Объятия зимы

      В черепной коробке кто-то словно бы лихорадочно щелкает переключателем. Вверх-вниз, вверх-вниз. Свет то вспыхивает, то пропадает снова — белые искры ослепляют, из не прикрытой маской глазницы струится живая, мокрая слеза. Пьерро машинально мажет подрагивающими пальцами по правой щеке. Не угадал. Он не доверяет даже своим ощущениям, своей коже, чувствующей влагу.       Щелк. Снова ослеп. Пустота в зрачках сравнима, разве, с пустотой, прячущейся на глубине темной глади пруда. Он сидит, широко расставив ноги, жадно напрягает слух.       — Вот, — говорит она, касаясь его лба ледяными узловатыми пальцами. Кожу жжёт как огнём. — Это даст нам немного времени.       Не совсем понятно — стоит ли она перед ним? Сзади, может быть, слева или справа?       Он ловит себя на мысли, что у неё всегда был особенный голос. Очень нежный. Под этот голос дети из «Дома очага» могли бы уснуть, просто сомкнув веки. Каменья на её наряде всегда позвякивают и беседуют с тобой на своем языке, понять который очень легко. Её длинные белые волосы шуршат, как бесценные шелковые нити, совсем тихонечко. Простоволосой она выходит только по утрам, не вздрагивая от холодящих ступни плит. Ей вообще никогда не холодно. Там, где она ступает, остаётся россыпь мелких снежинок — так было, есть и будет. Даже когда его не станет.       — Где ты? — спрашивает он не своим голосом — это голос измученного старика. Ему стыдно показываться ей таким.       — Здесь, — едва смеётся она. — Прямо перед тобой.       Рука нащупывает пугающую пустоту. Обманула.       — Мне так жаль, что я не смог сделать большего.       У него перед невидящим взором — размытые, искаженные внезапной слепотой картины прошлого. Ему даже чудится теплая, припорошенная пеплом ладонь Розалины, а еще — цепкая хватка Дотторе на подоле отороченной мехом шубы, и неважно, что в то время он и Дотторе-то не являлся, и вообще являлся никем.       Он слышит шум в огромных трубах. А в самом шуме — голос Капитано из-под шлема, слишком глухой, лязгающий рык. Речь живого металла или существа, которое смогло его покорить и обосноваться внутри, чтобы мучительно погибнуть.       — Забудь. Как ты себя сейчас чувствуешь?       — Я чувствую, что скоро умру, — отрезает Пьерро. — Этого достаточно.       — Зато, думаю, безболезненно, — озабоченно замечает Царица, тряхнув шелковыми локонами цвета снега. Он различает их шорох.       — Ты уверена?       — Глупый, конечно нет.       На мгновение, на одну только секунду тон её голоса едва не подскакивает до фальцета. Буря длиной в ничто, буря, которую он уже не познает и которой не ощутит.       — Скажи, ты сам-то хоть во что-то верил на сто процентов?       От боли в глазницах он отвечает лишь приглушенным мычанием — ни «да», ни «нет».       — Понимаешь, — рассуждает она, прохаживаясь вокруг — Пьерро слышит. — Синьора вызывала больше доверия, чем все остальные. Когда она вернулась из Мондштадта с Сердцем Бога, я так и сказала: «Никто не сомневался». Мне кажется, после этого она начала излишне полагаться лишь на собственные силы. Вот что бывает, если шибко в кого-то веришь. Поэтому я даже в себя не верю до конца, иначе всё испорчу. Поэтому я говорю тебе, что не знаю. Если быть на твоём месте — лучше так, чем дать скверне поглотить тело и разум. Или эрозии. Или что там нас сейчас беспокоит.       — Но ты не на моём месте… — шипит он вымученно.       — Тоже верно. И что нам делать?       Он думает о Гносисах. Он думает так долго и так усердно, что у него лишь сильнее голова раскалывается.       — Возьми мою жизнь. Мы договаривались.       — Ты будто Капитано наслушался, — возмущается она, не переставая мелькать перед ним. — Пустое рвение и бравада ни к чему его не привели. Только к агонии. По сей день ноздри щекочет запах палёного мяса.       У него стучит в ушах, малейшие шорохи вторгаются в ненадолго воцарившееся спокойствие, обрывая песнь её голоса, этот холодный звон падающих от каждого её движения снежинок.       — Мне всё равно, с кем ты меня сравниваешь. Мне жаль только, что я… Что мы…       Ему ведь не может быть так тяжело. Он ведь сможет хотя бы краем глаза, мельком увидеть построенный ею новый мир, прежде чем умереть? Увидеть и удержать в памяти, хоть память у него сейчас как решето. Не забыть бы собственное имя.       — Мне тоже, — отвечает она, прикрывая веки. Пьерро явственно представляет, как дрожат её ресницы. — А теперь пора. Хватит плакать. Я приказываю.       Вокруг так темно и холодно, но это не её благословенный пощипывающий морозец. Наверное, так и должно быть, думает он. Всё ради плана, всё ради того, чтобы предыдущие жертвы окупились. Его жертва — меньшая из всех, никчемная и вдобавок ко всему подернутая мерзостью.       — Что толку просить тебя, Шут? Даже если я до крови сотру твою щеку, высушивая каждую слезинку — твоя маска продолжит свой немой плач.       — Тогда сними её, — просит Пьерро побледневшими губами. — Потом, когда будешь хоронить меня с остальными.       — Если что-то останется, милый. Если что-то останется.