Мне так жаль, но я учился только плохому. Эти тени… тени, что гуляют по дому, смотрят, как сплю я; жду у окна брошенный в холод, слышу твой голос. Тени будто плыли, и я боялся их спугнуть и если ты забыл меня, то я напомню как-нибудь.
(с) валентин стрыкало
— Как ты? Давно не мог тебя нигде увидеть. — Работы было много, но, как видишь, всё хорошо. — А как у меня дела, не спросишь? — Зачем, Ёнджун? Чего ты хочешь этим добиться? Друзьями нам не стать. Усугублять всё пустыми любезностями мне не хочется. — Значит, ещё осталось что-то, что можно усугубить? — Не цепляйся к словам. — Как можно не зацепиться за то, что дает мне надежду? — Также, как не цеплялся раньше за меня, полагаю. Что вдруг так резко изменилось? Ёнджун, ты же настоящий везунчик, неужели тебе не повезло за это время тоже встретить кого-то, зачем ворошить прошлое? — А может это ты был моим главным везением? Я хотел бы вернуть его себе. Вернуть тебя. — О, не обманывайся, ты и твоя удача — самая неизменная вещь на земле. Возможно, единственная такая. Свое ещё встретишь. А может и уже встретил. — Если моя удача по-прежнему со мной, может ли это означать, что мне повезет и в этот раз? — Всё зависит от тебя. — Ты понимаешь, что это снова звучит, как надежда? — Я сказал только то, что хотел сказать. Все интерпретации оставляю на твое усмотрение. Хорошего вечера!***
Бомгю из той породы людей, которых невозможно сдержать, если пламя разгорелось в глазах. Себя он жалеть не привык, даже когда гореть становилось больно — чувствовать хотелось всегда. Жажда познания эмоций ведет его по жизни, как инстинкт ведет зверя по хрустящему снегу сквозь насыщенный хвоей ветер на запах вепря и лис — и приводит к жестким шкурам и серым длинным когтям. Мечам и копьям, оружию хищника пострашней — человека. Но от подобной лирики Бомгю еще весьма далек, когда в ответ на обман Тэхена стремится действовать по привычной схеме и выбивать клин клином. Аккаунт Тэхена летит в черный список и… да, Бомгю в гей-клубе, он беспощадно пьян и останавливаться не планирует. — Детка, не стой в стороне, — манерным басом обращается к нему травести-артист. Он движется от бара в сопровождении, судя по всему, местного бомонда и кружка обожателей, от мундштука, зажатого в пальцах, ползет к потолку тонкая полоска дыма, отливающая розовым в свете неоновых прожекторов, бокал лонг-айленда, зажатый во второй руке, он спихивает кому-то из сопровождающих с не менее манерным: — подержи, зай. Его представляют как обворожительную Викторию, когда он извивается на подиуме в самых непристойных позах с выражением открывая рот в тон Глории Гейнор и её I Will Survive, а зал заходится в экстазе. Воспетая идея о том, чтобы склеить кусочки разбитого сердца, не сломаться и вопреки всему выжить поразительно гармонично ложится на основополагающую идею, которой Бомгю хочет посвятить эту ночь, но от внимания местной знаменитости ему, как человеку впервые оказавшемуся в подобном месте, неудобно, и Бомгю лишь приподнимает свой коктейль, улыбаясь, мол, и ничуть я не в стороне. — Такой хорошенький, а стоишь тут совсем один, — напирает Обворожительная Виктория, не удовлетворившись молчанием в ответ на свое царственное внимание. Проводит пальцами с наклеенными ногтями по плечу, ведет ладонью к подбородку, приподнимая и переводя взгляд с утянутого в красный корсет лифа, в котором игриво выглядывает сосок накладной груди, с длинных, умащенных кремами и блестками ног, упакованных в надорванные сетчатые чулки, на себя; от этого напора неловко и смешно одновременно. — Мы собираемся хорошенько провести эту ночь, пойдешь с нами? — Не бойся, с нами скучать не будешь, — поддакивают со стороны. Остальные детки, крошки и заи глядят на него, как пришельцы с другой планеты, рожденной в недрах вселенной из лоска, помад и блесток — и приветственно протягивают руку в ожидании. От происходящего веет кадрами из малобюджетных картин про закрытые бордели с комнатами, доступ в которые есть далеко не у всех, про подпольный наркотрафик и БДСМ-вечеринки с маленькими мальчиками в меню. Тьмой, порожденной реальностью, а не вдохновленной фильмами, тьмой, что сжимает в своих щупальцах город, страну, мир. Бомгю двадцать, он рано повзрослел, но до сих пор в голове, набитой яркими мечтами, теснились иллюзии о существовании мифической любви, в которой его беззаветно примут и полюбят и с первого взгляда, и со всех последующих — непременно на всю жизнь. Жизнь с таким раскладом, очевидно, не соглашалась, разбивая иллюзии из раза в раз. Но теперь Бомгю ее упрямое несодействие понял, и потому в распахнутые объятия тьмы шагнул с мстительным удовольствием. — Ну пойдемте, — в конце концов, отказывать даме, или тому, кто исполняет её обязанности, это дурной тон. Хмельные улыбки, изучающие взгляды и ладони тянут его на себя, увлекая в мир порочных мужчин и женщин. Танцующие не в такт, целующиеся без разбора, бьющие стаканы, подозрительно смеющиеся — ничего нового и с виду совсем нельзя сказать, что происходит что-то необычное в одновременном вихре музыки и сладкого курева. Очень быстро Бомгю втягивается, поддается очередной хватке малознакомого человека и оказывается там, куда бессознательно и безуспешно стремился всегда — в центре внимания. Ночь вспыхивает огнями, искрится брызгами цветных коктейлей, и один бог знает, что в них, помимо джина и тоника, и действительно ли порошок, что он вдыхает, когда заканчиваются сигареты, лишь нюхательный табак. Такой прыжок с разбега в бассейн с чужими эмоциями делает свое дело и действеннее любого нытья с мороженым перед мелодрамой позволяет забыться и отвлечься. Он танцует, кладет руки на чью-то шею и извивается, плывет, пьяный от атмосферы, улыбающийся без повода, останавливается перевести дух, дышит, и снова пьет, возвращаясь в жаждущий круг танцующих. Бомгю — вечные кеды, худи и однотонные футболки — не выглядит как-то по-особенному, чтобы подобное внимание к себе привлекать, но, зараженный моментом, стягивает толстовку через голову, оставаясь в одной безрукавке, и дьявольски улыбается всем желающим. Наутро впору оповестить Кая о том, что задница болит так, будто в нее накануне запихали три скалки, посыпанные солью, и смачно провернули, если бы вдруг не стало настолько противно от себя. Неплохо бы сходить в больницу и сдать анализы, а оттуда возможно даже в полицейский участок, да только что он там скажет? Что помнит только то, как целовал кого-то в кабинке туалета, упирался лбом в дверь и чужие волосы щекотали плечо, а на бедре остался крохотный синяк от пальцев — ни лиц, ни имен. Что пил какую-то дрянь и курил непонятно что — сам, никто его не заставлял. Что кто-то с неизвестного номера даже написал ему днем: «Детка, ты как? Не хочешь сегодня повторить?», вот, возьмите это, как вещдок моего ошеломительного грехопадения. Нет, спасибо. Бомгю не жертва, и если и чувствует внутри желание кого-либо обвинить, то только себя. Это всегда страшнее всего — разочаровываться не в ком-то, а в себе самом. Понимать, что не приложил должных усилий, чтобы справиться с эмоциями и прожить их с уважением и бережной заботой, а выбрал путь малодушного разрушения. Полагал себя невесть каким знающим, а сам всегда искал лишь легкие решения. Таких ошибок, промахов, несовпадений, неверных поворотов и поворотных моментов, где решающий выбор себя он не сделал, за недолгую жизнь скопилось удручающе много, чтобы продолжать тянуть их за собой и дальше. Бомгю запрещает себе думать, ждать и фантазировать, запрещает. Еще вчера его захлестывал азарт и скрытые под ним злость и обида, а сегодня он не знает, что делать и даже чувствовать. Сбегать от себя, из раза в раз переключаясь на новый объект больше не видится выходом. Он не плачет, не драматизирует, просто плохо спит и боится звонить маме, чтобы случайно не выдать то, как фатально он не справился. Стены душат. Плотную пелену тишины можно потрогать рукой, и Бомгю учится с ней жить. Не ждать звонков от товарищей в субботний вечер, зазывающих куда-нибудь выбраться, в пятницу вылетать с последней пары за несколько минут до окончания, чтобы никто не сел на хвост с предложением, от которого сложно будет отказаться. Не показываться на порогах сомнительных заведений из своего прошлого. Посвящать летние каникулы подработке и прогулке с наушниками по вечерам. Кай громко сопит в трубочку, потому что кофе давно закончился, а занять чем-то руки, пока он слушает, как друг оживленно делится только что полученным учебным планом, где у него впервые будет практика, настоящая практика, а не тупо перебирать бумажки на кафедре, представляешь, Кай, не только нужно, но жизненно важно. Может быть, по его отстраненному лицу и не скажешь, но Кай искренне рад переменам, произошедшим с Бомгю за прошедшее лето, что они не виделись. Сошли и постоянные круги под глазами, и потоки грустных песен с великим смыслом, регулярно оставляемые на страницах социальных сетей; кажется, Бомгю прекратил во что бы то ни стало искать, в кого бы ему влюбиться, он выглядит воодушевленным возвращением на учебу после каникул, больше не ходит в непонятные места и не рассказывает громко на людях, как и где у него что болит. — А как твоего попугая зовут? — прерывает поток слов Кай. Бомгю косится на него, как на душевнобольного, нуждающегося в скорейшей госпитализации. — Ты упал, что ли, где-то? Вроде вместе от метро шли… — Нет, просто думаю, вдруг настоящего тебя украли и поставили на место ужасно похожего двойника, — Кай отрывается от зажеванной трубочки и метко катапультирует пустым стаканом в мусорку. Парни из университетской баскетбольной команды за соседним столиком кафетерия громко свистят, поощряя бросок, а Кай продолжает. — Не могу иначе объяснить тот факт, что за все лето получил от тебя примерно миллион фотографий Тото, но совсем ни одной истории про роман или разбитое сердце. — Ах это, — Бомгю усмехается, когда мажет пятерней по волосам. Теперь они не такие длинные, как на первом курсе, и не такие короткие, как когда он подстриг их и покрасил в бордовый, теперь они имеют красивый благородно-русый оттенок, словно выгорели на летнем солнце, и кажутся пушистыми на ощупь. — Я просто подумал в один момент, что хватит их с меня, пожалуй. Сначала долго и усиленно заставлял себя ни на кого не смотреть, ни с кем не знакомиться и даже не общаться по приколу, а потом оно само как-то тянуть перестало. Правда, недавно мне снова кое-кто написал… Кай успевает только вопросительно поднять бровь, за что-то друга упрекать — совершенно не его стиль, но Бомгю все равно сразу же принимается махать руками и оправдываться: — Но ничего такого! Мы сейчас всего лишь общаемся, представляешь? Общаемся, как нормальные люди. И это чистая правда. Когда Тэхен (откуда только нашел номер и почему именно сейчас, когда Бомгю только начало отпускать?) закидывает ему, как удочку, одно невнятное «привет», Бомгю с трудом сдерживает ребяческий порыв ответить что-нибудь в духе «знакомы?», но только для того, чтобы сразу же конкретно обозначить свою позицию в емком: «че надо». Неизвестно, каким образом это вырастает в продолжительный полноценный диалог, наполненный различными трогательными открытиями: «Я понял, что ты мне нравишься, по-настоящему нравишься», шокирующими предложениями: «Переезжай жить ко мне, представлю тебя семье, они хорошо тебя примут» и настойчивыми воззваниями: «Ну когда мы уже увидимся? Я скучаю». Это мало походит на реальность, это мало походит на того Тэхена, что Бомгю успел узнать за весь прошлый год и прерывистый характер их общения. Но его, кажется, не смущает и честное признание Бомгю в том, что он и остыл, и словам Тэхена больше поверить не может. — Я вообще ему наврал, что не в городе сейчас, а задержался дома у родителей, чтобы подальше оттянуть встречу, пока сам не стану готов и… уверен в себе, что не ударюсь мгновенно в старое, — делится Бомгю, когда, закончив с ланчем, они несут подносы обратно на раздачу. От комментариев Кай воздерживается — Бомгю и вправду выглядит как человек, начавший ровнее стоять на ногах, о том, какой путь он до этого проделал, Кай знает не понаслышке, так что пусть приобретает свой опыт, если так его по-прежнему жаждет. Пусть только устоит. Встреча случается только в октябре. Кафе, ранний утренний час, чтобы не было ни единого шанса свернуть серьезный разговор в неудобное русло. Разговор больше походит на деловые переговоры — Бомгю учится говорить и выставляет условия: сроки, даты, необходимые формальности, требующиеся ему для того, чтобы вновь поверить. Тэхён принимает все безропотно. Впервые осознав себя ведущим, а не ждущим милости от других, Бомгю отыгрывается по полной, возмещая себе все, чего не имел раньше по части нормальных человеческих свиданий — они ходят в музеи и театры, гуляют по городским скверам, сидят в хороших ресторанах. В декабре он думает, что наконец готов перейти и последнюю черту. Пары, практика, ужин с Тэхеном, долгожданное согласие поехать к нему на ночь — и вот теперь он здесь. Насколько огромен оказывается масштаб охвата хороводящих в голове тараканов, взращенных из любви к мазохизму, Бомгю осознает сполна только когда закуривает под рев отъезжающего автомобиля на вычещенной от снега дорожке, ведущей к знакомому дому, двери которого вновь для него открыты. Тэхён проходит внутрь, включает свет, успевает подняться на второй этаж и переодеться и выглядывает на улицу ровно к концу второй сигареты. Бомгю выжимает из нее все остатки, пока не начинает першить в горле, но ответ, зачем он здесь, желает ли он этого по-настоящему и стоит ли оно того, так и не приходит. Проверить Тэхена, испытать стойкость собственных чувств, изношенных привычкой к одиночеству, безусловно, хочется, только горчит от этого всего не меньше, чем от сигарет, и веет заведомой обреченностью. Белые пятна фонарей с далеких дорог, ведущих к станции, кажутся огромными размытыми пятнами, зовущими на свой свет, как маяки, и нарушают мрачную целостность этой странной ночи. Полночь, очередной день выгорел в вихре вроде бы нужных, полезных событий, смелых или опрометчивых поступков, но остался только пепел, ничего существенного. — У тебя такое ровное сердцебиение, — Тэхен лежит у него на животе и водит пальцами по коже, несильно сжимает ребра, прокладывает поцелуями дорожку к резинке шорт. Приглушенное сияние лампы высвечивает тени, острит скулы, делая его лицо почти что хищным, но это, конечно, совсем не так. С тех пор, как с Тэхеном произошли его метаморфозы, в нем стало так много робкой неумелой нежности. К такому Тэхену практически нет нареканий, его не за что упрекнуть, и всё возможное, чтобы заслужить доверие он и правда делает, но, находясь здесь, Бомгю не может избавиться от дежавю тех чувств, что испытывал ребенком, когда мать отчитывала его за грязные ботинки. Только теперь грязные не ботинки, а он сам, с головы и до пят. И на таком вымаранном основании очень сложно найти в тенях прежней самоотверженной любви веру чистое и безоблачное будущее. Сложно поверить даже в настоящее — такая желанная когда-то нежность теперь ощущается на вкус, как подгоревший тост. Тэхен по-прежнему для него непонятен, если не сказать странен. Вроде и очевидно, что не врет и в Бомгю как-то по-своему нуждается, только не менее очевидно и то, с каким трудом ему дается каждая их встреча в общественных местах, что не являются барами и не располагают к разгульному образу поведения. Кажется, будто собой, уверенным и даже немного наглым, он себя чувствует, только когда оказывается за закрытыми дверьми в крепости родных стен. Бомгю допускает, что язык любви Тэхена — это не просто касания, это активное вовлечение в совместный быт, полную нераздельность и абсолютное слияние, выраженное в физическом контакте, и сам Бомгю, текучий, как вода, и рад бы подстроиться, только для этого ему нужна полная и безукоризненная уверенность, в первую очередь, пожалуй, в собственных чувствах. Такая уверенность, крепкая и слепая, жила в нем давно, пока Тэхен собственноручно не выбил Бомгю эту наивность, но бесконечно припоминать это сейчас нет смысла. В этом и состоит основной камень преткновения собственного внутреннего конфликта, то главное «Но», ведь тот общественный Тэхен, что всегда немного издалека — пишущий ему милые сообщения или терпеливо ходящий с ним в парк или на спектакль, похоже, нравится Бомгю гораздо больше, чем Тэхен, находящийся вблизи. — Говорю же, я стал холодным и равнодушным, — фыркает Бомгю и ведет плечом, приподнимаясь и освобождая себя от прикосновений. Пытается не броситься в прежнюю колею убеждений и разубеждений: «что ты! просто мне так спокойно», а прислушивается к себе. Действительно ли спокойно? И, ничуть он, конечно, не холодный и тем более не равнодушный, но когда твой собеседник — осколок арктического льда, о чей холод ты не раз резался сам, приходится держать лицо и не позволять лишним эмоциям выход. Ночная тьма за окнами отливает белизной заснеженного сада. Бомгю поднимается и распахивает форточку, вглядывается в темень до ряби в глазах, словно ищет в ней подсказки, а от касания ветра к лицу необъяснимо и пронзительно тянет повыть на невидимую луну. Тихо вибрирует телефон, Ёнджун, еще один полуночник, не спящий в этот час, забрасывает его мемами из «Американского психопата». «Иногда чувствую себя, как Патрик Бейтман». «Типа хочется зарезать кого-нибудь с особой жестокостью?» «Нет. Типа у тебя все есть, но это не то, что тебе нужно». «Восхищен тем фактом, что ты знаком с современным искусством такого рода. А вообще... понимаю». «Правда?» «Ага. У меня так же». «Ну мы, конечно, и уроды ах-ха-ха» Возможно, если тебе кажется, что с кем-то у тебя установилась связь, это кажется не только тебе. Бомгю улыбается, когда гасит телефон и возвращается на кровать. — Ничего, — Тэхён, наблюдавший за ним, подперев голову, перекатывается на спину и беспечно закладывает руки за голову, — я добьюсь того, что чувства вернутся к тебе, а потом разобью сердце. Подразумевается, что таким тоном должны звучать шутки, но неприятный холодок все равно бежит у Бомгю по спине. Неосознанно он дергается и отстраняется, но Тэхён тянет его назад. Приближает, обхватив за шею, все хорошо, малыш, целует теми неглубокими и чувственными поцелуями, где губы едва соприкасаются и всегда как будто немного не додают — тепла, присутствия, нужности — но и этого переменчивого характера, и одного только влажного звука их соприкосновения хватает, чтобы где-то под холкой родилась и прокатилась по телу волна мурашек, и возбуждение вытеснило из головы постороннее. Пока его неспешно качают на бедрах, как на волнах, и далекие неуместные мысли лениво ворочаются в голове, Бомгю успевает поймать и задержать в голове одно единственное четкое понимание: становиться принцессой, упрятанной в башню драконом, даже если согласился сам, даже если произошло это после умелых подвигов и завоеваний, ему отчаянно не хочется. Но думать и дальше об этом страшно, потому что все, вроде как, хорошо.