Объятия зимы

      Люмин по себе знает — худшее начинается, когда собирают вещи. В какой-то степени даже хорошо, что Итэр исчез бесследно, как будто его изначально и не было подле неё. Если бы его переход на сторону Ордена Бездны происходил у неё на глазах, если бы она медленно, но верно теряла его — может быть, тронулась бы умом с горя. Впрочем, что уж говорить об этом? Теперь есть другая причина, по которой может случиться то же самое. Потому что Дотторе бросает её.       Очередной день в Пор-Ормосе не предвещает ничего из ряда вон выходящего — пока она, возвращаясь вместе с Паймон после очередного поручения, не застаёт в снятых ими комнатах солдат Фатуи. Они не роются в её пожитках, не трогают золоченых гобеленов на стенах, не ломают изящную сумерскую мебель. Они пакуют чемоданчики Дотторе, любовно осматривая каждую колбочку и каждый пинцетик, каждую книжку и каждый загнутый уголок страницы.       На удивление вежливо Фатуи здороваются с ней и выносят вещи. Куда — у неё как-то язык не поворачивается спросить. У неё вообще язык не поворачивается в тот момент, даже когда Паймон начинает встревоженно мельтешить перед носом и размахивать руками.       Рабочий стол в спальне смотрится сиротливо без наваленного тут и там хлама. Когда-то она без конца ругалась на этот беспорядок, среди которого легко могла потерять чашку с вчерашним чаем. Люмин всегда казалось, что её штучек всё же больше — взять хотя бы походный набор, с помощью которого на природе, у обычного костра, можно готовить ресторанные блюда. Однако, зайдя на кухню, среди великого разнообразия котелков, котелочков и котелочечков, ножей, половников, и ситечек для гущи, она в первую очередь замечает пустое место там, где стояла турка для кофе.       Дотторе любил варить его по утрам.       — А где Чудик?       Даже голос Паймон, весело щебетавшей минуту назад, как будто бы блекнет. — И что тут делали его Фатуи?       У Люмин нет сил на ответ.       Ещё битых несколько минут она бродит из комнаты в комнату, касаясь следов на запыленных полках — здесь что-то стояло, теперь это что-то исчезло. Затем, словно всё подсчитав, оборачивается:       — Он меня бросил.       Люмин констатирует факт с деланным равнодушием. Потом присаживается на краешек постели — неподвижная, будто статуя. Едва ли прислушивающаяся к шуму снаружи, к разговорам на улицах, к крикам торговцев. Она не слышит даже Паймон. А когда та улетает, обиженная и расстроенная, в комнатах воцаряется воистину мёртвая тишина.       Дотторе появляется под вечер, в тот миг, когда Люмин совсем теряет надежду. В тот миг, когда она уже не ждёт его.       Он проскальзывает в открытую дверь, молча приближается к ней своими не очень-то крадущимися медленными шагами. Всего лишь даёт знать о своём присутствии.       Без слов она даёт ему пощёчину. Такую хлёсткую и резкую, какой никому не доставалось — болит рука, но если и ему больно, то это однозначно стоило того.       — Хе-хе, — выдаёт он. Совершенно без веселья, как обычно бывает.       Люмин замахивается снова — и тогда он хватает её за запястье, ясно намекая, что она преступает черту.       — Хватит, — шелестит он одними губами.       — Нет уж, — огрызается она. — Свинтил по-быстренькому — так не возвращался бы. Худшая твоя ошибка.       — У меня заболело сердце, — скалится Дотторе, не сдвигая маски. — Как подумаю, что моя девочка осталась совсем одна — ни спать, ни есть не могу.       — У тебя нет сердца, — цедит Люмин — от обиды, краснея до ушей при словах «моя девочка».       — Неужто? Зачем же я пришёл, по-твоему?       — Зачем? Даже не знаю. Забыл зубную щетку?       Она не даёт дотронуться до себя, но Дотторе хватает сил и ловкости, чтобы загнать её в угол. В чёрный угол, куда не доходит свет больших напольных ламп. Не видно лица Дотторе, не видно его улыбки. Видна рука, снимающая маску — чтобы ненароком не выколоть Люмин глаз вороньим клювом.       В этой черноте, как будто добавляющей интимности всему происходящему, они и целуются — влажно, с языком и тихим причмокиванием. Ей бы ругаться на него, выставить прочь, но Люмин не в состоянии. Её душа, пережившая за эти несколько часов всё мыслимое и немыслимое, тянется к Дотторе — как мотылёк к губительному пламени. И хотя эта же душа прекрасно понимает, что происходит, ей трудно говорить об этом сейчас — из робкой надежды на то, что когда все закончится, он передумает.       Она хочет заняться с ним любовью даже несмотря на то, что ужасно зла. Злость не мешает Люмин просить тихонько, строя щенячьи глаза и всем своим видом намекая на то, чтобы он взял ее на руки:       — Поцелуй.       Дотторе и целует, и берёт её на руки, но она так не вовремя вновь начинает метаться в шквале собственных чувств.       — Ты хочешь бросить меня!       Ему нужно возвращаться назад, в Снежную — вот что диктует ей трезвый рассудок. Но в груди словно разлито жидкое пламя, заставляющее её сначала метаться в агонии, а потом… затихнуть, как опавшая листва. Затихнуть, пока он снимает с неё платье.       — Мне так… грустно…       Даже секс у них выходит с примесью горечи и недосказанности, которые она ощущает в каждой его ласке и в каждом прикосновении. Люмин и рада бы остановиться, прервать этот жуткий фарс, но ей достаточно и того, что он вернулся, хоть и неизвестно зачем. Похоже на очередное издевательство, да только сердце у неё не железное.       — Что тебя ждёт в Снежной? — спрашивает она, с рассеянным любопытством рассматривая собственные соски.       — Сам не знаю, — хмыкает Дотторе, поглаживая её по голове. Люмин от этих поглаживаний только хуже.       — Всё ты знаешь, — раздражается она. — И всегда знал. А спутался со мной ради своих целей, верно?       — Ну и слова у тебя. Спутался…       — Это же правда. На правду не обижаются.       — Ты права. Я имею в виду, права насчёт правды и обиды. Но если ты думаешь, что я сошёлся с тобой исключительно из выгоды или исходя из своих похотливых желаний, то…       — То? — напрягается Люмин.       Дотторе с усмешкой заправляет прядь ей за ухо.       — …ты так ничему у меня и не научилась.       Ей хочется плакать, но Люмин решительно поджимает губы, словно в попытке заставить слёзы всосаться обратно в железы.       — Один раз ты уже уплыл. То есть я думала, что это был ты. А на деле…       — На деле это была хорошо подстроенная уловка. Но теперь, золотая моя, мне и правда пора уехать, а приказы Шута и Царицы не обсуждаются.       Он не договаривает специально, но в его словах Люмин слышит «мы ещё непременно увидимся».       Она чуть зубами не скрипит — до того стиснула челюсти. Затем подхватывает ворох одежды у постели и шлепает босыми ногами через всю комнату.       — Сегодня я не хочу с тобой спать.       Люмин смертельно обижена.       …Но на следующий день все же приходит на пристань. И в глазах у неё действительно слёзы.