Объятия зимы

      Это крайне абсурдно, но в первую же секунду, как Дотторе видит Панталоне, в голове у него проносится одна мысль, глупая и совсем не к месту. Красивый. Красивый даже не с точки зрения внешности, а скорее своим поведением. Своей аурой. Красивый экземпляр, редкая особь. Особь, блестящая от богатства. Дотторе, не сумевший вырвать из себя болезненную, доходящую до скупердяйства страсть к море, ходит туда-сюда за своим красивым экземпляром. Совсем как охотник с сачком, пытающийся не спугнуть великолепного махаона.       — Ты добываешь деньги словно по щелчку, — замечает он, прикусывая нагло надавливающий на его язык палец. Косится на блестящие перстни. Доктор думает, что все эти цацки стоят целое состояние — и притом полезны только этим. Он купил бы их, чтобы продать. Какая ирония.       — Если бы все было так просто, — вздыхает с улыбкой Панталоне, блеснув чёрными как оникс глазами. Великолепен, думает Дотторе. И греет руки в карманах его бесформенных чёрных одежд, так похожих на траурное платье со скудной серебряной отделкой. Но он выглядит великолепно. Даже покойная ныне Синьора периодически бегала к нему за советом по поводу стиля. Панталоне затмевает красотой всех прочих, ничего не делая. Всю работу за него выполняет блеск его богатств.       — Непросто тем, кто на тебя в шахте батрачит за гроши, — ехидничает Дотторе, выуживая из его кармана несколько монеток. Панталоне, конечно, замечает эту безобидную кражу. И ничего не имеет против.       — Ну, ну, — тепло смеется он, целуя Доктора в бледную шею. — Артерии, по которым мора бежит, подобно крови, нуждаются в организации. Тебе это не понять сейчас, но…       Но Дотторе понимает. Он имеет неограниченный доступ к золотому запасу и ему все равно мало. Он ощущает себя таким же нищим, как тогда, в жарких песках пустыни, когда Пьерро отыскал его по следам ереси.       Наука и мора — две эти вещи взаимосвязаны и друг без друга не имеют для него смысла. Наука — это он сам, его тело, тысячу раз пересобранное и уже не такое как прежде. Мора — Панталоне. Он искушает этими звонкими монетками, возбуждает и злит его тем, какую роскошь может позволить себе… просто так. Не для какой-либо цели.       — Ты прямо как сумерские танцовщицы, — смеется Богач, играя языком с затвердевшим соском. — Бросишь тебе пару монеток — и ты в конвульсиях бьешься от удовольствия. Сколько, ну? Сколько на этот раз, Дотторе?..       Ему нужно много. Всегда нужно. И в критически важные моменты он идёт именно к Панталоне. У Панталоне нет этой дурацкой, жалкой безделушки, Глаза Бога. Прикасаясь к нему, не чувствуешь ни морозца Крио, ни жара Пиро, ни неприятной щекотки Электро… Ничего. Только его прикосновения, едва прохладные, здесь и там, как дождь из монет.       — Как можно больше… — задыхаясь, отвечает он. Панталоне ласкает его рукой, удовлетворенно усмехаясь.       — Пары миллионов-то тебе достаточно, транжира? Или, может, открыть все хранилища, всё отдать? Я добуду ещё. Моры нам хватит.       Нет, думает Дотторе. Думает, извиваясь у Богача на коленях. У него вообще странная любовь к сидению на чьих-то коленках. Но это не означает что-то инфантильное.       Панталоне, добывающий богатство из воздуха. Может быть, он — какой-нибудь неудавшийся Архонт Золота? Достойный бы вышел соперник для Моракса.       Нет, думает Дотторе, посасывая его язык и зарываясь пальцами в чёрные волосы. Руки Панталоне холодят ему спину кольцами. Дождь из моры, думает он. Монеты, то, чего у меня всегда не хватало, сыплются мне на голову. И даже если я утону в них, даже если они забьются мне в глотку, даже если их будет слишком много… Если это богатство исходит от Панталоне, он готов признать себя безнадёжным фетишистом. Нахлебником. Содержанцем. Ему совершенно наплевать. Ему мало.       Дотторе несдержанным кусачим поцелуем вгрызается Панталоне в ухо. Он почти готов кончить.       — Нет, — шепчет он, остервенело отбрасывая снятую маску. В красных глазах плещутся счастье и одержимость. И жадность. — Нам её никогда не хватит.