Объятия зимы

      — Я о тебе кое-что слышал, — тянет Дотторе, не отрывая взгляда от колбочки с едва булькающим содержимым. Мысленно отсчитывает ровно минуту — именно столько нужно для приготовления необходимой микстуры. Сегодняшний вечер вполне и свободным мог стать — если бы не кое-кто.       Кашель Коломбины режет ему уши. А ещё, когда Дотторе берётся за пробирки, шум заставляет руки дрожать. В свою очередь, в пробирках дрожит то, что должно находиться в абсолютном покое. Бедное дитя.       — Что именно? — приподнимает бровь Панталоне. Он разлёгся на мягком диванчике, подложив сверху шинель — наверняка пахнет характерно, всё-таки с морозца явился. В тёмных волосах жемчужинками поблёскивают капельки воды — все что осталось от погибших в тепле снежинок.       — Что ты… — Дотторе замолкает на мгновение, думая, как бы получше сформулировать мысль. — Садист. Или мазохист. Что-то такое.       — Ты явно не можешь отличить одно от другого, — смеется Панталоне — совсем не обиженно, между прочим. Как будто ждал этого осторожного недовопроса целую тысячу лет. — Кто тебе сказал?       — Не помню.       — Врешь. Продолжишь лгать — я уйду.       — В коридорах потеряешься, — фыркает Дотторе. — Да и не все ли равно? Просто либо подтверди, либо опровергни моё суждение.       — Всё-то у тебя одни теории, как будто во времена Академии вернулся. Ты точно оригинал, а не очередной срез?       Дотторе бросает на него откровенно злой взгляд, моментально ощетиниваясь колкостями — как дикобраз иглами.       — Лицо-то одно. Трахай срез, если хочешь. Я их перед тобой даже в линеечку выставлю, чтобы с умом выбирал.       Пожалуй, он реагирует слишком остро. Но ведь этого Панталоне и добивается. Вон как лыбу давит, прикрыв аккуратно очерченный рот ладонью в перчатке.       — Чего ты добиваешься, Зандик? — спрашивает он, отсмеявшись.       — Я задал вопрос, — напоминает Дотторе.       — Да, да, — Панталоне показательно зевает. — Но через вопрос ты добиваешься от меня определённых действий или слов, верно? С чего тебе вдруг стало интересно, что я вытворял с другими?       Панталоне проницателен до зубного скрежета. И хитёр, как змей-искуситель. Он умело разыгрывает на его нервах свою мелодию, дергает за ниточки — и заставляет делать, даже скорее желать то, чего Дотторе прежде ни за что бы не пожелал.       И если поначалу сказанные Арлеккино будто бы в шутку слова казались абсурдными, сейчас он в этом не уверен.       — Я мог бы сделать тебе больно, — продолжает Панталоне, поднимаясь со своего воистину царского ложа. — Но разве это так необходимо? Мне казалось, ты даже уколы с трудом переносишь, хотя на других рука поднимается без проблем.       — Прекрати вытряхивать сокровенное на меня же, — шипит он. — Я и без тебя знаю…       — Короче говоря, — вздыхает Панталоне, раскуривая богато украшенную кисэру, — не думаю, что ты готов к тому, что я мог бы тебе предложить.       Дотторе будто бы со стороны слышит собственное сопение. Молча снимает с огня колбочку, отставляет в сторону, дабы охладить содержимое. Сказать ему и впрямь нечего. Нечем даже объяснить собственное внезапное желание «броситься на амбразуру». Это спонтанное стремление угодить. Чувства, такая непостоянная вещь.       Панталоне, приблизившись к лабораторному столу, протягивает ему кисэру.       — Но зато я думаю, что сейчас было бы неплохо раскурить трубку мира.       — Как будто бы у нас была война, — фыркает Дотторе.       Панталоне в ответ лишь неожиданно мягко поглаживает его за ухом. Медленно, кончиками пальцев. Вздыхает сокрушенно и обреченно одновременно. Как родитель, заставший ребёнка за проделкой.       — Возможно, и не война. Но ты… Как бы это яснее выразиться… Явно испытываешь целую бурю эмоций в данный момент. Думаешь, что я тебя принижаю по сравнению с другими.       — Я выдержу, — с непрошеной твердостью говорит Дотторе. — Хоть воск горячий лей, все эти разговоры про боль — чушь собачья.       Он давно уже не такой боязливый, каким был во времена Академии.       Панталоне улыбается, щуря ониксовые глаза. И снова поглаживает. Дотторе против воли мурлычет, но совсем не так, как большинство людей. Его мурлыканье — крайне специфический звук.       — Я ценю твою жертву, — Панталоне опускает тон до шепота. — Но она мне ни к чему. Удовольствие видеть и то, как ты в моих руках плавишься, как кусочек масла — оттого, что тебя поцеловали или лизнули, где нужно. Ты для меня — один сплошной оголенный нерв, Зандик.       — Но…       Палец в тёмной перчатке ложится ему на губы.       — Никаких «но». Я знаю, что для тебя лучше.       Панталоне наклоняется, скользя ладонью вниз и едва сжимая его подбородок. Целует лениво в один уголок рта, в другой — затем целует в самый центр. Выстрел в сердце.       — Иногда меня даже пугает то, насколько хорошо я это знаю. Сам понимаешь, такой властью хочется злоупотребить. Будь у тебя богатство всего мира, ты бы тоже не удержался — всех нас бы на опыты пустил.       Дотторе целует его в ответ, стряхивая с чужих волос влагу.       — Всех, но не тебя, — говорит он.       — Вопрос времени, — усмехается Панталоне. И, прикрыв глаза, вылизывает его губы, словно они чем-то сладким испачканы. Эти ощущения оседают в теле приятным тяжёлым теплом. И одновременно ворочаются где-то внутри. Тёплый скользкий клубок.       — Если ты пожелаешь, я могу кое-что сделать, — шумно вздыхает Панталоне, не повышая голоса. Сглатывает их общую слюну еле слышно. — Но, боюсь, это утащит нас в глубокую пучину — а мы-то собирались спуститься на пару метров.       — Что? — шелестит он.       Панталоне прижимается к его губам и целует долго — так долго, что клубок змей в животе умудряется переворочаться этак пару раз. У банкира только две руки, но кажется, что он достанет ими везде. И одновременно.       — Цепи, — отвечает он, отстранившись — и все же они все равно слишком близко, вкушают дыхание друг друга, каждый звук и каждую капельку чужой слюны. Тахикардия в груди никак не уймётся. — Когда ты захочешь. Если ты захочешь.