Объятия зимы

      Дотторе понимает, что что-то не так, когда слышит снаружи, в коридоре, подозрительные звуки. Алыми глазищами в полумраке зыркает на дверь, пытается припомнить, на сколько оборотов закрывал ее несколько часов назад, когда садился работать. Работает он обычно вечером или ночью, с минимумом света и задернутыми на окне шторами, дабы не быть никем замеченным. И казалось, что все идёт хорошо. Время от времени он поглядывал на часы, барабанил длинными пальцами по столу и бесцельно капал чернилами на бумагу.       До этой секунды.       В коридоре настоящий свинячий визг. Слышно приглушённые удары, словно кто-то бьется головой или всем телом об стену. Драка, думает Дотторе рассеянно. Мысленно снова вспоминает об оборотах ключа. Два, да, кажется, столько.       Он опускает взгляд в записи.       И только тогда краем уха улавливает придушенный, до смерти перепуганный писк Зандика, срывающийся на жалобный вой и скулёж:       — Я ни при чем! Я просто сделал, как сказали! Пожалуйста, не ведите меня к хозяину, я не хочу умира-а-ать!       Доктор пулей выскакивает из-за стола, рвётся к двери, прижимаясь ухом. Чертыхается, слыша голос Панталоне — чертыхается, потому что тот… смеется.       — Открывай кабинет. Я знаю, что ключ у тебя есть. И знаю, что он там.       Смех у Панталоне чужой. Можно даже взгляд его представить — Дотторе с руганью хватается за ручку двери.       — Отпусти, — говорит Богач по ту сторону. — Думаешь, я не зайду?       Он говорит с ним как с ребёнком — и это злит. Злит и отрезвляет одновременно. Дотторе колеблется каких-то несколько секунд, прежде чем разжать пальцы. Отступает назад, потирая переносицу.       Панталоне заходит в кабинет неторопливо, без лишних пинков двери и злости. Заходит, крепко сжимая ухо Зандика, который идёт за ним на цыпочках, охая и ахая. Из носа у него хлещет кровь. Дотторе, который давно не видел своей крови, морщится. Встретившись же со взглядом чёрных глаз, выдаёт:       — Я подумал, тебе все равно, кого трахать.       — С таким же успехом я мог бы сосать не тебе, а ему, — фыркает холодно Панталоне. — Жду объяснений.       А что объяснять? Разве может он себе позволить лечь под кого-то? Разве не его это привилегия — брать то, что нравится? Но Панталоне, даром что не самый сильный Предвестник, упрямо хочет на его место. И у него получается перехватить инициативу.       — Хозяин… — пищит слезно Зандик. — Я говорил и делал все, как вы велели…       — Как глупо, — дергает уголком губ Панталоне. — Видно, ты забыл, насколько я могу быть наблюдательным, Фабьен.       Дотторе перед ним бессилен.       — И в чем он прокололся?       Панталоне невозмутимо поправляет кольцо на пальце. Но это спокойствие обманчиво.       — Ты левша. А он писал правой рукой.       — Ты что, заставлял его писать?       Панталоне выпускает чужое ухо.       — Брысь отсюда. И чтобы больше никогда рядом со мной не появлялся.       Зандик молнией ретируется из кабинета — и это ужасно. Потому что когда кроме них с Панталоне в комнате есть ещё кто-то, Доктору проще держать лицо. Он нервозно щёлкает суставами на пальцах. Чувствует, что на него смотрят. Очень красноречиво.       — Можешь отыметь меня тут, — не выдерживает Дотторе, закатывая глаза. — Только не жри взглядом.       Понемногу его начинает охватывать паника. Не потому что Панталоне зол. Напротив — Панталоне ласково улыбается, прищурившись. Эта улыбка появилась на его лице сразу же, стоило Зандику убраться восвояси.       — Нет уж, — усмехается он. — В насильника мне играть как-то неохота. Это, знаешь ли, наказуемо. Пойду к себе, наверное, Иль Дотторе. Выпью чаю, погляжу на огонь в камине, пока ты в этом холодном кабинете копаешься в своей макулатуре. И будешь копаться до конца своих дней, в полном одиночестве и без капли чьего бы то ни было внимания…       Дотторе бледнеет.       — Ты так сильно хочешь мне присунуть, что ли? Что за обида?       Панталоне мрачно усмехается, приглаживая свои волосы.       — Нет, Фабьен. Я всего-то пожелал твоего доверия. Моя любовь на твоё доверие. Честно? Честно. А ты подсунул мне пустышку вместо товара. С недобросовестными людьми мне дел иметь не хочется.       — Подожди… — начинает было Дотторе.       Но Панталоне со скрипом отворяет дверь кабинета, сладко зевнув.       — Вот ещё, подождать. Я достаточно ждал. Захочешь по-настоящему — сам придёшь и предложишь.       Он оборачивается, растянув губы в ухмылке. В угольные глаза Панталоне невозможно смотреть и надеяться, что внутри ничего не перевернётся.       — И если я сочту, что предложенное тобой имеет ценность равную ценности моей любви — мы заключим договор заново.       — Мне жаль.       Панталоне едва ли реагирует. Иронично косится на Дотторе, застрявшего на пороге комнаты, а сам утопает в мягком бархатном кресле. Книга совершенно не читается, но он и виду не подаёт, не показывает того, что знал изначально. Дотторе явится. Ворчащий, топчущийся на месте, пахнущий реагентами, по такому случаю стянувший с себя маску — открыв своё лицо, он, казалось, обнажает всю свою душу, которая, конечно, тоже наверняка сожалеет…       Но Панталоне любит быть беспощадным, даже если очень хочется сменить гнев на милость. Даже если его вся эта ситуация обижает и возбуждает, что само по себе является случаем из ряда вон.       — Мне жаль! — повышает голос Доктор, вырвавшись таки из объятий порога. Такой он смешной иногда, а иногда такой серьёзный.       Панталоне лишь едва опускает ресницы — кажется, что кокетничает, но большинство мелких жестов, которые он успевает проделать за пару секунд, говорят об обратном.       — Я услышал, Иль Дотторе. Ты хочешь сказать мне ещё что-нибудь?       Он показательно лижет кончик пальца, чтобы перевернуть страницу. Дотторе делает шажок вперёд. Осторожно, как оказавшийся на чужой территории зверь. И немудрено — у Панталоне пахнет иначе, теплее, на низком столике у кресла в чашке дымится горячий шоколад. И видно, черт возьми, прекрасно, как ему хорошо без его Иль Дотторе, который додумался провернуть обман, а затея эта с треском провалилась.       — Ты чудесно выглядишь, когда читаешь, — слышит он. Улыбается, поднимая взгляд.       — А ты чудесно выглядишь, когда не врешь и не выкручиваешься. Не так уж сложно меня радовать, верно?       Дотторе обходит кресло, подбирается к логову льва. Панталоне прекрасно знает, какую тактику он избрал. И ждёт. Он словно затаившийся тигр-ришболанд, отдыхающий на дереве. Принюхивающийся к отдалённому запаху добычи.       — Ты не сможешь сердиться вечно, — говорит Дотторе, утыкаясь носом ему в макушку. Руки ложатся Панталоне на плечи — приятное прикосновение после трудного дня.       — О, я довольно злопамятен, — смеется он, как бы невзначай поглаживая чужие пальцы-прутики. Ногти разной длины, где-то обломаны, а где-то острые. Дотторе целует его за ухом, наклонившись. Ещё и ещё. И гладит все чаще, все настойчивее. Их ладони одинаково бледные, но во всем остальном совершенно разные. Бледность Панталоне отдаёт фарфоровой аристократичностью. Бледность Дотторе делает его похожим на чахлое растеньице. Но даже так… Это растеньице само притащило сюда свои корни и уходить, несолоно хлебавши, не намерено.       — Итак, Иль Дотторе, — Панталоне с нарочито громким вздохом закрывает книгу и откладывает на столик. — Что ты хочешь мне предложить? Вечную жизнь? Невероятную мощь? Что?       Он, конечно, дразнит. И словом, и делом. Их с Дотторе руки вечно тянутся друг к другу в каком-то неясном порыве переплестись пальцами. Горячее и холодное. Шоколад и антисептик со слабым цветочным ароматом. У рук Дотторе нет своего запаха, да у него всего, что уж говорить. Он собран из разных частиц. Панталоне, целуя ему пальцы, уже жаждет попробовать на вкус все остальное. А его слух желает попробовать стоны Дотторе — и просьбы сделать ему приятно.       — Что ты дашь мне в обмен на мою любовь? — усмехается Панталоне, прикусив его костяшку.       Дотторе едва щурится. И отвечает честно:       — Себя.       Себя — значит, и свою любовь тоже. И он серьёзен как никогда, раз посмел явиться и нашёл в себе силы унизиться до уродливого подобия извинения.       — Иди сюда, мое красноокое чудовище. Утру твои слёзы.       Хотя он и не плачет.       Когда Панталоне роняет его на мягкие перины, Дотторе до одури покорен. Он в эйфории от того, что получил прощение, и потому легко выпрыгивает из одёжек. Точнее, помогает их с себя стаскивать.       — Лежит бриллиант, ни дать, ни взять, — усмехается Панталоне. Наклоняется к нему, лизнув в приоткрытые губы. — Прекрати об меня тереться, спустишь раньше времени.       Фабьен целуется мокро, всегда со слюной, исследует рот языком досконально — и кончить может запросто. Панталоне кажется, что он для Дотторе все равно что лакомый кусочек пирога. Что означает, что пирог должен быть съеден полностью, до корочки. Дотторе бы сливки с него слизывал, если бы ему позволили. И только в отдельные дни, когда настрой у него на высоте. Но он никогда не позволял брать себя.       — Съем тебя целиком и сразу, — озвучивает вслух свои мысли Панталоне, кусая его в плечо. Имеет Дотторе пальцами чертовски неторопливо, накрыв собой. И уже слышит его мольбу.       Дотторе принимает член в себя так, словно внутри залит тёплым маслом. Легко и мягко, не совсем осознавая происходящее — потому что в этот момент Панталоне играет с его сосками и больше не одёргивает, когда тот снова начинает ерзать, пачкая ему смазкой живот.       — И откуда только такой красивый? — мурлычет Панталоне, утыкаясь в шею. Он млеет от жара внутри — и от покорности чудовища. Его душа и тело смиренны. Они принимают Панталоне как родного, словно так должно было быть всегда. И он отсрочивает пик наслаждения, толкаясь неторопливо, и щекочет ему лицо растрепавшимися волосами. Упускает тот миг, когда Дотторе, словно придя в себя, сам втягивает его в поцелуй — глубокий, как он любит, с укусами и медленно подступающим сладким безумием, словно хочет выпить до дна.       В какой-то миг с него стягивают очки. Снова хочется сказать «мутно», как в тот раз, но Панталоне может только шумно дышать. И ликовать.       — Я не буду выходить… — обещает он, целуя Дотторе в острый подбородок. Ждёт возражений и недовольства, но тот соглашается, глядя на него из-под почти прозрачных ресниц.       — Ладно…       Это тихое, безропотное согласие разбивает изнутри. Панталоне долго не оставляет его — и кончает дважды.       Для Дотторе несколько оргазмов — тот ещё труд. Он вскоре отключается, завернувшись на постели в простыню, и принимается блаженно сопеть — как наглая животина, вроде кошки. Панталоне оставляет штук пять поцелуев на его спутавшихся влажных волосах, прежде чем устало прикрыть веки. И бесстыже усмехнуться.