перестала существовать в тот момент, когда ее больше не отравляла наша с тобой ненависть. Я не хочу жить в мире, который мне с тобой не делить, — Чонгук роняет слезу на его кожаные ботинки, вздрагивая от обжигающей ладони, коснувшейся подбородка и поднявшего его. Тэхен убивает его болью-любовью на дне аспидного взора, сцеловывая с его дрожащих соленых губ последние слова: — Знаешь, мой шанхайский зверь, это и есть сумасшествие. Я не прощаюсь. И не прощаю.***
В сводах коттеджа поселяется тягучая пустота, превращая роскошь и мрамор в руины. Мрачные прозрачные облака Поднебесной нависают над острием крыш, спугивая с краев перепуганных синиц, забирающих с собой веяние времени, печали и скорбные лепестки магнолии и мандариновых деревьев. Чонгук кутается в пышную белую шубу, переходящую в фиолетовый градиент, и застывает во внутреннем дворике, принимая в себя ножевыми его молчание и покаяние. Совсем не та болезненная оживленность особняка. На его пушистых брюках в тон шубы оседают снежные хлопья, растворяясь в их мягкости, и касаются пояса из жемчуга на оголенной талии. В прорезах на штанах видна бледная кожа в сиреневых сетчатых колготках с маленькими кристаллами. На моих губах замирает соль вселенной. Мои веки не ведают холода и неверия. На моих ресницах рождается и умирает сталь. Я буду бороться и побеждать. Я буду превращать моих врагов — в рабов. Мне не знаком язык отступления. Намджун выходит быстрым шагом, приближаясь к нему в мгновение и сгребая в объятия, что норовят никогда не разомкнуться. Чонгук хотел бы увековечить этот момент в истории, храня воспоминание о нем на своем скелете. Знаешь, отец, без тебя этот мир мне до боли чужой. — Чонгук, — выдыхает ласково в его платиновые пряди Намджун, резко поднимая его и кружа в объятиях. Омега заливисто смеется, вцепляясь в его крепкие плечи и зная, что пока его держат руки отца, он никогда не ощутит горечи падания. — Я вернулся, и больше никогда тебя не оставлю, — шепчет Чонгук в изгиб его плеча, вдыхая знакомый из далекого детства аромат. Объял меня покой до души моей. Ведь ты отказался от мести ради меня, отец. Намджун с ранящей теплотой смотрит в его горящие счастьем глаза, видя в них себя, возведенного на пьедестал и до одури любимого. Прости меня, мой маленький зимний цветочек, но жажда мести все еще бьется во мне, ища подходящего случая. Ибо правосудие живет во мне, оно обретает голос, оно обзаводится именем. Я никогда не смогу существовать в мире со зверем, что отнял тебя у меня. Он сделает это снова. На планете, которую мне приходится делить с этим зверем, мы никогда не сможем обрести спокойствие. И я позабочусь о том, чтобы он больше никогда не настиг своды нашего дома. — Идем скорее внутрь, — Намджун приобнимает его и гладит по плечу, заводя в коттедж. Чонгук с нежностью, рассекающей вены, проходит за ним, застывая на пороге гостиной с дорогими декоративными вазами, фарфором, позолоченными инсталляциями и кожаными диванами. Лучше бы мои глаза ослепли. В кресле сидит Джин, меряя пустошь стеклянным взглядом, в котором ледяная Антарктида воскресает и топит в талых водах. Он держит в подрагивающих пальцах стакан с текилой и кубиками льда, таящими на дне, и осушает его до половины. Рядом стоит почти допитая бутылка, белесые таблетки раскиданы на плиточном начищенном до блеска полу. Чонгук его вроде бы выучился ненавидеть, но от его сломанного вида предательски сжимается сердце. Он никогда не заставал уязвимость папы. Считая его отважнее всех отважных. Порабощенным холодом и безжалостной красотой, атрофирующей конечности. Зимний цветок роняет лепестки один за другим, и Чонгуку как удавка на шее его взор. Хрустальный, как у фарфоровых кукол, созданных из прекрасной пустоты. Неужели у тебя для меня не осталось немного сердца, пап? — Что с ним случилось? — растерянно спрашивает Чонгук, подходя ближе так, словно ступает по минному полю и вот-вот разлетится в щепки. Намджун тяжело сглатывает, беспокойно оглядывая молчащего уже три часа мужа и ощущая внутреннее кровоизлияние. Когда-то в твоем силуэте я ловил отголоски любви и верности, способной довести меня в ямы. Теперь ледяная Антарктида на твоих пальцах парализует мои легкие, вещая мне пневмонию и скорую смерть. — Чонмина забрали, — произносит Намджун, а связки непрошено обрываются, застревая в его сухожилиях ядовитыми веществами. Словно кто-то ввел цикуту под кожу. Чонгук верил, что Цербер исполнит его просьбу, но не знал, что так скоро. Не скрывая болезненный всплеск в глазах и поджимая дрожащие губы. Наша маленькая вселенная распадается на части, отец. И мы никак не можем собрать ее заново. Чонгук делает крошечные шаги в сторону согнутого пополам папы, медленно присаживаясь перед ним на колени и заглядывая в красивую бездну его жестоких глаз. Пожалуйста, посмотри на меня. Я здесь. Я жил в твоей утробе. Я умирал в те моменты, когда твои ладони не касались меня. Я возрождался в те моменты, когда твои мягкие губы в утешение целовали меня в щеки. Я все еще тот ребенок, которого ты носил под сердцем. Я все еще тот ребенок, который истошно кричал твое имя. Я все еще тот ребенок, которого ты так легко отринул. Я все еще тот ребенок, которого ты так и не смог полюбить. — Пап, — шепчет Чонгук, чувствуя горечь слез, марающих скулы. Он кладет пальцы поверх его мерзлых, способных отморозить конечности, и слабо сжимает их, впервые чувствуя от него толику тепла, поделенного на двоих. Джин поднимает на него болезненно-затравленный взгляд, и Чонгук замечает их неестественную похожесть. На дне твоих зрачков — я распятый. Суровые зимы в наших глазах обретают один облик. Вот только я способен на толику нежности, что спасет бренный мир от апокалипсиса. А у тебя для меня — лишь руины. Когда цветок не получает живительные соки, он учится прорастать в небо сам. Знаешь, пап, это и есть одиночество. — Ты рад, что наконец смог избавиться от него? — усмехается горюче Джин, кривя пухлые розовые губы. Чонгук сглатывает противный ком из ненависти и непринятия собственного близнеца, и сеющиеся на костях семена сожаления. Я не хотел, чтобы небо обрушилось на наши плечи, пап. Но я был вынужден сделать это, чтобы от нас осталось хоть что-то, что можно исцелить. — Он болен, пап. И ни ты, ни я, ни отец не смогли бы ему помочь. Он медленно сходит с ума под сводами нашего дома, пока мы смотрим на прогрессирующие стадии его безумия и ничего не делаем, чтобы спасти его, — каждое слово дается омеге с невыносимыми пульсациями в животе. Будто бы кто-то разрезает его ткани. Джин резко встает, обдавая его привкусом ледяных глыб и отсутствующих надежд. — Не ври мне, Чонгук. Это из-за тебя он стал таким. Из-за тебя он начал сходить с ума и провел все детство в четырех стенах психиатрической больницы. А теперь он медленно умирает, — на последней фразе строгий голос Джина ломается, и с его густых черных ресниц капают болючие слезы. Чонгук не выдерживает. Ради Будды, перестань плакать, иначе я наложу на себя руки от невозможности видеть тебя настолько сломанным. Намджун кладет ладонь на плечо Чонгука, коротко улыбнувшись и немо попросив не отвечать. Он подходит к мужу сзади, притягивая к себе за талию и пряча его стройный силуэт в своих крепких объятиях. Джин плачет в его грудь, прижавшись к ней щекой и схватившись за его широкие плечи, чтобы не упасть. Но в кои-то веки он не справляется совсем, оседая на пол и чувствуя сильные руки, что вновь привлекают его к себе. Альфа вжимает его в себя, гладя содрогающуюся в рыданиях спину, его мягкие словно шелк темные волосы и стирая слезы с бледных скул. Чонгук прижимается к боку отца, прикрывая глаза, когда он обнимает и его, делясь теплотой на троих. По щекам омеги катятся непрошенные слезы под каждый болезненный всхлип папы. Намджун прижимает к себе обоих, как самое ценное, что у него осталось в разрушенном в крах мироздании, и затяжно целует Джина в висок. — Не плачь, мой зимний цветок. Я обещаю, что исправлю все. Его надрывный плач режет ребра Чонгука на куски.***
Запах свежей еды и сваренного горького кофе повисает в уголках коттеджа цвета бледной лилии, омега крутится на кухне в малиновом жакете шанель с жемчужными пуговицами и молочными брюками, накрывая на стол на троих и улыбаясь краем губ. Без распущенной к чертям прислуги в доме стало теплее, чем когда-либо до и после. Чонгук встречает с радостным блеском в глазах отца, что спускается в домашней темной футболке и штанах, привлекая его к себе и целуя в уложенную платину волос. Я молю небеса продлить наше доброе впервые утро. Наше последнее спокойное утро, отец. Намджун присаживается и принимается за еду, нахваливая его кулинарные способности, кончающиеся приготовлением завтрака и самого вкусного кофе. Чонгук отражает его шутки, смеясь в ответ над его искусным умением собирать мебель. — Как папа? — вдруг спрашивает Чонгук, беспокойно теребя свою чашку в руках и дуя на горячий зеленый чай. Уносящий его приторным ароматом миндаля в далекие хвойные леса и обитель шанхайского зверя. — Я дал ему успокоительное, он скоро проснется, — Намджун застывает задумчивым взглядом на насыщенно-коричневой глади кофе, барабаня пальцами по прозрачному столу. — В чем дело? — в зрачках омеги поселяется тревога, имеющая сотни корней и оснований. Когда-нибудь мои переживания, словно голодные черви, выжрут мои внутренности. Звук открывшихся входных дверей отвлекает их внимание, заставляя напряженно переглянуться. — Не выходи отсюда, Чонгук, — с нажимом велит Намджун и вытаскивает из последней полки столешницы пистолет, снимая его с предохранителя и резко выходя в гостиную. Чонгук сглатывает комок горечи и страха, сжимая побелевшие пальцы в кулак и идя следом за ним. Я не стану послушно стоять в стороне, когда ты можешь погибнуть в нашем же доме, отец. Как же ты не понимаешь? Намджун не готов терять его. Не принимая, что Чонгук не хочет отдавать его на растерзание смерти еще сильнее. Ты нечестен в своем правосудии, отец. И я объявляю войну твоим правилам. Чонгук замирает на пороге кухни, выглядывая в убранную со вчерашнего переполоха гостиную и застывая прокаженным взглядом на стоящем в дверях Уене. На омеге маска отчаяния и дикого ужаса, отпечатанного в его заплаканных глазах. Узкие кожаные джинсы, майка с багряными иероглифами и алая шуба в цвет ботинок, накинутая поверх тонких, замерзших в холоде Поднебесной плеч. Чонгук узнает омегу Цербера, ощущая его красной тряпкой перед своим лицом, и в рывок пересекает расстояние между ними. Уен смотрит умоляюще, вцепляется в руку не двигающегося Намджуна, что буравит пустоту ненавидящим взором и не смеет издать и вдоха. — Что ты здесь делаешь? — повышает истеричный голос Чонгук, вставая перед ними и с недоверием, граничащим со смертельными подозрениями, вонзаясь во вздрогнувшего Уена. Не задумываясь о последствиях и бедствиях, грядущих на них с его приходом. Ты принес нам катастрофу и руины. Нас ожидают засуха, потопы и тайфуны. Ты — чертов всадник апокалипсиса. Ты — омен. — Разве тебе не понятно, Чонгук? Твой отец теперь приводит своих шлюх к нам в дом. Джин спускается с мраморной черной лестницы в приталенном костюме оттенка желтой фрезии, усмехаясь краем розовых губ, сочащихся ядом. Намджун впивается в него строгим взором, осекая без слов и прося Уена пройти к дивану. Чонгук прослеживает за ним ошарашенным, на самом дне презрительным взором, шагая за ними в непонимании и готовности вышвырнуть омегу прочь. В мороз, льдины и снега. Джин проходит мимо них с горделиво задранным подбородком, будто бы их не существует, и подходит к стеллажам с декоративными вазами, наливая себе щедрую порцию текилы и добавляя пару кусков льда. — Блядь, Джин, — ругается Намджун, в рывок приближаясь к нему и отбирая бутылку. Он вжимает его в себя за локоть, заглядывая в насмешливые, сучные глаза, провоцирующие на безумие чистого сорта. Намджун выкидывает все запасы его алкоголя и сливает в раковину янтарную жидкость в стакане, пока Джин со вздернутой бровью и ухмылкой на красивых губах наблюдает за ним, сложив руки на груди. — Зачем ты пришел сюда? — с долей неприязни говорит Чонгук, заставляя омегу посмотреть на себя. И погибая в горечи и боли, плещущейся в его карамельном взгляде. — Что случилось, Уен? — беспокойно подходит к нему Намджун, присаживаясь напротив и опираясь локтями на колени. Внимательно разглядывая его точеное лицо, персиковую кожу с заметными гематомами и синяками, сцепленные нервозно пальцы и фиолетовые пятна, порезы на кистях и венах. — Это он тебя так? — говорит отрешенно альфа, а в голосе его рождается нечеловеческая ярость, требующая разорвать чужую печень. — Цербер истязает меня, — со слезами выдыхает Уен, задыхаясь и шепча молебнами: — Прошу тебя, спаси меня. И Намджун не смог бы ему отказать даже ценой своей жизни. В нем голос правосудия заглушает голос разума. Чонгук отходит от них, будто третий лишний, заставший самый откровенный момент покаяния, и встает поближе к папе, что смеряет их ледяными глазами. Намджун бережно берет крошечную ладонь омеги в свою, прося его рассказать ему все и обещая защиту. На ресницах Джина оседает свинцовая боль. Как ты смеешь позорить меня так? Будто бы меня и вовсе не существует в этой комнате, коттедже и галактике? Я не умею прощать. И прощаться — тоже. Ты научил меня ненавидеть. Ты научил меня смотреть с высокомерием, выедающим органы. Ты научил меня запускать смертельные инфекции в организм. Ты научил меня, каково это — не любить. Чонгук осторожно касается плеча папы своим, не ожидая, что он так сильно съежится, словно от ожога третьей степени. Он одаривает сына надменным взором, отморозив его конечности и уверенной походкой поднявшись обратно на второй этаж. Чонгуку впервые становится его жаль. Чонгук впервые винит отца в его покромсанном на части сердце, но все еще любит его сильнее, чем бренный мир и то, что он может дать. Ведь его отец — герой в доблестных доспехах. Что не страшится тьмы, голода и обрывов. Принимая в своем приюте каждую потерянную душу и протягивая ей руку помощи. Как сейчас, когда он гладит по спине безмолвно плачущего Уена, сжимая невольно кулак. На дне его радужки поселяется жажда чужой крови, не сулящая ему ничего благого. — Не плачь, Уен. Я тебе сказал тогда, что он не причинит тебе больше вреда. И я исполню свое обещание. Веришь мне? — Намджун в утешение улыбается так мягко, как может, успокаивая его появившимися ямочками на лице, и трепля его по непослушным волосам. Чонгук давится уколом ревности, дерущим глотку на куски, не слыша их разговоров и наблюдая за ними с убийственным взором у подножия лестницы. Я не собираюсь делить тебя с другими, отец. Потому что наш покой стоит целого мироздания. Потому что только твоя любовь способна возрождать во мне солнце. Я согрею его лучами грешную землю, отец. Так, как ты учил меня. Так, как больше никто и не сможет. В гостиной появляется Чжунхэ в темной полицейской форме, впечатываясь в ошеломленного Чонгука распирающим от радости взглядом и раскрывая для него свои объятия. — Чжунхэ, — не веряще произносит омега, подбегая к нему и тычась щекой в крепкую грудь, пахнущую свежестью ментола и терпкостью кедра. — Я думал, что больше никогда не увижу тебя. — Твой отец запер меня в полицейском участке и свалил все дела государства, — усмехается альфа, по-родительски погладив его по спине и отстранившись. — Держи, маленький цветок. Он передает ему пышный букет с тигровыми лилиями, сдержанно улыбнувшись на его благодарные восторженные глаза и проследив за тем, как он ушел на кухню искать подходящую вазу. — Чжунхэ, — подзывает его тяжелым тоном Намджун, и улыбка исчезает с лица альфы, вновь ставшего не по годам хмурым. Он подходит ближе к бывшему комиссару, замечая сидящего рядом с ним Уена и мысленно матерясь. Предчувствуя веяние погибели и распрей, преданно ожидающих их впереди. — Ты помнишь наш последний план. Отвези Уена в то место в Янпу, про которое я тебе говорил. — Комиссар, — пробует начать альфа, оглядывая омегу беспокойными глазами и передавая Намджуну весь риск в своем дрожащем тоне. — У нас нет выбора, Чжунхэ. Моя семья не может жить в одном мире с этими зверями. Кто-то из нас должен его покинуть.***
Нефритовые воды мраморного павильона гоняют бледные лепестки лилий, разнося змеиный шепот по колоннам и зажженным китайским фонарям, бросающим алые тени на бирюзовый пруд. Дым гаванской сигары застывает в мутном ореоле луны и густых заволоченных темнотой облаках, поющих молебны. Которые замирают в глотке. Которые никто не слышит. Чтецы священных сутр застывают с трактатами на губах. Поднебесная кует в железные оковы и бесчеловечие. Тэхен сжимает фильтр гаванской сигары, выдыхая горький табак в ночь оттенков преисподней. Рядом с ним стоит Цербер преданным ручным псом Аида, опираясь спиной о колонну и измеряя задумчивым взглядом водяные лилии, засыпанные снежными комьями. Так выглядит отчаяние. Тэхен окидывает его точеный профиль и боевой шрам на пол лица тяжелым взором, выдыхая дым и произнося отрешенным голосом: — Ты помнишь, как умер мой отец? Цербер вонзает в него внимательный взгляд, кивая и пытаясь угадать, к чему клонит хозяин. — Его застрелили во внутреннем дворе особняка. У собственного дома, как уличную псину. Я не хочу для себя такой участи, — признается Тэхен, и в его низком едком тембре сквозит скорбь по утраченному прошлому. Призраки моих родителей все еще обживают стены мраморного павильона. И мою душу, оставшуюся в облачной обители. И мое сердце, тоскующее по запаху дикий азалий.***
Сквозь плотно закрытые абрикосовые шторы небесные блики луны падают на пушистый белый ковер спальни, отражая свет в переливах жемчуга и цветастых дорогих флакончиках с духами на мраморном столике. Чонгук лежит на плече мирно прикрывшего глаза Намджуна, прижимаясь ближе к его теплому боку и поджимая колени. Греясь его мощным телом, защищавшим от горестей, обид и пропасти. Тянущей к нему свои кровавые щупальца. Намджун помнит его в утробе. Намджун помнит его только появившимся в этом мир. Намджун помнит его маленькие пальцы, перебиравшие его пепельные пряди и норовившие выдернуть клочок играючи. Намджун помнит его крошечные губы, всегда целовавшие его в щеку перед каждым выходом на задание и перед сном. Намджун помнит все, и нарекает свою память своим самым заклятым врагом. Теперь Чонгук вырос, а купол бесчеловечия все еще висит над ними. В висках стучит пальба фантомных эскадрилий, разрывая его голову на части в преддверии грядущих стихийный бедствий. Чонгук закрывает глаза, ощущая в них обжигающую сетчатку соль, и тычется носом в изгиб его шеи, пахнущей успокаивающе и по-родному больно. Я знаю леса отчаяния лучше гидов. Я ориентируюсь в печали пустынь лучше местных проводников. Стиснув до одури зубы, я не чувствую бессилия. Я воюю против горечи, атеизма и небылиц. Я воюю против забытья, холода и пустоты. Я сражаюсь во имя голода, чумы и брошенных детей. Мое имя в каждой революции, мое имя в каждом гимне. Так, как ты учил меня, отец. После твоего ухода я стану преемником твоего голоса. И умру в то же мгновение, как ты покинешь мое истерзанное сердце. Намджун треплет его по завитым прядям цвета платины, целуя в лоб и утешая немыми словами. — Обещай, что ты откажешься от мести, отец, — шепчет умоляюще Чонгук, роняя одинокие слезы на его плечо и сжимая дрожащие губы. В моем горле раскаленные докрасна иглы. Намджун щелкает его по носу и добродушно смеется, прижимая ближе к себе. — Я что-нибудь придумаю, Чонгук. Мы больше с тобой не расстанемся. Омега сглатывает угольную копоть, дерущую связки, и качает головой, вонзая в него заплаканные чернильные глаза. В них рождается и умирает небосвод Шанхая. — Обещай. Обещай мне, что ты больше не ввяжешься в войну. Пожалуйста, отец, ради меня. Я не переживу того, что случится, если ты не отступишь, — выдыхает с горечью и язвами Чонгук, обнимая его поперек груди и пряча мокрые щеки. Намджун возводит почерневший взгляд в потолок, ловя в нем огонь преисподней, что клянется сжечь их всех до единого, если кто-то не сдастся первым. — Обещаю, Чонгук, — он с нежностью целует его в лоб, стирая влажные дорожки слез и убаюкивая. Вылечи меня. Исцели меня. Отмоли меня. Освободи меня. Скажи мне, что ты меня любишь. Скажи мне, что ты меня не оставишь. Скажи мне, что завтра взойдет солнце. Скажи мне, что снега на Килиманджаро растают. Скажи мне, что журавли вернутся на земли Киото. Скажи мне, что разрушенная Хиросима воскреснет. Скажи мне, что истоки Ганга очистятся. Скажи мне, что ледяная Антарктида потеплеет. Обними меня. Поцелуй меня. Пожалей меня. Обрадуй меня. Поднебесная поет колыбельные.