Черные пески

Пятого мая N-нного года миссис Мэри Уоррен, владелица рисовой плантации Паттон-Холл, села за рабочий стол покойного мужа, взяла из верхнего ящика предназначенную для важных записей подарочную авторучку и отметила в своей домашней Библии имя ребенка, который появился на свет этим утром. Ребенка звали Маркуис Джонатан Лемон Сеймур Майлгун Уоррен III; он был пятым сыном кухарки Мойры и Томаса, конюха с соседней плантации, принадлежащей доктору Уинстону Стоуну. Маркуис прожил всего несколько часов, но успел наделать шуму больше, чем известие о черном бунте: маленький Маркуис, родившийся от союза темнокожей кухарки и ее угольно-черного мужа, был бел словно мука, и только кисти его крохотных рук были темными даже на ладонях, как у настоящих африканцев. Мойра, узнав, что у нее родился белый сын, тихо заплакала: она знала, что Томас будет вне себя от гнева, сочтет её гулящей… На плантации миссис Уоррен не было белых мужчин, а самой Мойре, матери вот уже восьмерых детей и кухарке, ответственной за то, чтобы едой были довольны и господа, и рабы, было не до похождений, но она знала: муж суров и непреклонен. — Это удивительный ребенок! — воскликнула повитуха Джемма, обтирая младенца. — Никогда не видела ничего подобного! Мойра, ослабевшая после родов, с тревогой и грустью смотрела на новорожденного сына. — Маленький черт… — прошептала она еле слышно. — Что же скажет Том? На следующий день в хижину Мойры наведался проповедник Амор, высокий сухощавый старик; в садах плантации Паттон-Холл он занимался цветником. Мойра хотела было привстать, чтобы поприветствовать его, но Амор остановил ее движением руки. — Здравствуй, дитя, — сказал он ласково. — Слышал, Господь подарил тебе белого ребенка вчера утром. Из резной детской кроватки словно в подтверждение раздалось тихое хныканье. Амор осторожно подошел к ней, рассмотрел младенца. — Так и есть, — Мойра попыталась улыбнуться. — Я не знаю, что делать, отец. Если Том увидит, какой он… Он будет вне себя от ярости. Пожалуйста, скажите ему, что этот ребенок — его. Амор ответил не сразу. Мойра с мучением ждала, пока он прекратит разглядывать ее сына. Она знала: Амора послушает даже сама миссис Мэри, чего уж говорить о грозном, но верующем муже, но что-то едкое в груди заставляло ее дрожать от ужаса. «Это дьявольский ребенок, — сказала птичница Лайла. — Посмотри на его руки, на его кожу, на его волосы — он совсем не похож на вас с Томом! Если бы он был как вы, у него были бы черные кудрявые волосы и черная кожа, если бы он был сыном белого — у него были бы такие же, как у Джеммы, коричневые кудри и смуглая кожа. И уж точно у него не было бы этих жутких рук. Черные, страшные руки… Он посланник черта, не иначе!» Мойра имела за собой грешок: она не выносила Лайлу, наглую, самоуверенную и при этом красивую, высокую и стройную, — но тут Лайла была как никогда права: Господь не дарил Мойре уродливого белого детеныша — его ей подарил Дьявол. — Почему ты назвала его так — Маркуисом? — вдруг спросил Амор. — Это имя посоветовала миссис, когда я еще вынашивала ребенка, — ответила Мойра. — Оно показалось мне красивым. Вообще-то его зовут Маркиз, но миссис ошиблась, когда записывала имя… Я прибавила к нему имена наших родственников, дабы почтить их память… Знала бы я, — она вдруг заплакала. — Отец, скажите: этот младенец — действительно Божье наказание? В чем я так провинилась перед Господом?.. — Господь дает нам только то, что по нашим силам, — улыбнулся Амор. — Этот мальчик… Ты что-нибудь слышала о генетике? Мойра покачала головой. — Генетика — это такая наука. Именно благодаря ей сыновья черных похожи на черных, а сыновья белых — на своих отцов и матерей. Но, признаться, такого ребенка я тоже вижу впервые… Стало быть, сам Господь послал тебе знак. — Какой знак, отец? — переспросила Мойра. Амор остановился в дверном проеме ее хижины и сказал с улыбкой: — Это нам только предстоит узнать. /// Позже Мойра сказала сначала себе, а потом мужу: больше никаких детей. Маленький Маркуис доставлял хлопот не меньше, чем его три сестры и четверо братьев вместе взятые: бегал по особняку миссис Мэри как прыткий зверек, едва научившись ходить, мешал остальным ниггерам заниматься работой и просто приносил одни несчастья; как-то он случайно выбил из рук Мойры ведро с кипятком, обварил себе левое бедро и поднял такой крик, что даже миссис выскочила из дома. А вот миссис Мэри в Маркуисе души не чаяла; своих детей у нее не было, а Маркуис со своей светлой кожей как раз годился ей в сыновья. Она показывала его гостям, полагавшим, будто перед ними — белый человек, а не сын черной кухарки, играла и возилась с ним, как с котенком… В моменты, когда младший сын оказывался в плантационном доме, Мойра могла спокойно выдохнуть и наконец уединиться на кухне. Маркуиса она не любила — знала, что грешит, но ничего не могла с собой поделать. Иногда ей казалось, что его ей просто подкинули, что роды, тяжелые и болезненные, были просто дурным сном, а потом в кроватку, которую с такой любовью мастерил Том, подложил странного ребенка какой-то злой шутник. Маркуис быстро рос и умнел, куда быстрее, чем его сверстники: уже через год он без проблем стоял на ногах и даже бегал, знал много слов и очень, очень любил танцевать. Мойра регулярно посещала собрания местной церковной общины и брала с собой детей, чтобы они приобщились к вере, но маленького Маркуиса после двух недоразумений вынести не смогла — да и видела, что ребенок к религии не тянется. Так Маркуис стал чаще оставаться на попечении у миссис или Старого Оди, первого темнокожего раба, который появился на плантации еще задолго до смерти мужа миссис; Старый Оди рассказывал, что застал миссис Мэри еще юной девушкой. Однажды Старый Оди сказал Мойре: — Зря ты так с этим мальчишкой, Мо. Он умен не по годам. Из него вырастет хороший работник. — Хороший? — возмутилась Мойра. — С ним невозможно управиться. — Ты его мать, — улыбнулся Старый Оди. — Значит, только тебе подвластно с ним совладать. Мойра только фыркнула, хотя в глубине души знала: Старый Оди прав как никто другой. Тем не менее единственной, кто мог утихомирить Маркуиса, была одна из его старших сестер Маргарита — мальчик нравился ей, и она таскалась с ним словно с куклой: наряжала Маркуиса, купала его, играла с ним, заплетала его темные волнистые волосы… — Тебе надо помогать взрослым и думать о том, какой ты сама станешь матерью, — говорила дочери Мойра, но та лишь вздыхала и отнекивалась: — Мама, мне восемь, даже миссис говорит, что я еще маленькая!.. И вообще, я стану хорошей матерью — видишь, как я лажу с Маркизом? Он такой смешной! — Маргарита трепала Маркуиса по голове, и тот заливался громким смехом. Мойра в ответ только поджимала губы — смешной, как же еще. Посмотрим, думала она, каким смешным этот мальчик станет года через четыре. Маркуис рос не по дням, а по часам; однажды он с криками вбежал на кухню, где Мойра готовила обед. Не успела Мойра и глаз подкатить, как Маркуис ткнул ей под нос какую-то большую книгу и, указывая пальцем на строчки, закричал: — Мама, мама, смотри! Мама, смотри!.. Мойра вздохнула и повернулась к нему. — Миси научила меня буквам! Смотри… — он принялся произносить по слогам какое-то слово; прошло больше минуты, прежде чем Мойра различила что-то похожее на «Гамвия». — Мама, это Гамвия! Миси говорит, что наши п-п… пр… еки родились там! И только тогда Мойра наконец поняла, что произошло. Если бы ее темная кожа позволяла ей бледнеть, она бы сделалась такого же цвета, как и Маркуис: миссис Уоррен учила ее сына… читать. /// Единственной рабыней на плантации Паттон-Холл, умевшей читать и писать, была птичница Лайла. Мойра проклинала всё сущее: Лайла была последней, у кого Мойре хотелось просить совета, но Господь, стало быть, наказал ее за эту неприязнь, и теперь Мойра шла к хижине Лайлы. Вход Лайла завесила самодельными шторами — нанизала на нити бусы и бисер, и при каждом порыве теплого ветра нитяные шторы переливом покачивались и негромко, приятно бряцали. Мойра видела такие в ближайшем городе, куда они с Томасом, получив подорожные, ездили за древесиной для новой люльки, и была не то восхищена, а не то раздосадована: Лайла снова оказалась впереди. Жаловаться Томасу было бесполезно: он фыркал и называл Мойру «глупой завистливой вороной»; спорить с мужем Мойра не решалась. В городе встречалось много магазинов, куда рабам путь был заказан, но у Лайлы имелись свои связи — и она постоянно щеголяла обновками: появлялась в изящных цветастых платьях, застегивала на запястьях яркие пластмассовые браслеты, вешала на шею крупные бусы… Лайла была завидной женой, но ни один мужчина так и не сумел завоевать сердце этой самовлюбленной чертовки. — Лайла, — позвала Мойра, подойдя к хижине. Лайла вышла — легко одетая, босая и, как всегда, безупречно красивая. Она смерила Мойру надменным взглядом и произнесла: — Да, Мо? — Кто учил тебя читать? Лайла вмиг обомлела. — Моя мать, — наконец сказала она. — А почему ты спрашиваешь, Мо? Неужели тебе нужно подделать подорожную?.. — Ты с ума сошла? — возмутилась Мойра и тут же остудила пыл. — Знаешь… Никто из белых господ не учит ниггеров читать — но миссис Мэри… Мойра умолкла, и Лайла нахмурилась. На красивом лице отразилась глубокая озабоченность. — Что миссис сделала? — Она учит моего сына Маркуиса… читать. Так, будто он белый. Еще и рассказала ему, что наши с ним предки родом из Гамбии. — Иисусе… — выдохнула Лайла. — Зачем ей это понадобилось? Ниггеры же… не должны… — она не договорила. — Я, право, не знаю, что и думать. Они помолчали некоторое время; каждая собиралась с мыслями. — Том знает? — наконец спросила Лайла; Мойра покачала головой. — Может… — Лайлу осенило. — Может, она собирается его продавать? — Но миссис Мэри не продает детей своих ниггеров!.. Тем более, кому понадобится образованный, умный ниггер? — Твой мальчик особенный, — заметила Лайла. — Признайся, ты же ведь хочешь от него избавиться? Вижу же, что хочешь. Может, оно и к лучшему? Мойра лишь тяжело вздохнула. Белые люди пугали ее — от них можно было ожидать чего угодно. /// — Мама, я написал стихотворение!.. Эта новость заставила Мойру сначала задуматься, а потом обмереть — не успела она переварить тот факт, что теперь Маркуис вслух зачитывает всё, что только может разглядеть, как вдруг ей на голову свалилась очередная жуткая правда: ее сын-ниггер не только читает — теперь он еще и пишет стихи? Занимается делом, предназначенным только для белых людей?.. Скажи Мойре кто-нибудь такую чушь парой лет ранее, она бы расхохоталась ему в лицо, но сейчас ей было не до смеха. Да, она знавала одного старика, виртуоза, игравшего на скрипке композиции собственного сочинения, но тот был свободным ниггером — много лет собирал деньги, чтобы выкупить себя у своего хозяина. Свободных ниггеров презирали и гнали в шею из приличных заведений так же, как и рабов — никто не разбирался, что у них в карманах: подорожная или же настоящий паспорт гражданина Соединенных Штатов. Мойра часто думала об этом: Томас обещал, что выкупит ее и себя, когда они только поженились, — и пришла к мысли, что свободным ниггером быть куда тяжелее, чем невольником при хорошем хозяине; всегда лучше быть у кого-то под крылом, чем одному. Но Мойра, как и каждый ниггер с Юга, знала: на Севере все ниггеры — свободные люди; она слышала, что темнокожие северяне стекаются в гетто, куда боятся заходить даже полицейские, еще — «толкают наркоту» и в целом влачат существование как настоящие отбросы общества. Мойра думала: и зачем им такое счастье, если можно жить там, где тебе дадут и работу, и кров, и пищу, а иногда — даже немного денег? Она полагала, что никогда этого не поймет. И теперь ее маленький сын, белый, худой и большеглазый, стоял перед ней, сжимал в тонких смуглых пальцах исписанный листок и улыбался во все рано прорезавшиеся зубы. — Мог бы помочь братьям, а не заниматься ерундой, — сказала она, но на Маркуиса это не подействовало. — Знаешь, о чем он? — Маркиз, ты мне мешаешь. Пойди куда-нибудь, поиграй там. — Это стишок про ненависть! Лайла сказала, что миси Мэри снимет меня на к-к… кра… каме… Мойра нахмурилась. — Снимет? — Да! Миси Мэри показала нам странную штуку, — Маркуис попробовал изобразить форму «штуки» жестами. — Она может запоминать картинки, и так они сохраняются навсегда! — Какие еще картинки?.. — Мама, да что же ты ничего не понимаешь! Пойдем, я покажу тебе!.. — Маркуис схватил ее за испачканную в муке руку — белое на черном и черное на белом — и потянул за собой. Он отвел Мойру в плантационный дом, где миссис Мэри и пара ниггеров устанавливали на треногу странный предмет, напоминавший черную коробку с чем-то вроде рупора. Мойра отпустила руку сына и осталась стоять в дверях. — Миси! Миси!.. — закричал Маркуис, бросившись к миссис Мэри. Мойра хотела было шикнуть на него, чтобы он не мешался под ногами, но миссис лишь потрепала Маркуиса по волосам и что-то сказала ему; взгляд у нее был ласковый. — Мойра, — миссис Уоррен наконец обратила на нее внимание, — а вот и ты. — Да, миссис?.. — Я приобрела видеокамеру. Ты когда-нибудь слышала об этом инструменте? — Нет, миссис. — Она записывает всё, что видит, так, словно художник рисует картину — делает много-много кадров, и это можно воспроизвести, то есть открыть ее и посмотреть запись в любое время. Кадры мелькают и создают видимость движущейся картинки. Ты понимаешь, о чем я? Мойра покачала головой. — Я покажу тебе то, что получится, когда мы снимем твоего сына, — уверила ее миссис Мэри, и Мойра молча согласилась, хотя внутри была напугана: как эта видеокамера может что-то рисовать, да еще так, чтобы оно двигалось? И что они, черт возьми, будут делать с ее сыном?.. Мойра знала только два значения слова «снять», и оба ей доверия не внушали. И все-таки миссис Мэри ее поражала: прошлый хозяин Мойры, мистер Джексон, никогда не посвящал рабов в серьезные дела и нередко успевал добавить: «Вы, тупые ниггеры, едва ли умнее кур и всё равно ничего не поймете». Мойра не привыкла спорить с хозяевами даже в собственной голове, но что-то подсказывало ей, что у самого мистера Джексона мозгов было не больше чем у бойцовского петуха. Видеокамеру устанавливали еще некоторое время, и за него Маркуис успел заскучать, побегать по комнате, упасть, захныкать, получить увесистый шлепок от Мойры и набросать еще несколько кругов; он раскинул руки и изображал самолет — еще одно чудо техники: огромную летающую машину с крыльями, которые не сгибались; такие иногда показывались в небе, но были слишком высоко, и рассмотреть их не удавалось. Тем не менее это не мешало всем детям, не ушедшим в поле вслед за родителями или просто валяющим дурака, выбегать из хижин и с воплями носиться по двору, восклицая: «Самолет! Самолет!..» каждый раз, когда в небе показывался знакомый силуэт. Мойра предалась воспоминаниям. Впервые о самолетах заговорили, когда ей было примерно столько же лет, сколько сейчас — маленькому Маркуису; технологии развивались стремительно, и вскоре ее собственная мать подозвала Мойру и ее троих сестер — всех остальных унесла эпидемия — и сказала страшные слова: в Англии потерпел крушение авиалайнер. Вряд ли кто-то из девочек знал, где находилась Англия и чем этот авиалайнер отличался от других самолетов, но эта новость оказала на них неизгладимое впечатление: маленькая Мойра и ее сестры еще долго бегали взбудораженные, не могли сосредоточиться на работе и в итоге получили нагоняй от бабки — черной, как смоль, африканки по имени Руфь. Боже, сколько же всего помнила Мойра!.. А ведь тогда она думала то же самое насчет африканки Руфи — подумать только, ведь Руфь жила в далекой Африке, в племени, где женщинам и мужчинам лезвием наносили порезы на теле (Руфь рассказывала о давно забытом Мойрой местном боге, рисунки которого они повторяли), носила другое имя, потом плыла на корабле вместе с другими пленными африканцами, где забеременела от одного из матросов и в итоге родила мертвого светлокожего мальчика… Право, Мойра ожидала от жизни чего угодно — хоть возможности переплыть океан и попасть в эту удивительную Африку, — но Господь послал ей всего лишь белого сына, рожденного от черного мужчины. Был ли этот ребенок ее проклятием?.. — Мо! — окликнул ее Старый Оди, и Мойра вздрогнула и вернулась из размышлений в реальность. — Послушай, что написал твой сын!.. Мойра нахмурилась. Маленький Маркуис легко забрался на высокий табурет, вытянулся по стойке смирно и нарочито откашлялся, а потом начал громко декламировать высоким голоском строки собственного сочинения: — Я ненавижу солнце! Я ненавижу стол! Я ненавижу грязь! Я ненавижу пол! Я ненавижу кошек и всех тупых собак! Я не… н-не, — он шумно выдохнул, смешно надув щеки, — ненавижу розы и бешеных макак!.. — Маркуис поклонился немногочисленным зрителям и, широко улыбаясь, захлопал в ладоши самому себе. Старый Оди быстро присоединился к аплодисментам, и уже спустя несколько мгновений Маркуис сорвал овации: ему рукоплескали все — от миссис Мэри до хмурого садовника, очутившегося в комнате под конец «выступления». Только Мойра стояла, сложив руки на груди. Старый Оди, закончив аплодировать, тем временем что-то высматривал в стенке черной коробки с рупором, а потом раздался странный механический щелчок, и Старый Оди торжественно объявил: — Снято!.. Только теперь Мойра, переосмыслив слова миссис Мэри, поняла, что значит снять. Потом она смотрела в экран видеокамеры и видела там собственного сына, раз за разом зачитывающего идиотский стишок, и не могла поверить своим глазам: крохотная копия Маркуиса будто забралась внутрь маленькой черной коробки и теперь, как пересмешник, повторяла одно и то же с глупой улыбкой. Мойра не знала, как такое возможно, но хорошо помнила слова Томаса: «Не лезь не в свои дела, женщина. Если бы Богу было угодно тебя в них посвятить, он бы уже давно это сделал», — и понимала, что абсолютно с ним согласна. Но во что посвятил ее Господь, послав ей Маркуиса? Мойра не знала — и, по правде говоря, знать не хотела.