Объятия зимы

      Стол, который некогда был завален рассыпающимися свитками, ныне девственно чист. Ни пылинки, ни камешка, ни малейшей частички мусора. Ничего. Ничего, кроме Гносисов — шахматных фигурок, расставленных ровненько, с точностью до миллиметра.       Три — у неё. Ещё три — у Пьерро. Так они договорились, потому как никого более близкого не было ни у одной, ни у второго. Никого, кому стоило бы доверять эти сокровища. Никого, кому они доверили бы даже себя самих.       Царица хранит Гносисы Барбатоса, Моракса и Вельзевул. Касаясь их длинным тонким пальцем, она, казалось, может представить себе их мысли, прочесть их, услышать то, что они бы прошептали ей на ухо. Её платье расшито жемчугом и до отвратного громко дребезжит при каждом движении. Из-за этого она неспособна и краем уха уловить шаги за дверью. Неспособна узнать о приходе своего Шута до того, как он переступит порог.       Царица улыбается нежно и печально — и губы от этой улыбки болят, дергаются как в страшном усилии. Ранена. Снова истекает кровью. Перечитывает анонимное послание в сотый раз, вспоминая, как фыркала про себя, мол, что за чушь, как он осмелился бы предать её? Нет, эти обвинения ложны и наверняка являются интригой какого-нибудь другого Предвестника, так подумала она. Подумала — а потом у неё заболело сердце.       Буквы в низу листа расплылись от пролитых капель огненной воды. Льдисто-голубые глаза Царицы шарят по строчкам в надежде отыскать малейший намёк на то, что клеветник споткнулся на своей же лжи.       Не находит.       Она швыряет письмо в камин — следует совету покойной подруги, которая знала толк в сожжении. Огонь очищает, говаривала Синьора, когда они виделись наедине. Если что-то донимает — нет ничего лучше пламени.       Но легче не стало.       Царица нервно дергает себя за золотистый локон, крошит и стряхивает в очаг вырастающий на кончиках пальцев лёд.       «Казнить нельзя помиловать». Где следует поставить запятую?       Нет, её проблема вовсе не в треклятых знаках препинания. Она сама связала себе руки.       Когда Пьерро стал её Первым Предвестником, её любимцем, её возлюбленным и сокровищем, ей хотелось воздвигнуть вокруг него стену из снега, заключить в лёд — туда, где, как ей кажется, безопаснее и спокойнее всего. Спасти его — и неважно, от чего именно. Даже от себя.       «Казнить, нельзя помиловать». Казнить — значит, подобно глупой овце, поддаться слепому страху. Доказательства на бумаге — чушь.       «Клятва в обмен на клятву, Пьерро. Верность и неприкосновенность. Вот что должны мы сложить вместе. Ну же, это ведь легко».       То, что легко даётся — так же легко исчезает.       Царица хочет получить назад ещё три Гносиса. Царица хочет убить того, кого поклялась защищать.       Любовь слепа. Нежность — это яд. Едва оттаивая в его объятиях, она словно возвращалась на пятьсот лет назад. Целовала его губы, сдвинув в сторону маску. Он мог держать её за руку без малейшего страха обжечь холодом пальцы. Потому что его рука была такой же ледяной — и ей это нравилось.       Царица порывается было перечитать письмо, но в очаге нет даже почерневших хлопьев свернувшейся от огня бумаги. За высокими окнами Заполярного Дворца — колючая ночь. Жемчуг отвратно дребезжит. Это платье Пьерро всегда нравилось. Царица едва его выносит.       Спрятан от возмездия её собственными руками. Что за нелепость!       «Поцелуй меня».       Её сердце снова истекает кровью, а кровь так горяча, что топит с шипением корку льда. В ярости она сметает Гносисы со стола, порванная нить жемчуга рассыпается по полу.       «Ты снова злишься? Из-за Сердца Вельзевул?»       «Успокой меня. Мне это ужасно нравится».       Успокой, Пьерро. Посмотри ей в строгие глаза и скажи, что слухи о твоём предательстве — клевета. Тронь ледяной рукой ее щеку. Царице твоя ладонь покажется тёплой, ибо сама она — олицетворение холода, лишь глубоко внутри которого живет огонь негасимый.       Она задувает последнюю свечу, когда дверь тихо скрипит. Позволяет своему Шуту подойти в темноте, сжать и поцеловать хрупкие пальцы.       — Гносисы…       У Царицы на столе — резная шкатулка из кедра. На мягкой фиолетовой подушечке покоятся ещё три фигурки.       — Успокой меня, — просит она. Как раньше. Смотрит ему в глаза, слегка вздергивает подбородок, приглашая.       Пьерро целует ее, прикрыв веки, и эти поцелуи заставляют дрожать — то ли от злости, то ли от удовольствия, то ли от сдерживаемого внутри яростного рыка. Она ещё любит, нежась с ним в тусклом лунном свете.       Когда Пьерро целует ее, Царица наконец выносит ему приговор.