Объятия зимы

      — Что ты делаешь?.. — спрашивает она, слегка поджимая губы. И пальцы на ногах, насколько может. Даже пальцы на руках. Сандроне вся сжимается, как затронутый нерв, но не трепещет — вернее, трепещет совсем не в том смысле, в каком должна бы. Это трепет душевный, куда более острый, чем пустые ощущения, передаваемые физической оболочкой. Так уж вышло, что вся её чувствительность — она в мозгах, и иногда кажется, что надо только верхушку черепа отпилить, а потом забраться рукой в розовое склизкое содержимое, пошебуршать там… И тогда она, может быть, кончит. Не раньше. И не другими способами.       Дотторе массирует пальцами горошинку клитора, находит безошибочно, здесь всё точно — уж кому как не ему в совершенстве знать анатомию… Сандроне, представив его за гравюрой с откровенным содержимым, тихонько ойкает. Затем глубоко вздыхает — оттого, что его влажные, пахнущие покупной смазкой ладони слегка раздвигают ей бедра в стороны. Дотторе холодный сам по себе. От его рук по коже бегают мурашки.       — Оно? — спрашивает, лаская её.       Сандроне, устремившая взгляд ясных голубых глаз в тёмный потолок, думает о тех временах, когда он был ещё выше неё. Когда она называла его своим учителем.       Этот вопрос звучал уже не впервые — разве что, контекст другой, и обстоятельства не такие комфортные.       Она мотает головой.       Дотторе терпелив — слишком терпелив для жадного исследователя. Хмыкнув, наклоняется ниже. Сандроне шарит взглядом по его бирюзовой макушке и думает — только бы страх не почувствовал.       А страх есть. Она сама себя готова заживо сожрать за такую никчемность.       Что-то мокрое и мягкое. Язык. Что он делает там языком?       Уж точно не исследование проводит, дура ты набитая. Так он тебя раньше и называл. Дурой. Инструменты уронишь — дура. Забудешь закрыть лабораторию на ключ — дура. Он вовсю шпынял тебя, пока однажды ты не зарядила ему в спину тяжёлой деталью для будущей куклы. Синяк, небось, держался долго.       Сандроне едва улыбается, вспоминая тот день. И даже начинает постанывать, припоминая, каково это — когда тебе лижут.       — Да лежи уже молча, — возмущается Дотторе. — Для кого голос срываешь?       Она посмеивается. Ей, впрочем, совсем не весело.       — Не нравится?       Дотторе на мгновение отстраняется, глядя на неё. На дне его взора прячется что-то нехорошее.       — Ты сухая, как песчаные курганы в Колоннад. Так что задавай этот вопрос себе.       — Я говорила, это бесполезно, — напоминает она с тенью грусти.       — А я думаю, что ты просто дурью маешься. И не списывай на недуг, мышцы твоего влагалища реагируют прекрасно.       Кажется, она немножко, но все же краснеет. В полумраке, разумеется. Последняя свеча догорела полчаса назад, оставив только лунный свет, когда он раздевал и укладывал Сандроне на свою скромную смятую постель. По этой постели сразу видно — здесь не то что спят… Здесь восполняют энергию, потому что иначе умом тронуться можно от работы. Будь иначе — Дотторе вообще забыл бы, где его спальня.       — Хватит уже тужиться, — хмыкает она. — Я устала.       Устала лежать обнаженной под его пристальным взглядом. Устала видеть, как он разочаровывается с каждой попыткой, хоть и не показывает этого напрямую.       — Как мне следует записать вывод, м? Фригидность? Врожденная асексуальность?       — Запиши сам себе в медкарту, — ворчит она. — Что-нибудь вроде «криворукий, не умеющий обращаться с женщинами».       Он умеет. Это просто с ней что-то не так. Но открыто этого не признаешь, верно?       Дотторе остервенело обтирает ладони салфеткой. В воздухе все ещё висит запах смазки, едва использованный тюбик валяется на столике, рядом со снятой маской.       — Тебе необязательно щупать меня за всё подряд, чтобы впечатлить, — хмыкает вдруг Сандроне. — Ты и так справляешься.       — Дело не во впечатлении, — отзывается Дотторе, не оборачиваясь. Пытается натянуть на себя одежду.       Сандроне дотягивается до его бедра. Хлопает, да посильнее, чтобы в чувство привести.       — Хватит из-за этого загоняться. Я всегда считала интеллект самой сексуальной чертой мужчины.       Дотторе едко усмехается.       — До какого-то момента ты меня и как мужчину не рассматривала.       — Нет, — возражает она. — Это ты читал мне наставления и молча рвал любовные записки, а я была глупой и ещё нервы себе трепала. Забудь уже о прошлом. И о сексе. Лучше ляг рядом и говори — о чем угодно. Хоть о Сказителе. Как там идут дела с будущим отъездом?       Дотторе набрасывает на неё одеяло — и будто окончательно смиряется. Затем садится за письменный стол, к бумагам. И действительно рассказывает.