Так повествует Висенья Таргариен
— Это самая безумная и безрассудная из всех твоих затей, — решительно заключил Эйгон, когда Висенья вручила ему в руки украденную из кузни цепь. Изящное лицо брата, прежде холодное и сдержанное, было отмечено беспокойством, свойственным мальчикам перед первой битвой. — Ты дал слово мне помочь, — она обошла брата по кругу, не дозволяя избавиться от гнёта совести и столь просто позабыть о вверенном ей обещании, и взяла Эйгона за руку, сплетая вместе их пальцы, зная, что к воззванию любимой сестры он не останется равнодушен. — Kostilus, lēkȳs… Эйгон смерил её преисполненным порицания взглядом. — Отец велит высечь нас за подобное, — устало вздохнув, пленённый её искренностью, он в несколько раз сложил цепи и набросил на плечо. — Отец не узнает, — Висенья взяла Эйгона за руку и повела уступившего перед её настойчивостью брата за собой. Туда, где в ветвистой тени дикой груши их дожидался Визерис. — Мне пришлось солгать сиру Эррику, что я изувечил кисть, чтобы он отпустил меня к мейстеру Герардису, — Визерис развернул перед ними свёрток и передал сестре небрежно сложенную одежду, украденную из собственных покоев. Висенья улыбнулась, вспомнив, как сказала септе, что предпочитает шить в одиночестве, не желая, чтобы её тайный замысел оказался разоблачён. Эйгон помог ей расшнуровать платье, и братья учтиво отвернулись, позволяя сестре переодеться в тени старого дерева. Висенья сбросила излюбленное септой одеяние, настолько длинное, что она, порой, наступала ногами на ткань, когда особенно торопилась, и, вздрагивая от прохлады морского ветра, надела рубаху, бриджи и камзол брата, подвязала пояс и обула сапожки. — А что отец? — взволнованно полюбопытствовал Визерис, когда сестра сложила платье в свёрток. Среди них троих он наиболее страшился отцовского гнева. После несметного множества ударов по пальцам ивовыми прутьями за неподобающий леди почерк Висенья привыкла к наказаниям, и куда более страшилась неудачи, нежели взыскания. — На восточном берегу: встречает претендентов в Королевскую гвардию матушки, — Эйгон взглянул на солнце, давно миновавшее зенит, и беспокойно нахмурился. — У нас не так много времени до его возвращения. — Тогда не стоит медлить, — Висенья спрятала свёрток у разросшихся, точно пальцы древнего старца, корней, и в обществе братьев устремилась к подножью Драконьей Горы. Как истинные Таргариены, что родились и выросли на Драконьем Камне, они знали каждую тайную тропу, каждый клочок твёрдой земли на заболоченной части острова. Ускользать от пристальных взглядов наставников и покровителей было самым сладким из удовольствий. Как бы сильно она ни любила уроки мейстера Герардиса и мастера Воларро, игры с братьями оставались для неё бесценным сокровищем. Деревенские дети не играли у подножья Драконьей Горы. Их отпугивал бледно-серый дым, поднимающийся из горячего жерла, и драконы, не славившиеся избирательностью трапез. Каменные тропы уходили глубоко в шахты и к самой вершине, где на склонах горной породы встречались сотни костей, черепов и гниющих останков. Драконьи логова были опаснее пышущего жидким пламенем сердца горы, особенно — во времена танцев, когда парящие высоко в небесах звери сплетались друг с другом с особой изящностью и страстью. Висенья бежала впереди, едва поддерживая сбитое дыхание. Визерис шёл подле, вкрадчиво осматриваясь по сторонам. Они остановились у одного из круто уходящих вниз обрывов, увенчанного корнями мёртвой сосны, что склонилась над пропастью, точно отвергнутый Богами страждущий. Дождавшись Эйгона, они позволили брату отдохнуть, и цепи взял Визерис. Обитель Костей — так прозвали кровавое логово диких драконов пастухи из деревни у подножья, — находилась на склоне у самой вершины, где воздух был горячим, тяжёлым и густым. Висенья избавила брата от бремени, когда заметила, что лоб его покрылся испариной. Увлечённая пламенной страстью, она не чувствовала ни усталости, ни тяжести стали. Сердце стучало в груди. Столь громко, что Висенье казалось, братья слышат его быстрое, тревожное биение. Они спрятались среди камней, обрамляющих логово, точно венец голову государя. Влажная горная порода впивалась в спину остриями ледяных клинков. На костях, пепле и сухой траве почивал Грозовое Облако, подложив под голову сложенное крыло. Будучи меньше сородичей, он нередко лакомился останками их пышных трапез, предпочитая, однако, общество укрощённой наездниками родни. Висенья осмотрелась, стремясь отыскать взглядом диких драконов. Но в логове пребывал лишь Грозовое Облако. Серый Призрак и Морской Дым, верно, наслаждались полётом над морем, пока Овцекрад охотился на горных склонах среди пихт и древних сосен. Логово Каннибала находилось на самом дальнем склоне. Сородичей он навещал крайне редко, когда собственная охота оказывалась бесплодной. — Ещё не поздно вернуться домой, — прошептал сидящий подле Эйгон, пока Висенья не отнимала глаз от небес. — Он давно одичал… Она обернулась, оскорбленная его словами, точно пощёчиной, и упрямо поджала губы. — Если бы его не забрали у меня, он бы не одичал, — Висенья обвязала цепи вокруг стана, предельно выразительно дав брату понять, что отступить не посмеет. Слишком долго она сомневалась, следуя советам и утешениям родни, что отговаривала её сделаться всадницей. Эйгон отступил, прильнув головой к холодному камню. Брат не любил спорить — собственная истина была для него дороже чужой. — Сенья, — вкрадчиво окликнул её Визерис, потрепав по плечу. Висенья вновь подняла глаза к небу, и сердце её забилось быстрее. Крылатая Тень — так прозвали его моряки из Спайстауна, — парил в небесах, подобно божьему гневу. Шум его крыльев заглушил биение сердца. Чёрный, словно беззвёздная ночь, он хлопнул крыльями, подняв облако пыли и сухой травы. Висенье показалось, что грянул гром, и небо вот-вот обрушится на них ледяным дождём и неистовой бурей. Аурион опустился на усеянную костями землю, гордо вытянув шею. В когтях его билась ещё живая овца, и её предсмертные крики заставляли пальцы Висеньи цепенеть от ужаса и грозного величия зверя. Дракон заревел, и рёв его взволновал Грозовое Облако. Учуяв Ауриона, он подобрался и зашипел, беспокойно постукивая хвостом по обугленным костям и останкам. Аурион ответил ему грозным рычанием, предостерегающе клацнув зубами подле головы сородича, и поток чёрного пламени грянул из его разверзнутой пасти. Воздух наполнился запахом обожжённой шерсти и плоти. Они с братьями испуганно вжались в острые камни — страх притупил боль и прочие чувства, заставив их затаить дыхание. Висенья робко выглянула из-за поросшей мхом скалы. Аурион схватил дымящуюся плоть и впился клыками в основание шеи, пока Грозовое Облако обходил родича и его добычу по кругу. Висенья заворожённо наблюдала, как дракон разрывал на части ягнёнка, как кровь обагряла его клыки и когти, слушала треск костей в его пасти, пока братья прижимались к холодному камню в тревожном оцепенении. Эйгон выглянул из-за камня, пальцы его дрожали, но взгляд был твёрд и решителен. — Jelmāzmos Sambus! — окликнул он обгладывающего за сородичем кости дракона. Грозовое Облако поднял голову и принюхался, учуяв запах наездника. — Не надо, братец, — обеспокоенный Визерис держал Эйгона за руку так крепко, что пальцы его сделались белее молока. Как и Висенья, он грезил о небесах, но за долгие восемь лет яйцо его так и не проклюнулось. Огорчённый и сломленный постыдной для Таргариена участью, он не решился оседлать ни одного свободного дракона, храня обратившееся в камень яйцо с надеждой, что некогда в нём зародится жизнь. Эйгон опасался драконов куда больше брата, но собственного чтил и нежил. Висенье была известна причина его тревог: брат не желал, чтобы Грозовое Облако оказался изувечен обезумевшим зверем, когда она посмеет его оседлать. Эйгон мягко усадил брата на землю и вытянул руку, подзывая дракона к себе. Крылатая Тень был излишне увлечён трапезой, чтобы заметить внезапно переменившееся настроение родича. Эйгон накрыл ладонью чешуйчатую шею дракона и вдруг взмахнул руками перед его мордой, повелев поскорее улетать. — Sōvēs, Jelmāzmos Sambus! Скорее, улетай! Обнюхав всадника, Грозовое Облако смиренно выдохнул и расправил крылья, обдав их с братьями пыльным, холодным воздухом. Эйгон вновь прильнул к камню, облегчённо выдохнув, когда дракон его оказался вдали от опасности и увечий. Из укромного убежища за скалой они видели спину Крылатой Тени, сложенные чёрные крылья и мерно вздымающийся и опускающийся хвост, достаточно большой, чтобы разрубить нерадивого искателя славы пополам. Они с братьями обменялись тревожными взглядами, и Висенья сделала шаг. Двигаться с бременем оказалось непросто. Она держала в руках концы цепей и двигалась тихо, чтобы хрустальный звон звеньев не привлёк зверя. Кости похрустывали под ногами, заставляя её каждый раз замирать в предвкушении неминуемой беды. За каменным венцом раскрыла глотку голодная пропасть, мрачная и устланная густым дымом, она шептала ей на ухо слова утешения, увлекая в объятия пустоты. Хвост Крылатой Тени едва не задел её бедро, но Висенья сумела обойти его, едва не раздавив бараньи ребра сапогом. Плечи её и руки горели в пламени боли, но она не позволяла себе ни мгновения покоя, приближаясь к его спине, медленно и вкрадчиво, точно неминуемое возмездие. Висенья шагнула на камень, и под весом её тела он вдруг пошатнулся. Девочка невольно подалась назад, стремясь сохранить устойчивость тела, и цепи в её руках ударились друг о друга с призывным звоном. Крылатая Тень хлопнул крыльями, обратившись в слух, и стремительно обернулся, едва не ударив её хвостом. Перестукиваясь, вниз покатились обугленные кости и бараньи черепа. Висенья замерла, стараясь не давать волю чувствам, когда взор дракона обратился к ней. Они смотрели в глаза друг друга лишь мгновение, но Висенье оно казалось немыслимо долгим. Она знала, что попятившись, выкажет свой страх перед ним. Висенья нещадно терзала иссушенные ветром губы, уповая усмирить тревогу и совладать со сковавшим тело ужасом. Клыки его, точно обагрённые кровью клинки, сверкали на солнце. Висенье казалось, что она чувствует, как они впиваются в её кожу, раздирая на части плоть. Зверь приблизился к ней, и тело его вдруг напряглось. Между ними, разделёнными несколькими дюжинами дюймов, упал обломок драконьего стекла, следующий угодил в шею дракона, и он гневно зашипел, обернувшись к её братьям. Эйгон держал камень в руках; угодивший в Крылатую Тень принадлежал Визерису. Минувшее больше походило на сон. Дракон устремился к её братьям, Эйгон оттолкнул Визериса за скалистый свод, и напуганная до глубины души их возможной гибелью Висенья развернула цепи, забралась на спину зверя и сковала его за шею, привлекая за концы звеньев столь близко к себе, что он зарычал, вмиг утратив интерес к двум испуганным мальчишкам. — Daor, Aurios! — дракон противился, извиваясь под ней, и Висенья скользила по его ониксовой чешуе, царапая пальцы и запястья. Запах крови всадницы возбудил его звериное нутро, и впредь она была для него не более, чем непокорной добычей. Аурион взревел и выдохнул пламя в нескольких футах от её братьев. — Нет, не смей! Lykirī! Kelīs! — Висенья потянула на себя цепи, едва не сломав пальцы. Аурион зашипел и запрокинул голову, яростно взмахнув хвостом в бесплодной попытке сбить с себя всадницу. — Dohaerās! — выпалила она, прижимаясь грудью к его спине, впервые в жизни повелевая, как истинная дочь Древней Валирии. Мышцы Ауриона волнами ходили под её крохотным телом, обжигая воплощённым в толстую кожу и острую чешую пламенем. Висенья дрожала, точно лист на ветру, вдруг осознав, что отчаянное безрассудство может стоить ей жизни. Песок хрустел на зубах каждый раз, когда она облизывая истерзанные ветром губы, во рту расцветал вкус золы и пепла. Она держала цепи, сколько было силы в руках, не ведая боли и не чувствуя запаха собственной крови. Острая чешуя резала одежду, впиваясь в кожу под ней, словно отполированная оселком сталь. Висенья привлекла цепи ближе к спине Ауриона, обернула вокруг предплечий и схватилась ладонями за выступающие гребни. Он был неумолим, точно пламя. И она горела рядом с ним, низвергнутая до постыдного подобия вора господской лошади. Она от крови дракона. Дочь пламени и пепла. «Ñuhor līr gūrēnna», — и она пришла взять то, что отняла у неё судьба. Аурион ударил крыльями о землю, яростно взмахнул хвостом, отсекая навершие каменного венца, и вдруг замер. — Rȳbās! — Аурион подался вперёд, склонив голову. Висенья не торопилась обманываться его снисходительной уступчивости. Она по-прежнему была его добычей. Лишь более прыткой и коварной, нежели иные. — Sōvēs! Чёрные крылья раскрылись, на мгновение украв у неба солнечный свет. Аурион взмыл в небеса. Сильное тело его оттолкнулось от земли, и Висенья удержалась на его спине лишь благодаря рукам. Чем выше он летел, тем сильнее она сжимала пальцы на серебряных гребнях, напрягала предплечья, удерживая цепи. Ноги её парили в воздухе, и чувствуя невыносимую лёгкость тела, Висенья прильнула щекой к горячей чешуе, слушая песнь взволнованного крыльями дракона ветра. Прежде земля не пугала её столь сильно, как ныне — с вида могучей драконьей спины. Взяв высоту, Аурион встряхнулся, и Висенья, наконец, сумела ощутить ногами жар драконьего тела. Шум его крыльев оглушал, и она не слышала собственный голос, когда велела ему повиноваться. Кожа его была обжигающе-горячей, точно угли в умирающем очаге. Цепи стали тёплыми от могучего жара, но Висенья держала сталь крепко, как и прежде. Страх перед смертью в небесах сковал ей пальцы, а наслаждение первым полётом — сделало навек их заложницей. Висенья потянула цепи, обнимая ногами драконью спину, и Аурион укротился. Крылья его разрезали облака, и Висенья вдохнула чистый, прохладный воздух. Прижимаясь к его телу, она протянула руку, касаясь призывно мягких облаков, но на пальцах её осталась лишь прохладная влага. Красота острова с высоты драконьих крыльев была подобна грёзам. Драконья Гора походила на крупный, дымящийся предел, усеянный скалами и поросшими увядающей зеленью склонами. Они пролетели над морем, тревожа крыльями водную гладь, и Висенье едва удалось направить дракона в сторону острова, когда, влекомый стаей птиц, он устремился в безбрежную синеву. Аурион не вернул её в логово. Сколько бы она не кричала и не приказывала ему повиноваться, он не слушал. Зверь спустился на склон перед Драконьей Горой, сложив крылья и устало взмостившись на брюхо. Висенья чрез силу разжала пальцы, и тело её, изувеченное и обессиленное, медленно скатилось с чешуйчатой спины на влажную от минувшего дождя траву. Окровавленные ладони саднили от боли, пепла и земли. Аурион жадно вдыхал воздух подле неё и выдыхал клубы горячего дыма, наслаждаясь запахом крови всадницы. Страх встревожил сердце Висеньи лишь на мгновение. Она знала, что, почуяв слабость, Аурион растерзает её, как овцу в логове. Висенья шумно сглотнула, не отнимая щеки от холодной земли, пока ноздри дракона трепетали подле её тела, обдавая горячим дыханием и запахом обожжённой плоти. Цепь звякнула и скатилась наземь. Узрев её, Аурион зашипел и пнул хвостом холодный металл. Висенья поднялась на ноги, когда внимание зверя более не было направлено на неё, и торопливо вытерла ладони о влажную траву. — Ты ведь мой, правда? — она коснулась пальцами длинной шеи, поглаживая с нежностью и сожалением. Причиняя ему боль, она точно истязала саму себя. Напряжённое тело Ауриона оцепенело, когда он услышал её голос. Висенья несмело обняла его, обвивая руками могучую шею. — А я впредь твоя. Прости меня, jorrāeliarza, что я росла так долго… Сердце Ауриона билось под остовом костей в такт её собственному. Он мотнул головой, и Висенья смиренно отступила, позволяя зверю окинуть себя пристальным, изучающим взглядом, и взмыть в небеса, где не было ни цепей, ни всадниц. Висенья упала на траву. Напряжение отступило, и тело её сделалось лёгким, точно воронье перо. Она прикрыла глаза и улыбнулась, позволяя предзакатному солнцу ласкать бледную кожу. Впервые за долгое время ей было так сладко и легко, хотелось музыки, песен и, быть может, танцев, если её уставшие ноги ещё были способны плясать. Прохладный ветер тревожил пряди коротких волос, и огненные блики солнца золотились под сомкнутыми веками. — Полагаю, Вы сполна насладились первым полётом, принцесса. Едва усмирённое сердце вновь пропустило удар, и Висенья испуганно распахнула веки. Над нею, точно объятая в сталь скала, возвышался сир Эррик. Она поднялась на локтях, распахнув губы в бесплодных попытках соткать из слов приемлемое объяснение. Сир Эррик схватил её за руку прежде, чем Висенья нашла в себе силы заговорить, не желая ни оправданий её, ни извинений. — Мои люди сбились с ног, измождённые Вашими поисками, — он грубо встряхнул её и поставил на ноги, уложил руки на плечи и заглянул в глаза, не теряя надежды отыскать в них раскаяние и сожаление. — Обман — занятие недостойное истинной леди. Септа Лавена — уважаемая и мудрая женщина, а Вы заставили её стать пленницей тревог о Вашей судьбе. Висенья нахмурилась. Септа Лавена была взыскательна к ней куда чаще, нежели Висенья взывала к её беспокойству. Её мало заботила нарочитая участливость женщины, куда более её волновали братья, что стали заложниками её опального умысла. Меньше всего на свете ей хотелось быть виновницей их наказания. С собственным она смирилась в тот момент, когда прокралась в кузню здоровяка Лорена и похитила откованные накануне цепи. Сир Эррик, огорчённый её молчанием, сомкнул одетые в кожаные перчатки пальцы на её запястье и увлёк за собой. Висенья ахнула, едва поспевая за широкими шагами гвардейца. Куда бы он ни вёл её, она была готова принять любое наказание — отстаивать собственную правду — искусство, достойное леди не менее вышивки, танцев и хороших манер. Белоснежная сталь его доспехов перешёптывалась с ветром, вторя торопливому шагу. — Мне больно! — Висенья остановилась, упрямо потянув на себя руку, истерзанную цепями и острой чешуёй Ауриона, но сир Эррик был непреклонен. Приказы отца и матушки, побуждённые тревогой о её безопасности, были для него важнее её желаний, чувств и прихотей. — Больно Вам будет, когда о выходке Вашей узнает принц Деймон, — он метнул в неё осуждающий взгляд и потянул на себя хрупкое тело. Висенья зашипела от боли, негодования и оскорбительного для драконьей гордости бессилия. Сир Эррик вёл её к крепости, из уважения к её высокому положению минуя дома любопытствующих крестьян у подножья Драконьей Горы. Она не искала его расположения оправданиями и молча следовала по пятам, точно тень, отброшенная закованным в латы воином, пока драконий рёв не заставил землю под их ногами содрогнуться. Они обернулись в одночасье, и тень глубокого беспокойства скользнула по лицу сира Эррика. Висенья обратила глаза к подножью, где на тусклой, влажной траве восседал могучий, старый зверь, столь огромный, что, верно, логово Каннибала было бы для него слишком тесным. Бронзовая чешуя с сине-зелеными бликами могла принадлежать лишь одному, древнему, точно само время, дракону. — Это Вхагар? — восторженно полюбопытствовала Висенья, не в силах отвести глаза от столь дивного зверя. Прежде она лишь слышала о Вхагар от братьев и сестёр. Сир Эррик потянул её на себя, оставив вопрос без ответа, и Висенье, утратившей смирение и терпимость, пришлось упереться ногами в землю, чтобы оказаться услышанной. — Ваше упрямство вторит о дурных манерах, принцесса, — сир Эррик наконец остановился, но Висенья чувствовала, что сумеет задержать его лишь на мгновение. — Как и Ваше молчание, — пылко парировала она его несправедливый упрёк. — Разве леди не задала Вам вопрос? — она улыбнулась и непричастно сложила руки за спиной, с вкрадчивостью вора поглядывая на изумлённого гвардейца. Едва ли не впервые она считала его чувства беспристрастными. Кто из разумных, обладающих зрением людей узнал бы леди в грязном, небрежно остриженном мальчишке с россыпью свежих ссадин и увечий на руках? — Миледи… — он устало выдохнул, присаживаясь подле неё на колено. Возиться с ней он не любил куда более, нежели сопровождать её старших братьев в дома новых покровителей. Сир Эррик мечтал служить её матушке и отцу клинком, советом и сердцем, а не нянюшкой для детей. — Да, миледи, это Вхагар. Висенья улыбнулась, крохотная победа над сиром Эрриком польстила её гордыне. Матушка твердила, что учиться править начинают во младенчестве, но доселе Висенья не придавала веского значения её словам, предпочитая просить, а не приказывать. Он вновь взял её за руку, на сей раз куда обходительнее, и Висенья позволила себя вести лишь потому, что мысли её были заняты Вхагар и её всадником, что по неведомой ей причине прибыл на Драконий Камень. Они шли по чёрно-серой, сырой земле в холодном безмолвии, не нарушая покоя друг друга. Руки саднили от ран, песка и пепла, в воздухе пахло пихтой, солью и дымом Драконьей Горы. Глядя под ноги, ведомая неусыпной бдительностью и крепкой рукой гвардейца, Висенья считала разноцветные камешки, пока сир Эррик вдруг не остановился перед воротами крепости. По родным залам её вели, точно преступницу. Холодные стены взглядами тлеющих факелов выносили ей приговор — молчаливые наблюдатели её неминуемого взыскания. Она следовала за сиром Эрриком в Каменный Барабан по тёмным, узким коридорам, где в одной из открытых галерей отец, верно, придавался раздумьям о её грядущем наказании. Миновав перешеек двух горниц, Висенья замерла, притаившись подле сводчатой арки, раздираемой вытесанными из камня когтями гарпий и драконов. Сир Эррик встал подле неё, и сдержанное лицо его тронуло смятение. Он придержал Висенью за плечо, когда она, завидев отца, сделала порывистый шаг к нему навстречу, и, лишь вглядевшись в укромную темноту, заметила стройного, высокого юношу в длинном плаще из мягкой чёрной кожи. Они с отцом вели уединённую, пылкую беседу о чём-то, что взывало к гневному презрению в них обоих. Под сенью глубоких теней каменного убежища их с сиром Эрриком присутствие оставалось тайным. Висенья не видела лица загадочного незнакомца, только длинные, ровные, точно лезвие клинка, волосы, ниспадающие на спину и плечи. Невольно, они с сиром Эрриком стали свидетелями их пылкой, красноречивой схватки. — Эта война затянулась, — тягучий, словно мёд баритон, отмеченный опальной, воинственной дерзостью, был ей незнаком. — Ей давно пора положить конец. Только слепой не заметит столь очевидной истины. Отец снисходительно улыбнулся, с нарочитым любопытством поглаживая серебряную прядь, пленённую меж стройных пальцев. — Пока я вижу лишь одну истину: тщеславие не даёт покоя ни твоему уму, ни телу. Ступени для тебя не более, чем военный трофей, возможность явить миру Эймонда Таргариена, всадника могучей Вхагар, зарвавшегося мальчишку, что в силу юности не способен удержать в ножнах клинок. Юноша гордо фыркнул, невольно обернув к ней лицо, отмеченное слабым, трепещущим светом уходящего солнца, и осознание постигло Висенью, точно волны прилива песчаный берег. Она возвела глаза к сиру Эррику, и гвардеец с тихим перешёптыванием стальных пластин поднёс к губам палец, повелевая принцессе укротить своё изумление и хранить молчание. Как могла она быть столь небрежна и безучастна, признав собственного дядю, лишь услышав его имя и узрев лицо? Прежде она не знала ни облика его, ни голоса, но ведала, что он был наездником Вхагар, ведала о скрытом под повязкой увечье на его лице, о летах, в которых ему было впору пребывать, о вражде дяди с братьями и о том, что некогда волею деда-государя ей суждено было стать его супругой. — Тебе не терпится испытать драконье пламя в бою, — отец разлил в кубки вино и предложил один из них дяде Эймонду, не желая оскорблять законы гостеприимства. Беседу с племянником он находил утомительной и безотрадной, и, несмотря на долгую дорогу гостя, быть с ним участливым или же снисходительным не желал. — Некогда я вёл там войну — долгие годы бесплодно утерянного времени. Острова эти можно удержать лишь на время, ценою тысяч жизней и звоном неисчислимого множества монет. Война стоит дорого, куда дороже пиршеств и празднеств, излюбленных моим братом, — Деймон подошёл к развёрнутой на столе карте и обратил глаза к Узкому морю. — Если оставить на островах постоянные войска Вестероса, вооружённый гарнизон и могущественный флот на границах с Эссосом сплотит под знамёнами Триархии иные Вольные города. Наши соседи ревностно относятся к сохранности собственных границ и обращают алчные взоры к пределам наших. Висенья понимала опасения отца: слишком независимое положение Семи Королевств беспокоило магистров и триархов Вольных городов, а неисчислимые богатства Вестероса возбуждали их жадность. Дядя Эймонд поднёс к губам кубок и вдруг опустил, так и не коснувшись устами чеканного серебра. Рассуждения отца он находил гнуснейшей из насмешек. — Некогда тебя нарекли Королём Ступеней и Узкого моря. Но венец свой ты променял на покой, — отсвет уходящего солнца коснулся узкого дядиного лица золочёным поцелуем. — Мирная жизнь подле семьи и тёплого очага превратила тебя в непомерно уступчивого и малодушного человека, дядя… Висенья приложила тыльную сторону ладони к губам, чувствуя, как мятежная буря отцовской ярости пропитывает воздух запахом грозы и соли. Деймон выпрямился, словно стрела, и на лице его, точно тени, гневно заиграли желваки. — Осторожнее, Эймонд… — вкрадчивое воззвание отца заставило Висенью покрыться холодной дрожью. Он умел быть пугающим, если желал, но старался подавлять худшие порывы опального нрава, как всякий человек, помышляющий, что высшее искусство лжи состоит в том, чтобы обличать плод воображения в совершенную истину. — Пусть ты и мальчишка, малодушие моё не дрогнет, как и рука, когда я занесу меч над твоей головой. Дядя Эймонд одобрительно улыбнулся, точно желал услышать из уст отца именно эти слова. Деймон возложил руку на эфес меча, обнажая несколько дюймов валирийской стали, предостерегая племянника от бесплодных забав с его терпением или попыток оспорить истинность его убеждений. Висенья невольно залюбовалась танцем косых солнечных лучей на лезвии клинка, чёрного, словно морская бездна в бурю. Дядя Эймонд гордо расправил плечи и сложил руки за спиной. Следуя по наитию за движениями его тела, Висенья заметила на поясе дяди несколько коротких клинков и пришла в волнующий ужас от мысли, что один из них мог бы вонзиться в призывно обнаженную шею отца. Сир Эррик вдруг вновь взял её за руку, согревая пальцами встревоженно трепещущую венку под кожей. Не желая возможного кровопролития, он прервал беседу её родичей нарочито тяжёлыми шагами. — Мой принц, — сир Эррик склонился в глубоком поклоне перед отцом. — Мой принц, — а после перед дядей Эймондом, когда Деймон ответил ему снисходительным кивком. Гвардеец выпрямился, не отпуская руки Висеньи, искушённый опытом прошлых её побегов и хитростей. Завидев её, отец нахмурился, но гнев его скорее тяготил её совесть, нежели тревожил страх. Она освободилась и порывисто обняла Деймона, зная, что в стальных латах строгости и самообладания он будет беззащитен против её искренней, детской сердечности. Отец не спешил отвечать на её объятия, усмотрев в её робкой тревоге за его жизнь попытку чуткости увещевать драконье негодование. Деймон подцепил пальцами её подбородок, окинул взглядом отмеченное кровью, сажей и пеплом лицо, а после взял в руки израненные ладони. Тонкая кожа натянулась под давлением отцовских пальцев, и Висенья прикусила губу, не желая обнажать боль перед отцом. — Как много мы говорили об этом? — голос его звучал холодом закованной в лёд тревоги. Его огорчение причиняло ей большую боль, нежели сталь цепей и чешуя Ауриона. Отец устало вздохнул, привлекая её к себе, погладил по волосам и струсил сосновые веточки с коротких, спутанных прядей. — Много, kepus… — почти мурлыкая, она прижалась к нему щекой, не чувствуя более ни страха, ни тревоги. Отец не умел прощать никого, кроме собственных детей, и, как всякий ребёнок, Висенья обращалась к отцовской любви каждый раз, когда невольно его огорчала. Хранивший мрачное молчание дядя окинул её взглядом сведущего торговца шелками, точно рассуждая, кто из детей отца волею судьбы предстал перед ним. Под тяжестью его внимания Висенье вдруг стало неуютно. Единственный глаз в свете закатного солнца сверкал вереницей сменяющих друг друга цветов, вкрадчиво взывая к трепету крохотного сердца. — Кровь — излюбленная краска всех мальчишек, — дядя Эймонд небрежно хмыкнул, не разделяя чувств её отца, и с презрительной снисходительностью добавил: — Полагаю, Визерис унаследовал твою непокорность и своенравие, дядя… Висенья обиженно поджала губы, стирая со щеки копоть и сажу. — Я девочка! — пылко возразила она, уповая, что строгий взгляд индиговых глаз сумеет пробудить в душе дяди Эймонда не меньше трепета, нежели нарочитого высокомерия. Вопреки любви к одежде старшего брата, её до глубины души ранили небрежные облечения людей её, как мальчишки. Слова её показались Эймонду ложью. Он изумлённо вскинул брови, на мгновение оцепенев, словно Висенья призналась перед ним в самом тяжком грехе, и капризно сложенные губы дяди тронула погодя беглая, насмешливая улыбка. — Так значит, это моя невеста… — он по-кошачьи прищурился, заставляя щёки Висеньи вспыхнуть, точно пламя в очаге. Она попятилась, обнимая за ноги отца. Достойного ответа у неё не нашлось. Прежде ей не доводилось объясняться перед человеком, обещанным ей в мужья, и как всякая девочка, подвластная смятению, она растеряла былое красноречие, как и решимость, с которой располагала броситься в бой. — До поры расцвета — это твоя племянница, — поправил дядю отец, покровительственно возложив руку на её плечо. Слова дяди Эймонда пробудили в нем мрачное, словно небо перед бурей, негодование, которое он скрывал за отточенной летами сдержанностью. — Сир Эррик, отведите мою дочь к её септе, — сир Эррик кивнул и сделал шаг к ней навстречу. Висенья порывалась возразить, но отец взглядом повелел ей молчать. — Пусть её накормят, искупают и покажут мейстеру, а вечером я подберу соизмеримое её поступку наказание. — Только не наказывай! — отчаянно взмолилась она, когда гвардеец подтолкнул её к каменному своду. Висенья схватилась пальцами за один из драконьих когтей, противясь силе рук сира Эррика. — Kostilus, kepus, только не наказывай братьев! Деймон отвернулся, преисполненные чувственного призыва глаза дочери не сумели тронуть ни сердца его, ни души. — На чём мы остановились? Это было последнее, что услышала Висенья, прежде, чем голос отца остался пленником стен Каменного Барабана.***
— Мы просим Отца по справедливости воздать нам за грехи и одарить милостью за несокрушимость добродетели; просим Матерь о милосердии к нашим семьям и детям; молим Кузнеца о здравии и силе сыновей, дабы плоды их непосильных трудов кормили нас в Долгую Зиму; вверяем Деве заботу о чистоте и целомудрии дочерей, уповая, что искушения и страсти будут невластны ни над умами их, ни над плотью; взываем к Воину о мире, мужестве и силе его меча, что призван защитить невинных и слабых; просим Старицу осветить наш путь во тьме соблазнов и лишений смертной жизни, и смиренно преклоняемся перед могуществом Неведомого, — певучий голос септы Лавены терялся под сводами чертога, слишком просторного, чтобы скромная женщина вроде неё могла чувствовать себя истинно счастливой. Висенья сидела подле неё, как единственная воспитанница, и всегда притворялась, что молится. Это была её маленькая, сокровенная тайна. Матушка и отец не отличались особой набожностью, и потому Висенья не чувствовала вины за то, что не трепетала перед взорами Семерых, точно септа Лавена. Она закрывала глаза и представляла себе небеса, влекомая крыльями Ауриона, песнь ветров, блеск полуденного солнца, прохладу завлекающей синевы, Вольные города по ту сторону Узкого моря, далёкие неизведанные земли Ультоса за Краем Теней и покрытые зеленью холмы, пустыни и горы Соториоса. Среди грёз её не было места Богам. Она приоткрыла глаза, вкрадчиво поглядывая на дядю Эймонда. Он смиренно слушал и, казалось, и впрямь молился вместе с септой Лавеной, пока Визерис подле сестры едва не упал в объятия сна. Узкое, расслабленное лицо дяди было преисполнено волнующим трепетом и смирением, и Висенья все думала: чтил ли он Богов в самом деле или же столь нарочитой участливостью выказывал великое уважение к септе Лавене? Голос септы стих, и собравшиеся за столом приступили к вечерней трапезе. То был единственный на её памяти ужин, скованный напряжённым молчанием и звоном столового серебра. Висенья была не голодна, в отличие от братьев, чьи переживания сказались на желании доброй трапезы. Матушка, прежде пребывающая в добром расположении духа, ныне была омрачена неожиданным визитом единокровного брата, чьего присутствия на острове желала менее прочих. После ужина септа Лавена отправила её в Башню Морского Дракона, дабы мейстер Герардис мог позаботиться о её ранах, пообещав Висенье, что наказание от неё она непременно получит, однако после, когда время исцелит её увечья, и кожа на руках будет достаточно крепка, чтобы септа могла вновь рассечь её ударами ивовых прутьев. — О, моё милое, храброе дитя… — сокрушенно вторил Герардис, с трепетным сочувствием увлажняя её руки целебными мазями и отварами из трав. Она смиренно терпела боль, с тревожным трепетом предвкушая скорую встречу с отцом. Он всегда был верен своему слову, и уповать на его снисходительность Висенья считала непозволительной для дракона слабостью. Мейстер Герардис наложил на раны повязки и велел ей долго не жечь свечи в постели. Висенья сердечно поблагодарила его, поправляя рукава длинной камизы, и с тяжёлым сердцем направилась в покои отца, страшась не наказания его, а обличающего красноречия. Висенья несмело толкнула дверь в отцовскую опочивальню, с тревожным изумлением заметив его отсутствие. Прежде она редко бывала в покоях отца, ведая, сколь ревностно он охраняет своё безмятежие. Висенья свыклась любоваться им со стороны, наблюдать за его полётами и точными выпадами на берегу под лучами возрождающегося и уходящего солнца. Отец был её собственным божеством, как и матушка, но в отличие от неё он редко бывал снисходителен, милостив и участлив. Как всякий мужчина, он знал, как воспитывать сыновей, как расположить их к стали, к доспехам, к седлу и к войне, она же была второй из трёх его дочерей, которой были чужды девичьи увлечения. Как и в случае с Бейлой, руки его были связаны высоким положением семьи и иной ролью девиц в представлении высокородных лордов и их кротких леди. Располагая её к себе, он перечил учениям септы, и потому старался избавить дочь от поисков его одобрения и похвалы. Требовательность Деймона невольно заставляла Висенью искать его участливости, но любопытство юной души, напротив, нередко навлекало на себя его осуждение и взыскание. Висенья присела, долго и смиренно дожидаясь отца, пока взгляд её не привлекли оставленные у ложа ножны с призывно сверкающим эфесом, вкрадчиво наблюдающим за ней из-под грубой кожи. Она осмотрелась и бесшумной тенью соскользнула на пол, едва касаясь объятыми в мягкую ткань ступнями холодного камня. Меч был краше самой хорошенькой девицы. Стройный, изысканный, величественный. В отцовской руке он лежал особенно хорошо, ибо Деймон был воплощением губительного изящества и совершенной грации. Висенья коснулась гладкой кожи, местами отмеченной временем, и затаила дыхание, заколдованная звучанием валирийской стали, медленно покидающей ножны. Таинственный, тёмный шёпот меча ей был милее самых сладких голосов иноземных певцов и звучания арф в изнеженных пальцах. Висенья взялась ладонью за эфес, отложила ножны и взглянула на клинок в свете новой луны. Исключительная, ужасающая красота меча повергла её в чувственный трепет. Тёмная Сестра была легка и изящна, выкована для женской руки, однако она оставалась грозным оружием и в руках мужчины. — Когда-то этот меч уже носила одна Висенья. Висенья вздрогнула, услышав голос отца, и спрятала меч за спиной, точно Деймон мог обмануться столь незамысловатой хитростью. Он подошёл ближе, и Висенья, не узрев гнева в глазах отца, смиренно вручила ему меч, почтительно склонив голову в ожидании наказания. Деймон улыбнулся и провёл пальцами по лезвию клинка, прекрасному, словно сон. — И, быть может, он вновь окажется в руке Висеньи, — он присел на колено перед нею и потрепал по коротким волосам, все ещё мокрым и благоухающим травами. В купальне её тёрли до тех пор, пока стекающая с тела вода не сделалась прозрачной, столь сильно, точно желали вместе с грязью, копотью и кровью содрать кожу. «Мне вдоволь того, что я ношу её имя…», — подумалось ей, когда отец вспомнил о королеве-предке. О Висенье, сестре-жене Эйгона Завоевателя и старшей из двух первых королев она знала куда больше других. Названная в её честь, Висенья с рождения носила на себе бремя ожиданий и опасений родни, и с каждым годом все чаще ловила себя на мысли, что проживает жизнь давно умершей женщины. У неё был пылкий нрав предшественницы: как и ей, эфесы клинков и сталь доспехов нравились Висенье куда более швейных игл, платьев и танцев, даже покои её некогда принадлежали королеве Висенье, однако она находила сходство с предшественницей пугающим и тревожным. Её родители непомерно гордились, что Висенья и старшие её братья носили имена королей, полагая, что наречённым именами первых владык Таргариенов благоволила их великая судьба. Висенья восхищалась предшественницей, её непреклонным нравом, рассудительностью и справедливостью, которую иные никогда не посмели бы принять за малодушие, но тёмная страсть её души повергала Висенью в смятение. — Будет справедливо, если Тёмная Сестра достанется Эйгону, или, быть может, Бейле, — Висенья помогла спрятать клинок в ножны и несколько мгновений полюбовалась на рукоять перед тем, как вновь обратиться к отцу: — У меня будет свой меч, — её детская уверенность заставила Деймона улыбнуться. Висенье никогда не нравилась та отрадная, уветливая снисходительность, с которой взрослые порой обращались к детям словами и взорами. — Ты не веришь… — Верю, — норовил убедить её отец со всей невозмутимой честностью, на которую были способны взрослые в беседе с детьми. Висенья поторопилась оставить толки о мечах, желая, наконец, получить обещанное наказание и вступиться за единственных союзников её чаяний и тревог. — Как ты накажешь братьев? — Никак, — с лукавой улыбкой ответил отец, повергнув её в замешательство. — Никакое наказание не сравнится с пережитым ужасом. Они наказали себя сами, когда согласились стать участниками затеянного тобой безумия. Когда мои люди нашли их у подножья Драконьей Горы, Визерис был бледен, точно предрассветный туман, и первым делом его отвели к мейстеру, а уже после ко мне. Сердце Висеньи сжалось от боли. Её милый lēkia едва не пал от клинка тревоги, пока она наслаждалась первым полётом. — Тогда… как ты накажешь меня? — Ум твоей септы куда изощрённее даже самых смелых моих представлений, — Деймон рассмеялся, заметив, что слова его стали для неё совершенной неожиданностью. Таким был отец — человеком, расчётливым и осведомлённым в чужих слабостях. Внутренний взор его, точно отпущенная рукой умелого лучника стрела, всегда находил сердце затаённых терзаний и страхов. — Но ведь в Каменном Барабане ты сказал… — язык её заплетался, сбивчивое дыхание не дозволяло говорить легко, как прежде. — А что ещё я мог сказать перед лицом человека, что всадит клыки в каждую мою слабость, едва завидев толику сомнений или снисходительности в решении моём или поступке? — он обнял её, до глубину души растерянную и смятенную. Порой Висенья совсем не понимала взрослых. Они порицали детей за ложь, пугая взысканием Неведомого, пока умы их и слова были пронизаны ею, точно почва руслами буйных рек. — Ты поймёшь, когда станешь старше, а пока… — отец взял её за руку и повёл в дальний угол покоев. — У меня есть для тебя подарок, — Деймон подвёл её к кедровому сундуку, достаточно большому, чтобы внутри могли уместиться доспехи конного латника. Отец откинул увесистую крышку, и Висенья взволнованно замерла, сжимая в пальцах его свободную ночную рубаху. Наконец перед её взором предстали звенья массивной цепи. — Я знал, что когда-нибудь кровь позовёт тебя в небеса. Последние годы твой взор был обращён к склонам Драконьей Горы куда чаще, нежели к излюбленным книгам. Но оседлать дракона — не значит всецело подчинить его своей воле, — отец передал ей в руки цепи, куда тяжелее тех, что они с братьями похитили из кузницы. Унести их в одиночку ей бы не удалось, даже если бы она вдруг решила волочить за собой вереницу кованых звеньев. — Значит, ты позволишь мне летать? — пламя надежды вспыхнуло в тёмных глазах, пока пальчики вкушали тяжесть стали. — Когда Сайгар сделает тебе седло. — Когда же? — Висенья поглядела на отца несколько недоверчиво, стараясь не выдать возбудившего голос нетерпения. Обещания его казались ей попыткой удержать стремления её пылкого сердца. — Скоро, — весьма уклончивый ответ, свойственный человеку гибкого ума, тем не менее, был пронизан нотками предостережения. — Но прежде не гневи меня своеволием. Тебе известно, моё расположение изменчиво. И помни… — Zaldrīzes buzdari iksos daor, — закончила вместо отца Висенья. Деймон потрепал её по плечу, и, удовлетворённый ответом, велел отправляться ко сну. Висенья оставила покои отца, когда очи звёзд уже пылали на синеве небесного лика. Деймон пообещал, что цепи её доставят в кузню, где они пробудут до тех пор, пока Сайгар, седельщик из Лисса, не смастерит для неё драконью упряжь. Твердыня погрузилась в сон. Бесшумно шествуя по открытым террасам, украшенным вытесанными из камня драконьими крыльями и хвостами, Висенья опасалась встречи со слугами или септой Лавеной, что тот час же отвела бы её в покои и заперла дверь на замок, велев вознести молитву Деве и Матери перед сном. Она сошла в Сад по драконьему позвоночнику, что тянулся через русло небольшой речушки кованым мостом. Ветер принёс с моря запах соли и гниющих у берега водорослей. Бледно-серый дым курился над вершиной Драконьей Горы, точно из глотки каменной породы вырывалось жаркое дыхание. На Драконьем Камне пахло особенно приятно: солью, дымом, камнем и соснами, что росли в Саду Эйгона. Висенья любила вкус клюквы, добытой с заболоченной земли в те редкие дни, когда внимание септы Лавены было вверено иным заботам; любила запах диких роз, особенно дивных под лучами рассветного солнца; любила колючие кустарники терновника, что окружали сад неприступной изгородью, беспощадной к любопытным детским рукам. В тени высоких, тёмных деревьев она ощущала себя под покровительством незримых Богов, безымянных, стёртых летами из памяти людей и ветхих рукописей. Возможно, под одной из этих сосен стоял сам Эйгон Завоеватель, когда искал утешения от мыслей о грядущих завоеваниях. Она сорвала несколько ягод, кроваво-красных и упругих от сока, и вздрогнула от волнующего ощущения знакомого вкуса. Клюква была спелой, но совсем не сладкой. Изобилие влаги и отсутствие солнца украли сладость плодов, и невольно Висенья вспомнила, как в детстве старая нянька Дария приносила ей блюдце мёда, зная, сколь сильно юная принцесса тяготеет к кислым болотным ягодам. Когда она вернулась в крепость, луна правила на небе, точно юная госпожа, освещая гибкой полосой серебряного света темноту внутреннего двора. Висенья прокралась по ступеням наверх — путь в покои её, самые отдалённые и холодные, лежал через гостевую горницу и опочивальню покоя. Смежная галерея с узкими, крохотными окнами уходила ступенями вверх — к кричащему Ветрогону, а слева, в распахнутых двустворчатых дверях в камине на ложе из раскалённых углей потрескивали сосновые поленья. Висенья вгляделась в танец искр под каменным куполом, сделала шаг и замерла, увидев объятого мягкими огненными бликами дядю. Презрев опасность, она отважилась отшагнуть, и Эймонд вдруг поднял на неё глаза. Книга в его руках захлопнулась с тихим хлопком, тонкие, капризные губы сложились в извещающую улыбку. — Udrizi Valyrio ȳdrā? — обратился он к прижимающейся к створке двери Висенье. Она не сумела понять: спрашивал он или же утверждал, и вдруг вспомнила, как взывала при нём к снисхождению отца. Вероятно, Эймонд желал подтвердить волнующие его догадки её ответом. Висенья выдохнула нагретый горячей кровью воздух и решительно вошла, стараясь хранить холодность ума и драконье достоинство перед смеющимся взором дяди. — Issa se daor, — с нарочитой уклончивостью отца ответила она, складывая за спиной стянутые пахнущей травами тканью руки. — Skoro syt? — спросил он с таким искренним изумлением, что Висенья едва не позабыла, как дышать. Она задумалась, подбирая правильные слова, вспоминая голос мастера Воларро и его многочисленные уроки. — Nyke sepār gūrēñan… Дядя улыбнулся, но верить ей на слово не желал. — Skorkydoso uēpa issi ao? — Sīkuda. Эймонд одобрительно кивнул. Висенья забралась в кресло напротив него, поджимая под себя ноги. Отец и мать играли здесь в кайвассу по вечерам куда чаще, чем она сбегала в сад за клюквой, и порой, наблюдая за ними, принцесса ловила себя на мысли, что, даря друг другу вкрадчивые взгляды после смелого обмена фигурами под сенью возрождённых в сумерках звёзд, они были единственными людьми на свете. — У тебя хороший учитель, — дядя налил в кубок вина и пригубил, задумчиво вглядываясь в беззвёздные небеса. Ветер гулял по полу, забираясь под тонкую ткань камизы ледяными пальцами, тревожил тёмные занавеси, что скрывали от глаз тревожное море. — В твоём возрасте я не знал и этого. — Меня учит мастер Воларро из Волантиса, — после некоторого молчания поведала Висенья. Лицо Эймонда не выражало ни снисхождения, ни расположения, ни любопытства, и она, ввергнутая в робкое смятение столь бесстрастным равнодушием дяди, не ведала, придётся ли ему по нраву её рассказ. Прежде ей не доводилось вести светские беседы c родственниками с юго-запада от Драконьего Камня. Матушка и отец ревностно охраняли покой её детства, и, изнеженная их любовью и заботой, Висенья не ощущала необходимости в ином расположении. Эймонд благосклонно кивнул, призывая её продолжить. — Некогда он был переводчиком на службе у господ Астапора, пока один из триархов Волантиса не выкупил его и не сделал свободным. Порой мейстер Герардис занимается со мной, когда время мастера Воларро вверено моим братьям. — Чистый голос, — лицо дяди скрывала бескровная маска. Бесчувственно-белая, точно пепел, она казалась Висенье следствием душевных тревог и тяжкого бремени глубоких смятений. Но голос его по-прежнему оставался бархатным, вкрадчивым и глубоким. Чарующим, словно сон. — Похоже, валирийский тебе по душе. Висенья зарделась и гордо вскинула подбородок. Похвала Эймонда отчего-то ей непомерно льстила, однако девочка не исключала догадки, что искренности в его словах было не более, чем соли в речной воде. Она свыклась, что взрослые относились к детям с отрадным снисхождением: к ней и к её братьям одинаково беспечно и благосклонно. Ей опостылела мысль быть крошкой-дочерью, чей удел коротать дни за шитьём, танцами и уроками хороших манер. Однако взрослеть она боялась куда больше, нежели читать о правосудии Богов в обществе септы Лавены. — Мне по душе книги, — честно призналась она, отчего-то смущённая той внезапной искренностью, исходящей от дяди. Их семья редко принимала гостей, предпочитая уединённую жизнь на острове праздным дням титулованной знати. Приезд Эймонда на Драконий Камень стал поистине исключительным событием среди вереницы столь схожих друг с другом дней. — Многие книги на Драконьем Камне написаны на высоком валирийском. Эйрион Таргариен привёз их сюда ещё до Рока Валирии. Когда-нибудь я прочту их все, — с мужеством воина заявила Висенья. Эймонд смотрел на неё, как и иные взрослые: как на невинное, прелестное дитя. Он верил ей не более отца. — А Вам, похоже, по душе война? — Война по нраву каждому мужчине. Убивать — самое сладкое дело на свете, особенно когда знаешь, кто твой враг. Лишь трусы стремятся избежать битвы, когда запели клинки. Она вдруг вспомнила блеск валирийской стали в отцовских ножнах, сверкающие вкрадчивым предостережением индиговые глаза, и кровь её сделалась холоднее льда. Отчего убийства приносили людям столько радости? — Вы назвали трусом моего отца, — она оскорблённо нахмурилась, точно слова Эймонда были предназначены не отцу, а ей. Висенья слышала о начатой Деймоном войне с самого детства, и каждый раз вести были хуже прежних, повергая её родителей в тревогу и гневное исступление. — Это потому, что он не желает вести войну на Ступенях? — Тебе известно, где это? — Эймонд изумлённо вскинул бровь. Его недоверие ранило Висенью, точно сталь отцовского меча. Она соскользнула с кресла, подошла к уставленному свитками стеллажу, привстала на носочки, ухватилась пальцами за блёклый пергамент и развернула на разделяющем их с дядей столе карту прежних отцовских завоеваний. — Вот здесь, — обронила она, указывая пальцем на группу островов к востоку от Дорна. — Архипелаг на костях перешейка, что некогда объединял Вестерос и Эссос. — Безмерно любопытная маленькая принцесса, — Эймонд улыбнулся, лишь на мгновение позволив Висенье увидеть, что за маской из льда скрывается свойственная всякому человеку чувственность. — В последнее время все вторят о грядущей войне. Минувшей луной лорд Брум сетовал на набеги железнорождённых, а тремя неделями ранее Бейла вернулась со Ступеней с дурными вестями, — Висенья спрятала руки за спиной, вглядываясь в ночную синеву, точно среди звёзд, лунного света и ветвистых сосен таилось избавление от терзающих её душу тревог. — Мой дракон ещё недостаточно взрослый, чтобы я могла помочь отцу в его завоеваниях… Она опустила глаза, услышав приглушённый сдавленным дыханием и шумом прибоя смех дяди. Эймонд пренебрежительно повёл рукой, не веря, что отец её, прельщённый безмятежной жизнью на Драконьем Камне, ещё был способен вести войны. Его отмеченное надменностью лицо показалось Висенье предзнаменованием неистовой бури. Так мог выглядеть лишь искренне убеждённый в чужом совершенстве человек, вдруг утративший веру в чтимое божество. — Ты тоже ещё недостаточно взрослая для войны. — Отец говорит моим братьям, что никто не бывает достаточно взрослым для войны, — решительно возразила она. — Если бы он позволил мне сражаться, я бы с великой радостью приняла подобную честь. Эймонд поднялся, бесшумно приблизившись к окну. Встревоженные ветром занавеси скользили меж них, точно холодные тени. Висенья стояла подле, взволнованно переступая с ноги на ногу и терзая пальцами ткань длинной камизы. Он казался ей возмутительно высоким. Мрачный, пугающий, объятый плащом из мягкой, чёрной кожи дядя глядел на неё обличающе и вкрадчиво, точно рассуждая о глубине и искренности её слов. Блеск единственного глаза в свете новой луны завораживал, взывая к глубинному, затаённому страху души. Волны бились о скалы, омывая камни шипящей, белесой пеной. Драконий рёв тревожил безмятежные небеса, и звёзды смотрели на каменную крепость всевидящим взором Богов. Безымянных, как и деревья в Саду Эйгона. Эймонд присел перед ней на колени. Висенья невольно попятилась, усилием воли заставляя подрагивающие ноги повиноваться желаниям разума и воле тела. Сердце стучало в груди так гулко и быстро, что жар взволнованной крови сделал её пальцы теплее. Эймонд протянул к ней руку и невесомо коснулся пальцем кончика носа. — Быть может, в твоей жизни будет ещё много войн, леди свинка. Слова дяди обожгли её гордость драконьим пламенем. Висенья изумлённо раскрыла губы, поверженная унизительным обращением, придуманным для неё дядей Эйгоном ещё во времена младенчества. Из уст Эймонда столь низменное определение звучало особенно горько. Она коснулась пальцами носа, чувствуя, как возрождённый в груди огонь наливает лихорадочным жаром щеки. Задыхаясь от гнева, обиды и изумления, она выдыхала горячий воздух в бесплодных попытках вступиться за поруганную честь под смеющимся взглядом дяди. — Висенья, — строгий голос матери вырвал её из исступлённого оцепенения. — Почему ты не в постели? Она стояла в дверях, облачённая в шёлковый халат и суровое предостережение. Матушка умела внушать благоговейный трепет, умела быть строга и требовательна, но прежде Висенья не видела её лицо столь яростным и свирепым. Глаза Рейниры не вопрошали, а требовали ответ. — Похоже, меня вновь разбудила луна, матушка, — Висенья устремилась к матери, обняла за протянутую руку, и Рейнира сжала её пальцы столь крепко, точно они прощались перед долгой зимой. Матушка погладила её по голове, убирая за ухо непослушную прядь, и ласково поцеловала в макушку. — Я велю, чтобы в твои покои принесли «сладкий сон». — Благодарю, — она позволила матери вновь себя обнять, чувствуя невольное напряжение её тела и скованность движений. Рейнира была напугана и облекала страх в гнев, уповая скрыть от взоров недоброжелателей свойственную всякой женщине слабость. Висенья обернулась. Эймонд смотрел на мать, точно на незнакомую женщину, не скрывая ни презрения, ни надменности. Она поджала губы и почтила Эймонда кратким, любезным прощанием. — Sȳz bantis, qȳbos… Матушка торопливо отослала её из горницы, прикрыв тяжёлые двери. Висенья остановилась за одной из каменных колон, приникая спиной к острым граням, и обратилась в слух, желая услышать беседу матушки и дяди. — «Сладкий сон»? — в голосе Эймонда скользила призрачная насмешка. — Она плохо спит, — с предельной строгостью заверила его Рейнира. — Герардис говорит, что в её возрасте дети бывают тревожны. Висенья услышала шаги, стук каблуков о каменный пол и решила, что лишь мать может быть их обладательницей. — Столь тревожны, что для крепкого сна им необходим яд? До меня доходили слухи, что Безликие Браавоса используют его для убийств во имя Многоликого Бога, — шаги стихли. Ей думалось, что мать и дядя стояли подле, противясь желанию вонзить клинки друг другу в глотки. Висенья невольно напряглась, взволнованная мрачными грёзами, готовая в любое мгновение встать на защиту матери. — Странно, что в Староместе до тебя не доходили слухи, что мейстеры используют его как лекарство от бессонницы и тревог. У меня нет причин не верить Герардису, но есть причины усомниться в искренности твоей участливости. — Моей участливости? — Эймонд вдруг рассмеялся. — У тебя славная дочь, — голос дяди смягчился, чтобы в следующее мгновение вновь сделаться острее стали. — Жаль лишь, что безмерно с тобою схожа. — Ты верно заметил: она моя дочь, и я не желаю видеть её в твоём обществе до тех пор, пока необходимость, время и отцовская воля не вынудят наши семьи сродниться. — Укроти свою дерзость, Рейнира, — пылко осадил матушку дядя. — Я здесь не ради посягательств на твою дочь. Впрочем, безумные мысли посещали тебя и ранее. Двадцать четыре года назад Деймон и Корлис Веларион начали войну, которую доселе не способны окончить. Морской Змей закрылся в Дрифтмарке, окружил себя супругой, внуками и племянниками, а Деймон, венценосный Король Ступеней и Узкого моря, оставил своё королевство на волю судьбы, бесчестных наёмников и искателей славы, пока сам наслаждается беспечными днями отцовства на Драконьем Камне. — Как смеешь ты, тщеславный мальчишка, говорить о днях величия моего супруга и грезить о его славе? Когда началась эта война, о твоём рождении ещё даже не помышляли, — едва противясь гневу, возразила матушка. — Мой супруг уже дал тебе ответ, Эймонд: не ты начал эту войну и не тебе её заканчивать. Если ты ищешь славы, стеснённый каменными стенами Староместа, отправляйся в Эссос. Поговаривают, войны приходят на восток чаще, чем снега на север. Завтра на рассвете ты покинешь Драконий Камень. Вздумаешь дерзить или своеволить, я сообщу отцу о твоём неповиновении и тех заносчивых намерениях, что посещают твой ум. Пусть он разбирается с твоим вздорным нравом и упрямой непокорностью, мне же нет дела, где ты погибнешь. Висенья слушала, затаив дыхание, кусая губы и порицая себя за столь недостойное леди занятие. С матушкой Эймонд общался иначе, особенно холодно, пренебрежительно, с гневным отвращением, и она отвечала ему тем же. Прежде Висенья никогда не видела её столь неукротимой и пылкой. Обращённые к матушке слова вонзались в её тело сотнями змей, и яд их клыков заставлял сердце Висеньи сжиматься от боли и огорчения. Сколько ненависти, презрения и горького гнева… Она отняла спину от холодного камня, когда услышала торопливые шаги матушки, и устремилась в постель, не желая быть пойманной и уличённой в слежке. В покоях она забралась под одеяло и стала дожидаться лекарства, осмысливая услышанное с бьющимся в висках сердцем и стараясь дышать как можно тише, не желая разбудить спящего в соседних стенах Эйгона. Брат спал чутко, но никогда не видел кошмаров, она же не спала с того возраста, как начала видеть первые сны. Висенья хорошо запоминала видения, что волновали её сознание, и отчётливо помнила ощущения, оставленные снами. Порой ей виделись объятые пламенем поля, изломанные копья, торчащие древки разбитых щитов и разноцветные знамёна со львами, волками, оленями, чардревами и кракенами, отмеченные кровью и копотью. Полчища грифов, воронов и стервятников лакомились внутренностями разверзнутых тел, вытаскивали застывшие в безмолвном ужасе глаза крупными клювами, поедали обожжённую плоть, что легко отнималась от свежих ран. Небо было чёрным от дыма и вороньих перьев, и умирающее на западе солнце проникало сквозь пелену мрака кровавыми отсветами. В воздухе пахло смертью, но умирающие жадно хватали его ртами, задыхаясь от боли и тяжести полученных ран. Вокруг побоища разрастались могильные курганы и тянулись далеко на север, за сверкающий лёд Стены в безлюдную, холодную пустошь горных пиков и заснеженных холмов. Она просыпалась в холодном поту, изредка кричала, отнимая покой матушки и слуг, что берегли её сон. Порой Рейнира спала с ней, но присутствие матушки не спасало ни от тревог, ни от страха, и Висенья видела все те же сны: глазами каркающих воронов, молчаливых деревьев и обглоданных до костей покойников. Она дрожала, всхлипывала и забывалась во сне лишь под утро, измождённая усталостью и ужасом. Сон её был коротким и беспокойным. Мейстер Герардис испробовал неисчислимое множество трав, отваров и лекарств, чтобы вернуть ей покой, но целебные свойства их не сумели избавить её от бремени мрачных видений. Все эти годы единственным средством от кошмаров, что преследовали её во снах, был «сладкий сон», привезённый мейстером Герардисом из Староместа. Теперь она знала, что избавление её в действительности было ядом, орудием убийства Безликих. Безотчётная тревога снедала её, точно хворь, отзываясь болезненной дрожью в истомлённом первым полётом теле. Висенья прикрыла глаза, оживляя в сознании мгновения, проведённые в небесах на спине Ауриона, когда дверь в покои открылась с тихим скрипом старых петель. Матушка вошла тихо, зная, что спящего в соседних покоях Эйгона способен пробудить даже ветер. Висенья улыбнулась, принимая из её рук флакон из разноцветного стекла. Рейнира взяла кубок, налила в него воды и, добавив несколько мутных капель, протянула дочери, ласково поглаживая её по плечу, пока Висенья припадала губами к серебряному ободку. — Он обидел тебя? — полюбопытствовала мать, когда Висенья отставила пустой кубок. — Нет, — она решила скрыть от матушки правду, уклончиво качнув головой, точно не желая признаваться самой себе, сколь сильно задело её определение дяди, и вдруг, почувствовав укол совести за невинный обман, решительно добавила: — Он был учтив и любезен. Если он и обидел меня, то едва ли намеренно. Рейнира нахмурилась. Слова Висеньи не показались ей достаточно убедительными, чтобы гнев уступил место снисходительности и пониманию. — Не позволяй своим врагам думать, что даже самые горькие их слова способны ранить твои чувства. Холодный разум и сердце — вот твой доспех, и, облачённая в его сталь, ты никогда не станешь заложницей злого умысла. Наша слабость — радость для наших врагов, а боль — отрадные мгновения превосходства. Висенья подняла на мать глаза, преисполненные вкрадчивого, детского изумления. — Разве дядя Эймонд наш враг? — она искренне не понимала причины той глубокой вражды, что расколола их семью, заставив ненависть поселиться в душах каждого Таргариена в столице, на Драконьем Камне, в Дрифтмарке и в Староместе. — Он ведь твой брат… Рейнира обняла её, прижимая к себе и поглаживая объятые мягкой тканью камизы плечи. — У нас много врагов и мало союзников, — уклончивый ответ матушки Висенья не нашла исчерпывающим. — Мы можем полагаться только на нашу семью. Ты, я, твой отец, братья и сестры — мы семья. Только мы имеем значение. Иные люди — наши враги. У нас может быть общая кровь, общее знамя, общие предки. Они могут повелевать драконами и носить наши цвета, но нами они никогда не будут, — Рейнира взяла её лицо в ладони и посмотрела в глаза с той решимостью и чувственным воззванием, что едва не вырвали из груди Висеньи сердце. — Моя родная девочка, я всегда буду твоей союзницей, и ты всегда должна быть моей. Обещай мне, что никогда не предашь моё доверие. Висенья вздрогнула. Не ведая, от холода ли солёного ветра или от сердечного трепета, что пробудила мать столь искренними, сокровенными речами. — Обещаю, — прошептала она, обнимая узкие, тёплые плечи. — Avy jorrāelan, ñuha kelys, — услышала Висенья над самым ухом. — Avy, muñus…***
Когда она проснулась, дядя Эймонд уже покинул Драконий Камень. Висенья поднялась на склон, где лишь примятая могучим телом Вхагар трава напоминала о его пребывании на острове, и отчего Висенье стало безмерно тоскливо и горько. Эйгон и Визерис упражнялись с сиром Эрриком, пока она, улучив момент, когда септа Лавена отвлеклась на полотна иных девочек, выскользнула к Драконьей Горе, уповая встретить Ауриона среди диких сородичей. Морской Дым и Серый Призрак трапезничали молодой козой, а Овцекрад обгладывал остатки ягнёнка. Ауриона в Логове не было. Спускаясь к подножью, Висенья гневно пнула бараний череп ногой, наблюдая, как кость с глухим звоном пустилась в пляску по острым камням. Ожидание было сравнимо с медленной смертью, глумливой старухой с костлявыми пальцами, чей скрипящий смех взывает к первородным чувствам. Седло ей сделали спустя несколько недель. Сайгар — мастер-седельщик из Лисса некогда смастерил седло для Караксеса и Грозового Облака её отцу и брату. Работы его были изумительно хороши, чего нельзя было сказать о манерах. Невысокий, скрюченный человек с быстрыми, маленькими глазами был полон тайн даже в простых, непринуждённых привычках. Он любил рассказывать истории о величии своей древней семьи, что мастерила седла для Драконьих Владык Древней Валирии ещё задолго до прихода Рока. Висенья мало верила бесплодным попыткам Сайгара набить цену собственному труду, но, следуя советам септы, отвечала на его рассказы сдержанной, учтивой улыбкой. Все же работал он усердно и кропотливо. Висенья навещала лиссенийца каждый день, когда, переодетая в одежду брата, испачканная в земле после неудачных попыток упражняться в фехтовании с Эйгоном исхитрялась проскользнуть в его мастерскую и долгими часами наблюдала за тонкой работой, пока пышущая гневом септа не находила её за недостойным для леди занятием. — Волосы мальчишки, одежда мальчишки, руки мальчишки, манеры мальчишки, — громко сетовала септа, отмывая её пальцы от грязи и подсохшей крови. На сей раз ракушки врезались в кожу особенно глубоко. Висенье казалось, что она слышала, как они хрустели, когда сгибала ладонь. Она глубоко дышала, послушно молчала, пересиливая боль и гнев, не желая обидеть приставленную к ней женщину злыми словами уязвлённой гордости. Труды септы Лавены и без того были бесплодны, сколь сильно бы она не терзала её ум молитвами, а тело наказаниями. Аурион объявился спустя несколько дней после того, как седло её было готово. Висенье стоило огромных трудов выманить его из общества сородичей, чтобы отец и Драконья Стража могли облачить его в сбрую. — Пожалуйста, не надо, ему ведь больно! — роняя горячие слезы на камзол брата, молила Висенья, когда Эйгон по приказу отца держал её в объятиях, не дозволяя помешать затее Драконьей Стражи вживить под кожу Ауриона штыри для поводьев. — Скажи им, lēkȳs, скажи! Всхлипывая, она прятала лицо в изгибе шеи брата, слушая звон цепей, стук кузнечного молота, гневное рычание и отчаянный зов собственного дракона. — Тише, hāedarus, иначе ты не сможешь летать, — Эйгон гладил её по волосам, собирая слёзы с пылающих жаром щёк, но слова утешения его причиняли лишь больше боли Висенье. Сталь, вонзающаяся в тело дракона, казалось, раздирала собственную кожу и мышцы под ней, дробила кости, окропляя дымящейся кровью землю. Ауриону не пришлась по нраву затея её отца даже после того, когда боль отступила. Облаченный в седло, ремни и цепи из валирийской стали, он гневно рычал, шипел и извергал пламя, стоило Висенье прикоснуться к поводьям; одного из стражников он опалил, иному едва не отнял руку, и лишь когда отец взялся за кнут, Аурион усмирился. Он снял её с иссечённой спины зверя и запретил летать до тех пор, пока дракон не свыкнется с облачением, опасаясь, что опальный змей может навредить его дочери или вовсе лишить жизни. Вопреки всеобщему недовольству, сетованию септы и тревогам матери, Висенья чувствовала вину перед ним, ибо была той, кто отнял у него свободу и вместо счастья принёс лишь боль и страдания. Каждое утро, терзаемая совестью и желанием его повидать, она приходила к его логову, устеленному обугленными костями, пеплом и тусклой, сухой травой, усаживалась на камень и наблюдала; порой ей удавалось принести ему несколько кроличьих тушек, украденных на кухне. Она говорила с ним на валирийском, гладила сверкающую ониксами шею, когда дракон располагал желанием подпустить её к себе, зная, что отец накажет её за своеволие и безрассудство, но в один из дней настойчивость её принесла плоды. Аурион склонился, подставил ей крыло, точно приглашая на спину, и Висенья забралась в седло дракона столь быстро и легко, точно была рождена для небес. Аурион взмыл над морем с всадницей на спине второй раз, они летели почти до Бурой Лощины и обратно, рассекая крыльями ветер и касаясь водной глади, тревожа стаи птиц и вздымая мелкие солёные брызги до тех пор, пока Аурион не утомился и сам не принёс её на скалы Драконьей Горы. Висенья спрыгнула наземь и поспешила избавить его от лишней упряжи. С того дня она поднималась в небо каждый день. Порой они летали вместе с Эйгоном. Брат любил уединение, книги и сталь куда больше крыльев, а вот Висенья находила в небе покой. Желая поддержать её чаяния, он находил время для полётов куда охотнее, нежели для собственных увлечений. У них было общее бремя — воля деда сделала их скованными, бесправными и несчастными заложниками предопределённого будущего. Висенья смотрела на брата, хмурого, немногословного, сотканного из самых прекрасных черт матери и отца и думала, что, став его женой сумела бы сделать отца и матушку истинно счастливыми. Деймон не препятствовал их общим развлечениям, а всячески побуждал детей искать общества друг друга. Висенье думалось, что отец стремился взрастить в них привязанность и со временем подтолкнуть в объятия, обернув детскую чувственность души в порочную страсть плоти. Даже покои их намеренно располагались подле. Именно Эйгон был первым, кто прибегал её утешать, когда она со слезами просыпалась после зловещих кошмаров. Висенья любила брата, любила его нежный голос, длинные волосы, собранные в легкую косу, и тёплые руки, даже немногословие его она находила очаровательным, но честь и положение семьи были для неё превыше собственных чувств. Она слишком хорошо знала, сколь сильно отец её ненавидел племянников и хранил обиду на брата-государя за то, что он возложил на плечи его детей обязательства сочетаться браком с родичами новой жены. Отец был своеволен куда больше Висеньи, все его поступки и слова говорили о том, сколь сильно ему нравилось испытывать удачу и преступать через запреты в угоду собственным желаниям и тщеславию. Их союз с Эйгоном был одной из отцовских прихотей. Он никогда не говорил о ней вслух, но делал всё, чтобы дети его полюбили друг друга более, нежели брат и сестра. Отец знал, что испытывая судьбу, преступая через волю государя, мог навлечь позор на собственную дочь и семью. Знал и всё же играл с их чувствами. За ужином септа Лавена неустанно жаловалась матушке на её дерзкий нрав, пока Висенья лениво ковырялась вилкой в тарелке, сдерживаясь от желания защитить собственную правду от взыскательности строгой женщины, что с искусностью умелого мастера превращала каждый день её детства в кошмар. — Леди впору расти в обществе девочек из знатных семей, а не мальчишек, лошадей и драконов, — септа покачала головой, обращаясь и взглядом, и словом к её матушке. Рейнира улыбнулась, смущённая попытками дочери хранить самообладание. Висенья обижалась на матушку за то, что она приставила септу к ней ещё во младенчестве. Пока иные девочки из поселений у подножья Драконьей Горы могли позволить себе забавы, шалости и веселья, Висенья коротала дни в заботах будущей леди: платьях, уроках высоких манер, музыке, шитье и танцах. Из всех предложенных занятий ей была по душе лишь наука. Мейстер Герардис и мастер Воларро спасали её ум и сердце от смуты. Висенья надула щеки, словно птичка, лениво накалывая вилкой кусочек отварных овощей. Септа умела пресекать все её желания и радости одним только взглядом тёмных глаз. — Принцы не берут в жены опальных принцесс, — септа хлопнула её по руке, заметив, что воспитанница подложила пальцы под щёку. — Пусть тогда берут в жены иных принцев, — пылко обронила Висенья, заставив братьев хохотать. Даже отец снисходительно улыбнулся, скрывая улыбку за поднесённым к губам кубком. Септа Лавена дрожала, точно в лихорадке. И, глядя на её бескровные губы и пылающие глаза, Висенья чувствовала, что с наказанием её септа была уже не столь расположена временить. — Вы избаловали её, миледи, — удручённо покачала головой женщина. — Она — моя единственная дочь, — с внезапной суровостью напомнила матушка. — Что делать любящей матери, если не радовать своё дитя вниманием и снисходительностью к невинным шалостям? — Но это не невинные шалости! — упрямо стояла на своём септа. — Принцессе уже семь, вскоре ей предстоит оказаться среди вассалов Вашего отца и их леди-супруг. Если не укротить пылкий нрав её и длинный язык, она навлечёт на Вас позор. — Детство дано нам, чтобы познать радости и беспечности жизни. Когда, как не в юные лета, нам быть столь свободными и счастливыми, необремененными обязательствами и печалями, — мягко возразил мейстер Герардис. Висенья почтила его благодарной улыбкой. — Не торопите её время, достопочтенная Лавена, оно и без того наступит, кому как не Вам знать, что Боги не терпят спешки. — Боги не терпят своеволия и вздорной непокорности, Герардис. И когда мы позволяем себе предполагать об истинных их помыслах и добродетели, — септа подобралась и вновь обратила глаза к матушке. — Если Вы дорожите моим советом, миледи, вот он: найдите принцессе общество достойных юных леди, раз уж мои попытки совладать с её дерзким нравом она встречает со строптивой непреклонностью. «За что ты столь сильно ненавидишь меня, злобная старуха?» — с горечью и гневом думалось ей, когда септа Лавена покидала вечернюю трапезу, нарочито оскорблённая матушкиным равнодушием. Висенья гнала от себя скверные мысли, не желая омрачать грядущий вечерний досуг в обществе братьев. Каждую уходящую луну они собирались в покоях Эйгона, читая друг другу письма, полученные от братьев и сестёр. Визерису нравилось начинать их традицию первым. Чаще прочих он получал письма от Джоффри — брата, с которым у него была наиболее крепкая связь. Визерис сорвал печать с письма и спустя несколько минут вдумчивого чтения заявил: — Джоффри служит оруженосцем у кузена леди Джейн Аррен. Они с Эйгоном переглянулись, восторгаясь успехами брата. Немногим мальчикам удавалось достичь высокого звания в столь юном возрасте. Как и Джейс с Люком, он уже как два года пребывал в воспитанниках у одного из великих вассалов короны. Джейса отправили к лорду Кригану, ещё когда Висенье исполнилось четыре, Люку был дан выбор: Долина или Штормовой Предел. Желая быть ближе к отчему дому, брат выбрал владения лорда Борроса. Джоффри же отправили к леди Джейн Аррен, с которой мать их связывали кровные узы. Так распорядился отец, когда названные сыновья его подросли, объяснив свою волю желанием расположить к будущей королеве великие дома. Среди простого люда ходила молва, что отец отослал её братьев, желая якобы, чтобы любовь и внимание супруги было вверено только их собственным детям. Висенья не верила в столь гнусные обвинения и готова была поколотить каждого, кто позволил бы себе заговорить о подобном при ней. Эйгон следующим вскрыл письмо. Через его плечо Висенья узнала почерк Джекейриса. Брат быстро читал, но не спешил делиться известями, имея дурную привычку подолгу предаваться раздумьям. Визерис поторопил его, нетерпеливо потревожив брата за плечо. — Похоже, воинственный нрав Джейса пришёлся по душе лорду Кригану Старку. Брат пишет, что был в Восточном Дозоре-у-Моря, на Медвежьем острове, во владениях Мандерли и Болтонов, — Эйгон вдруг смущённо улыбнулся, скрывая глаза от сестры. — Ещё он пишет… пишет, что на Севере верят в Старых Богов и до сих пор сочетаются браком под чардревами. — Братец осведомлен в обычаях северян и прельщён доброй дружбой лорда Старка. Любопытно, насколько? Уж не сочетался ли он браком сам с лордом Криганом под сенью багровых листьев чардрев? — Отвратительно, — Эйгон поморщился, складывая письмо в шкатулку, где хранил иные вести от старших братьев. Висенья рассмеялась, привлекая внимание Эйгона к себе. — M-m-m, lēkia hāedari jorrāelza… — сладко пропел Визерис, повергнув их с Эйгоном в изумлённое оцепенение. — Pirtir! — в одночасье воскликнули они с Эйгоном, покрываясь гневным румянцем. Визерис смеялся под строгим взглядом брата, не ведая страха ни перед рукой его, ни перед словом. Висенья спрятала пылающее жаром лицо в согнутых, прижатых к животу коленках. — А что же Люк? — отозвался Визерис, когда веселье его уступило место любопытству. Эйгон взялся перебирать разложенные на постели письма и, наконец, нашёл послание от Люцериса. — Люк пишет, что лорд Боррос не умеет читать. И что у него есть четыре дочери. — Одна красивее другой? — Визерис хитро сощурился. — Похоже, напротив, — Эйгон сложил письмо, не дозволив родичам узнать о его содержимом из соображений такта и уважения к леди Штормовых земель. — Твоя очередь, сестрица. Есть вести с Дрифтмарка? Висенья достала из кармана камизы письмо. Единственное за последний месяц. Ворон принёс его ещё минувшей луной, но она все не решалась прочесть послание от сестёр, опасаясь, что найдёт вести тревожными. Почерк принадлежал Рейне. Стройные, ровные буквы сестры нередко ставила ей в пример септа Лавена. Рейна писала о здоровье лорда Корлиса, мудрости леди Рейнис и прибытии Бейлы с войны, выражая желание поскорее повидаться с Висеньей и её братьями. — Рейна пишет, что они скучают… Охватившая их тоска гуляла по покоям потоками прохладного, солёного ветра. Кутаясь в одеяла, Висенья размышляла о том, почему справедливость беспристрастных Богов была наделена особой избирательностью взрослых?