То, что хочется вернуть больше всего

Цзян Чэн чувствует, что начинает медленно закипать. Вселенная то ли посылает ему сигналы о том, что как руководитель он бездарный идиот, и ему стоит пойти тихонько сдохнуть где-нибудь под забором, то ли о том, что ему всё-таки стоит пойти в отдел кадров и спросить, зачем и почему они берут таких идиотов в компанию. Мо Сюаньюй не сказать, что совсем плохой, но Цзян Ваньинь отчаянно ищет в нем отрицательные качества. Он правда думал, что у него получится работать вместе с ним. Думал, но по итогу у него не получается даже нормально с ним разговаривать, как бы он ни старался. — Еще раз. Тебе просто нужно разобраться с этим документом. Здесь нет ничего сложного. Судя по лицу Мо Сюаньюя — весь этот документ одна сплошная сложность, но он все равно послушно берет в руки бумажку, тут же кладет перед собой и беспомощно оборачивается на Цзян Чэна. Цзян Ваньиню на пару мгновений становится его даже жаль. Конечно, взрослая жизнь, тут никто с тобой нянчиться не будет, и всё-таки ему стоит быть слегка мягче. Цзян Чэн так не умеет, и только поэтому он сильнее хмурится то ли на себя, то ли на Мо Сюаньюя, то ли вообще на этот дурацкий документ, который вылез так некстати. Цзян Чэн просто пытается взять себя в руки, успокоиться и наконец-то научить его чему-нибудь. Он бездарен. Он бездарен, и у него не получается научить Мо Сюаньюя хотя бы чему-то полезному. Гнобить себя — не совсем то, чем нужно заниматься, но Цзян Чэн ничего не может с собой сделать. Вот Вэй Усянь с лёгкостью научил бы Мо Сюаньюя всему, что умеет сам, и стал бы, возможно, его кумиром. Хотя нет, если судить по тому, какой Сюаньюй человек — точно стал бы. Он и на Цзян Чэна смотрит щенячьими глазами. Ничего страшного, скоро разочаруется и перестанет. Перестанет, и тогда он избавится от одной из проблем в своей жизни. Неплохое развитие событий. Ему нравится. Только вот совесть никак не унимается. «Он тебе ничего не сделал», — шепчет гаденький голосок на задворках сознания. Гаденький голосок прав — он вообще всегда прав. Цзян Чэн человек сложный, и это часто помогает ему остановиться до того момента, когда станет поздно. После случившегося голосок надолго затих, а сейчас проснулся снова. Цзян Чэн рад был бы его послушать, да вот только сознание, измученное видом Мо Сюаньюя, никак не позволяет этого сделать. Да будет проклято все это, и он сам в том числе. Какого черта он всё ещё не может отойти? В голове включается ещё один голос — на этот раз его психолога. «Каждому человеку нужно индивидуальное количество времени. Вы уже сделали невероятные успехи, молодой господин Цзян.» Он сделал много — ну и что? Этого все равно недостаточно для того, чтобы быть достойным. Недостаточно для того, чтобы носить фамилию Цзян. Он должен стремиться к невозможному, а все, что он делает — это жалуется и жалеет себя! Как же ему противно от себя самого. Как же он от себя устал. Как бы он хотел быть другим человеком — но у него не получается по-другому. Цзян Чэн слышит тихий писк — иначе этот звук и не назовешь, и вдруг понимает, что сжал несчастный документ так, что он практически порвался. Глядит на испуганного Мо Сюаньюя и тут же разжимает руку, позволяя бумажке упасть на стол. Да что же из него за человек такой? Все, что он делает — это запугивает только недавно выпустившегося студента. Да какой из него руководитель вообще, если он не может справиться с одним-единственным человеком? Притом человеком весьма послушным, пусть и недостаточно понятливым — поправимая характеристика, он же ведь не может знать всего и сразу и, конечно же, будет в некоторых моментах чего-то не понимать. Да даже Цзян Чэн, интересующийся этим с детства, придя на работу, косячил! Это нормально. Тогда почему он так реагирует? — Займись-ка чем попроще, — Цзян Чэн хватает несчастный смятый документ, наспех расправляет его пальцами и вздыхает. — Этим я сам займусь. Вот, кажется, это у тебя получалось неплохо, да? Вот это и доделай, а потом… — а потом что? Загляни ко мне, я снова буду на тебя неодобрительно смотреть? Нет, так дело не пойдет. Мо Сюаньюй не нравится ему по совершенно необъективной причине, и ему нужно каким-то образом сдерживать себя. — А потом загляни к Яо Шэнли, он сидит со мной в кабинете. Он специализировался на этих документах, объяснит, что с ними делать и как. Неправильно спихивать свою работу на другого, но это лучшее, что он может сделать. Этот самый Яо Шэнли, конечно, Мо Сюаньюя тоже не любит — как он сказал: «Не люблю подобных размазней, он же ведь ещё и глупый!», но сдерживать себя сможет. Во всяком случае, когда Вэй Усянь раньше был занят, на встречи с особенно раздражающими клиентами отправляли его — и ему опыт, и Цзян Чэн не взбешён. Конечно, и ему приходилось иногда это делать, и в таких случаях ему просто необходим был отдых. Долго притворяться вежливым у него не выходило, к сожалению. — Х-хорошо… — Мо Сюаньюй выглядит так, будто сейчас то ли начнет плакать, то ли пойдет увольняться, и Цзян Чэну практически становится его жаль. Он не любит жалеть других и ненавидит, когда жалеют его, но сейчас он ничего не может с собой поделать. Может быть, ему стоит работать с психотерапевтом усерднее — в таком случае он и поспокойнее станет, и перестанет издеваться над новичками. Голосок внутри продолжает: «Нет, ты не издеваешься над новичками, только на одним конкретным, а все потому, что он ужасно похож на…». «Заткнись», — думает Цзян Чэн и удаляется к себе. У него не получается контролировать весь поток мыслей, посещающий его голову, но заткнуть самого себя он вполне может, почему нет? Психотерапевт, кажется, упоминала что-то о том, что это опасно — если хочется о чём-то подумать, нужно думать. Нельзя постоянно держать в себе эмоции и чувства, иначе с его состоянием со временем все станет гораздо хуже, чем было. Проблема в том, что Цзян Чэн всю свою жизнь скрывает эмоции. Он не умеет громко смеяться или выражать свои чувства в открытую. Все, что он может — это злиться и, кажется, обижать окружающих его людей. Он уже свыкся с этим. Не стоит и пытаться что-то поменять. У него все равно нет друзей. Единственной, кто его понимал по-настоящему, была его сестра. Во всяком случае, рядом с ней всегда становилось легче, а слова она подбирала всегда такие, что любые проблемы казались сущим пустяком. Иногда достаточно было сварить суп, и уж тогда мир становился ярче, краше и милее в тысячу раз, даже для Цзян Чэна. С возрастом это ощущение практически не изменилось. У него мог быть завал на учебе или тяжёлые дни на работе, но когда Цзян Яньли подсовывала ему тарелку с супом, все сразу же становилось легко решаемым. Иногда она передавала суп через кого-нибудь — чаще доставалось Вэй Усяню. Он, к его чести, всегда доносил полную чашку. Как он вообще мог сделать т а к о е? Цзян Чэн скрипит зубами и жмёт на клавиши сильнее нужного, так, что даже Яо Шэнли, привыкший к стеклу клавиш, выглядывает из-за своего монитора и пялится на него, пока Цзян Чэн не убирает руки от клавиатуры и крайне недовольно смотрит на него в ответ. Клавиатура, впрочем, приняла на себя первую вспышку ярости. Яо Шэнли, если сейчас отвернется и продолжит работать, не станет жертвой второй вспышки злости. Цзян Чэн не понимает, злится он на Вэй Усяня или только на себя. За то, что не углядел, не предотвратил, не смог спасти, не сделал того, чего должен был. Может быть, он так сильно злится на отца. Он всегда любил Вэй Усяня больше, всегда особенно выделял его так, как не выделял своего собственного сына, и, наверное, если бы мог, оставил бы все ему. И должность, и квартиру, и все, что только мог бы. Мать всегда была недовольна этим. Она вообще много чем всегда была недовольна. Возможно, поэтому отец никогда ее не любил (а может быть, не мог свою любовь показать). Может быть, мать Вэй Усяня в самом деле была куда лучше. Посмотрела бы она, что сейчас сделал ее сынок. Он сейчас думает совершенно точно не о том. Он не должен лезть в такие дебри. Будь мать Вэй Усяня жива, этого ничего не было бы. Они бы даже, черт возьми, не были знакомы! Может быть, они и встретились бы где-нибудь в институте, поболтали и разошлись. Все! Отец не любил бы Вэй Усяня больше всех на свете, а у Цзинь Лина были бы счастливые родители и нормальное вежливое имя. Цзян Чэн никогда не сможет назвать его Цзинь Жулань. Дурацкое имя. Слишком… слишком. С чего это Вэй Усянь назвал его практически в честь семьи Лань? Цзян Чэн думает об этом и понимает, что какое бы имя Вэй Усянь не дал тогда племяннику, он бы все равно никогда не смог бы его произнести. Неважно, поймают Вэй Усяня или нет, неважно, выйдет он когда-нибудь из тюрьмы или нет, неважно, неважно, неважно. Важно лишь то, что он уже сделал, то, что он предал всю их семью и самого Цзян Чэна в первую очередь и то, что никто и никогда не сможет его простить. Он заслужил. Он заслужил, и думать о том, что могло бы и не могло быть, Цзян Ваньинь не будет. Он просто… попытается жить дальше. Цзян Чэн попадает в эту ловушку раз за разом. Он каждый раз хочет преодолеть себя, и каждый раз возвращается к одному и тому же. — Ну и как там? — Яо Шэнли всё-таки прерывает напряжённое молчание, и Цзян Чэн вспоминает, что так ничего и не сказал по поводу Мо Сюаньюя. Черт возьми. — Нормально. Он один документ не понял, как делать. Объясни ему, я не смог, — Цзян Чэн устало выдыхает, берет смятую бумажку и отдает Яо Шэнли. — Ты на этом специализировался. Он просто… не понимает, что и куда нужно вбивать, чтобы получить именно такой результат, хотя я объяснял всеми известными мне словами. — Слушай, а может, ты его мне отдашь, а? — Яо Шэнли весело хмыкает, подхватывает бумажку, тем самым дав свое согласие и склоняет голову вбок. — Он меня раздражает, но ты же его одним взглядом убьешь на месте. Чего ты так взъелся на него, кстати? Я чувствую, что тут что-то личное, так что не отвечай. В общем, я могу побыть его наставником. И тебе меньше нервов, и ему. Ну? Что скажешь? Яо Шэнли, привыкший к тому, что они с Цзян Чэном теперь на равных, самую малость обнаглел. Цзян Чэн позволял это только одному человеку, и не собирается позволять кому бы то ни было ещё. — Не надо. Я сам справлюсь. Просто помоги ему конкретно с этим документом, — он может сколько угодно быть в бешенстве, но никто не отменял нормального общения с людьми. Здесь ничего не попишешь, к сожалению. Цзян Чэн упрямый. Это не идёт ему в плюс, скорее наоборот. Упрямство — одна из худших черт его характера, и как бы ни старался он сделать с этим хоть что-нибудь, у него не получалось. Его трудно убедить в чем-то, переубедить или что угодно в этом духе. Вэй Усянь, вообще-то, мог, но он вообще кого угодно мог заболтать, и ко всем, кто относился к нему хорошо, он относился так же. Вэй Усяню плевать было на фамилию, внешность, и все что угодно другое. Он смотрел на поступки человека, буквально лез в нему в душу. Цзян Чэн так никогда не умел и не умеет до сих пор. Когда компания Цишань Вэнь рухнула, Вэнь Нин и Вэнь Цин остались ни с чем. У них не было репутации, их никто бы и никуда не принял, а с учётом того, что оставались такие же простые работники, те, кто ничего не знал о махинациях начальства, ситуация казалась практически безвыходной абсолютно для всех. У Вэнь Цин был на руках ещё и ребенок, с которым она помогала бабушке. Вэй Усянь в тот период ходил крайне задумчивый. Потом — постоянно куда-то звонил, о чем-то договаривался, просил, после работы всегда где-то пропадал и был чем-то занят. Оказалось, что он просто помогал тем оставшимся Вэням, а когда Вэнь Цин была занята, сидел с ребенком. Цзян Чэн не особенно интересовался, что с ними и как, и всё-таки выяснил, что Вэнь Цин теперь работает в больнице, а Вэнь Нин ещё учится в медицинском университете. Он уверен, что и у всех остальных жизнь сложилась ничуть не худшим образом. Гаденький голосок просыпается снова. «Он был лучше тебя, Цзян Ваньинь.», «Он никогда не вел бы себя подобным образом с Мо Сюаньюем, Цзян Ваньинь, даже если бы он был похож на убийцу его любимой цзе.» «Он убийца, и он всё ещё куда лучше тебя, Цзян Ваньинь. Твой отец до сих пор так думает, и ты прекрасно это знаешь.» «Заткнись», — думает Цзян Чэн и едва не выдает это вслух. «Заткнись. Он не лучше меня. Он убил цзецзе. Он убил ее мужа. Он признался в этом только тогда, когда его, видимо, прижали. У него хватило наглости всех утешать, прийти на похороны и успокаивать Цзинь Лина. Он отвратительный, и ты прекрасно это знаешь.» Голосок не унимается. Цзян Чэн устало трёт лицо руками. У него болит голова, а от постоянного стресса вылезают не самые приятные побочки. Он не может спать, отвратительно ест, забывает про то, что должен был сделать, и поэтому в рабочее время ему приходится очень сильно спешить, чтобы сделать хоть что-нибудь, а потом приходит домой и ничего не хочет. Не хочет готовить, что-нибудь смотреть или читать, пойти прогуляться или любую другую активность, которая могла бы помочь ему хотя бы немного отвлечься от дурацких мыслей. А ночью чаще всего приходят кошмары, и он еще и не высыпается в конечном итоге. Цзян Чэн ещё неделю назад думал, что ему правда становится лучше. Что он мог бы жить нормальной жизнью, даже с учётом всего произошедшего. Мо Сюаньюй, сам того не подозревая, стал для него катализатором возвращения дурацкого состояния. Если Цзян Чэн перестанет делать и то, что делает сейчас, пиши пропало. Все придется начинать сначала. Цзян Ваньинь не уверен, что у него хватит на это сил. Он уже вообще ни в чем не уверен. Единственное хорошее, что осталось в его жизни — Цзинь Лин и родители. Он должен был сильным хотя бы ради этих людей, а все остальное придет со временем. Все будет хорошо, все будет замечательно, просто нужно быть выше всего этого. Кажется, даже выше самого себя. Яо Шэнли задумчиво хмыкает, но пожимает плечами. Ещё бы — работы ему меньше, а за наставничество, если Цзян Чэн правильно помнит, нет никаких плюшек. Что это был за жест доброй воли в сторону Мо Сюаньюя, он вообще не понял и решил, что к Яо Шэнли стоит присмотреться повнимательнее. Так, на всякий случай. они работают вместе, и все такое, и лучше бы ему выяснить про него больше образования, наличия кошек и нескольких фактов о семье. Чем он занимается по жизни? Почему в какие-то моменты странный, а в какие-то относительно неплохой? Если Цзян Чэн во всем теперь будет видеть теорию заговора, он точно вынесет себе мозги из пистолета. Он не знает, влияет так на него, выражаясь языком психотерапевта, травмирующий опыт, очередной триггер или что угодно ещё, но факт остаётся фактом. Он даже Не Хуайсана после недавней встречи подозревал невесть в чем, хотя предпосылок к этому даже не было! В тот момент все казалось логичным и понятным, а сейчас ему хочется лишь посмеяться с самого себя. Хочется посмеяться, а все, что он делает — это злится. Кажется, только злиться он и умеет. Его отвлекает стук в дверь. — А, Сюаньюй, — Яо Шэнли дружелюбно улыбается и машет рукой, мол, заходи. — Молодой господин Цзян сказал, что ты зайдешь. Иди сюда, я тебя сейчас научу пользоваться этой штукой. Да не волнуйся ты так! Когда я только-только сюда пришел, я не умел вообще ничего, а ты, вон, уже что-то да можешь сделать, а когда я тебе объясню, что к чему, уже будешь уметь даже больше, чем половина этого офиса. Цзян Чэн фыркает в монитор. Вообще-то, здесь он прав. Цзян Чэн не хочет ничего говорить по поводу работников, но судя по отделу кадров, которые берут не понять кого… что ж, не все тут усердно работает, а некоторая часть и вовсе бегает курить по десять раз на дню. Спасибо, что не на улицу, это было бы слишком долго, а в специально оборудованное для этого место, так получается быстрее. Дальше все проходит, вроде как, даже неплохо. Цзян Чэн не вслушивается в слова Яо Шэнли, но, судя по всему, все проходит очень даже неплохо. Он бы даже сказал — отлично. Яо Шэнли объяснять умеет, он с этим плотно работал пару лет, и голос у него, в отличие от Цзян Чэна, спокойный и расслабленный. Ему может сколько угодно не нравиться Мо Сюаньюй, и вместе с тем он этого не показывает. В отличие от Цзян Ваньиня. Мо Сюаньюй выходит из кабинета спустя полчаса с таким видом, будто бы только что познал этот мир и все сущее, что в нем есть. Яо Шэнли не выглядит раздраженным, он выглядит, отчего-то, жутко довольным, и Цзян Чэн громко хмыкает, привлекая к себе внимание. Ему интересно. И не только как он объяснял — как у него получается сдерживать свои эмоции по отношению к человеку, который, по его словам, его раздражает. — А он, знаешь, не такой уж и плохой, — Яо Шэнли откидывается в кресле, расслабленно потягивается и хрустит всем, чем только может. Звук выходит страшный. — Я, пока с ним говорил, понял. Вот смотри: ты объясняешь от общего к частному. А ему нужно наоборот! Объяснил небольшую часть, убедился, что он понял, перешёл к следующей. Объяснил, а потом уже говоришь о связи между двумя частями. Что-то вроде того. Цзян Чэн неуверенно выдыхает. Он так… не то чтобы умеет. Понимать и уметь объяснить вещи разные, и он, кажется, владеет первым, но совершенно не знает, как делать второе. Может быть, и правда будет лучше, если он отдаст Сюаньюя Яо Шэнли? Никто не будет нервничать, Цзян Чэн, может быть, и смирится с его присутствием, и все будет нормально? Они не будут особенно пересекаться… было бы неплохо. Но какая-то гадкая часть Цзян Чэна не даёт ему этого сделать. Он должен справиться с этим сам. Что скажет матушка, узнав о том, что он не смог даже обучить новичка? Что скажет и подумает отец? У него, кажется, просто нет выбора. Только поэтому Цзян Ваньинь выдыхает, кивает в знак того, что понял и вновь мрачно утыкается в монитор. Когда же этот дурацкий день уже наконец закончится? К счастью, оставшийся день проходит мирно. Мо Сюаньюй заходит ещё пару раз, и каждый раз Яо Шэнли терпеливо ему объясняет, а Цзян Чэн все это время делает вид, что его нет в этом кабинете. У него, вроде бы как, получается. Мо Сюаньюй в его сторону практически не смотрит, и все хорошо. Было бы неплохо, если бы так было всегда, но он не может себе этого позволить. Цзян Чэн, выходя из офиса, бурчит что-то в знак прощания, отмечает то, что Мо Сюаньюй ещё даже и не думает подниматься со своего места, а лишь что-то усердно набирает на клавиатуре и раздражённо вздыхает. Кажется, ему стоит уточнить у охраны, когда именно он выходит обычно с работы. Переработки — это не то, чем стоит заниматься постоянно. Цзян Чэн знает на своем опыте. Его от его же работы едва ли не начало тошнить. Впрочем, не то чтобы это помогло. Он, может быть, уже и не сидит в офисе до поздней ночи, зато берет часть работы на дом и сидит над ней уже там. Впрочем, эти выходные Цзян Чэн твердо намерен провести со своим племянником, и ему не помешает никто. Нужно иногда разгружать родителей от шумного непоседы, к тому же, он, кажется, отлично умеет отвлекать людей от чего угодно. Цзян Чэну это полезно, и он даже набрасывает примерный план того, как и куда его поведет. В план обязательно входит та самая детская площадка. Там… вроде бы как, даже и неплохо. Подходя к высокому зданию, Цзян Чэн чувствует в груди неясную тревогу. Она иногда вот так появляется, и он не знает, почему. Может быть, боится не услышать ответ на звонок в домофон, может быть, боится, что подлец Вэй Усянь вернулся, чтобы завершить начатое, а может быть, это просто его очередное чувство, которое появляется практически из ниоткуда и которое мешает ему жить. Может быть, без чувств и в самом деле было бы куда проще. Только не говорите ему, что он возвращается в подростковый возраст, когда разбитое сердце становилось трагедией не иначе как мирового масштаба. У него так было всего лишь раз, потом было как-то не до отношений, но его семнадцать прошли весьма… интересным образом. Первые два месяца были практически волшебными, потом его бросили с не самыми приятными словами, а потом он просто пытался делать вид, что его это не задело, а сам психовал. Цзецзе тогда, конечно же, сыграла практически решающую роль в том, чтобы это прошло как можно менее безболезненно. Он подумал о цзецзе, и даже сумел сохранить лицо, а внутренности обожгло болью не настолько сильно, насколько обжигает обычно. У него прогресс, здесь больше нечего сказать. Сомнительный прогресс, конечно, но у него есть хотя бы это. В первый месяц после трагедии он постоянно слышал перешептывания. О том, что Цзинь Лин остался сиротой. О том, что чета Цзян похоронила свою любимую дочь. О том, что Цзян Ваньинь, с его-то характером, вряд ли сможет оправиться от всего этого. О том, что такими темпами, их компания придет в упадок в ближайшие несколько лет, если всю семью постигло такое горе. Цзян Чэн, будь у него силы, затыкал бы каждого. Сил у него не было, желания существовать — тоже, а шепотки все продолжались и продолжались. В конце концов, как и с любым инцидентом, они прекратились, и новости всплывают сейчас куда реже. Чаще всего это бессмысленные статьи с дурацкими заголовками о том, что убийца ещё не пойман, полиция работает как может, но Вэй Усянь оказался слишком коварен, чтобы так просто дать себя поймать. Кто знает, сколько преступлений он совершит в ближайшем будущем? С учётом того, что за год он не всплывал нигде — нисколько. На него пытались повесить несколько убийств, кажется, чтобы можно было применить смертную казнь, но настоящий убийца в конце концов каким-то образом находился. Цзян Чэн ещё пару месяцев назад не мог бы и подумать о том, что будет его — вы посмотрите — у себя в голове защищать. Может быть, такой эффект дала психотерапия, может быть, он дошел до этого самостоятельно, а слова Не Хуайсана о том, что что-то здесь не так лишь подлили масла в огонь. — Кто? — усталый матушкин голос Цзян Чэн узнает из тысячи. Дверь издает противный звук, открывается, и Цзян Чэн проходит сразу к лифту мимо консьержа. Вообще-то, обычно для того, чтобы пройти, нужно, чтобы за тобой спустились те, к кому ты собрался в гости, но он ведь сын живущих здесь людей, и сам жил здесь достаточно долгое время, так что все в порядке. Лифт гудит отвратительно. Цзян Чэн прислоняется лбом к прохладной стене и думает. Он любит родителей, очень, и всё-таки каждая их встреча заканчивается неясной тяжестью на душе. Несколько месяцев, когда Цзян Ваньинь жил здесь (чтобы его мать могла контролировать его ментальное состояние, разумеется), все было нормально. Нормально — слишком громкое слово, он тогда вообще ничего не испытывал, и всё-таки… всё-таки, сейчас отчего-то ему одновременно хочется и не хочется приходить. Родители в последнее время стали куда чаще ругаться, и Цзян Чэн прекрасно понимает, почему. Вэй Усянь и без того слишком часто становился камнем преткновения, а сейчас… Сейчас у матушки появился дополнительный повод обвинить Цзян Фэнмяня в том, что он вообще взял этого ребенка в их семью. Цзян Чэн очень не хочет обвинять родного отца. Он не мог предугадать, что Вэй Усянь окажется таким уродом и совершит такое. Цзян Чэн все равно его обвиняет. В день, когда полиция пришла к ним и сказала, что они получили чистосердечное от Вэй Усяня, но он каким-то образом умудрился сбежать — Цзян Фэнмянь не поверил. Более того, ещё несколько дней он старался получить все сведения. Почему он вообще дал чистосердечное, где он сейчас, что вообще происходит. Цзян Чэн находился в такой прострации, что, как бы ни хотел ходить с ним, не мог себя заставить. Потом нашли улики. Цзинь Цзысюаня застрелили. В лаборатории пулю исследовали несколько дней. В конце концов им дали сведения о том, что это была за пуля. У Вэй Усяня был такой же пистолет. Потом — все больше. Его кровь, отпечатки пальцев, человек, стрелявший в Цзинь Цзысюаня был такого же роста и веса, что и Вэй Усянь. Совпадало все. Абсолютно все. Цзян Фэнмянь не желал верить даже тогда, когда все факты были налицо. Они с матушкой тогда много ругались. Этот человек разрушил все, что можно было, а его отец умудрялся его оправдывать и верить в то, что Вэй Усяня подставили. Он сам признался. Сам признался, черт побери, так какого вообще хрена они говорят о том, что он этого не делал? Удивительно, что его родители тогда не развелись. Цзян Чэн тот период плохо помнит, помнит только периодические крики, а что в них было — не помнит. Сложно что-то запомнить, когда судорожно сжимаешь телефон в руке и надеешься, что все это — глупый кошмар. А ведь Цзян Чэн правда ждал. Ждал, что Вэй Усянь напишет: «ахаххаа, представляешь, какой это был ужас? конечно, это был не я!», ждал, что он проснется, ждал, что полицейские найдут другие улики, что произойдет хоть что-нибудь хорошее. Не произошло ничего. Вэй Усянь остался убийцей, его сестра так и осталась лежать, погребенная под слоями земли, а всем остальным просто нужно было каким-то образом жить с этим дальше. Цзян Чэн себе это возможным не представлял, но сейчас он, вроде бы как, даже справляется. Глядите-ка, Мо Сюаньюй всё ещё работает, работа в компании не встала, как могли бы предположить недоброжелатели, а жизнь продолжается. С трудом, конечно, через боль и желание вернуться в прошлое, но продолжается ведь. Как быстро оправился бы Вэй Усянь, если бы все это случилось с ним? Если бы они поменялись ролями? Как бы он себя вел, что бы делал? Цзян Чэн вдруг осознает, что никогда над этим не задумывался. Не та вещь, над которой стоит размышлять. Когда дверь в квартиру открывается, Цзян Чэн слышит громкий плач ребенка. Он качает головой — у Цзинь Лина сейчас отвратительный возраст. Кризис трёх лет, это, кажется, так называется? Он капризничает, пытается продавливать под себя окружающих и разрыдаться может по абсолютно любому, даже самому дурацкому поводу. Дайте ему сил, он правда старается быть хорошим дядей, но он всё ещё слегка чуть более агрессивный чем стоит. Цзинь Гуанъяо — его другой дядя, он заходит иногда, и в целом помощь его неоценима — ладит с Цзинь Лином куда лучше. — Здравствуй, матушка, — он заглядывает ей через плечо и видит рыдающего Цзинь Лина. — Почему на этот раз? Юй Цзыюань вздыхает. Бабушка из нее куда лучше, чем мать, но даже она не выдерживает. В конце концов, ей пришлось тащить все на себе после того, как все случилось, а ведь она потеряла дочь. Цзян Ваньинь не уверен, но ей, кажется, пришлось тяжелее всех. У него было время прийти в себя, его отец будто бы и вовсе не среагировал, а у нее не было даже возможности. Сразу же пришлось смотреть за маленьким ребенком и за собственным сыном, который оказался слишком слабым для того, чтобы стать для семьи опорой. — Я не разрешила ему грызть мяч, — голос у нее уставший, но Цзян Чэн прыскает. — Цзинь Лин, — Цзян Чэн снимает обувь, и его племянник мгновенно поднимает глаза. — Цзинь Лин, что это такое? — Дя… дядя! — настроение у ребенка меняется мгновенно, и он тут же бежит навстречу, обнимает за ногу и прижимается поближе. Цзян Чэн качает головой, подхватывает его на руки, и мысли, сдавливающие его в тиски, отступают сами собой. О, его, определенно, ждут замечательные пару дней. Никакой работы, никаких самокопаний, только он, племянник и куча развлечений. Внутренний ребенок Цзян Чэна, пожалуй, рад этому слишком сильно. — Чай пить пойдем, любитель мячей? — Цзян Ваньинь ерошит его волосы, посмеивается, а затем кивает на рюкзак. — Я принес пирожные к чаю. Можешь достать, пожалуйста? Цзинь Лин с большим энтузиазмом слезает с его рук, а затем возится с замком. Дольше, чем нужно, но Цзян Чэн не подгоняет. Цзинь Лин гордо вытаскивает упаковку сладостей и тащит обратно, протягивая дяде. — Молодец, молодец, — Цзян Чэн выдыхает и смотрит на Юй Цзыюань. — Где отец? Она в ответ громко хмыкает и молча идёт на кухню. Понятно, снова разругались. Цзян Чэн даже догадывается, по какому поводу и догадывается, что такая реакция у Цзинь Лина не только из-за мяча. Он сам помнит свои ощущения, когда родители ругались — хотелось немедленно обвинить себя, помирить их, но Вэй Усяню всегда приходилось хуже. Ругаться они почти всегда начинали из-за него, даже если он ничего не делал. Он никогда ничего не говорил Цзян Чэну, но Цзян Ваньинь видел, что он переживает. Со временем это прошло, а может быть, Вэй Усянь просто виртуозно научился скрывать собственные эмоции. Он никогда не показывал, что ему грустно, плохо или страшно — исключение составляла только встреченная по дороге собака — всегда улыбался, шутил, и окружающие этому настроению всегда поддавались. Он мог рассмешить кого угодно, и даже когда Цзинь Цзысюань погиб, он всё свое время посвятил Цзян Яньли. Ему даже удавалось заставить ее улыбнуться, хотя он, отчего-то, казалось бы, переживал. Ничего удивительного, он ведь убийца. Стыдно, видать, было перед сестрой, и поделом ему. А потом и ее убил, лишившись, видимо, последнего хорошего, что в нем вообще было. Если так подумать, это ведь совсем нелогично. Цзян Чэн много думал об этом, правда, но в конце концов не нашел никакого объяснения. Есть улики. Есть чистосердечное. Почему тогда такое ощущение, что он что-то упускает? Вэй Усянь ведь обожал сестру. Он не любил Цзинь Цзысюаня, но смирился с выбором Цзян Яньли. Разве стал бы такой человек кого-то убивать? Он рассуждает прямо как его отец. От этого не легче, и, чтобы не раздражать Юй Цзыюань и собственное сердце, он мотает головой и идёт на кухню, помогает Цзинь Лину поставить на стол коробку и садит его на свои колени. Обстановка слегка напряжённая, Юй Цзыюань очевидно злится, и Цзян Чэн впервые в жизни думает о том, как можно было бы хотя бы немного снизить градус напряжения в комнате. Цзян Яньли и Вэй Усянь так умели. Он не умеет совершенно. Цзинь Лин напряжённой обстановки не замечает. Он рад, что дядя пришел, и рад, что они проводят время вместе, вот и все (а ещё, может быть, ему вручат что-нибудь вкусное, если он будет хорошо себя вести!). Так что он убегает в свою комнату, а затем притаскивает оттуда рисунок. Цзян Чэну требуется приличное количество времени, чтобы понять, что эти странные фигуры — на самом деле их семья. Вот он, с пучком на голове, а одежда закрашена фиолетовым. Вот сам Цзинь Лин, в любимом жёлтом. Кто матушка, а кто отец, Цзян Чэн так и не понял, но это и неважно. Для ребенка трёх лет — очень даже неплохо. На этом рисунке могло бы быть куда больше человек… На кухню заходит Цзян Фэнмянь. Он хмурится, но его выражение лица смягчается при виде Цзян Чэна. — Здравствуй, — Цзян Чэн кивает, откладывает рисунок в сторону и садит Цзинь Лина на свои колени. — Рад видеть, а-Чэн, — отец с матерью настолько демонстративно игнорируют друг друга, что Цзян Ваньиню практически становится смешно. Как они вообще собираются растить ребенка в такой атмосфере? Цзинь Лин либо не замечает этих скандалов (что было бы неплохо), либо они ещё не успели на него подействовать. Хотелось бы, чтобы был первый вариант, но вещи никогда не шли так, как хотелось бы Цзян Чэну. — Я тебя тоже, — Цзян Чэн отпивает немного чая из кружки, не зная, о чем поговорить. Дела? Погода? Работа? Все это кажется таким скучным и пресным, что он вздыхает и устраивает Цзинь Лина на своих коленях поудобнее. — Как дела на работе? — Цзян Фэнмянь мог бы узнавать о его состоянии через других сотрудников, но он этого не делает. Цзян Чэн по-настоящему за это ему благодарен. — Нормально. У нас… новенький. Пытаюсь показать ему, как у нас все работает, и все такое… — он неопределенно машет рукой. — Зовут Мо Сюаньюй. — Вот как, — Цзян Фэнмяню, очевидно, тоже неловко. Они этот год… мало разговаривали. То ли дело в том, что думал обо всей этой ситуации его отец, то ли в чем-то другом… они, кажется, стали друг другу практически чужими. Окончательно. Юй Цзыюань громко и недовольно хмыкает. — И почему у тебя такой тон, когда ты о нем говоришь? — Он просто… — похож на Вэй Усяня? Да если он это скажет, матушка отгрызет голову сначала ему, затем его отцу, а потом и Мо Сюаньюю, и всему их отделу заодно. Нет, этого говорить нельзя ни в коем случае. — Просто ещё нигде не работал. Часто тормозит. Вот и все. — Мо Сюаньюй… — Юй Цзыюань тянет это практически задумчиво и вдруг резко хмыкает. — Покажи фотографию. На несколько секунд что-то внутри Цзян Чэна замирает. Ему кажется, что матушка обо всем догадалась, что она взглянет на его фотографию и сразу же все поймет, но перечить ей в таком случае тем более не имеет смысла. Можно было бы отговориться отсутствием фотографии, но у него они есть, Яо Шэнли присылал зачем-то, сейчас причина вылетела из головы. — И кого они берут на работу! — Юй Цзыюань недовольна ещё больше, чем до этого, и Цзян Чэн холодеет внутри ещё сильнее. — Это не его разве выгнали из семьи с позором? — Д-да? — Цзян Чэн чувствует облегчение, какое невозможно описать словами. Но, погодите, то есть, только ему кажется, что Мо Сюаньюй похож на Вэй Усяня? Неужели… — Да. Ланьлин Цзинь посчитал, что очередной отпрыск Цзинь Гуаншаня слишком странный. Это дело быстро замяли, им не хотелось позора, — в разговор встревает Цзян Фэнмянь, и Юй Цзыюань смиряет его таким взглядом, что Цзян Чэну становится ещё более неуютно. — Вот как… он странноватый, конечно, но работает… — его голос практически звучит уверенно, и он уже этим гордится. Он сколько угодно может не любить Мо Сюаньюя, сколько угодно ругать его и костерить, но никогда он не станет лгать ради своей выгоды. Он и без того нервный и дерганный. Ему не нужны ещё большие проблемы, а судя по нему, они у него есть и ой какие немаленькие. — Что это за лента? — Юй Цзыюань внезапно сильно хмурится, и в душе у Цзян Чэна нарастает тревога. — Обычная красная лента. Что не так? Юй Цзыюань пронзительно смотрит на него, но ничего не отвечает. Цзян Чэн приглядывается — не та лента, что была на нем в первый рабочий день, поярче. С ней он ещё больше похож на Вэй Усяня. То есть, не ему одному показалось? — Юй Цзыюань, — его отец выглядит раздраженным, но факт остаётся фактом. Цзян Чэн сейчас полностью на стороне матери, и он хочет было что-то сказать, но внезапно внутренний голос говорит ему не вмешиваться, и Цзян Чэн молча опускает глаза в пол. Кажется, новая ссора. Отец звучит раздраженным, и его матушке этот тон, конечно же, не нравится. Такой тон вообще мало кому понравится. Но ругаться уже который раз из-за одного и того же… Тот факт, что он уже столько времени не может отпустить ситуацию, ничуть его не смущает. — Цзян Фэнмянь! На его коленях Цзинь Лин сворачивается в клубочек, и Цзян Чэн вздрагивает, удивлённо на него взглянув. Точно. Он практически и забыл. Как на ребенка подействуют подобного рода скандалы? Уж точно не в лучшую сторону. Цзян Чэн молча поднимает его на руки, хмыкает и кивает родителям. — Я прошу прощения, — год назад он не посмел бы даже встать в такой ситуации. Сейчас ему плевать. — Спасибо за чай, отец, матушка. Если что, Цзинь Лина я забираю на выходные. Хорошего вечера. Гробовое молчание сопровождает его, пока он одевается, одевает Цзинь Лина и выходит из квартиры. Он и сам от своей выходки в шоке, но ещё больше его удивляет то, что родители ему ничего не сказали. — Почему? — Цзинь Лин расстроенно опускает глаза в пол. Ему ещё сложно строить полноценные предложения, но Цзян Чэн и без слов понимает — почему они столько ругаются, почему это все вообще происходит. — Так бывает. Иногда люди… даже если любят друг друга, никак не могут помириться и понять друг друга, знаешь. — Как ты и Мо Сюаньюй? Цзян Чэн растерянно смотрит на племянника. — Но мы ведь не ругались, Цзинь Лин. — Но тебе он не… не нравится. И в самом деле. Это понял даже ребенок. Как себя сейчас чувствует Мо Сюаньюй, которого это непосредственно затрагивает… Цзян Чэн и думать не хочет. И когда он стал переживать? — Не нравится. — Почему? — Потому что… просто не нравится. — «Просто» не бывает, дядя, — философски отмечает Цзинь Лин, и Цзян Чэн не находит, что на это ответить. Он не возьмётся объяснять все это маленькому ребенку ни за что на свете. Для того, чтобы поносить Вэй Усяня последними словами, есть его мать. Цзян Чэн будет их только думать, а вслух… нет. Ни за что. Только себя не уважать. — Расскажи лучше, что бы ты хотел поделать, — Цзян Ваньинь никогда не был хорош в смене темы, но на ребенке это работает. Цзинь Лин восхищённо рассказывает о том, что было бы неплохо посмотреть вон тот мультик про рыбку, погулять, поиграть, а ещё съесть что-нибудь вкусное, потому что бабушка не разрешает! Цзян Чэн практически умиротворенно его слушает и еле слышно хмыкает себе под нос. Пожалуй, сейчас он почти счастлив.