Я уже не сомневаюсь: они пришли, чтобы остаться. Мне уже почему-то не хочется петь, думать и размножаться. Я мог бы стать Буддой или де Садом, а то и чем-то похлеще…
Но они всё ходят в соседней комнате,
передвигая вещи
(с) мумий тролль
— Докурил? Пошли в постель. — Ты имеешь в виду?.. — Ну, можем сначала подушками подраться. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. — Тэхен, ты же обещал… — Ага, обещал беречь твое целомудрие, чтобы доказать истинность своих намерений. Но сколько можно под ручку гулять, как школьники? Разве я не доказал еще за все это время, что мне и правда нужен именно ты, не твое тело? Но, извини меня, как-то странно идти дрочить, когда у меня дома живой ты. — И все же я пока не уверен. Я даже расслабиться, находясь здесь, и то не могу до конца. — Да сколько можно не верить?! — Ты сам создал прецеденты, чтобы я тебе не верил. — Это в прошлом. Теперь мы вместе. Иди сюда, помогу тебе расслабиться…***
Город с пятого этажа стоит вокруг, как холмы, дома и отблески света в них слиты с небом. Тяжелый вздох полосует ночную тишину. Электрические созвездия немы. Еще одна затяжка — и косяк оказывается прикончен. Вместе с пеплом вниз стекает лицо — это вода, мыло и омерзение. Не то трава не взяла, не то все попытки и способы латания собственных дыр оказались исчерпаны. Аккуратно прикрыв балконную дверь, Ёнджун проходит в темную комнату, долго сидит на краю отогнутого одеяла на кровати и глядит на спящего. У спящего, конечно, есть имя. Они списались в приложении и встретились после работы выпить кофе, новый знакомый смотрел на него оценивающем и цепким, умным взглядом зрелого человека, понимающего, чего он хочет, не привыкшего тратить время на расшаркивания, и практически сразу предложил уехать. В такси они сидели молча, каждый в своем телефоне. После — шаблонно и безлико целовались в прихожей, в душе он протяжно постанывал от удовольствия, хватался за руку Ёнджуна, ласкавшую его между ног, из-за чего сразу стал казаться несколько младше и невиннее, не в пример тому образу, что создал себе, когда они сидели в кафе. Потом, впрочем, умело расслабил горло и крайне похабно облизался, поднимаясь с колен. За этим последовало неприятное открытие: Ёнджун поймал себя на малодушном желании сбежать, избавить себя от всех последующих прикосновений; отболтался, что презервативы закончились, а ближайшие аптеки давно закрыты, так что прости, друг, и в другой раз, но дело, конечно же, было совсем не в презервативах. Такие парни не для него — это Ёнджун понимает сразу. Таким бы большой дом за городом, под боком у рек и гор и подальше от пыли мегаполиса, большую семью и огромного пушистого пса. И тот уклад жизни, где он — на работе с девяти до шести, потом в спортзал и домой, к жене и детям, чтобы проверять уроки, гулять с собакой по лесу, на выходные ездить к родителям, а отпуска проводить вместе на побережье Тирренского и Эгейского. Но точно не бегать по встречам с парнями из Тиндера, чтобы в итоге остаться ни с чем, уснув неудовлетворенным лицом к стенке в чужой убогой квартире. Он не вписывается в обстановку, в контекст жизни Ёнджуна ни по одной из категорий, духовных или физических, и этим очень напоминает Субина. Возможно, именно это и мешает зайти дальше. Ёнджуну осенью исполнилось двадцать пять, только никто так и не спросил его за праздничным ужином, какие к этому возрасту у него случились победы, какие поражения, какие сожаления, и какие жизненные уроки он из них извлек. К чему вопросы, если все и так видно? Ёнджун закончил университет, работает на хорошей и интересной работе, в которой и будущее, и перспективы рисуются лучезарные. Это здорово и солидно, так как можно заикаться о желании что-то в том пути поменять, где-то нарочно оступиться, чтобы сбиться с пути, по которому так уверенно, кажется, шагаешь? И потому Ёнджун стоял на балконе в домашних тапочках и без куртки — глупо ожидать, что кто-то позаботиться и накинет на плечи плед, вынесет ботинки, мягко попросит долго не стоять, чтобы не простыть на декабрьском морозе. В таких одноразовых встречах, помимо красочной иллюзии выбора и его вариативности, якобы гарантирующей, что ты не останешься один, иллюзией была сама мысль о чуде и случайном человеке, что развеет твое одиночество, а не усугубит его еще больше. Незнакомая эмоция, что-то на грани обиды на других и жалости к себе, жгучей зависти, вставала поперек горла костью, мешая трезво мыслить и анализировать себя. Хотелось разрушать, хотелось перевернуть квартиру и весело и зло потоптаться на оставшихся осколках и мебельной пыли, но вместо этого он скрутил косяк из старых запасов, которые проносили раньше друзья на совместные вечеринки, но если бы это только помогло. Затягивался глубоко, и снова и снова понимал: ничего не изменилось. В груди, как ветер по пустым залам, по-прежнему гуляла пустота, дыра в душе, будто оттуда что-то достали, а на опустевшее место ничего взамен не положили. Утомленность и безрадостность. Немногим позже, лежа на кровати с человеком, с которым неловко попрощается с утра и больше никогда его не увидит, и разглядывая, как отблески автомобильных фар мелькают светом на потолке, Ёнджун наконец смог понять себя и природу своего отчаянного гнева. Мысль оказалась настолько же простой, насколько и грустной: он скучал по чему-то далекому и близкому, по тому, что когда-то имел и в то же время — не имел никогда. По потенциалу к самоотдаче и глубине, который открыл в себе, когда стало безвозвратно поздно. А теперь… Он не сможет снять квартиру побольше в районе получше, даже если будет зарабатывать достаточно. Никто не раскидает беспардонно вещи, не поставит свою зубную щетку в стакан, не закинет ногу во сне. Не случится ни огромных пушистых псов, ни отпусков у европейских морей. Никто не сварит утром суп, разгоняющий похмелье. И от этого эмоционального похмелья, спровоцированного чередой осмыслений, не спасет, обняв и улыбнувшись. Наверное, об этом косвенно ему говорил Субин, когда они приходили к соглашению о расставании. Иначе тот разговор назвать и не получится — до того он получился сухим и скорым. — Нельзя всю жизнь жить так, как мы жили, когда были студентами. Есть перемены в жизни, которые нельзя игнорировать и ими пренебрегать. — Что ты имеешь в виду? — Что нам нужно прекращать. То, что какие-то истории в жизни начинаются, чтобы непременно закончиться, Ёнджун понимал с самого начала. С чужого напряжения в людных местах и компаниях друзей, с натянутых нервов при случайном пересечении с родителями и «это мой друг Ёнджун»-ремарках. Субин — положительный мальчик и примерный сын, от которого ждут карьеру, невестку и внуков. И что расставание — лишь вопрос времени, заранее знал каждый из них, но закрывал на эту подвешенную правду глаза, тянул время как мог. Или просто жил, ни о чем не задумываясь. Так что когда Субин обращается к нему с серьезным разговором, Ёнджун чувствует себя как при награждении на соревнованиях, где протокол с баллами вывесили заранее, еще до парада: он и так знает результат, а сейчас его лишь озвучили вслух. И все равно немного потеряно и больно, а потому: — Что, родители уже подобрали тебе жену? — Ёнджун перекатился с пятки на носок, голос звучал ядовито и с вызовом. В ответ его смерили долгим, трудночитаемым взглядом. В конце концов Субин, вдумчивый и аккуратный Субин, с гладкими волосами, мягкими свитерами, остроумными шутками, заполнявшими тишину, и улыбками, закрывавшими дыры и лечившими душу заботой, тот Субин, что всегда со спокойствием просветленного монаха принимал и тусовки, и толпы людей вокруг, и упрямую непробиваемую неспособность определиться, лишь тихо вздохнул: — Я надеюсь, рано или поздно ты научишься отдавать себя полностью взамен. Жаль, что это случится не со мной, — но Ёнджун тогда его не понял. Возможно, тогда он даже почувствовал что-то вроде облегчения, странной подсознательной радости. Теплым южным циклоном последних февральских дней лицо обдувало свободой, переменами, предчувствиями новых приключений, их горячим нетерпеливым предвкушением. Вместе они с Субином не жили, так что никто не вывозил вещей, не устраивал драматичных сцен прощания и, в сущности, на первый взгляд в жизни ничего и не изменилось. Они по-прежнему виделись на работе, иногда даже вне её — по старой памяти — и тяжесть от понимания ошибочности выбранного пути стала приподнимать голову не сразу, постепенно захватывая и стремительно достигая кульминационной точки к зиме. Вопросы окончательного и бесповоротного определения с будущим, о которых ему часто говорил Субин, особенно сильно Ёнджуна не беспокоят, но сталкиваться с осознанием, что к своим годам только и делал, что скакал по поверхности жизни, как жучок-водомерка, неприятно. Возможно, Ёнджун, так снисходительно назвавший практиканта малолеткой, упустил момент, когда забыл повзрослеть сам, но это же просто смешно. Настроение портится окончательно. Парень, посопев в подушку, переворачивается на другой бок. Ёнджун поднимается и, подхватив с тумбочки телефон, уныло плетется на кухню, прикрывая за собой дверь. Так одиноко и горько, что хочется взвыть. Ему с детства сложно выносить одиночество: школьный танцевальный клуб и спортивная команда, выступления, соревнования, мероприятия, учебный активизм, работа в галерее — всюду люди, взгляды, полные восхищения, их слова и письма. Избыток общения — как самая надежная крепость. Как тепло старого масляного радиатора вместо камина и живого огня. Но ничто из этого сейчас недоступно — радиатор работает ни к черту и греет только сам себя, о камине не приходится и мечтать, поэтому на кухне Ёнджун щелкает чайником, чтобы согреться хоть как-то. Мысль беспокойно носится в голове, отыскивая двери и лазы, хоть что-то, куда можно проникнуть и за что зацепиться, чтобы получить успокоение, пока взгляд не падает на мандариновую корку на окне и следом — на телефон. Одного воспоминания о Бомгю, сидевшего здесь недавно, уже хватает, чтобы душу обдало волной тепла. Есть в его новом друге что-то такое, что не позволяет прятать в себе свою неприглядную изнанку, обескураживающая, но очень деликатная прямота. Быть вот таким: маленьким, заблудившимся, сомневающимся перед ним не стыдно; это не проезжается по гордости так, как любая из его последних попыток наладить связь с Субином, и потому неосознанно Ёнджун тянется к Бомгю. Сербает горячий чай, включает фоном очередную песню из их диалога и обстреливает мемами из ленты. Бомгю не отвечает ему сразу же, как это бывает обычно, и Ёнджун со смутной горечью напоминает себе, что у него там какая-то любовь, какой-то выстраданный молодой человек, что и сейчас он, скорее всего, проводит время с ним. Как жаль… Осенью Ёнджуну исполнилось двадцать пять, но тогда никто не спросил его ни о чем на праздничном ужине, потому что он так и не придумал, кого хотел бы пригласить к себе на праздник. Теперь близилось Рождество, и если существовал в мире человек, с которым этот день хотелось бы разделить, то и он, увы, явно был не по душу Ёнджуна. Как же холодно — и как же жаль.