Объятия зимы

      В тронном зале чертовски холодно, как и положено, собственно, в Заполярном Дворце. Её Величество любит холод. Она говорит, морозец приятно очищает разум. Тарталья до сих пор не понимает, что она тогда имела в виду. Стоя одиннадцатым по счету в ровной линии закутанных в шубы фигур, он в тысячный раз рассматривает вырезанный на колоннах орнамент и пустующие пиршественные столы. Он слышит и видит, как Пьерро поднимается с неуютного и опасного, как сама власть, трона. Пьерро дозволительно занимать его в отсутствие Царицы. Пьерро вообще дозволено что угодно. И с каждым днём, с каждым годом Аякс всё лучше понимает, откуда у него эта свобода. Он — отличный исполнитель.       Синьору отправляют в Мондштадт. Непонятно, почему это оказалась именно она и чем он, Аякс, хуже, но факт есть факт. Он остаётся на родине. Когда все церемонии и формальности закончатся, он уедет в Морепесок и будет ждать команды, как верный пёс. Забавно, потому что что-то неизменно даже спустя годы. Даже теперь, когда они с Шутом, вроде как, почти ровня, не то что раньше. Раньше, когда он был его мечом и щитом. Хранителем чужой жизни, вознесшимся настолько высоко, насколько это вообще возможно, чтобы пройти дальше. Однако сейчас, в глубине души, он не ощущает триумфа. Ему кажется, он что-то потерял. Надолго, если не навсегда.       Уж кого Пьерро и удостоит чести сразиться с собой — так это Розалину. Если она вернётся с успехом. Ему здесь ловить нечего.       Он разочарован, но вот чудо — близость к Шуту гасит ревность, как если бы кто-то плеснул водой в пылающее пламя. Не потому что в последний миг ему хочется выслужиться, доказать преданность банальнейшим способом, пытаясь стелиться перед ним, подобно вечно улыбчивому Богачу. Но потому что рядом с ним Аякс чувствует только одно — восхищение. Потому что сквозь бесконечные самолюбие и бахвальство он еще помнит, как смывал кровь с его огромного, источающего холод меча. Помнит, что он был никем, и ему это нравилось. Они были близки тогда. Ему казалось, что титул Предвестника сделает их еще ближе друг к другу. Наивное предположение.       Он приходит в себя оттого, что беседы вокруг возобновляются и ровный строй сплетников в тяжелых шинелях «ломается», разбиваясь на пары или троицы. А он один. И Педролино тоже один, если забыть о его закованной во льды госпоже, которой сейчас нет с ними. Её Величество часто требует покоя.       Тарталья приближается легкими лисьими шажками, почти неслышно, обмотав слишком длинный конец красного шарфа вокруг шеи. И считает не столь уж большой грубостью заговорить первым.       — Почему не я?       Ответ ему, в общем-то, известен — у Шута на подобные случае заготовлены реплики, да и вообще чудится, что он очень редко болтает с кем-то, не роясь в глубинах собственного разума в поисках методички. Раньше между ними всё так и происходило.       Пьерро одаривает его внимательным взглядом. Он из Каэнри’ах. Его звездообразные зрачки словно видят душу Тартальи насквозь — и не только душу. Сердце.       — Наберись терпения.       На удивление он слышит в этой усталой хриплой реплике что-то, похожее на «я не хочу отпускать тебя». Или ему только чудится. Оно там, в темных зрачках, не похожих на его собственные — мелькнуло и тут же исчезло.       Пьерро помнит всё.       — Когда? — спрашивает Аякс. Очень вежливо, без намека на претензию, чтобы не навлечь на себя гнев. — Когда меня отошлют?       — Почему ты хочешь уехать? — мягко любопытствует Первый Фатуи — и наблюдает, как тени просачиваются сквозь огромные тяжелые двери в коридоры дворца. Прячутся, вынашивая каждый свои планы.       — Я же должен приносить пользу.       Кому? Царице? Пьерро? Хотя они для него теперь всё равно что одно и то же. Им он не может дерзить, исполняясь какого-то сдержанного спокойствия. И всё же это нелегко. Нелегко быть отвергаемым тысячу раз на дню. Нелегко смотреть на него и видеть…       Видеть.       — Ты не меняешься, Аякс. Годы идут, а у нас всё по-старому.       Пьерро касается его плеча — и надолго задерживает там ладонь. У него тяжелые руки, накрывающие какой-то приятной усталостью. Нужно много любви и преданности, чтобы вынести эту тяжесть. Она ощущается почти как бремя, дарованное ему когда-то судьбой — бремя держаться подле него, как прежде, замирая в немом восхищении, когда ему достаточно было чиркнуть острием меча по свежевыпавшему снегу, чтобы разнять сцепившихся интриганов вроде Панталоне, Арлеккино или еще кого-нибудь. Аякс видел нечто подобное лишь единожды — и запомнил навсегда.       — Я скучаю по временам, когда заботился о вашей безопасности.       — Ты должен помнить, что твоя помощь требовалась мне крайне редко, но… Я всё равно благодарен.       Сама по себе эта фраза уже звучит как настоящая награда. Тарталья взволнованно поджимает бледные губы.       — За что?       Пьерро усмехается, щуря глаза.       — За то, что своей наглостью не давал мне заскучать.       И куда же делась эта его наглость? Почему он больше не может соревноваться с ним, как с тем же Капитано? Теперь-то, когда они равны?       Потому что он понимает, что никогда не сможет его одолеть. Не прожил столько, сколько он. Не познал столько, сколько познал он.       Тарталья в немой покорности опускается на одно колено и хватает чужое запястье, быстро прижимаясь губами к его спрятанным под белой перчаткой пальцам. Пьерро лишь молчаливо, но ласково путается второй рукой в его рыжих волосах.