Объятия зимы

      — Тебе правда нравится?       Капитано приоткрывает глаза, едва удивленный столь ясным звучанием чужого голоса — без примеси хлюпанья, чмоканья, чавканья и шороха языка по плоти. Последнее, кстати, приятнее всего во всех отношениях. Ему кажется, что он пригрел у своих ног большую, но изящную и ловкую кошку, вроде тигра ришболанда из Сумеру, только очень ласковую и любвеобильную. Он смотрит на эту самую «кошку», хотя она о том и не подозревает — долго уговаривала его снять маску, а он непреклонен как скала. Он смотрит крайне осторожно, фактически из-под опущенных ресниц, и вздыхает. Этот вздох должен сойти за более-менее положительный ответ.       — Форма агента, — хмыкает Тарталья, поглаживая его член чуть липкой от смазки и слюны рукой. Спустя секунду добавляет вторую. — Прошлое, что ли, решил вспомнить? Чем тебя мой костюм не устраивает?       Не такое уж это и прошлое, если вдуматься. Тарталья (раньше его звали просто Аяксом) ходит в Предвестниках только месяц, может, полтора. Он уже растранжирил кучу денег на новый гардероб, уже напросился к нему в постель и уже творит такие вещи, о которых лучше умолчать. Рот и глотка у него мягкие, прямо-таки бархатные — толкаешься и ловишь фейерверк под веками. Если веки есть, конечно. У Капитано, вопреки досужим сплетням, они имеются — и каждый раз, когда Тарталья смыкает губы на головке и лижется по-щенячьи, он вздрагивает ресницами. И пальцами. Под пальцами жалобно поскрипывает кожаная обивка.       Столько звуков — все они собой составляют оркестр, сопровождающий нечто интимное и развратное, хотя гораздо интимнее было бы, по мнению Капитано, целовать Тарталью снова и снова, даже не пытаясь возбудить. В поцелуе чужие чувства лежат перед ним как на ладони и он способен понять, стоит ли игра свеч. В данном случае «стоит ли подпускать Чайльда и удерживать его рядом с собой столь долго?».       Потому что он привык к скорому непринятию.       — Я подумал, что это неплохая идея, — отвечает Капитано. Почти спокойно, но дыхание выдаёт его. — Тебе он очень шёл.       — А другое, значит, не идёт?       Морщинку, пролегающую у Тартальи меж бровями, хочется поскорее смазать большим пальцем, а потом пойти дальше, выше, к заросшей рыжей макушке. Этот наглый, но, без сомнения, любимый им гадёныш не видит, однако Капитано улыбается. И даже позволяет синим глазам холодно сверкнуть в черноте маски.       — Тебе всё идёт. Даже мешок из-под картошки.       Тарталья, словно успокоенный этими словами и невидимой улыбкой, прижимается поцелуем к уздечке, что-то там выписывает своим языком, то ли «восьмёрки», то ли «бесконечности» — всё одно, только чуть переверни. Капитано разглядывает его, задерживая внимание на сползшем с макушки капюшоне. Маска лежит где-то в ногах, уже совсем ненужная. А когда-то бывший Аякс и нынешний Тарталья носил её, не снимая — и можно было видеть отпечатавшийся на переносице шов. Теперь-то его и нет, пускай так сильно желание огладить это место хоть разок, а потом огладить и всё остальное. Он безумно тактильный и отзывчивый, до одури. Если не сдерживаться, можно ненароком, заключив его в клетку объятий, сломать пару костей.       — Ты не ответил… — слышит Капитано, полностью отдавшийся застлавшему взгляд сладкому мареву. — Тебе нравится?       Ему нравится то, как Тарталья чуть задыхается, поспешив, но не теряет пыла. То, как Тарталья внимателен к нему, потому что Капитано, в свою очередь, внимателен с ним. Ему нравится эта старая, перештопанная во многих местах форма, всё еще отлично сидящая на чужом теле. Она возвращает его в воспоминания, о которых Капитано никогда не расскажет. Его уста запечатаны так же, как запечатаны уста Тартальи, если спросить его, где он за столь короткое время обучился искусству боя. У каждого свои секреты, пусть.       — Ты так красив… — против воли срывается с его языка.       Он ловит удивлённый взгляд Чайльда и знает, что больше не может оттягивать момент наивысшего наслаждения, как бы ему ни хотелось — он в центре бури, и в то же мгновение чья-то невидимая хватка вытягивает его на поверхность, где глаза Тартальи всё такие же, казалось бы, наивные, ни намёка на шторм. Но это здесь, а там, внутри, он наверняка празднует близкую победу, как делал со всем и всегда.       Капитано приходится поторопить себя — потому что Чайльд хочет видеть плоды своих трудов. Видеть, вкушать, слизывать с губ, собирать неуклюже пальцами с подбородка. Ему не дают переусердствовать, давят на челюсть, вынуждая приоткрыть рот, чтобы потереться об юркий язык, блестящий от слюны.       — Не захлебнись, — мрачно шутит Капитан.       Лишь человек с крайне обостренным слухом по его дыханию поймёт, как ему хорошо. Но это вовсе неважно. Он не получает от физического контакта и половины того удовольствия, которое жжёт каждый нерв его тела, когда Тарталья проглатывает всё до последней капли, а потом едва рассеянно, оглушенно трётся мягкой щекой. Словно воск, маска весельчака и дуралея сползает с его лица, обнажая какую-то печальную, тревожную, задумчивую красоту. Только бы и смотреть на него, ничего больше не нужно.       — Ты так красив, — повторяет Капитано потерянно, хотя потерянным нужно быть не ему.       Тарталья поднимается на ноги и тут же тянется вперёд, обхватывая ладонями его шлем-маску. В теории трогает щеки, на деле под его пальцами только сталь да немного пустоты.       — Мама мне так же говорила, — ни с того ни с сего припоминает он, отводя взгляд.