Объятия зимы

      — Позволишь с тобой немного поиграть? — шепчет Панталоне ему на ухо.       Так неожиданно, что у Дотторе чуть сердце не прихватывает. Оно, казалось, вот-вот разобьёт ему грудную клетку в щепки. Стучится так, что и не дёрнешься, не сглотнёшь, а иначе и коллапс может наступить. Панталоне нападает вероломно, в самый неподходящий момент. Он дышит Дотторе в ухо так, что охота застрелиться из винтовки ближайшего солдата Фатуи. От стыда. И от желания поддаться.       Ежемесячные ужины с Царицей скромны, будто чьи-то поминки. Скромны в том плане, что блюд мало — суп, горячее, мясо, пара мелких закусок и десерт. Её Величество не любит изыски — а значит, их не любят все вокруг. Никаких тебе крабов в масле и деликатесов из дальних краев. Даже сумерских сладостей, к которым она все же неравнодушна, сегодня не подали. Ещё Царица любит мороженое. В этот вечер по креманкам разложили ванильное.       Он не даёт Панталоне вразумительного ответа. Смотрит на дымящееся картофельное пюре на тарелочке, ловя себя на мысли, что аппетита у него как ни бывало. По крайней мере, того аппетита, который связан с едой.       — Что такое? Не тебе ли хотелось недолго побыть в цепях?       Хотелось, безусловно. Здесь бы он не пошёл на попятную. Но Дотторе казалось, что речь идёт о цепях реальных, о наручниках, о боли, о чём-то… телесном. И пока он наивно так предполагал, Панталоне подобрался с той стороны, откуда удара не ждал никто. Даже его клоны, его личности в разном возрасте, не смогли бы предупредить это коварство.       — Что? — одними губами проговаривает он, радуясь тому, что хотя бы остальные коллеги не сидят за столом молча. Дотторе не вслушивается в разговоры — и все же они для него как спасительный шум. Сквозь него не слышно участившегося дыхания и смешка Панталоне в костяшки подпиравшей щеку руки.       — Ты наверняка хочешь есть, — вздыхает он. — А я могу в этом помочь.       — Разрежешь мне бифштекс, будто у меня своих рук нет? — фыркает Дотторе. — Не тяни. Что ты задумал?       Точнее, замысел понятен. А вот средства достижения цели…       — Восемь ложек… — почти нараспев произносит Панталоне.       И так, что его голос для Дотторе выбивается на фоне девяти других. Говорит он, может быть, и мягко, но рукой под столом накрывает ему бедро — прикосновение четко выверенное, не то, что призвано возбудить. Оно отдаёт контролем и безошибочным «ты мой».       — Восемь ложек пюре, — продолжает Панталоне. — Половина бифштекса, один кусочек сыра… и сколько угодно мороженого. Вот что ты можешь съесть за этот вечер. Приступай.       В его голове крутится мысль: с чего бы?       Отчего восемь ложек, а не, скажем, девять? Почему только половина бифштекса? Почему бы не сказать «нет»?       Но Дотторе говорит «да». Не вслух, но действиями. Демонстративно отсчитывает восемь ложек восхитительной золотистой толчёнки, мастерски отмеряет ровно половину от куска мяса, вилкой поддевает сыр. И предвкушает, как опустошит креманку с мороженым до дна. От одной этой мысли хочется слюну сглотнуть.       Ему нравится, когда решают за него — в бытовых мелочах, разумеется. Хотя, возможно, если бы Панталоне вознамерился командовать в лаборатории, это могло бы стать любопытным экспериментом. А Дотторе — экспериментатор, для которого практический результат важнее всего. И кто знает, каким был бы конец этих игрищ.       — Хорошо, — усмехается краешком губ Панталоне. Имеет под этим в виду «мне хорошо».       Значит, и Дотторе должен чувствовать то же самое. И чувствует.       — Не торопись, ешь. Медленно.       Дело не в еде. Дело в том, как Он это проворачивает. Понемногу подчиняет своей воле — а Дотторе и рад подчиняться. Радуется их маленькой игре посреди всего этого пафоса, тостов за Её Величество и болтовни о грандиозных планах.       Сейчас план один: продолжать играть. Панталоне, держащий ладонь на его бедре, поглаживает поощряюще, если он ест достаточно неторопливо. И вцепляется до боли, если по его мнению Дотторе делает это слишком быстро. Слишком жадно — и немудрено, после нескольких суток почти непрерывной работы. Но голод — паршивое оправдание для неподчинения.       — Славно, славно, — хвалит Панталоне, наблюдая за ним. Еда на его тарелке едва ли тронута. Со стороны кажется, будто они тоже говорят о чём-то «важном». На деле же чужая рука под столом давно сминает ему пах и дразнит, не заходя дальше положенного. Но все кажется правильным. Кажется, что все идеи Панталоне обречены на эту… правильность. И Дотторе в самом деле на миг допускает мысль о том, что согласился бы на почти любое придуманное им безрассудство.       — Почему именно восемь ложек? — интересуется он еле слышно.       — В честь Синьоры, — невозмутимо отзывается Панталоне. И тут же тихо смеется. — Шутка. Мне нравится восьмёрка. Хорошая цифра. Жаль, что я — лишь Девятый, не отказался бы от номера повыше. Но мы отклонились от темы… Тебе понравился ужин?       — Будто сам не видишь.       — Вижу и даже трогаю. Воистину удивительно, как властные и сильные люди рады подчиняться тем, кто стоит ниже.       Панталоне обращает почти ласковый взгляд на Царицу и Пьерро во главе стола. Ни на секунду не останавливает поглаживаний, подводя его к пику. Дотторе впивается ему в запястье отросшими ногтями.       — Значит, так теперь будет всегда?       Панталоне щурится.       — Если ты захочешь. Я ведь сказал в прошлый раз, что подчинение в моем случае — дело добровольное. Но я был бы рад…       Он отправляет в рот кусочек мороженого, не оставляя на ложке ни пятнышка.       — …если бы ты дал мне такую власть. Она бы тешила мне самолюбие, а тебе кое-что другое.       Дотторе едва усмехается, сплетая с ним пальцы.       — Пусть так. Но я ещё хочу взглянуть в лицо той бездне, о которой ты говорил. И все ещё не против настоящих цепей.