Breathe out Spray (Выдохнуть спрей)

В глубинах океана, в другом месте, Кацуки рвет, нанося удары своим копьем, только чтобы столкнуться с копьем старшего. Повернув копье, он почти выхватил его из рук старшего, но другой блондин глубоко вдохнул, наклонился вперед и издал громкий и протяжный вопль, от которого Кацуки вздрогнул. Хуже всего то, что в этом крике есть соблазн, каким-то образом, хотя это просто гребаный крик. Он мгновенно обезоружен, и остается смотреть на своего спарринг-партнера. Мик хихикает над ним. Его светлые волосы распущены и змеятся по воде, как грива, его листья были того же цвета, что и волосы, и спрятаны в них, длинные и тонкие, и настолько чувствительные, что могли слышать вещи в два, три раза дальше, чем Кацуки. Два тонких венчика росли из его верхней губы, действуя как человеческие волосы на лице, и он, конечно, любил несносно вертеть ими. По мнению Кацуки, эти волосы выглядят нелепо, несмотря на их использование, но он все же предпочитал короткие, поросшие мхом, головки одуванчиков. — Деку не должен был учить тебя петь, вместо этого ты только и делаешь, что кричишь, старый хрен. — Кацуки зарычал, подхватил свое копье, когда оно уплыло в воду, и повернулся хвостом к старшему меру. Воспоминание о Деку, как это всегда бывает, захватывает Кацуки где-то глубоко в его нутре, где он был, уязвим и мягок. Но он притворяется, что это не так. — Думаю, у меня неплохо получается! — Мик радостно восклицает, неустрашимо следуя за ним. — Ты не смог бы соблазнить улитку — Кацуки фыркнул. Кацуки обнаружил, что Мик разведывает новый дом, пока сам вел разведку. Мик был единственным выжившим из старого отряда Кацуки, и его быстро приняли в маленькую семью Кацуки, Изуку принял его с распростертыми объятиями. — Мои родители? — спросил Кацуки однажды поздно вечером, тихо и со стиснутыми зубами. Не отрывая глаз от Изуку и близнецов, растущих, как ламинария, Кацуки не смотрит по сторонам и не принимает жалость или сочувствие на лице Мика. Он знает ответ. Он знает его. Но ему нужно его услышать. — Они оба погибли во время рейда браконьеров, — Мик говорит мягко, и Кацуки может представить, как это произошло. — Твоя мать выполняла свой долг, делала все, что могла, но когда тебя забрали, а отца убили, она больше не могла этого делать. — На лице Мика написано чувство вины, которое Кацуки не нравится. — Ты сделал все, что мог, — говорит Кацуки, — теперь ты здесь, и вот что у нас есть. — Протягивая ладонь Баку, который быстро оставил игру Мидори и Изуку в совпадение высоких нот, Кацуки притягивает щенка к себе и хлопает Мика по плечу. — Ты не избавишься от необходимости присматривать за щенками. Мик смеется, слишком громко и несносно, и Изуку смотрит на него с блеском в глазах. Даже тогда Изуку, вероятно, знал, что у Мика есть скрытый талант. Кацуки навсегда останется в восторге от своего партнера. — Тот, кто был двадцать лет назад, сейчас бы тебя не узнал, — Мик покачал своей дикой головой. — Ну, я знаю, чья это вина, — сухо отвечает Кацуки, когда Изуку начинает напевать сладкую, мягкую, нежную песню, которая расслабляет все их мышцы и околдовывает близнецов и Мика в равной степени. Плывя с Миком сейчас, спустя годы, Кацуки старается не вздыхать и не привлекать внимания к своему настроению. Они опаздывали на встречу, где Розовые Щечки собиралась представить стае свою маленькую подружку, о которой, как она думала, они не знали, вероятно, с ее парнем Иидой, стоящим, как особенно остроконечная синяя статуя, позади них. Лягушонок. Асуи, так ее звали, с воротником из ветвей, который мог расширяться и который мог выплевывать разрушительную кислоту из ее рта, который держал ее глупо длинный хищный язык. Она была бы полезной в бою, и это была единственная причина, по которой Кацуки собирался одобрить ее интеграцию. Ни по какой другой причине. Нет, он не был мягкотелым, что бы там ни говорили пляшущие брови и лицевые хвостики Мика. Позже, когда они укладывались спать на ночь, после того, как Кацуки сделал обход и оставил периметр остальным, он разделывал крабов, пока его дети бездельничали. — Па, когда мы вернемся за ма? — спрашивает Мидори, держа в руках перья львиной рыбы. Она стала тише с тех пор, как они вернулись, копошится в логове, чинит и тычет пальцем в то, что обычно делал Изуку. Это не то же самое, и Кацуки может сказать, что она замечает различия, и это разрывает его изнутри, что он не может сделать это лучше. Кацуки потирает рукой шею, опустив глаза вниз при мысли о своем партнере. Его пара, которого он оставил там. Зеленые волосы, зеленые глаза. Зеленые глаза, по которым он скучал, черт, черт. Он мог бы вернуться, мог бы остаться у того окна, слушать, как поет Изуку, целовать кончики пальцев, проникающие сквозь крошечные, крошечные отверстия этой гребаной человеческой стены… Но ему пришлось бы оставить своих щенков, а стая была почти беззащитна. До вольера было больше недели пути в одну сторону, и Кацуки не мог просто так уйти, да еще с нависшей угрозой этих огненного цвета полукровок-полуублюдков, затаившихся на его территории. Семья Тодороки была крепкой, почти непробиваемой с этим массивным ублюдком вожаком. В стае Кацуки не хватало одной плотины, а с беременной Джиро они были уязвимы как никогда. И хотя его душа взывала к своему партнеру, который был так далеко от него, что он даже не мог притвориться, что чувствует его присутствие в океане, Кацуки не мог уйти. — Я не знаю, сопляк. — Кацуки сказал правду, ненавидя то, что он добавляет еще больше тьмы в глаза своего щенка. Мидори поджала губы и сохраняла самообладание с суровым лицом отца, но Баку начал тихонько сопеть, потирая свои щечки. Кацуки ненавидел себя, свои неудачи. — Я не знаю. В ту ночь он не спал, глядя на вход в пещерную нору с дверью из человеческой ткани, которую Изуку установил с неустанным весельем. — Если бы все зависело только от тебя, мы были бы в темной, пустой пещере, Каччан, — Изуку закатывает глаза, сплетая ткань. Ворча, Кацуки не признает, что немного оскорблен, и поворачивается спиной к своему партнеру. Детеныши были на рифе, оставаясь на территории, которую Кацуки выделил для них. Вероятно, они беспокоили своего любимого мера «Унка» Каминари, который уже несколько долгих лун пытался ухаживать за фиолетововолосой Джиро. Мидори хотелось думать, что она знает все об ухаживаниях из историй, выпрошенных у Изуку, и будет давать восьмилетнему ребенку советы, как правильно это делать. Баку просто нравилось, когда Каминари бил током. — Ну же, — улыбка Изуку медленная и полная. — Я сказал что-то обидное? Я могу загладить свою вину. — Его голос становится вкрадчивым, когда Изуку смещается в воде, переплывая туда, где Кацуки лежит на новых участках мха, только-только начавшего зарастать пол логова. Кацуки пытается сделать вид, что он не на взводе, так как запах его товарища становится все более густым, а когти начинают тянуться к его позвоночнику. Черт. Слишком идеально для него. — Каччан, — шепчет Изуку ему на ухо, слегка облизывая его шипастый веер. Ворча, Кацуки позволяет своему партнеру делать то, что ему нравится, чувствуя знакомое волнение внутри. — Каччан, я хочу еще одного ребенка. Резко вдохнув, Кацуки сворачивает их, подхватывая Изуку на руки. Его прекрасный партнер смеется, радостный, счастливый от того, что его прижали и посадили. — Ты хочешь еще? — повторяет Кацуки, задыхаясь от мысли о вздувшемся животе. — Ты хочешь, чтобы я наполнил тебя, милый? — Его сосочек уже оттопыривается. Он смотрит вниз на свою пару, на его зеленые волосы, белые одуванчики, веснушки и шрамы, выстроившиеся на боках и руках. В верхней части его руки горела новая, полученная в результате глупой встречи с невидимой медузой, но Кацуки считал, что это только добавляет ему красоты. — Да, я хочу быть наполненным Каччаном, наполненным твоим ребенком, — отвечает Изуку с озорной улыбкой на лице и жаром в глазах — он знает, что это делает с Кацуки, — дай мне еще щенка с красными глазами, Каччан. Застонав, Кацуки нырнул внутрь. Один в своей постели, его партнер в заточении и один по ту сторону океана, и ужасная пустота в груди, Кацуки думает о своей любви и представляет себе ее вкус.