Так повествует Эймонд Таргариен
Могучее тело Вхагар опустилось на Холм Рейнис, когда огненное зарево предрассветного солнца зарождалось среди глубокой ночной синевы. Эймонд разомкнул уста, и клубы горячего пара заплясали в прохладном воздухе, собираясь каплями испарины на иссушенной ветром коже. Вдали необъятного небосвода угасали последние звёзды, и купол Драконьего Логова сверкал в лучах возрождающегося солнца, точно грань драгоценного камня. Рёв сородичей взволновал Вхагар, и взгляд её устремился к заточённым в каменных стенах родичам. — Daor, Vagar! — Эймонд потянул на себя поводья, усмиряя драконицу от желания устремиться к Логову. Ей, свободной и неукротимой, незачем было сковывать себя сталью и камнем возведённого людьми обиталища. Вхагар заревела и нехотя покорилась, укладывая голову на влажную траву. Эймонд погладил пылающую жаром чешую и отстегнул цепи, ловко выбираясь из седла наездника и спускаясь наземь по услужливо подставленному крылу. Увидев, что наездник более не нуждался ни в крыльях её, ни в пламени, Вхагар взмыла ввысь, потревожив Эймонда потоками холодного воздуха. Он сладко зевнул, уповая скорее оказаться в постели, и, кутаясь в тёплый плащ, устремился к стенам Красного замка. Колокольный звон возвестил люд о начале нового дня, и, шествуя по улице Сестёр, Эймонд невольно становился свидетелем всех пороков и добродетели жителей столицы. Краснощёкий пекарь раскладывал на прилавке ароматный хлеб и пироги с ежевикой, в кузнице сладко пела сталь и шумели меха, женщины катили наполненные фруктами и овощами телеги к торговой площади, громко бранясь и сетуя на скорую зиму, у дверей дома удовольствий едва очнувшийся от хмельного беспамятства вольный всадник в насквозь провонявшими вином и мочой портках водил пустым кубком по воздуху в бесплодных попытках сыскать расположение случайного путника. — Помоги-ка мне встать, мальчик, — Эймонд предусмотрительно отошёл в сторону, брезгливо скривив губы, когда пьяница потянулся рукой к его плащу. Мальчик… Эймонд едва скрывал рвущуюся наружу злость, минуя очередную лужу с излитыми горожанами испражнениями. Он давно не был мальчиком, однако, похоже, лишь сам определял себя, как мужчину. Иные люди, будь то отец, мать или брат, даже после укрощения Вхагар продолжали видеть в нём лишь нескладного мальчишку, непомерно тщеславного и честолюбивого. Даже обмоченный пьяница из борделя, едва владеющий языком, узрел в нём юнца, не великого воина, не всадника могучей Вхагар, а лишь… ребёнка. Эймонд зло закусил губу, раскалённой сталью высекая из сознания ненавистные слова и взгляды. Никто прежде столь сильно не желал войти в лета, когда взгляды людей не обжигали бы его гордыню снисходительной отрадностью. В его возрасте никто не смел назвать Эйгона мальчиком, не смел ставить под сомнение его мужество и силу. Быть может потому, что брат умел располагать к себе людей, умел добиваться почитания и восхищения, умел услаждать девиц ласками плоти, пока они воспевали его лихую дерзость, горячую кровь и искусность страстного любовника. Эймонд не умел быть братом, не хотел быть им, но пылко желал того исключительного преимущества первенца, которым его обделила судьба. У главных ворот замка его встретил сир Аррик Каргилл, наградив взглядом обеспокоенным и сочувствующим. Эймонд не стремился скрыться ни от соглядатаев матери, ни от занятий с учителями, — его ночные побеги были следствием глубокой неприязни к сестре и горькой обиды на отца за те почести и любовь, которых Эймонд был лишён. Визерис, прозванный в народе справедливейшим из государей, был преисполнен нежных чувств лишь к своей старшей дочери, он был её верным сторонником, защитником, настоящим отцом, её бастарда он посадил на трон и назвал будущим королём, рождению её дочери он был рад куда более, нежели Джейхейрису и Джейхейре. Он даже позабыл о гневе, что обуял его, когда ворон принёс письмо с Драконьего Камня, известив о бракосочетании дочери с собственным дядей. — Вы вновь покинули замок, не известив свою мать, — строгий голос сира Аррика вырвал Эймонда из гневных раздумий. Он согласно кивнул, не испытывая ни мук совести, ни страха перед возможным наказанием. Сир Аррик окинул его пристальным взглядом, точно взвешивая, достоин ли он показаться перед матерью в столь неподобающем виде. — Она искала меня? — вкрадчиво полюбопытствовал Эймонд, следуя за гвардейцем чрез Бронзовые ворота к Западному двору. Сталь скрестившихся в бою клинков звучала здесь от рассвета до заката, порой и они с Эйгоном упражнялись среди рыцарей и оруженосцев под пристальным взглядом Кристона Коля. Сир Аррик угрюмо кивнул, положив облачённую в латы руку на ножны из грубой кожи. Немногословие гвардейца и его мрачный вид склонили Эймонда к худшим предположениям. — Она здорова? — Если только гнев нельзя назвать болезнью, — безрадостная улыбка сира Аррика показалась Эймонду дурным предзнаменованием. Сохраняя внешнюю безучастность, он лихорадочно возрождал в памяти события минувших дней, уповая отыскать среди собственных слов и поступков причину негодования матери. Сир Аррик довёл Эймонда до крытого перехода и учтиво поклонился. — Она велела отыскать Вас, мой принц, и пожелала, чтобы Вы с братом явились к ней в покои, когда он… Гвардеец запнулся, но Эймонд не нуждался в его невысказанных словах. После всякого славного празднества брата его можно было сыскать спящим в хмельном бреду в объятиях миловидной девицы из свиты Хелейны или служанки их матери. Распрощавшись и поблагодарив сира Аррика, Эймонд ускорил шаг, уповая, что его спешка останется незамеченной среди двора. Он надеялся отыскать брата в покоях, опасаясь, что сластолюбие Эйгона могло увести его в один из борделей на Шёлковой улице. Стараясь успокоить сбитое торопливым шагом дыхание, Эймонд остановился в одной из крытых галерей, и взгляд его невольно пал на бордовое, точно свежая кровь, платье сестры. Подле неё вились ненавистные Стронги, о чём-то увлечённо вещающие матери. Эймонд гордо вскинул подбородок и сложил руки за спиной, когда сестра, завидев его, презрительно поджала губы. — …а потом Джейс обнажил меч и… — младший Стронг запнулся и схватился пальцами за подол платья Рейниры. Она ласково погладила руку сына, пока Люцерис воззрился на Эймонда беспокойным взглядом. Переборов мрачное оцепенение, Рейнира почтила его сдержанной улыбкой. — Эймонд, — она опустила глаза, осматривая единокровного брата с пристальностью взыскателя. — В столь ранее время… почему ты не в постели? — бастарды её, довольные ответом матери, казалось, вторили её словам злонравными ухмылками. Эймонд искренне верил, что всякое его унижение было для них великой радостью. В нарочитом участии Рейниры не было ни капли сестринского покровительства, лишь отточенные годами лицемерия манеры и толика презрительной снисходительности. Эймонд прикусил язык, чувствуя, как гневная досада вскипает под кожей. Рейнира была высокомерна с ним, сколько он себя помнил, но, в отличие от Хелейны, Эймонд не стремился обрести любовь сестры, почтить её вниманием или быть милостивым, — её ненависть была для него куда более существенна, нежели нежность и родственная чувственность, ибо лишь благодаря ей он сумел освободиться от бремени бесплодного поиска отцовской любви, преодолеть страх и совладать с нерешительностью и смятением. — Могу спросить тебя о том же, — в улыбке его даже глупец не увидел бы ничего, кроме колкой издёвки, но Рейниру его слова нисколько не огорчили. Она улыбнулась в ответ, едва ли не впервые на его памяти искренне, и, лишь опустив глаза к крохотному свёртку в её руках, Эймонд понял, что нежность сестры была вверена не ему. — Младенцы много спят, но порой не тогда, когда стоит, — крохотные пальцы потянулись к лицу сестры и взялись за ровную, точно лезвие клинка, прядь. Рейнира склонилась к дочери и коснулась губами покрытой короткими серебряными волосами макушки. Невольно Эймонд вспомнил, сколь любопытны бывают младенцы. Однажды он укачивал на руках Джейхейру, и она крепко держала его за волосы, не желая ни засыпать, ни отпускать от себя дядю. Любопытство же Висеньи было более сдержанным и лёгким, точно столь крохотное дитя ведало, что грубая порывистость могла причинить матери боль. — Матушка, можно мне? — Люцерис нетерпеливо переминался с ноги на ногу, подёргивая подол платья Рейниры. От лицезрения столь упоительного действа Эймонд почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. Выводок Стронгов, Деймона и порочной сестры не вызывал у него ничего, кроме гневного отвращения. Рейнира подняла на него глаза, заметив, что внимание Эймонда было обращено к ним с Висеньей. Определив его взгляд на дочери, как любопытствующий, Рейнира изменилась в лице. Мягкие черты стали острыми и холодными, точно скалы Драконьего Камня, уголки полных губ подрагивали, поддетые остриём отчаянно отвергаемого гнева, и даже глаза сестры вспыхнули диким, зловещим пламенем. Так мог смотреть лишь человек, что ведал о желании недругов отнять самое драгоценное из его сокровищ, и столь искренняя ярость сестры вызвала у Эймонда глубокое недоумение. Рейнира прижала к себе дочь, точно Эймонд собирался отнять у неё свёрток и бросить в воды залива. Быть может, он бы хотел, но прикасаться к детям сестры было выше взращённого матерью достоинства и его собственных желаний. Если бы семью Рейниры постигла смерть, Эймонд бы не огорчился, но прикладывать руку к убийству столь недостойных и порочных созданий не стал бы. — Вижу ты торопишься, Эймонд, — его имя из её уст звучало, как проклятье. Рейнира милостиво кивнула, отдавая дочь в руки Люцериса, — не смею тебя задерживать. Полагаю, столь лихорадочная спешка не потерпит отлагательств. Эймонд безмолвно обошёл сестру. Её обличающий взгляд преследовал его, словно тень, отброшенная лучами худших опасений. Казалось, даже воздух в замке застыл в мрачном, тревожном предвкушении, и губы каждого встреченного им слуги шептали о чём-то постыдном, порочном, способном его погубить. Эймонд старался не поддаваться безотчётному беспокойству, предпочитая верить, что встреча с сестрой сказалась на его самообладании и занимать мысли рассуждениями об обстоятельствах матушкиного гнева. В покоях Эйгона сбылись его досадные предположения. Юная девица, едва старше Эймонда, шнуровала завязки на платье, пока брат его пребывал в хмельном беспамятстве. Эймонд строго поджал губы, и тонкие пальцы незнакомки оцепенели, доселе приятный румянец угас, и лицо стало бескровным. — Мой принц, — прошептала она, низко склонив голову. Эймонд распахнул двери, не утруждая себя ни взаимной учтивостью, ни упрёками. Девушка оказалась смышлёной. Похоже, он был не первым человеком, что столь красноречиво указывал ей на дверь. Дождавшись, пока любовница брата покинет покои, Эймонд бросился к Эйгону и яростно потряс брата за плечо. Эйгон громко засопел и перевернулся на другой бок, отталкивая Эймонда, словно заплутавшего у его ног пажа. Оскорблённый бесцеремонностью брата, Эймонд отпрянул, схватился за кубок и медленно вылил остатки вина на лицо Эйгона. — Седьмое пекло! — гневно вскинулся Эйгон, схватив его за ворот камзола. — Ты либо храбрец, либо глупец, если решил нарушить мой покой. Эймонд презрительно хмыкнул; хватка у Эйгона всегда была крепче ума. Насилу разомкнув пальцы брата, он бросил на его постель оставленную на полу одежду. — Одевайся. Нас ждёт мать. Эйгон устало возвёл глаза к сводчатому потолку и уронил голову на влажные от вина подушки. Желания видеть мать у него было не больше, чем у самого Эймонда, однако противиться её воле он не дерзил. Эйгон неспешно оделся, едва сохраняя твёрдость ног и трезвость рассудка, яростно шипя и бранясь сквозь плотно сомкнутые зубы. Лицо его было бледным и вспухшим, красные глаза беспокойно блестели от лучей солнца, проникающего в покои чрез полосу стекла, свободного от убранства занавесей. Эймонд находил брата уставшим и глубоко несчастным от бремени чужих ожиданий и обязательств, которых он не желал. Алисента занимала покои королевы, некогда принадлежащие Эймме Аррен. И то была одна из причин их непримиримой вражды с Рейнирой. Однажды он стал свидетелем ссоры, во время которой Рейнира заявила отцу, что позволяя матери жить в покоях почившей жены, он предаёт её память. То была одна из самых ужасных ссор, однако Алисента пренебрегла и упрёками Рейниры, и бесплодными попытками Визериса миром уладить их спор, так и оставшись в покоях королевы. Эймонд уважал мать за неуступчивость и упрямство, и в какой-то степени желал обрести её терпение и непреклонность. В свои юные лета Эймонд не был ни глупцом, ни трусом, и уповать на снисходительность матери или страшиться наказания он не желал. Он знал, сколь скорой на гнев могла быть мать, ибо сам унаследовал её опальный нрав вместе с кровью отпрысков Белой Башни. Поднимаясь в покои королевы вместе с братом, он чувствовал, как тревожное предвкушение неминуемой беды сковывало тело, подобно цепям всадника, и боль от холодной стали ядом растекалась по венам, отравляя чувством постыдным и недостойным мужчины. Он противился ему, старался отвергнуть каждой частицей естества, пока Эйгон, казалось, был озабочен одним лишь желанием вновь оказаться в постели. — Слышал, матушка негодует, но предположить не мог, что она прикажет нам явиться к ней едва ли не с рассветом, — в его голосе звучало привычное беспечное пренебрежение, свойственное человеку его лёгкого нрава. Эймонд шумно вздохнул и оставил хмельное бормотание брата без ответа. Чем ближе были покои матери, тем более он хотел оказаться подальше от Красного замка, быть может, среди дорнийских песков и палящего солнца, где лишь ветер мог стать свидетелем его позора. Эйгон остановился и устало упёрся в колени руками. Его бескровное лицо было отмечено дурнотой и холодным потом, и Эймонд мог лишь гадать, сколько кубков вина вчера выпил старший брат. Он взял Эйгона под руку, но не из великого сочувствия, а из опасения, что распутство и беспробудное пьянство родича послужат поводом для новой молвы. Кристон Коль, преданный блюститель покоя матери, взглянул на них с открытым осуждением, которое мог дозволить себе лишь тот, кто пребывал в милости королевы. — Любопытно, охраняет ли он покой нашей матушки в отхожем месте? — Эйгон склонился к его уху, и Эймонд отчётливо различил запах вина из его распахнутых уст. Эйгон улыбнулся, довольный отпущенной остротой. — Умолкни, — беспристрастно бросил он и сжал плечо брата, уповая хотя бы силой укротить его длинный язык. Порой он завидовал Эйгону. Его лёгкому, открытому нраву и совершенно безнравственной беспечности. Он не опасался гнева матери, и мнение отца заботило его не более, чем пекаря добрая сталь. Эймонд же был рассудителен с детства, и лишь однажды предал собственные убеждения… Когда Кристон Коль закрыл за ними дверь, мать стояла у окна, глядя на покидающие гавань корабли. Как бы Эймонд хотел, чтобы один из них увёз из столицы сестру с её выводком стронговских ублюдков, внучками старой суки Рейнис и отродьями порочного дяди. Эймонд усадил брата в кресло, и Эйгон без толики стеснения потянулся к кубку, недовольно нахмурившись, когда, пригубив, определил в нем воду. Эймонд стоял, сложив руки за спиной и безжалостно выкручивал пальцы, стараясь болью усмирить тревогу. Завидев их, Алисента изменилась в лице, взгляд зелёных глаз стал холоднее и твёрже камня, из которого Брандон Строитель некогда возвёл Стену. Она подошла ближе, как и прежде, бесшумно и легко, точно танцовщица, но Эймонд никогда не обманывался её гибкой изящностью. — Ты снова пьян, — она умела быть строгой, и сейчас говорила с братом, точно вынося приговор, но Эйгона её неумолимый тон нисколько не заботил. — Эйгон! Брат обернулся, праздно и совершенно безразлично. — В твоих покоях есть что-то крепче воды, матушка? — он нарочито поднял кубок, выражая желание пригубить. Эймонд безмолвно наблюдал, как глаза матери наливались кровью. Сколько он себя помнил, от Эйгона пахло вином, похотью и до дурноты сладкими маслами, разведёнными с водой, которыми шлюхи пользовались, чтобы перебить вонь, насквозь пропитавшую столицу. — Твоя беспечность погубит нас всех! Неужели ты не понимаешь, глупец? Рука у матери всегда была тяжёлой, пусть Эймонду крайне редко доводилось испытывать на себе её силу, и сейчас он едва сумел улучить момент, когда ладонь Алисенты оставила на щеке брата пылающую жаром осенней листвы отметину. Эйгон воззрился на неё с недоумением и острой неприязнью, и прежде, чем Эймонд решился держать ответ вместо изумлённого брата, рука матери отметила гневом и его. — А ты? Как ты мог? — её призыв был полон отчаяния и разочарования. Уголки глаз были полны слёз, однако Эймонд знал — дать волю чувствам перед сыновьями мать бы никогда не позволила. — Я всегда считала тебя оплотом здравомыслия и рассудительности, и как ты отплатил мне за доверие? Бессовестный, порочный мальчишка! Эймонд стоял недвижимо, справедливость её обвинений было невозможно оспорить и снести без увещеваний вины. Её рука обожгла ладонь, но злые слова и разочарование матери задевали гордость куда более горячего трепета боли. Он приложил холодные пальцы к щеке, чувствуя танец крови под кожей. Алисента развернулась, желая скрыть от их глаз гнев и скорбь. Руки её дрожали от принесённых сыновьям увечий, дыхание было сбивчивым и глубоким. Наконец он понял её чувства, понял причину её тревог и негодования, и что-то внутри него сломалось, вонзаясь осколками в плоть столь глубоко, что Эймонд едва не задохнулся от боли сожаления. Его тайна, его страсть, его грех… Он уповал, что мать никогда не узнает о содеянном им бесчестии, что бремя вины уйдёт вместе с ним к Богам, когда пепел его сожжённой плоти развеют по ветру. Но она узнала, обличила его позор, вскрыла самую глубокую рану и самую сладкую грёзу. Был лишь один человек, кто мог рассказать ей. Изувеченный и телом, и умом, и нравом Ларис Стронг сидел поодаль от них, в тени, в укромном уголке покоев матери, рассматривая, как блестит на солнце спелая ягода винограда. Эймонд никогда не чувствовал себя свободным в замке: ранее он возлагал вину за свои страдания на бастардов сестры, что изо дня в день изводили его насмешками наравне со старшим братом, и лишь спустя время понял, что замок был полон гнусной паутины злословия и пересудов и без его ненавистных племянников. — Как это произошло? — поумерив пыл, полюбопытствовала мать. Эймонд отвёл глаза от Лариса Стронга и нехотя вернул внимание матери. — Если кто-нибудь из вас вздумает мне лгать, я велю высечь его плетью на Сапожной площади на потеху босоногой толпе. Эйгон взглянул на него, обречённо и растерянно, и прежде чем брат решился ответить, Эймонд принял чувства матери на себя. — Это моя вина, — без тени сомнений выпалил он. Алисента обратила к нему глаза, полные печального огорчения. — И я готов понести наказание. — Ни одно наказание не искупит тот позор, которым ты облёк свою сестру. — Понимаю, но… — Если в твоём покаянии есть слово «но», ты ничего не понимаешь, — Алисента повела рукой, отвергая все его попытки объясниться. — Сперва я желаю знать, как всё было. Кто из вас был с ней в ту ночь? Эймонд не мог найти слов: совесть сковала его уста, а манеры не дозволяли говорить о подобном с матерью. Эйгоном же руководило здравое опасение, и он хранил тишину из нежелания гневить мать ещё больше. Их молчание непомерно сердило Алисенту и веселило лорда Лариса. — Я спрошу вновь: кто из вас делил ложе с Хелейной? Эймонд нещадно кусал губы, срывая сухие, тонкие корочки и припадая языком к сочащимся кровью ранкам. Он не мог найти силы сознаться и не мог заставить себя солгать, и точно бабочка трепетал крыльями в паутине. — Мы оба, — признание Эйгона было подобно клинку, что вонзаясь в тело, приносит с собой первородный, животный страх перед неотвратимостью смерти. С его уст правда была невыносимее лжи. И, слушая рассказ брата о той бессовестной, порочной ночи, Эймонд желал сорвать с пояса кинжал и вонзить себе в грудь, чтобы впредь никогда более не испытывать столь невыносимого позора. В ту холодную ночь, когда одурманенный вином Эйгон пригласил его на их с Хелейной ложе, Эймонд совершил ошибку, позволив чувствам взять верх над разумом, позволив себе ответить согласием и обесчестить любимую сестру поступком куда более ужасным, нежели измена. Эйгон всегда насмехался над его чувствами к ней, и порой, напиваясь, любил рассказывать, как громко она плачет в те дни, когда он делит с ней ложе. Хелейна была нужна ему не более любой другой невзрачной девицы, но одно лишь осознание обладания ею вопреки её расположению и чувствам Эймонда делало Хелейну в глазах брата самой желанной из женщин. Эймонд не мог смириться, не мог жить с мыслью, что она стала принадлежать ему, как вещь, как клинок, кобыла или доспех, купленный за золото. Он ненавидел Богов за то, что они подарили ему жизнь лишь после Эйгона; за то, что отняли у него Хелейну, сделав женой брата. Он любил её, а Эйгон нет, и столь жестокая несправедливость казалась Эймонду глупой шуткой Богов, наблюдающих за их страданиями, словно за игрой актёров в странствующем театре. Эймонд знал, что обладание ею сродни предательству, но когда Эйгон сам предложил ему то, о чем Эймонд не смел помышлять, — он сдался, уступил и поплатился. Лишь спустя много дней и толики ночей, вновь проведённых подле брата и сестры, он осознал тяжесть свершённого поступка и понял вдруг, что более никогда не найдёт в своём сердце покоя. Эйгон вторил о несовершенстве людей и порочности их единокровной сестры, утешая себя мыслью, что увлечения Рейниры принесли их дому куда больше позора, нежели их маленький родственный грех. Эймонд верил ему и почти принял правду брата, пока не узнал о беременности сестры. «Разве это обман? — искренне изумлялся Эйгон, когда Эймонд посмел поделиться с братом тревогами о возможном отцовстве детей их сестры. — О чем бы ни шептались злые языки, и ты, и я, и она можем поклясться перед ликами Семерых, что дитя было зачато на супружеском ложе. И никто не посмеет обвинить нас во лжи, даже Боги». Но людям никогда не нужна была правда. Молва и распри придавали их жалкому существованию смысл, и даже умнейшие из мужей нередко прибегали ко лжи лишь потому, что она была приглядней и любопытней действительности. Эймонд не мог смотреть на правду сквозь беспечность и безмятежность брата, жить с мыслью, что обронённое им семя могло зародить жизнь в лоне сестры, что рождённые ею дети могли быть плодами их грехопадения, бастардами, ничем не лучше детей Рейниры, которых он презирал и ненавидел. Ведь тогда он был бы ничем не лучше сестры, а она была не лучше шлюх, которых Эйгон водил в свои покои. Когда брат закончил, мать была белой, точно плащ её верного защитника Коля. Губы её смыкались и размыкались, но вместо слов их покидал лишь воздух. Эймонд не желал ни оправданий, ни покаяний, он думал лишь о Хелейне и уповал, что мать будет к ней благосклонна, что не накажет её покаянием, не заставит уйти в Молчаливые Сёстры. Эймонд готов был взять на себя вину их троих, лишь бы Хелейна не была отмечена ни позором, ни наказанием. — За что Боги сделали моих сыновей глупцами и сластолюбцами? — Алисента бессильно воздела руки к небесам с окликом, полным отчаянного негодования. Эймонд никогда прежде не видел её такой: отмеченной множеством чувств и переживаний. Мать устало присела в кресло, уронив голову на раскрытую ладонь. Прикрытые веки подрагивали, пальцы путались в волосах. Её твёрдое, спокойно-пытливое выражение составляло поразительный контраст с нервной напряжённостью лица. Она думала, и Эймонд страшился решения, которое она может принять. После некоторого молчания Алисента поглядела на сыновей и тоном, не терпящим ослушания, заключила: — Вскоре Дейрон отбудет в Старомест, и ты отправишься вместе с ним. Пребывание вдали от сестры пойдёт тебе на пользу. Эймонд не верил тому, что услышал. Разлука с Хелейной для него была страшнее смерти, и мать знала это. Знала и всё равно склонилась к самому жестокому решению, отвергнув саму мысль, что он лёг в постель сестры не по воле похоти, а из глубокой любви. — Если таким ты желаешь видеть моё наказание, я смиренно приму его, — он вынужден был покориться, ибо обещал себе искупить вину перед Хелейной и обезопасить её от гнева матери. Но бросать её в столице одну, с Эйгоном и новорождёнными детьми, отцом которых мог быть он сам, Эймонд не желал. — Не будь ты моим сыном, я бы желала видеть твою голову на пике, но любовь к вам обоим лишает моё правосудие истинной справедливости, — мать медленно обретала власть над чувствами, и когда Эйгон взял её за руку и коснулся губами пальцев, она смягчилась, обнимая брата за шею и поглаживая по волосам. — Ваша милость, — лорд Ларис, доселе хранивший молчание, вдруг заговорил, и Эймонд понял, что взыскание их не окончено. — Слухи множатся, порой быстрее хвори. Полагаю, нам стоит убедить людей в счастье Ваших детей. Когда простонародье видит, что дети рождены в любви супругов, их умы мало заботят размышления о возможном… несовершенстве отношений. — Дельная мысль, лорд Ларис, — лорд Стронг поклонился матери, выражая готовность всегда служить ей советом. — Пока твой брат будет в Староместе, Эйгон, ты останешься в столице и убедишь каждого лорда, каждую служанку и пажа в своей безмерной любви к Хелейне, будешь чтить её, любить и делить с ней ложе, пока время не сотрёт из памяти людей эти гнусные слухи. — Но я… — А если я поймаю в твоих покоях хотя бы одну служанку, я велю повесить её за измену. И смерть её будет на совести твоей похоти, — улыбка матери была полна торжества и превосходства. Правосудие королевы было свершено над всеми её детьми. Для Эйгона её решение стало не менее безрадостным. Для него близость с Хелейной всё равно, что для Эймонда заключение в Староместе. Они бы с радостью поменялись местами, но тогда наказание претворилось бы в благодать. В действительности мать боялась позора куда больше их безнравственной связи. Боялась, что детей её заклеймят, как Рейниру, и ни одна семиконечная звезда на груди не спасёт её от унижений и осуждения. Эймонд любил мать, считал её справедливой и достойной женщиной, но не мог простить ей слабости перед чужими мыслями и словами. Эйгон поднялся и, не ответив ни слова, покинул покои королевы. Эймонд мог лишь предполагать, как брат встретит решение матери и сумеет ли воплотить её желания в жизнь. Эймонд поклонился матери и собирался последовать за братом, но Алисента воспротивилась его уходу. — Прежде ты должен кое-что узнать, — она взглядом указала на дверь, и лорд Ларис повиновался, столь медленно перебирая изувеченными ногами, что уход его показался Эймонду вечностью. Когда они остались вдвоём, Алисента подошла к нему, взяла за руки и с внезапной нежностью заглянула в глаза. — Твой отец не глупец, Эймонд, и, к нашему общему несчастью, к грехам своих сыновей не столь благосклонен, как к бесчестью дочери. — Он знает? — Предполагает, но, как и со старшими детьми Рейниры, предпочитает отвергать доводы рассудка и старается слепо верить в твою непричастность. — И что же? — Эймонд нахмурился, уязвлённый оценкой отца. — Он намерен прогнать меня голым по улицам, вооружить золотых плащей кнутами и позволить им стегать меня всю дорогу от Красного замка до Божьих ворот? Алисента грустно улыбнулась, погладив Эймонда по щеке. Глаза её были полны материнской печали и сожаления. — Он намерен сочетать тебя браком с Висеньей Таргариен, когда она подрастёт. И чтобы полуправда о примирении наших семей была более убедительна, женить Эйгона-младшего на Джейхейре. — Он обещает мне в жены дочь Рейниры? — в то мгновение изумление взяло верх над неприязнью к сестре, и лишь спустя время Эймонд понял, сколь ужасным было желание отца, побуждённое сомнениями в его верности и невиновности. Неужели этот младенец в руках сестры был обещан ему в жены? Эймонд отказывался принимать столь вздорную истину. Более того, он не мог поверить, что невинное дитя, его племянница, возможная дочь, должна была достаться отродью Рейниры. — Она ведь совсем дитя… — Твой отец не видит в этом проблемы: девочки вырастают куда быстрее, чем желают их матери. Он уповает, что ваш брак положит конец вражде между нашими семьями и очистит твоё имя от гнусной клеветы, — Алисента скривилась, не скрывая от сына истинное отношение к намерениям отца. Для женщины, воспитанной в притворстве и лицемерии с самого детства, кривить душой никогда не составляло труда. Эймонд мог лишь безмолвно восхищаться её умением дурачить людей и оставаться в их глазах праведной и безгрешной. — Я могу отказать? — Полагаю, что нет. Он сказал, что это его воля, как государя. — Государя… — угрюмо обронил Эймонд, точно пробуя слово на вкус. Отец их умел добиваться желаемого вопреки миролюбивой душе и природной беспечности. Но мать… нет, она неспроста сказала ему об этом наедине, отослав доверенного советника и не воспротивившись уходу брата. Она всё ещё любила его, всё ещё верила в его преданность, уповала, что Эймонд был и будет её главным союзником. — И чего ты хочешь от меня, матушка? — Когда придёт время, я хочу, чтобы ты сделал все возможное, чтобы наказать Рейниру за её гордыню. Висенья — её единственная дочь, её отрада, её слабость. Рейнира верит, что сумеет воспитать из неё верную союзницу, как всякая мать, слепо любящая и чувственная. Если единственная дочь станет ей врагом, это принесёт ей куда больше боли и огорчения, нежели обвинения в незаконном происхождении её первых детей. Мать вновь предстала пред ним облачённой в сталь собственного корыстолюбия и гордыни. Она, как и прежде, желала поквитаться с Рейнирой за тот позор, которым она облекла их семью, за преданное доверие, за утраченную гордость. Мать была неумолима и непреклонна в своих желаниях, и Эймонд искренне верил, что она поступала правильно, что ненависть её была следствием уязвлённой гордости и утраченных ожиданий. Алисента накрыла его лицо ладонями, поглаживая изувеченную шрамом плоть с нежностью и безмерной любовью. — Сделай так, чтобы впредь она никогда более не глядела на нас с пренебрежением. Никогда, никогда не огорчай меня больше…***
— Сегодня мы поднимаем кубки за моего сына, Эймонда, — отец поднялся и примеру его последовали все за столом, даже дети сестры нехотя взялись за чаши. Визерис глядел на него и мягко улыбался, и если бы Эймонд не знал, что отцовская сердечность не была наделена особой избирательностью, он принял бы оказанное внимание с гордостью и почтением. Они испили, и взгляд Визериса вновь стал принадлежать любимой дочери и её семье. — И за моих внуков, Джекейриса и Люцериса, что вскоре сочетаются браком с дочерями моего брата: Бейлой и Рейной. Обе дочери Деймона зарделись, и если Рейна была куда более кротка и чувственна, от холодной и сдержанной Бейлы он ожидал подобной искренности в последнюю очередь. Рейнира погладила обеих девочек по волосам, пока Деймон толковал о чём-то с Визерисом, румяным от вина и расположенным к долгим беседам музыкой. Эймонд нехотя поднял здравицу — до бракосочетания Стронгов ему было не больше дела, чем до рабства в Вольных городах, — и вернулся на место подле братьев и сестры, больше всего на свете желая оказаться на спине Вхагар среди необъятного простора небес, заколдованный ночной прохладой и тишиной. — Тебе понравится в Староместе, — обратился к нему Дейрон, заметив тень смятения на лице брата. — Он не уступает по красоте столице: возведённый из белого камня, точно дивное видение, а пахнет там во много раз приятнее. Каждое утро в гавани сменяет друг друга дюжина кораблей, моряки привозят вина, сладости и специи. Леди каждое утро высматривают галеи и когги с разноцветными парусами, зная, что они везут мирийские кружева, шелка, цветное стекло и пёстрые краски. Звёздная Септа куда больше и прекраснее той, что некогда возвели Гарденеры в Хайгардене. Хайтауэр стоит на утёсе, в самом сердце Староместа, и прорезает город, точно клинок. А Цитадель… стоит увидеть её лишь раз, раскинувшуюся у берегов Медовички, точно милосердие Богов, со сфинксами у главных ворот, чтобы после стены её рождались пред мысленным взором каждый раз, когда опускаются веки. Эйгон рассмеялся и с братской снисходительностью похлопал Дейрона по плечу, вырывая из плена мечтаний и восторженной исповеди. — В твоём возрасте пора грезить о сладких устах обнажённых девиц и непотребствах, которые они могут сотворить со столь мечтательным и восторженным мальчиком. Дейрон оскорблённо сбросил с себя руку брата и воззрился на Эйгона, точно учёный мейстер на невежду. Эймонду был чужд их спор. Его внимание было вверено одной лишь Хелейне, что изредка попивала вино и вела беседу с Бейлой. — А сестрица-то наша по-прежнему хороша, — склонившись к его уху, прошептал Эйгон, когда их пылкое противостояние с Дейроном окончилось. Эймонд повёл плечом, нарочно избегая прикосновений брата, и бросил беглый взгляд на Рейниру. Она была одета в одно из платьев, что носила прежде при дворе, но ныне оно было для неё существенно велико. Некогда круглое лицо молодой женщины вновь стало изящным и утончённым, точно высеченным из камня; мягкие тени от дюжин горящих свеч танцевали на заострившихся скулах, вино блестело на полных губах, глаза сияли хмелем и чувственностью, прежде отвергнутой во имя ублажения страсти их дяди. Нехотя Эймонд вынужден был признать, что последнее материнство вернуло ей утраченные годы цветущей юности. — Я-то думал, что после последних родов она навсегда останется толстухой, но Боги решили пощадить её красоту, — Эйгон облизал губы, алые от вина и специй и вновь воззрился на сестру. — Вот бы увидеть её без платья. Интересно, Боги были милостивы только к её лицу или к титькам тоже? Эймонд скривился, утопив отвращение в глотке вина. Он с детства знал об одержимости Эйгона их сестрой, и не единожды заставал брата ублажающим свою плоть рукой. Однажды, в хмельном бреду, Эйгон признался, что каждый раз прикасаясь к себе, мечтал разделить ложе с Рейнирой, овладеть ею без толики нежности и снисходительности и слушать её крики и отчаянные мольбы о снисхождении до рассвета. Эймонд не разделял его страстного восхищения и пламенного желания. Рейнира казалась ему злой, властной, порочной и опасной женщиной, на которую он смотрел лишь как на врага и невольно перенёс неприязнь матери и на её детей — безродных бастардов, что смели глумиться над ним с молчаливого одобрения отца. — У тебя есть жена. Вспомни о наставлениях матери и прикуси язык, пока, не приведи Боги, твой пьяный трёп никто не услышал, — вкрадчиво промолвил Эймонд, кивнув на улыбающуюся Рейне Хелейну. Тихую, милую, очаровательно скромную и прекрасную в лёгкой, ненавязчивой простоте. Если бы только ему дали выбор, он взял бы в жены её, был бы с ней нежен и ласков, уважал и чтил, воспитывал сыновей и сковал заботой всех дочерей, которых она ему подарила. Но выбор был дан Эйгону, и каждую ночь он делал его неправильно, оставляя жену и бросая тень на её честь связями с порочными блудницами и служанками, что одевали и расчёсывали Хелейну. Эйгону его суждения пришлись не по нраву. — Я не раз говорил: можешь взять её себе, — брат беспечно пожал плечами. — Эймонд, мне плевать, кто из нас делит с ней ложе, сколько раз ты трахал её и чьё семя породило жизнь в её чреве, — он склонился ближе, не желая быть услышанным Дейроном. Музыканты исполняли «Исповедь тысячи клинков», и гулкий стук барабанов был союзником их тайной беседы. — Кто бы из нас не был отцом её детей, я бы не стал винить её в измене, — и с привычной беспечностью добавил: — Джейхейрису и Джейхейре передалась наша кровь, а уж кто был в постели Хелейны в ту ночь, когда она понесла, уже не столь важно. — Чем же мы отличаемся от Рейниры? — Эймонд так крепко стиснул руки, что ногти оставили на коже ладоней красные отметины-полумесяцы. — Рассудительностью. Мне хватило ума не подпускать к супруге кого-то вроде лорда Стронга. Кого-то столь… не валирийской крови. А тебе хватит ума хранить молчание, — мстительная улыбка Эйгона была вверена не ему, а бастардам Рейниры, что развлекали беседой мать и младшую сестру. К столу подошла нянька и забрала из рук Рейниры спящую дочь. На мгновение он разглядел в сестре то, чего никогда не видел прежде: то, с какой любовью она глядела на своё дитя, когда отдавала его другой женщине. Висенья показалась ему на диво спокойным ребёнком. Она не плакала и не требовала внимания, как прочие дети, а безропотно сидела на руках матери, слушая и внимая каждому слову, и лишь когда заиграла арфа, разливая по залу нежные переливы ноктюрна, дочь Рейниры уснула. Быть может, не будь эта девочка рождена, чтобы сковать его бременем ненавистного повиновения, он бы проникся к ней более тёплыми чувствами, нежели к её братьям-бастардам. Заметив взгляд Эймонда на девочке, Эйгон воспрял, взращивая на языке новую колкость. — Отец устроил тебе столь громкие и пышные проводы, а ты любуешься будущей жёнушкой? — он положил руку на плечо брата, подливая в его нетронутую чашу вина по самые края. — Некогда ты сетовал на то, что мы с племянниками-Стронгами изводили тебя остротами о свиньях, братец? Что ж, настоящую свинью тебе подложила наша сестра и её муженёк, венценосный дядюшка Деймон, когда решили произвести на свет эту девчонку, маленькую леди… леди свинку, — Эйгон гордо ухмыльнулся, довольный собственным красноречием. Эймонд поднял на него глаза, преисполненные осуждения и растущего недовольства. — Изумительное прозвище! Ещё скажи, что ты не заметил её румяный, вздёрнутый пятачок? Эймонд почтил его мрачным молчанием, как поступал всякий раз, когда отведавший вина брат спускал с цепи язык. Эймонд вспоминал сметливые глаза девочки и отказывался мириться с мыслью, что некогда ей предстоит стать его женой. Пока она достигнет брачного возраста, он дюжину раз погибнет на войне или возьмёт в жёны иную деву. Эйгон осушил кубок и ухватил за талию миловидную служанку, что взялась сменить кухоль. Девушка ахнула и лицо её стало красным, словно яблоки, которыми лакомился Дейрон. — Если ты хочешь надеть корону, Эйгон, сперва придётся избавиться от шутовской шляпы. Боги свидетели, ещё немного, и ты с ней срастёшься, — уголки губ Эйгона гневно дрогнули, словно от укола иглой, и Эймонд ощутил себя отмщённым. Брат бы вновь ввязался в спор, если бы Хелейна с ласковой строгостью не упросила его прекратить. Эйгон грубо избавился от её рук на предплечье и наклонился к Эймонду столь близко, точно уповал вонзить в его шею зубы. — Остришь, братец? — ещё мгновение назад лёгкий и беспечный, Эйгон вдруг обозлился, точно отвергнутый хозяином пёс. — Все свои платьица собрал в сундуки? Может возьмёшь одну из служанок Хелейны, чтобы она заплетала тебе волосы и шнуровала корсет? — Эйгон, прошу тебя, — Хелейна вновь взяла его за руку, избрав пренебречь достоинством и женской гордостью в угоду спокойствия гостей, матери и отца. Эймонд готов был вонзить клинок в сердце брата за облечённую позором сестру, застывшую в смятении и тягостном предвкушении его ответа. Но Эйгон молчал. Вопреки опальному нраву, в гневе он не был слеп и заметил взгляды, вверенные им племянниками и Деймоном. Вздорить с родичами на потеху шлюхе-сестре, её супругу и бастардам он не желал, как и навлекать на себя гнев отца, охмелевшего от вина и изнеженного праздной безмятежностью. Он должен был снести столь постыдное оскорбление с величием и достоинством, не уповая, что Эйгон сочтёт его сдержанность малодушием. Напряжение, сковавшее тишину, медленно обращалось в пламя. Они с Эйгоном истязали друг друга глазами, преисполненными немых упрёков и взысканий, и если бы музыка вдруг не сменилась, лишь Боги ведали об исходе, постигшем их разногласия. Скрипки, флейты и барабаны известили о вступлении «Сновидицы и Великолепного». Под неё, верно, станцевал бы даже лорд Ларис, не будь нутро его безобразнее и безучастнее плоти. — Прояви почтение и пригласи супругу на танец, — с привычной строгостью велел брату лорд-десница. Но Эйгон его советом пренебрёг, нарочито медленно осушив кубок и оторвав от кисти несколько виноградин. Отто Хайтауэр нахмурился. Недовольство рассекло его лицо глубокими морщинами, невольно сделав деда ещё старше. В чертоге правило веселье. Бастарды сестры, словно пара неуклюжих медведей, танцевали с её назваными дочерями, пока Рейнира и Деймон с упоением наблюдали за ними. Эймонд услышал скрип и обернулся. Охмелевший Эйгон поднялся и подошёл к Рейнире, под восторженный всплеск отца пригласив её на танец. Рейнира окинула брата презрительным взглядом, некоторое время о чём-то беспокойно рассуждая, а после снисходительно вложила руку в его пальцы, позволяя Эйгону себя вести. Оставшийся с младшими детьми за столом Деймон казался спокойным, но Эймонд видел, как ярость плясала в его индиговых глазах искрами лилового пламени. Он взглянул на Хелейну, одетую в бирюзовый бархат, и позабыл как дышать. Даже несчастная, она была самой прекрасной и самой желанной для него. Эймонд накрыл ладонью её пальцы, и невольно его робкая, блуждающая улыбка заставила воспрять и её. — Потанцуешь со мной?***
В ночь перед отплытием он так и не сумел уснуть, думая о днях, предстоящих ему в Староместе. Их двоюродный дед не был плохим человеком, чтил семью, равно как и мать, но Эймонд не находил в душе покоя, представляя, что проведёт месяцы, а может и годы, вдали от Хелейны. Он намеренно долго собирал сундуки, стремясь оставить в покоях как можно больше вещей, уповая, что Боги будут милостивы и вскоре вернут его в родные стены. С рассветом в столицу пришла суета. Из окон покоев Эймонд видел все три мачты галеона «Отважный Дракон», подаренного Дейрону Ормундом Хайтауэром ещё на пятые именины. Порой он любил грезить, как нарекли бы вверенный ему корабль. Эйгона величали «Драконом-Сластолюбцем», Дейрона — «Отважным Драконом», его же звали «драконом» лишь с улыбкой на устах. «Дракон без крыльев», «дракон без пламени»… Так говорили люди, пока он не оседлал Вхагар, а многие и после. Эймонд устало вздохнул, растирая лицо руками в попытке согнать дрёму. Столь нарочитая торжественность определений, проводов и почестей никогда не была ему по душе, сейчас же Эймонд предпочёл бы утонуть в водах залива, нежели выносить любопытствующие взгляды и блуждающую молву на собственном провожании. Он умел хранить терпение, но порой не желал делать этого. После обличающей правды матери Эймонду казалось, что всякий встречный глядел на него с осуждением и злым торжеством, и все они скалились, точно звери, вскормленные его постыдным падением. Зазвонили колокола, и он в последний раз взглянул на скромное убранство покоев, отметив, что прежде никогда не помнил их столь пустыми. Точно покинутыми. Эймонд пристегнул ножны к ремню и поспешил оставить тяготы сердца, ведомый одним лишь желанием: повидать сестру. Хелейна любила возиться с детьми и крайне редко подпускала к ним нянек. Она даже отвергла услуги кормилиц, когда на свет появились Джейхейрис и Джейхейра. Эймонду нравилось наблюдать, как она пела им — голос у сестры был нежным, точно у малиновки, и ни одна арфа не сравнилась бы с ним ни чистотой звучания, ни усладой души. Когда он вошёл, Хелейна одевала Джейхейриса. Джейхейра же спала в колыбели, накрытая расшитым золотыми нитями одеялом. Увидев его, молчаливо стоящего у двери, точно холодная тень, Хелейна улыбнулась, но губы её вдруг опустились и дрогнули от отчаянно отринутых слёз. — Я пришёл проститься… — он подошёл ближе, медленно и бесшумно, опасаясь потревожить сон Джейхейры. Хелейна опустила Джейхейриса на ложе и заключила Эймонда в объятия. Он накрыл руками её плечи, не желая стеснять чуждую порывам чувственности сестру и собственную честь. Ещё толика тепла и сердечности, и Эймонд украл бы её. Усадил на спину Вхагар и увёз за Узкое море. В Пентос, Лисс или Волантис. Туда, где они могли бы любить друг друга, не наказанные бременем правящих, не отвергнутые равнодушием отца и честолюбием матери, не истерзанные, не изувеченные… счастливые. — Мне бы хотелось, чтобы всё было иначе, — обронила она ему в губы и прикрыла глаза. Эймонд провёл пальцами по её щекам, собирая слёзы. — А мне нет. Я сожалею лишь о том, что оставляю тебя одну. Хелейна отвергла его честность, безрадостно склонив голову, точно в складках шелков затерялось утешение. — Ты — не моя собственность, Эймонд, — он взял её ладони в свои, но пальцы Хелейны выскользнули у него из рук, точно ветер. — Сердца и души драконов исстари стремятся к свободе, однако наследие взывает к повиновению. Так было задолго до нашего рождения, так будет и после. Все мы заложники чьих-то желаний. Разумнее всего — не позволять им превратить нас в рабов. — Я погибну без тебя, — он глубоко вдохнул, подавляя растекающуюся по телу дрожь. — Не думаю, что Боги столь легко тебя отпустят. С их стороны это было бы гнусным и неразумным упущением, — она норовила его подбодрить, но вместо утешения Эймонд ощущал лишь бессильную ярость и отравляющие иные чувства обиду: на мать, на отца, на Эйгона, даже на звонаря, что возвещал столицу об их с сестрой расставании. — Тебе пора, — она взглянула в окно и устремилась к постели, где растревоженный звоном колоколов заплакал Джейхейрис. Он ощущал себя опустошённым, точно сосуд, некогда преисполненный страстями и чувствами. Хелейна любила его — он знал, отвергал саму мысль, что могло быть иначе, и её безучастность была следствием той глубокой, беззаветной любви, что толкала её в холодные объятия нарочитого равнодушия. Она искренне не желала, чтобы ради неё он совершил глупость, о которой после мог сожалеть. Эймонд и впрямь мог, но никогда бы не сожалел. Он подошёл к колыбели, коснулся губами лба Джейхейры, а после Джейхейриса. Хелейна приняла его поцелуй, но более не сказала ничего. Вхагар ждала его у Логова, а подле неё восседала Тессарион. Драконья Стража проверяла ремни, крепления и цепи на седле всадника, пока Дейрон прощался с матерью, не желающей отпускать его из объятий. Подле неё он не заметил сира Кристона, лишь дюжину конных гвардейцев, лорда-десницу и отца. Последние вещи погрузили на галеон с рассветом, вместе с дарами для лорда Хайтауэра. — До Хайгардена полетим наперегонки! — бросил взволнованный предстоящим путешествием Дейрон, пока Эймонд силился влажными от тревожного прощания с сестрой пальцами проскользнуть в кожу перчаток. — До Горького Моста. Так и быть, я пощажу крылья Тессарион и твою решимость, — он потрепал брата по голове, на что Дейрон смущённо схватил его за руку. — Для всякого лорда в Вестеросе будет огромной честью предложить свой очаг принцам, — подметил Отто, с довольной задумчивостью поглаживая седеющую бороду. Эймонд готов был лететь дни и ночи, лишь бы избежать нежеланного общества вассалов отца. Алисента подошла к нему и взяла за руки, всматриваясь в лицо с пристальностью, свойственной верховному септону или архимейстеру. Как и прежде, она уповала обличить возможную ложь и сомнения. — Сир Кристон Коль отправится с вами. Твоя рука ещё нуждается в его искусности, а разум — в добром и беспристрастном совете. Эймонд хранил спокойствие, ответив матери безропотным согласием, однако внутри изумлялся её благоволению и участливости. Вопреки стремлению отточить мастерство фехтовальщика, он опасался оставлять её наедине с лордом Ларисом, человеком безнравственным и скверным, преследующим лишь собственную корысть. Скупое прощание подходило к концу. Эйгона среди родни он не отыскал и не стал терзать мать неуместными расспросами о брате, и без уклончивых ответов зная, где предпочитал бывать Эйгон по утрам. Дейрон забрался в седло, и Тессарион выдохнула горячий воздух, привыкая к ощущению всадника на себе. — Эймонд, — отец окликнул его в то мгновение, когда Вхагар смиренно склонила крыло к земле. Эймонд обернулся, чувствуя руку Визериса у себя на плече. — Ты — мой сын, моя кровь, мой наследник, сотня лиг на север, тысяча на юг, — ты останешься им, даже если солнце вдруг взойдёт на западе, а луна расцветёт на небе в полдень. Эймонд поджал губы. Добрые слова отца и прежде расходились с его поступками, истинная любовь его всегда была вверена одной лишь Рейнире. И сейчас он не спешил обманываться ни чувственным прощанием, ни щедрыми дарами, ни сладкими речами. Но отталкивать отца ему не дозволяла ни совесть, ни память о днях беспечного детства. — Благодарю Вас, государь, — он поклонился, намеренно избегая отцовских глаз, зная, что найдёт в них горечь и досаду. Дейрон первым взмыл в небеса, и Эймонд решил, что позволит ему несколько мгновений отрадного превосходства, прежде чем крылья Вхагар настигнут их с Тессарион. Он пристегнул цепи, затянул ремни и подобрал поводья. — Sōvēs, Vagar, — с мягкой настойчивостью повелел Эймонд, похлопывая драконицу по чешуйчатой, пышущей жаром спине. Вхагар взревела и оторвалась от земли, и поднятый её крыльями песчаный вихрь ещё долго кружил над землёй в дивном, стремительном танце. Оглушённый поющим в ушах ветром, Эймонд считал башни Красного замка, уповая в окне одной из них увидеть Хелейну. Перед ним вспорхнула растревоженная стая птиц, увлекая Вхагар всё выше и выше, где воздух был влажным, чистым и свежим, а к облакам можно было прикоснуться обтянутыми в мягкую кожу пальцами. Дорога на Тамблтон уходила на северо-восток от залива, и, следуя за кобальтовыми крыльями Тессарион, Эймонд чувствовал себя безвозвратно сломленным и истинно свободным.