Объятия зимы

      Тарталья отмокает в ванне битых полтора часа — до тех пор, пока Дотторе, устав пялиться на давно остывший ужин, не решает всё же проверить. Не поторопить, не поинтересоваться, а именно проверить — мало ли, у мальчиков нынче психика хрупкая. Утопнуть в пене, пахнущей падисарами, можно только при большом желании и полном отсутствии инстинкта самосохранения, так что тревога не столь уж его и грызет. И тем не менее, берясь за ручку двери, Дотторе всё-таки напрягает слух против воли. Различает только плеск брызжущей из крана воды, по большей части монотонный. Ш-ш, ш-ш. Как бы не залил ему всю квартиру — потом проблем не оберешься.       — Ты чего здесь? — спрашивает, поскорее закрывая дверь. Надует еще, а там и простудиться недолго.       Парилка стоит страшная, большие зеркала в толстом слое конденсата, на котором можно писать слова и быть уверенным, что они надолго останутся четкими. На мраморной столешнице у ванны стопка из двух полотенец, махровый халат бесформенной кучей лежит на коврике. Между прочим, натуральная кожа. На кой он выбрал такую непрактичную вещь в место, где постоянно мокро, Дотторе и сам не может объяснить. Черт дернул выпендриться перед самим собой.       Тарталья переводит взгляд на него — слегка затуманенный от жара, но все понимающий. Он в воде, тело под мелкими волнами искажается и извивается — в общем, смотрится не так, как обычно. Тоньше, хрупче, шрамы ломаются так и этак, рыжий пух в низу живота темнее, пальцы и колени гнуться не хотят.       — Не видишь, что ли? — вопросом на вопрос отвечает он. — Моюсь я.       Дотторе видит, но совсем другое: к мылу и уж тем более пенке Тарталья даже не притрагивался, водичка-то кристально чистая, ну хоть прямо сейчас пей. Кабы всё кончилось так, как ему хотелось, можно было бы и на лице рассмотреть кое-что, да только вышло сумбурно, всё больше по простыням размазалось, пришлось белье сгребать с постели и бросить в углу до лучших времён. То есть, до того момента, когда о нём вспомнят.       — Было так плохо? — хмыкает Дотторе, ладонями рассеянно щупая влажную плитку за спиной. Подпирает стену, словно и не у себя дома.       — Не знаю, — усмехается мальчик из Морепеска. — Ты, вроде, предупреждал, что с первого раза кайф не словишь.       — Смотря с каким настроем это делать, — говорит он, сложив руки на груди. — Спинку потереть тебе?       Спина у Тартальи такая же веснушчатая, как всё остальное. Похоже на звездную карту, на тот след, что особенно хорошо заметен в ясную ночь. Шероховатость, словно в определенном месте небо потерли ластиком, обнажив мелкие светила, сбившиеся в кучку.       — Черт знает, как я еще сижу, — продолжает Аякс. — Ощущения такие, что вечно опасаешься — как бы что из тебя не… выпало?       — Не думаю, что до этого дошло, — успокаивает его Дотторе. И едва усмехается. — В крайнем случае, врачебная тайна для меня — святое.       — Иди к черту. Чтобы и пальцем впредь не трогал, ясно? Хочешь пар выпустить — могу на колени встать, горло хоть не так саднит. Пару дней попил чего мягкого и успокаивающего, всё, порядок.       — Ты очарователен в своей злости.       На языке вертится множество противных шуток, но под взглядом Тартальи он решает всё же промолчать — возможно, потому что почти чувствует себя виноватым. До чего же редкое явление! Почти как падающая комета.       — Сам попросил ведь. Моя ошибка лишь в том, что я доверил тебе подготовку. А потом не остановился, видя, как ты сопишь и собственные слезы пытаешься обратно в себя впитать.       — Не было никаких слёз.       — Допустим, что не было. Но ты смолчал, — не отступает Дотторе.       — Да нет же, — тяжко вздыхает он. — Я только хотел… чтобы ты был доволен. У тебя в глазах черти плясали, такой был счастливый, что и потерпеть не жалко.       Дотторе давит в себе желание от души окунуть его, взяв за шкирку.       Словно не сочтя густой пар доказательством, он пробует кончиками пальцев воду и коротко шипит — как кот, которому на хвост наступили.       — Кипяток, Тарталья. Заживо себя решил сварить?       Аякс смывает пену, давя смешок.       — Ты — холодная змеюка. Тебе иначе и не показалось бы.       Что правда — то правда, горячий душ он ненавидит.       Дотторе аккуратно касается чужого бока, прощупывает ребра — вроде ласково, а на деле изучающе, как дорвавшийся исследователь. Будто ему мало было, как же. Тарталья наблюдает за ним, прикрыв один глаз — а второй смотрит, вроде бы, так равнодушно, но на глубине что-то живое плещется. Был бы равнодушен или зол, ни одной лишней секунды бы в доме Дотторе не просидел.       — А говорил и пальцем не трогать, — напоминает он вкрадчиво.       — Так я хотя бы за твоими пальцами слежу, — Тарталья откидывает со лба влажные волосы. Почему-то это движение в его исполнении кажется таким красивым — как будто повстречал бога, любующегося собой.       Пускай следит, хоть заследится — если это загладит вину. А потом он спрашивает:       — У тебя было так же?       — Что? — уточняет Дотторе, подавая ему полотенце.       Как и ожидалось, кожа у него местами алая, точно ожог, веснушки будто потемнели. И от всего этого он кажется еще красивее, чем прежде.       — Ну, с мужчиной, — Тарталья, даже не успев обвязать бедра, хватается горячей мокрой рукой за его плечо.       Дотторе всё понимает — и любезно позволяет ему опереться на себя. И отвечает уклончиво:       — Возможно. Уже не помню.       — Всё ты помнишь, — опять щетинится Аякс. Морщит лицо, застывая так на мгновение — хватки на плече не ослабляет, наваливается до того, что приходится обнять его, как молодое деревце. Теплого, душистого и совершенно обессилевшего.       — Я перестелил постель, — шепчет Дотторе, размазывая капельки воды меж чужих лопаток. — Шел бы ты, дружочек, отлёживаться. Всё равно в тебя теперешнего ужин не полезет.       — Если перевести тему собрался — даже не рассчитывай.