Объятия зимы

      Упавшая с небес девчонка быстро завоёвывает симпатии королевской свиты и уважение среди простого народа. Во многом потому что соглашается на любую работёнку, которая сулит вознаграждение. Её видно то в одном углу, то в другом, ежедневно она бродит по рынку подземной столицы и покупает всякие глупые безделушки — там же наверняка находит нуждающихся в помощи, тех, кто готов за помощь заплатить. Девчонку зовут Люмин. Так вот, чужестранка Люмин в этот день купила два горшка с интейватами.       Воистину поразительно то, как никчемная, изъеденная эрозией память хранит в себе частички давно прошедших времен, от которых, словно в назидание, остались только руины да редкие неисправные механизмы, скитающиеся по миру. Но в его голове…       О-о, это целые списки покупок, благодарные возгласы, наполненные рукоплещущим народом улицы, залитые тусклым светом фонарей, не гаснувших ни днём, ни ночью. Это аромат выбранных ею духов, смешивавшийся с вечерними запахами, шорох лепестков интейвата в её волосах, в которые он себе не раз обещал вплести когда-нибудь пальцы. Он сотню раз будто бы дорисовывал мякоть её губ, просто скользя по ним пальцем, подобно небрежно размазавшему краску художнику, который, тем не менее, всякого способен убедить в необходимости этого действа. И её слова, о да, слова о том, что он не в её вкусе, хотя и слепоглухонемой поймёт, что это ложь. Почему-то она всегда лгала о своих чувствах или, по меньшей мере, недоговаривала. Соответственно и от их расставания, вернее, из-за их взаимной потери друг друга он пострадал больше, чем она. Правда, это история для другого дня и для другого места.       А пока что она рядом, исчезнувшая и появившаяся так же неожиданно, хотя, если уж быть честным, Пьерро её таки ждал и почти не удивился. Он не удивляется даже в эту секунду, не сводя с неё взгляда, под которым другие бы уже давно ощутили потребность в огне или зимнем одеяле. Нет, он смотрит ей в глаза так жадно, как только может смотреть мужчина. У него срывается дыхание, и у неё тоже, их рты сталкиваются с нарочитой яростью, пытаются так же быстро разомкнуться, чтобы он отстранился и она тоже, но всякий любивший и желавший знает, сколь это тяжело сделать.       Люмин чуть упирается языком ему в зубы — на пару секунд, щекоча лакричным дыханием, — а он пытается отыскать её волосы, не размыкая век. Находит, тонет в них длинными, затянутыми в белые перчатки пальцами, целует так, словно её рот — это родник, а он — заплутавший в пустыне путник, ловящий с вожделением каждую каплю воды. Когда лёгкие начинает жечь от недостатка воздуха, она не отстраняется, потому что для неё было бы счастьем, наверное, умереть вот так, захлебнувшись его любовью или желанием, или что там еще теплится в душе. Беда в том, что ему умирать подобным образом нельзя.       Её ресницы дрожат даже при широко распахнутых глазах.       — Не могу понять, вернулась ли ты навсегда, — говорит Пьерро, зачем-то приглаживая бороду. — Мне кажется, ты целуешься словно на прощание.       — Неправда, — хихикает Люмин, и её губы в полумраке алеют, как разломленный надвое плод граната. — На прощание я обнимаю.       — Запомню. Но всё-таки — что это?       Видно, что ей до смерти не хочется объяснять ему всей сути. Возможно, потому что сути-то и нет. Сколько раз они беседовали о своих отношениях и в каждый из них Пьерро негласно побеждал — ведь он мог распинаться перед ней очень долго, используя самые разные метафоры, держа её за руку, дожидаясь, когда она закончит едва нервно теребить подол своего белого каэнрийского платья поверх хрупких колен. Или в постели, когда влажные простыни, хранившие следы двух тел, липнут к спине или ступням, о, тогда ему еще сложнее. Ведь она совсем не слышит его.       — Я скучала, — признаётся Люмин, но это звучит так смешно, ведь прошло уже пятьсот лет, а она будто бы всё та же — а ведь так не бывает. Можно остаться прежним, уснув долгим крепким сном, пока всё вокруг течёт и меняется, а ты неподвижен, статичен, ничто не трогает тебя. Она уж точно не сидела на месте.       — Не говори, что ты пришла вступать в Фатуи — тебе это ни к чему. Ты ведь уже нашла свой собственный путь, верно?       Пусть не думает, будто от неё не исходит тошнотворно сладкого дыхания Бездны.       — Может быть. Но у нас очень похожие цели…       От этого разговора его невольно передергивает.       — Постой. Давай обсудим цели позже. Я хочу думать о настоящем, даже если оно хрупкое, как тончайшее стекло.       — Хорошо, — Люмин, пожав плечами, направляется к мягкой бархатной тахте. — Можно мне сюда?       Спустя минуту она просит чего-нибудь сладкого. Ему не хочется портить момент, покидая её или пытаясь найти слуг, поэтому Пьерро не остаётся ничего, кроме как предложить ей хрустальную вазочку с фруктами. Весьма старомодную, снежнийского производства. У них здесь любят хрусталь и острые, как когти ледяных драконов, кристаллы — может быть, потому что они напоминают о Её Величестве и недосягаемом, опасном изяществе, с которым она неизбежно ассоциировалась.       Всё равно, ведь важно содержимое.       — Здесь так холодно, — жалуется она, надкусив спелое гладкое яблоко. — Как ты не мёрзнешь?       — Привык, — отвечает Пьерро, сидя на самом краешке тахты и осторожно касаясь её затянутой в высокий сапожок голени. — Человек приспосабливается ко всему. Не ты ли мне это сказала в Каэнри’ах, ёжась на камнях?       — В Каэнри’ах хотя бы топили на совесть. Про перины королевского дворца вообще промолчу — в них как в облаках тонешь.       — Приятно, что тебе запомнилось. Но перины и здесь хороши.       Люмин будто бы делает вид, что не слышит невольного намека.       — Тебе нравится служить Царице? — она смотрит на него с каким-то нежным любопытством, с пониманием умудренной жизнью супруги — этот взгляд старит её лет на пятьдесят.       — Дело не в том, нравится мне или нет. У нас контракт.       — Контракт… Совсем как у Моракса?       — Я не могу тебе объяснить.       Она разочарована, но не настолько, чтобы сразу же уйти.       — Когда ты пришла?       — Ночью.       — Как?       — Через балкон, — улыбается Люмин, и Пьерро снова хочется дорисовать, подчеркнуть уголок её смешливого рта пальцем. — Как в старые добрые времена. Думала, тебе понравится и ты тоже вспомнишь. Ты же помнишь?       Он медленно сжимает её колено, на мгновение остановив поглаживания.       — Я всё помню.       — Хорошо.       Одним взглядом она даёт ему понять, что в пустой болтовне больше нет никакого смысла, мол, если хочешь — мы, конечно, продолжим, только ночь не бесконечна. Так можно было бы сказать, останься они в Каэнри’ах, разбей они все лампы до последней, что освещали лабиринты улиц и дворцовый сад камней, дабы погрузить всё сущее во тьму. Но тьма добралась до нации без бога раньше, чем этот замысел пронзил их умы.       И вот они оба думают об этом, смотря друг на друга — и почти оба одновременно тянутся вперёд, чтобы снова столкнуться носами, потереться мгновение в порыве неясной и такой не к месту нежности и снова сцепиться, покусывая друг друга губами. И вновь её лакричное дыхание, запах духов, поднимающийся от вздымающейся груди, и её платье со шнуровкой, которое он так ненавидел и ненавидит. Чудится ли, не чудится, но духи такие же, как тогда, давным-давно.       И даже невзирая на то, что Пьерро раздевал и касался её тела черт знает когда, он всё еще помнит, куда надавить и где поцарапать, чтобы она открылась ему в новом свете. С Люмин всегда так и в этом её прелесть, и её чужеродность для этого мира здесь ни при чем.       — Пойдём со мной, — упрашивает она сбившимся шепотом, с облегчением выдыхая, стоит шнуровке распуститься. Прижимает его к своим чреслам, а он прикусывает кожу и покрывает её слабыми розоватыми отметинами, просто сжимая в руках.       Пьерро не отвечает ей.       — Пойдём… — слышит он, скользя двумя пальцами от её мягкого бедра вниз, к коленям, подцепив кромку белья. Стаскивает, хочет отшвырнуть влажноватый комок в сторону, но, не сдержавшись, прижимает его на пару секунд к лицу, прикрыв глаза. Он любит её островатый, пряный запах. Всегда любил.       Люмин смеётся, обнимая свои груди. А потом начинает сопеть, стонать, хныкать куда-то ему в шею, то мурлыкать по-кошачьи, то попискивать, мечась от одного ощущения к другому, не в силах расслабиться. Он знает: ей беспокойно оттого, что на утро нужно будет уйти, но с каждой секундой это становится всё более невозможным. Особенно теперь, когда он дрожит, и её бьёт дрожью вместе с ним, и Люмин, дрожащая, подобна луне в ночных водах, идущих рябью.       — Пойдём со мной…       Придерживая под коленями и пристроив аккуратные белые ступни на плечах, держа приятный ей до боли ритм, Пьерро изо всех сил старается не слушать.