Nothing Else Matters

      

Так повествует Эймонд Таргариен

      Полуденное солнце сверкнуло на доле полированной стали, лаская вязкий багрянец, стремящийся с острия. Эймонд стёр густые капли крови о плащ Драгана и вернул клинок в ножны. Взгляд его пал на поверженного врага, взывая к волнующему, величественному трепету души. Тирошийца нельзя было принять за простого воина среди прочих поверженных захватчиков. Огромный, плечистый, закованный в тяжёлые, иссечённые бесчисленными зарубками латы с головы до пят, Драган казался вытесанной из камня статуей, если бы песок под павшим телом не обагрился, изобличив в тирошийце простого человека. Из плоти и крови, жестокой алчности и опального тщеславия.       О нем ходила дурная, тревожная молва, и шёпот её достигал даже стен Староместа. Именем тирошийца пугали каждого моряка после кончины Крагхаса Драхара, но умер он так же быстро и легко, как и прочие люди с громкими именами и скверной славой. Некогда Деймон отсёк голову Кормильцу Крабов; Эймонд же, спустя почти тридцать лет обезглавил Бастарда Трёх Сестёр. Драган не успел даже закричать, быть может, он умер, даже не осознав собственной участи? Ему было любопытно, как звучал голос человека, что сумел собрать под стенами Пентоса столь огромное войско, и кричал ли Драхар, когда Деймон разрубил его тело пополам на Ступенях?       У быстрой смерти был особенный, чистый запах. Люди редко опорожнялись, если не видели занесённый над головой клинок. Быстрая смерть — милосердие, непозволительное малодушие, постыдная слабость. Ему стоило вдоволь изувечить бастарда перед тем, как убить. Но годы не научили его терпению.       Звериный восторг растворялся в нутре жидким пламенем, обжигая плоть и плавя сосуды. Эймонду думалось, что вот-вот горячая кровь расплавит кожу и сталь, хлынет на песок со змеиным шипением. Ему было до одури жарко, и дракон внутри в предвкушении битвы впивался когтями в грудь, точно норовя разорвать кости и плоть изнутри, выбраться из клетки рёбер и устремиться на зов пламени, пепла и крови.       Ему всегда было мало. Крови. Смертей. Почестей.       На войне пахло особенно дивно. Прежде ему доводилось вкушать запах крови дорнийцев в землях Нагорья и железных людей у Щитовых островов. Дорнийцы пахли козьим молоком, маслами из разнотравья и жжёным песком, а железнорождённые — солью, дымом и чаячьим помётом. Враги с востока имели собственный, исключительный запах. Обугленные и изувеченные тела благоухали приторно-сладко: сталью, пеплом, тлеющей кожей, деревом и тканью разноцветных плащей.       Эймонд прикрыл глаза, с наслаждением вдыхая стихающую битву. Буря миновала; и сколько сожаления он испытывал от одной лишь мысли, что войска Простора подоспели к итогу сражения, и сколько мстительного торжества теплилось в его душе от осознания, что победа была за теми, кого прислал под стены Пентоса государь, а не его опальный брат.       Обратившись в слух, он обошёл тело Драгана, невольно скользнув взглядом по павшему подле тирошийца мальчишке. Невысокий, нескладный, в латах из откованных по подобию чешуи пластин и изорванном, кроваво-красном плаще. Эймонд брезгливо скривился. Рыбья кожа Веларионов. Зачем кому-то вроде Драгана столь упрямо преследовать и увечить одного из воинов Дрифтмарка? Из давней обиды, в назидание врагам за поражение на Ступенях или из низменного желания поглумиться? Эймонд дал бы парню не больше четырнадцати. На лице его не было и тени лет истинного мужчины. Эймонд не сомневался, что мальчишка отошёл в чертоги Неведомого, стоило голове Драгана коснуться песка. Если его внутренности не размозжило от тяжести медных лат и огромного тела тирошийца, полученные раны, верно, лишили его жизни, когда он выбрался из-под павшего.       Вокруг всё ещё кипела битва. Воины Хайтауэров и Веларионов теснили врагов к городским стенам, под стрелы лучников и камни солдат в лёгких латах из вареной кожи. Эймонд обнажил клинок, услышав воинственный зов подступающего врага, и вонзил в плоть напавшего со спины мирийца, плавным движением клинка рассекая пополам. Он стёр кровь с лица тыльной стороной кольчужной перчатки и отбросил изрубленное тело к иным трупам у скал. Голова Драгана извалялась в песке и пепле, но оттого не стала менее прекрасна в его глазах. Эймонд склонился над телом тирошийца. Пальцы его все ещё сокращались в предсмертной судороге, кровь струилась из шеи, обагряя песок.       «Так вот ты какой, ублюдок», — губы его сложились в надменной ухмылке, рука потянулась к отсечённой голове с застывшими в отблеске неверия глазами. Неведомый коснулся его прежде, чем клинок отнял голову. Эймонд потянул за волосы отрубленную плоть, и кованый шлем с приглушённым лязгом пал на песок.       Он встревоженно обернулся, увидев вдруг, что мальчишка подле сдавленно выдохнул. Эймонд нехотя поднёс ладонь к шее юноши, и под пальцами беспомощно забилась жилка. Мальчишка был горячим, точно раскалённая сталь; сухие, бескровные губы жаждущего хватали воздух, плотно сомкнутые веки дрожали. Эймонд ощущал тепло объятого лихорадкой тела даже через кожу и сталь перчаток. Он отнял пальцы, невольно коснувшись взмокших волос, прильнувших к отмеченной багрянцем крови щеке. Серебряные, точно луна. Он готов был поклясться перед ликами Богов, что уже видел их прежде. Эймонд нахмурился, ослабил крепления под подбородком и снял шлем, признав в измазанном в золе и крови мальчишке юную племянницу. Рыбья кожа Веларионов оказалась драконьей чешуёй Таргариенов. Он изумлённо вторил взглядом её прерывистому дыханию, до конца не веря, кого спас от клинка Бастарда Трёх Сестёр.       — Мой принц! — голос одного из сыновей Маллендора заставил Эймонда, наконец, очнуться. Он поднял голову и прищурился, ослеплённый полуденным солнцем. Над ним возвышался Эйдан, средний и самый воинственный из всех сыновей лорда Кастора. — В плен сдаются неохотно…       Эймонд подтянул к себе застывшее в беспамятстве тело племянницы, обернул в её же изорванный плащ и уложил на плечо. Круглолицый рыцарь смотрел на него не скрывая изумления, но не осмеливаясь на неуместное любопытство.       — Тогда нам доведётся помочь им с выбором, — свободной рукой он подхватил голову Драгана, ступая меж собственных людей и павших тел, минуя гордо восседающую на песке Вхагар.       Остатки войск Триархии теснились у стен, после высадки войск Простора едва ли уповая на обещанную Драганом победу. Эймонд вышел вперёд, с надменной ухмылкой бросив под ноги оцепеневшим от осознания свершённого взыскания воинам голову их полководца.       — Eman erudy, — с гордым торжеством обратился он к врагам, измождённым днями осады под палящим солнцем и драконьим пламенем. В их глазах, отмеченных усталостью и обречённостью поверженных, не было и толики прежних стремлений завоевателей, лишь глубокое, волнующее изумление. Куда более они походили на рабов, брошенных собственными господами. — Aōha glaesa.       Смятение расползлось меж рядов оставшихся в живых завоевателей. Эймонд терпеливо ждал, приказав собственным людям опустить мечи, зная, что когда на песок падёт первый клинок, иные последуют наземь охотнее. Так и случилось. Глаза врагов обратились к его милостивому дару, и на обагрённый кровью песок посыпалась сталь: мечи, арбалеты, топоры и копья. Порой милосердие было уместней взыскания, однако враги прежде охотнее внимали убеждениям меча, нежели слова, и лишь перед ликом неотвратимой смерти вспоминали о страхе и ценности жизни, что прежде не чтили, возомнив себя великими завоевателями.       Сняв голову Драгана с плеч, он снял осаду с Пентоса. Зазвенели клинки, запели ослабленные тетивы, и захватчики обратились в пленников, позволили заковать себя в цепи, словно рабов, уповая на милость новых господ — тех, кому была вверена истинная победа. Эймонд отдал указания о судьбе пленников, повелев не увечить и не пытать до тех пор, пока воины с двух иных флангов не сложат оружие. Им предстояло снять осаду с юго- и северо-восточных стен, откуда остатки войск всё ещё упрямо вели наступление. Дейрон увёл Тессарион на северо-восток, туда, где под натиском врагов пала одна из стен, и тирошийцы хлынули в город, подобно полчищам насекомых. Он намеревался разбить остатки гарнизонов на юго-востоке, но прежде ему следовало озаботиться жизнью племянницы.       Весу было более в латах, нежели в её теле. Эймонд приковал племянницу к седлу, сам же сел позади, придерживая Висенью меж поводьев и закованной в сталь грудью. Вхагар заревела, повергая коленопреклонных врагов в трепет, и расправила крылья, вздымая вихрь песка и пепла. С высоты небес он мог узреть павшую стену на северо-востоке и орды тирошийцев, что в полной мере ещё не осознали постыдное поражение, постигшее их предводителя и соратников с запада. Он повёл Вхагар за стену, к одному из покрытых зеленью холмов, зная, что среди узких улиц города ей негде будет найти пристанище.       «Стоило бросить тебя в море, леди свинка», — мысленно сетовал он с внезапно беззлобной досадой, придерживая племянницу за спину.       Мальчишка, что разносил воду латникам, сдерживающим натиск ворвавшихся в город врагов, подсказал ему, где найти целителей, и Эймонд поспешил к воротам дворца в палаты врачевания, стремясь поскорее избавиться от столь неуместной ноши. Внутри зловонного каменного зала его не встречали. Верно, раненых было столько, что целителям не хватало рук оказывать вдоволь внимания каждому. Прискорбная истина всякой осады — на войне умирали от ран и жажды куда чаще, нежели от удара топором. И смертью здесь смердело куда более, нежели у берега.       Эта битва продлилась чуть больше недели. Что стало бы со столь жалким городом торговцев через месяц-другой? Магистры бы съели друг друга или сдали бы Пентос на любых условиях врага в обмен на собственные жизни, добрую трапезу и кубок вина? Эймонд скривился, укладывая Висенью на каменное ложе у окна из разноцветного стекла. К нему подоспел старец в окровавленном фартуке. Сопровождали его двое юных подмастерьев и помощницы-травницы в летах. Женщины после дозволения на мгновение оцепеневшего Эймонда взялись снимать латы с Висеньи, пока целитель ощупывал лицо и шею девочки.       — Её лихорадит, но я не возьму в толк, почему, — мужчина задумчиво погладил разделённую надвое бороду, пока травницы раздевали Висенью. Его подмастерья молчаливо наблюдали со стороны, взволнованные случаем узреть обнажённую девицу.       — Этого достаточно, — с властной, неотступной решительностью возразил Эймонд, когда одна из женщин взялась за ворот нательной рубахи племянницы. Быть может, она и была дочерью шлюхи-сестры, но все же оставалась девицей великого дома. Целитель встретил вопрошающие взгляды помощниц одобрением, дозволив оставить на Висенье толику одежды.       — Вот оно что… — он приник взглядом к вспухшей, иссиня-багровой голени, увенчанной россыпью чернеющих вен. Точно паучьи лапы, они разрастались вокруг раны, стремясь все выше и выше к колену. — Могильник, — старец провёл пальцами по вспухшей плоти, и подмастерья, робко переминающиеся с ноги на ногу, подступили ближе к раненой.       Эймонд отпрянул, не в силах сносить запах взмокшего под латами и кольчугой тела и гниющей плоти. На его памяти еще ни от одной девицы не разило столь дурно. Оставалось лишь гадать, сколько дней она провела в доспехах и как долго яд отравлял ее плоть, медленно и неумолимо приближая мгновение неотвратимой смерти. Целитель изучал рану, ощупывал кожу, нисколько не взволнованный ни запахом, ни видом увечья. Даже ученики его невольно скривились, шумно сглотнув подступающую к горлу дурноту, когда растревоженная рана вновь закровила. Целителю поднесли раскаленные на углях щипцы, и травницы крепко сковали руки Висеньи, прижимая к каменному ложу. Верно, они хотели извлечь наконечник, вот только много ли было толку держать руки беспамятствующей девицы.       — Едва ли она будет противиться, — предприимчиво заключил Эймонд, глядя, как запястья племянницы стягивают плотной тканью. Отчего-то он испытал смутное подобие жалости к ней, столь юной и хрупкой, несоизмеримо гордой и упрямой. Неразумное дитя, вознамерившееся доказать, что за нежной девичьей плотью скрывается горячее сердце истинного воина.       Старец беззлобно улыбнулся, сокрушенно покачав головой, и подцепил щечками щипцов обломанное древко. Тело Висеньи пробила мелкая судорога, и племянница сдавленно застонала.       — Порой боль способна пробудить даже мёртвых, — целитель потянул, сперва несильно, точно пробуя, поддается ли стрела, а после решительней, и окровавленный обломок выскользнул из раны. Висенья вздрогнула, порываясь встать, едва до смерти не испугав одну из женщин, что сковала ее руки. — Подержите-ка её, мне нужно очистить рану от яда и мёртвой плоти, — он говорил с беспечностью ребёнка, что просил о невинной милости, нисколько не встревоженный ни стонами, ни лихорадочными мольбами раненой девочки. Сколько таких опальных девчонок побывали под его клинком? Эймонд страшился представлять. В руках целителя сверкнул небольшой клинок из серебра, и стоило острию коснуться плоти, Висенья вновь подалась вперёд, яростно рыча и вырываясь.       Один из подмастерьев держал стеклянный сосуд с терпко пахнущим травяным отваром, куда целитель складывал окровавленные инструменты. Другой силился удержать Висенью, внезапно столь яростную в побуждении тела себя защитить. Едва ли она ведала, что творила, когда срывала с запястьев ткань и отталкивала от себя участливых женщин, что ласково называя ее «дитя» всё старались призвать к дремлющему в грёзах яда благоразумию. Бледная, мокрая и горячая, она была похожа на загнанного в угол зверя, что порывался укусить даже ту руку, что предлагала ему помощь. Эймонд обошел племянницу и нерадивого подмастерья со спины и, возложив руки на плечи, с мягкой настойчивостью опустил на каменное ложе, без труда удерживая хрупкое, пышущее жаром тело. Она противилась какое-то время, гневно шипя и хватая его за руки, пока тело её вновь не изнемогло и не обессилело. Помощницы целителя смочили в воде тряпицы и стали оттирать лицо Висеньи от крови и золы, уповая, что прохлада сумеет укротить лихорадку. Старец очищал рану от крови и мертвой плоти, беседуя с кротко внемлющим его словам учеником об отличии одних сосудов от иных с таким восторгом, точно вещал о любимой женщине.       Нижняя рубашка пропиталась кровью у подола, но целитель бесстрастно продолжал работу, порой промакивая рану пропитанными травяными отварами льняными полотнами. Висенья вздрогнула от ощущения прохлады смоченной водой тряпицы на шее и открыла глаза, вспухшие и блестящие, точно у глубоко больной. Эймонд замер, по-прежнему сжимая её плечи с опаской, что она вновь вознамерится противиться, но племянница лишь медленно подняла вверх бледную руку, и холодные пальцы её коснулись щеки Эймонда.       — П… прости меня, kepus… — с нежной улыбкой прошептала она. Эймонд успел поймать её пальцы прежде, чем они ослабли, и тяжёлые веки вновь опустились.       — Что с ней? — её определение его, как Деймона, показалось Эймонду дурным предзнаменованием. От мейстеров Цитадели он слышал, что умирающие часто видят дивные грёзы перед тем, как вверить душу Неведомому. Эта глупая девочка не иначе была на пороге смерти, в ином случае он бы вырезал ей сердце за столь смелое сравнение.       — Бредит, — равнодушно ответил старец, оттирая от крови клинок и вновь погружая в рану. — Если только Вы не её отец…       Эймонд презрительно фыркнул, вознамерившись возразить, но пылким речам помешал покинуть уста приход незваной гостьи.       — Нет! — в палаты врачевания ворвалась Бейла, яростно срывая с головы окровавленный шлем. Травницы испуганно отпрянули, когда Бейла упала на колени и приникла к телу сестры, рыдая и всхлипывая над ней, точно она уже была мертва. — Нет! Нет, молю Вас, Боги, нет! — она что-то шептала на ухо Висеньи, путаясь пальцами в серебре её волос и роняя слёзы на горячие щёки.       — Миледи Бейла, — с разумной осторожностью воззвал к ней целитель. — Да будет Вам известно, что супруг Ваш…       — Мне известно, где мой супруг, добрый господин. Я уже видела его раны, — она выпрямилась, не отнимая рук от тела сестры, точно стремясь отогнать от неё саму смерть. Глаза её пылали праведным гневом, объятые в кольчужные перчатки пальцы дрожали, дыхание было рваным и быстрым. Эймонд видел с высоты крыльев Вхагар, как пал у берега Вермакс. Похоже, лорд Стронг пострадал не менее собственного дракона, когда оказался окружен врагами с запада. Но едва ли он погиб, иначе Бейла, подобно отцу, впала бы в яростное неистовство и не обременяла бы себя неуместной учтивостью.       — Вам не стоит тревожиться о его ранах, миледи. Мы позаботимся о его боли и увечьях, — под пристальным взглядом Бейлы целитель наложил на голень Висеньи смоченную в душистых отварах тряпицу. — Если милорд Джекейрис переживёт эту ночь, он останется с Вами ещё на долгие лета.       — А моя сестра? — Бейла была слишком упряма, чтобы утешиться заверениями о судьбе лишь одного родича. В её голосе звенела вопрошающая строгость, что не стерпела бы ни лжи, ни утайки.       — Мы можем уповать лишь на милость времени, — целитель невольно поник под тяжестью требовательной настойчивости Бейлы, но по-прежнему держался воистину достойно, избегая сладкой лжи и неуместных речей о целительной силе беззаветной веры в Богов. — Она слишком долго носила в себе стрелу. Мне неведомо, коль скоро отступит лихорадка, но если это свершится, Ваша сестра будет жить.       Бейла повела головой, отгоняя от себя гнетущее разум наваждение, и глаза её впились в Эймонда звенящей прохладой стали. Доселе она не замечала его или же предпочитала притворяться безучастной, теперь же её внимание и взор были прикованы к нему со столь пламенной ненавистью, точно он был виновником увечий ее сестры.       — Ты…       Эймонд презрительно скривился, чувствуя, как встревоженная битвой кровь вновь начинает закипать. Как смела эта девица глядеть на него, точно на врага; шипеть, подобно змее и скалиться, словно зверь. Разумеется, Эймонд не уповал на её благодарность, — она была нужна ему не более, чем снег среди доброго лета, но подобной надменности он не стерпел бы даже от родичей.       — …милость Богов, дарованная вам и людям, что вы привели на смерть, вопреки неповиновению, — заключил он, не дозволив иным словам покинуть уста Бейлы. Его холодная решимость и оскорбительная для гордости воина истина обожгли её, заставив пухлые губы родственницы сомкнуться в тонкую линию.       — Иди прочь. Убирайся! — она схватилась за рукоять и обнажила меч, направив острие на одну из трех голов дракона, оттеснённой на его нагруднике. — Иначе, клянусь Воином, тебя постигнет та же участь, что и бастарда!       Он мог понять ее, измученную горем потери родича и постыдного поражения, усталостью и бессонными ночами долгой осады, едва не утратившую рассудок от вида увечий брата и сестры, но не желал. Ему претила сама мысль, что одна из дочерей Деймона, жена бастарда Стронга и внучка лгуньи Рейнис вправе грозить ему мечом. Эймонд предостерегающе возложил руку на эфес. Если Бейла столь сильно желала крови, она прольётся сполна. Он не будет милостив, если она поднимет на него руку. Он не Деймон и не лорд Стронг. Он тот, кто укажет на её место одним ударом клинка.       — Это не ристалище! — пылко возразил доселе безмятежный целитель, приковав к себе участие собственных учеников, помощниц и враждующих родичей. — Здесь почивают больные и раненые. Оглядись вокруг. Разве мало крови было пролито за минувшие дни и ночи? Точите клинки в ином месте, коль столь уж изнемогаете от желания новой битвы!       Их пристыдили, точно неразумных детей, однако слова старца все же заставили Бейлу спрятать меч в ножны. Она процедила сквозь зубы проклятья, посланные Эймонду и всей его семье, и сообщила целителю, что желает остаться с братом и сестрой. Он же поторопился уйти, сгорая от обжигающей внутренности нужды пустить кровь дюжине-другой тирошийцев. Немудрено, что Бейла отказалась возвращаться на поле брани. С прибытием войск Хайтауэров эта битва более не была её славным подвигом. Слишком гордая, чтобы встать под знамёна ненавистной родни. Честолюбие лишало её здравого смысла. Что ж, Эймонду было в радость не видеть более ни лица её, ни дракона. Там, за стеной, все ещё кипела битва.       Быть может, судьба Пентоса и была предрешена, но тех, кто хотел встретить смерть в пламени было все ещё слишком много.

***

      Он снял доспехи, когда облака обагрил закат и звон клинков уступил радостью торжества великой победы и горестным плачем над телами павших. Его оруженосец, мальчишка из Бисбери, едва вошедший в отрочество, был достаточно умен, чтобы понимать, когда Эймонд желал одиночества, а когда вина. Он не донимал его расспросами об убийстве Драгана и умел обходиться без неуместной и ненавистной лести, когда помогал господину сменить латы на облачение из кожи и прочной ткани. Эймонд омылся, испил толику вина и отполировал меч оселком, пока слуги подготавливали для него покои.       Им с Дейроном и сопровождающим войска лордам выделили палаты во дворце, простым воинам предложили казармы, но ноги понесли их в город — вкусить положенных победителям почестей, отведать вина, яств и женских ласк. Этой ночью город будет полниться вереницей голосов и лихорадочной суетой, горожане устроят провожания павшим и поднимут кубки за славную битву. Во дворце будет теснее и жарче, чем на улицах города, столы в славном чертоге будут ломиться от богатых яств, а в кубках плескаться вино, будут играть свирели, лютни и арфы, сладкоголосые девы и юнцы сочинят дюжины песен о доблести магистров, что не позволили врагам погубить их город в пламени, крови и стали.       Теперь, когда осада осталась позади, пленные были в оковах, а курганы мёртвых тел сжигали за стеной, у малодушных господ не было нужды скрываться даже от союзников. Им оказали радушный приём, но, как заверил Эймонда один из магистров, великий пир был слишком неуместен, пока вороны и коршуны трапезничали телами павших. Они обойдутся скромным торжеством лишь на две сотни человек, и будут трепетно уповать, что благородные сыновья государя Визериса почтут их визитом. Эймонд изумился. Даже у трусов была толика чести, если оной можно было назвать возможность всякого торжества. Он не испытывал желания коротать ночь в обществе незнакомых людей, хмелеть под их пристальными взорами и исходиться отвращением от восхвалений его добродетели. Эймонд изменил бы решение лишь в случае появления принца Пентоса, но, как поведал всё тот же магистр, владыка не окажет им честь своим визитом. Позже ему сообщили, что принц не отходит от ложа сына, что получил увечье, сдерживая натиск врагов, когда пала северо-западная стена.       Не имея возможности получить ответы на столь волнующие вопросы, Эймонд отказался и испросил за невежество, сославшись на усталость и почтение к тем, кто более никогда не смогут вкусить ни вина, ни вкуса пищи. Ему не нужны были ни богатые трапезы, ни сладкие речи, ни общество трусливых лизоблюдов, коих было вдоволь по ту сторону Узкого моря. Эймонду требовалась толика времени, чтобы привести мысли в покой и, быть может, общество брата и верных государю людей, дабы вольно вкусить победу, не кривя ни устами, ни душой.       Принц Пентоса… Этот загадочный человек не покидал его мыслей с тех самых пор, как Эймонд узнал о письме, что получил отец в Королевской Гавани. Он просил о помощи, не упомянув, однако, что схожее письмо было отправлено на Драконий Камень. Уже после, когда указом государя им было дозволено отправиться на запад, лорд-десница сообщил, что некоторыми днями ранее лорд Галладон приютил всадников с Драконьего Камня, а после моряки видели их следующими на запад. Днем позже появились вести о флоте Веларионов, что покинул Дрифтмарк и тоже взял курс на Пентос.       Эймонд улыбнулся. Отцу было известно, что принц был другом его брата. Узнай он прежде своего дозволения, что воззвание к нему было лишь одним из двух, верно, ни один корабль бы не покинул Старомест. Он вспоминал письмо, написанное рукой матери и все гадал, что думал в то мгновение отец, когда преступал через миролюбие и убеждения, соглашаясь вступить в чужую войну? А, быть может, решение это принял и вовсе не он? Последние месяцы он не здравствовал, и многими делами государства управляли мать и лорд-десница, что возглавляли Малый совет, пока отец исходился от болей в постели, но могла ли мать быть той, кто побудила отца послать их в Пентос или на то была воля деда, что давно бредил мыслью расторгнуть союз Деймона и принца Пентоса, склонив последнего на сторону собственной дочери и внуков? Какой была истина он мог узнать лишь написав матери или спросив её лично во время следующего визита в столицу. Прежде Эймонд мог лишь размышлять о хитрости и изощрённом уме человека, что некогда вступил в союз с Деймоном Таргариеном.       Они с Дейроном покинули стены дворца, когда небо венчал серп молодой луны, а ночной воздух ещё помнил запах дыма и стали. Пентос не был похож ни на столицу, ни на Старомест. Красным городом его величали неспроста. Красными были купола дворца, выстроенный на холме храм жрецов Р’глора, черепица квадратных домов и одеяния богатых господ. Даже улицы были устелены красным камнем, точно широкие реки крови, они стекались к стенам дворца и громадным сооружениям, что чаще всего посещал местный люд. Пентос был богатым городом, даже столица не могла позволить себе столь широких улиц, однако осада оставила на нём раны. По исходу битвы внешняя стена с северо-запада оказалась разрушена на добрых двадцать футов в длину, обломки разрушенных домов до сих пор лежали среди улиц, точно брошенные дети, но люди были опьянены победой и стремились лишь утонуть в наслаждениях жизни, что едва не ускользнула от них во время кровавой осады. Ночь полнилась слезами скорби о павших, погребальными кострами, элем, пряным вином, обнажёнными девицами, хмельными небылицами о мнимых подвигах, смехом, восторженными окриками и радостью торжества жизни над смертью. Он и сам хотел выпить. Но не в обществе распухших от праздной жизни магистров и их семей, а подле брата и тех, кто пролил кровь во имя победы.       Дейрон несомненно сумел бы расположить к себе хозяев города, но брату в равной степени было в тягость находиться среди чужаков. Быть может, простые воины трапезничали и пили куда скромнее богатых господ, но в их обществе не было уветливой лжи и подлых заискиваний. Как полагал Дейрон, никто не осудит принцев, если они проведут ночь в обществе воинов, что проливали кровь под знамёнами Простора. Эймонд не противился, однако и подумать не смел, куда приведёт его младший брат, уже вкусивший вина.       Он много слышал о домах удовольствий Пентоса. Разумеется, они не шли ни в какое сравнение с садами услады в Лиссе, но к сведущим любовницам здесь относились с почтением, о которых не могли грезить шлюхи в Вестеросе. Место, куда они пожаловали, было сосредоточением всевозможных удовольствий и праздной жизни города. Огромное сооружение из золотистого камня более походило на небольшой дворец, нежели на то, что в Вестеросе принято было называть борделем. Их встретила немолодая женщина, посасывающая кислолист, и подсказала, что четыре дюжины воинов с востока уже вкушают гостеприимство Пентоса в одной из просторных горниц. Следуя за посланной хозяйкой девушкой-провожатой, Эймонд подумал, что место это едва ли походило на дом удовольствий или таверну, где наливали кислый эль и разбавленное вино. Спутница поведала им с братом, что их скромная обитель — излюбленное место для утех магистров и богатых господ, крестьян и пьяных наёмников здесь не жаловали, а городская стража лично оберегала покой девушек, что были в почёте у благодетелей города.       Девица распахнула перед ними двустворчатые двери из красного дерева, украшенные позолотой и резьбой, кротко поклонилась и пригласила принцев войти. Палаты торжества были настолько огромными, что на скамьях за столами могли уместиться несколько сотен человек, не стесняя друг друга. Верно, они не уступали размерами Великому Чертогу в Красном замке, если память о днях в столице не изменяла Эймонду. Зал Празднеств пестрил узкими окнами из разноцветного стекла и фресками, что изображали сцены любви между женщинами и мужчинами. Невольно он вспомнил о гобеленах, которые так любил Эйгон и на которые юный Эймонд свыкся смотреть с отвращением до тех пор, пока не вошёл в лета, когда неприязнь и мальчишеский румянец сменились робким любопытством и странной, болезненно-сладостной тяжестью внизу живота. Кажется, немногим позже он стал пытаться ублажать себя рукой, пока не был обнаружен и осмеян старшим братом.       — Пойдём! — Дейрон хлопнул его по плечу и повел вглубь комнаты, где за столом восседали рыцари, оруженосцы и простые воины. Едва завидев Дейрона, они восторженно вскинули кубки, приветствуя младшего принца. Верно, они чествовали и Эймонда, однако он мало верил, что радость их была в равной мере разделена меж двух братьев.       Эймонд осмотрелся, заметив людей Веларионов вдали у мёртвого очага, их было не более дюжины, и лица их выражали лишь неприязнь и отвращение. Под гобеленом с Девой Полей и Девой Морей расположились около двадцати наёмников. Эймонд признал их по пестрым цветам одежд, выкрашенным бородам и изогнутым клинкам, что мужчины держали на поясе. Их собственные люди распорядились принести ещё вина и яств девицам, что наполняли кубки, и усадили принцев во главе стола, беззлобно потешаясь над гостеприимством хозяев города и скудными угощениями, что они предложили столь важным гостям.       — Выпей, — Дейрон, раскрасневшийся от вина и воцарившегося с его приходом веселья, протянул Эймонду кубок, пристально наблюдая, чтобы брат осушил его хотя бы на добрую половину. — Молодец, — он встал, несколько раз постучал кубком о стол, заставив мужчин притихнуть и внимать своим словам. — Хочу, чтобы кубки эти мы осушили за моего брата, Эймонда, что вместе с головой врага подарил нам и храбрым защитникам города долгожданную победу.       — За принца Эймонда! — в одночасье вторили брату воины, и гул их голосов на мгновение оглушил.       Эймонд поднял глаза на брата. Дейрон улыбался ему по-мальчишески искренне, с истинной гордостью участливого родича. Как никогда не улыбался Эйгон. С годами их внешнее сходство стало поразительным и оттого более невыносимым. Эймонд не мог видеть его улыбку, слышать смех и наблюдать, как брат с лёгкостью очаровывает всех: от юных девиц до старых лордов, одним только жаром своего пылкого, юного сердца. Эйгон не был столь очарователен в его летах, однако люди всё же тянулись к нему, при всём отвратительном нраве старший брат обладал обольстительностью отца. Она же передалась и Дейрону. Её же напрочь был лишён Эймонд.       — Да видят Боги, чествования наши не более, чем трёп юных мальчишек, если принца нашего мы чтим лишь осушая кубки! — внезапно вскинулся сир Ролан, один из знаменосцев Маллендоров. Двое товарищей по клинкам взялись усадить его за стол, иные же стали роптать об истинности слов едва стоявшего на ногах воина. — Разве не прав я, сир Гарт?       Собравшиеся обратили глаза к старшему сыну лорда Кастора. Узкое лицо немолодого рыцаря иссекли тени пляшущего в свечах канделябра пламени, однако улыбка была как и прежде лукавой, предвкушающей. Эймонд молчаливо наблюдал, как рыцарь наклоняется к брату, тому самому юноше, что обратился к нему, когда Эймонд признал племянницу в воине Веларионов, и Эйдан согласно кивнул, невольно переняв хитрую ухмылку брата.       — Слова Ваши точнее ударов, сир Ролан. Полагаю, пора преподнести принцу Эймонду его трофей, — после слов брата Эйдан поднялся и в несколько шагов оказался подле Эймонда, сжимая в руках свёрток из чёрной кожи, стянутый тугой льняной тесьмой. Он поравнялся с вассалом, и юноша вдруг опустился на колени перед ним, смиренно склонив голову, точно ожидая удара.       — Мой принц, для меня великая честь быть тем, кто…       — В пекло эти прелюдии бордельных девок! — точно зверь заревел Альрик, здоровяк с голосом грубым и грудным, прерывая ещё юного и скромного Эйдана, и прочие воины поддержали его стуком кубков по древку стола. — Дайте же принцу меч!       — Меч! Меч! Меч! — повторяли они, и среди голосов воинов Эймонд узнал и мягкий баритон Дейрона.       Под воззвания и громкий стук Эйдан развязал тесьму и поднёс Эймонду обтянутые мягкой кожей ножны. Он взялся за рукоять со смятением мальчишки, что впервые ласкал девушку, обнажая перед взорами мужчин безупречную, точно женщина из песен менестрелей, валирийскую сталь.       Собравшиеся за столом одобрительно воскликнули, вознося здравицы за Эймонда и его славную победу, разом вскинули кубки и осушили до дна. Эймонд поблагодарил Эйдана кратким кивком, пожелал скорейшего исцеления его отцу, что был ранен копьём тирошийца, и юноша вернулся к братьям, что и его заставили испить, похвалив за учтивость и посоветовав не внимать словам нетерпения пьяных старших товарищей. Воинские трапезы были куда слаще пиров в богатых чертогах. Быть может, на войне вся еда имела иной вкус, а может он просто был голоден и опьянен вином и расцветающим на языке вкусом торжества. На его памяти подобное чествование было впервые. Прежде, после каждой битвы с дорнийцами, из кубка славы и доблести было впору пить Дейрону, юноше, что умел красиво говорить, и, в отличие от Эймонда, любил, точно брата, каждого, кто обнажал клинок во имя мира в королевстве его отца.       — Самое время для песен, — заключил Альрик, усаживая к себе на колени юную смуглолицую девушку, что взялась поглаживать его густую медную бороду с такой уветливостью, точно ласкала шерсть дивного зверя. — Принц Дейрон?       — Весьма любезно с Вашей стороны, но удел слушателя прельщает меня куда более участи певца, — Дейрон отверг предложение рыцаря, верно, позабыв, как минувшим месяцем после разгромной победы над дорнийцами услаждал слух воинов песней о трёх сыновьях Владыки Рек и Холмов. А вот Эймонд помнил: и дивный голос брата, и его любовь к песням, отчего-то не ведая, что было причиной его внезапного смятения. Дейрон изрядно опьянел, и, как всякому юноше, ему подобало без устали болтать и петь. Эймонд никогда не любил песни. Они навевали на него тоску. Он предпочитал звучание флейты и арфы самому сладкоголосому певцу. Несколько лет в Староместе жил странствующий певец, старик-мальчишка, летами под стать их деду-деснице. Он привил брату любовь к песням. Были дни, когда Дейрон, вкусив вина за вечерней трапезой, мог без устали тихонько напевать баллады о храбрых рыцарях и прекрасных леди, и пусть голос у брата был славный, Эймонд едва выносил его в мгновения подобной чувственности. — Быть может Лорак порадует нас песней?       Лорак был юношей из Речных земель, славившийся дивным голосом и тихим нравом среди воинов. Отец его некогда обучался на мейстера в Староместе, а после был отправлен куда-то на Север, в Кархолд или Волчье Логово. Матери он не знал, она умерла родами, а отец был человеком несловоохотливым и отчуждённым, каких жаловали лишь на Севере. Но Лорак за отцом не отправился. Он служил подмастерьем у кузнеца, — слишком щуплый для боевого молота, топора или двуручного меча, — грезил о рыцарстве, но девиц прельщал лишь тогда, когда пальцы его касались лютни. Бывалые воины вроде Альрика прозвали его «пташкой», иные же величали просто «певцом». Эймонду лишь несколько раз доводилось слышать его голос, но этого было достаточно, чтобы впредь у него не возникало сомнений в исключительном таланте юноши.       На сей раз Лорак был без лютни и не стал тревожить девиц бесплодными поисками необходимого инструмента. Играл он только на своей лютне и любил её пуще всякой женщины, что оказывала ему милость. Юноша пригубил, стёр капли вина с тонких, истерзанных ветром губ, невольно согнувшись под тяжестью устремившихся на него взглядов. Зазвенела хрустальная тишина, выражающая почтение юному певцу, и Лорак запел:

Как часто пела мне мать? О доблести, долге и чести, Что воину были под стать, Чьё сердце не грезит о лести… О том, как меч мой однажды Вонзится в сердце врага, И после рыцарь отважный Воззрится на смерть свысока. Она всё пела о брате Мальчишки, что пал на войне; Уста твердили о плате, Сердце же — о вине.

      Последние строки подхватили все. Даже ворчливый Альрик бормотал слова песни куда-то в густую бороду, покачивая на руках трепещущую от голоса Лорака девицу. Пел и Дейрон, так тихо, что слышал его лишь Эймонд. Вскоре палаты празднеств преисполнились звучания вереницы голосов. Эти хмельные, отважные мужи не нашли бы покоя до тех пор, пока уста их не перебрали каждую из древних песен Простора.       Эймонд наблюдал за ними, чувствуя, что и сам начинает пьянеть. Веки его тяжелели, сердце билось быстрее, а кровь закипала, заставив невольно взмокнуть кожу и лёгкую ткань нижней рубашки. Казалось, он был целую вечность среди них, простых воинов, что искали славной смерти в бою и страсти женских сердец, тяготели к добрым песням и крепкому вину, осознанно избирали воззрения Воина наставлениям Отца.       За долгие годы, проведённые в Староместе, он успел позабыть, каким был тот тринадцатилетний юноша, что первые месяцы более напоминал пленника, нежели гостя. Подле Дейрона, веселого, беспечного и не в меру любознательного, Эймонд ощущал себя чужаком. Он ел, пил, изматывал себя фехтованием до тех пор, пока ноги не начинали дрожать, взывая к толике отдыха и покоя. Сир Кристон Коль был наставником строгим, но снисходительным, и истязания Эймонда скорее осуждал, нежели находил уместными. Он всячески поощрял его настойчивость и упорство, но порицал за чрезмерное усердие, не ведая об истоках тех мук, что изводили сердце воспитанника. Что было взять с него тогда, когда влюблённым мальчишкой он находил отраду лишь в клинках, полётах и снах.       Ибо в грезах к нему приходила Хелейна. Тепло её рук и поцелуи он помнил и поутру, когда просыпался в одиночестве, среди скомканных простыней, взмокший и возбужденный ночными видениями. Воспоминания о ней не позволяли Эймонду сойти с ума, и они же были причиной того безумия, в которое он порой впадал, седлая Вхагар ранним утром и пропадая в небесах до самой ночи, не желая ни общества брата, ни воинских советов Коля. В те дни он ненавидел просыпаться и научился любить воронов, зная, что каждую неделю один из них принесёт письмо из Королевской Гавани. Быть может от матери, но куда чаще от неё. Его любимой, столь желанной сестры. Его Хелейны.       «Милый мой Эймонд…».       Так начиналось каждое её письмо. Хелейна охотно говорила о матери, о детях и об отце, избегая, однако, упоминаний Эйгона в своих вестях. Эймонд знал, что Джейхейра пошла раньше брата, однако Джейхейрис оказался словоохотливее сестры. Он улыбался, читая об успехах племянников, заставляя себя отвергнуть даже тень мысли, что мог быть их отцом. Если той ночью Эймонд и впрямь зачал в лоне сестры новую жизнь, достойным ли образом он поступил, оставив её одну в Королевской Гавани? Она никогда не сетовала на то, сколь несправедливо обошлись с ними Боги, и оттого было еще невыносимее жить с мыслью, что она так и не приняла его чувств, что для неё он так и остался лишь братом, её милым Эймондом. Он готов был рассыпаться сотней проклятий, оскверняя отца, Эйгона, Рейниру и её выводок бастардов, когда писал ей ответ, но лишь крепкая воля Хелейны, её беззаветная верность убеждениям матери и долгу перед их великим домом сдерживала его руку. Если она сумела смириться и полюбить жизнь вдали от него, он тоже должен найти в себе силы не тревожить старые раны. Она искренне беспокоилась о нем, о своем маленьком брате, и Эймонд не желал, чтобы в одну из следующих ночей ему приснились печальные глаза сестры. Он хотел помнить ее счастливой и чувственной, какой она была в ту ночь, когда они касались и целовали, стонали в приоткрытые уста имена друг друга, когда он не был милым Эймондом, а был только её мужчиной.       Он сознательно не спрашивал об Эйгоне, всё не находил нужных слов, а может и без того знал ответ. Досуг брата отличался особой монотонностью, и Эймонду оставалось лишь гадать, сколько беловолосых детей, рожденных от его семени, подрастали на улицах Королевской Гавани. С годами он стал лучше понимать брата, и глубокое презрение мальчишки уступило место сочувствию мужчины. Первый сын государя. На Эйгоне с детства лежало бремя ожиданий матери и деда о наследии, троне и короне, что венчала голову их отца. Эймонд не сомневался, что однажды Эйгона помажут в Звёздной септе или Драконьем Логове, на голову его возложат корону отца или самого Эйгона Завоевателя, а на коленях его засверкает Чёрное Пламя. Эйгон станет королём, а они с Дейроном останутся лишь его братьями, точно две кривые тени, отброшенные лучами его величия. Мысль о возможной коронации брата была невыносима, но куда терпимее перспективы до конца дней служить шлюхе-сестре, а после лорду Стронгу и одной из дочерей Деймона. Выбирая из двух зол, Эймонд предпочитал то, с которым у него было более кровного родства. Мать и прежде говорила им с Эйгоном о власти, порицая брата за беспечность и уповая, что рассудительность Эймонда сумеет сказаться и на нем. Эйгону не было дела до власти. По крайней мере, так полагал Эймонд, когда в отрочестве становился свидетелем странных пристрастий и порочных развлечений брата.       Но хуже мыслей о короне на голове брата стало известие о беременности сестры. Эймонд в гневе разрубил пополам соломенное чучело воина. Вести утреннего ворона он не мог найти радостными, сколь сильно не взывал бы к светлым чувствам, упрашивая себя порадоваться её счастью и появлению на свет ещё одного племянника. Старания матери наконец принесли плоды. Быть может, Эйгон одумался, пресытился телами блудниц, и обратил взор к красавице-жене, что была подле все долгие годы его бесконечного пьянства и порока. Любящий брат должен быть рад, что честь их семьи очищена от клеветы, что отнюдь была ложью лишь наполовину, но не мог заставить себя поверить в счастье. Ему было больно, до ломающихся костей, до разрывающейся плоти. Его точно свежевали заживо, медленно снимали кожу и заставляли смотреть на это.       «Я назову его Мейлор…».       Эймонд вонзал клинок в соломенное чучело вновь и вновь, до тех пор, пока Коль не оттащил его, дрожащего от гнева и обиды, не окинул беглым, осуждающим взглядом и не оставил наедине с его болью. Прежде он говорил, что ярость способна сделать смертоносной руку даже простого крестьянского мальчишки, но с недавних пор избрал иные слова. О долге, рыцарской чести, верности и величии терпения. Эймонд вогнал во влажную землю клинок и бессильно осел подле него, сжимая подрагивающими пальцами эфес. Ему полагалось радоваться. Он рос наследником величайшего дома, сыном правящей династии, был всадником самого грозного и старого дракона и владел мечом едва ли хуже Коля, но в душе его не было места покою. В мире, где отец его не был беспечным упрямцем, Эйгон был мужем шлюхи-сестры, а Хелейна, его честная, добрая и чувственная Хелейна, принадлежала бы лишь ему. По законам Богов и людей. Его ложе она бы грела долгими ночами, его детей носила под сердцем. Подле него она никогда не была бы несчастной.       Отец сослал его в Старомест, подальше от сестры и позора, что могли навлечь на семью его чувства. Точно и без того он не был вдоволь наказан за слабость, что позволил себе, будучи мальчишкой. Эти люди были к нему добры, звали его принцем и говорили, что принимать второго сына короля в стенах Хайтауэра огромная честь. Честь. Тогда ему казалось, что даже Боги не заставят его полюбить Старомест, но как всякий юноша он был тщеславен и упрям. Дейрон любил земли Простора куда больше небес, и эта странная привязанность безмерно злила Эймонда. Младший брат ездил верхом на поджарой рыжей кобыле и охотился не хуже сыновей лорда Ормунда. Эймонд же любил летать и упрямо коротал дни в небесах до тех пор, пока сир Кристон не пристыдил его во время вечернего обучения.       «Если Вы поохотитесь с братом и сыновьями лорда Бисбери, принц Дейрон с радостью составит Вам компанию во время следующего полета», — Кристон Коль спрятал меч в ножны, ясно дав понять Эймонду, что на сегодня их уроки окончены.       «Мне не нужно его снисхождение, — Эймонд изумился, с какой досадой выплюнул эти слова, порицая себя, что не нашёл толики терпения и подобающе не солгал. — Подле Хайтауэров он позабыл, что место Таргариенов в небесах».       «Подле Хайтауэров Вы позабыли, мой принц, что здесь у Вас нет врагов», — он взглянул на воспитанника с призрачным разочарованием, досадливо покачав головой. Как порой делал отец, когда редкое участие приводило его в комнату сыновей, где они с Эйгоном и старшими сыновьями Рейниры колотили друг друга за почётное право обмотаться украденным у гвардейцев белым плащом, лишь на толику мгновения стремясь ощутить себя рыцарями.       Он любил, когда Коль молчал. Когда гвардеец матери порывался наставлять его разум, а не руку, Эймонд злился, однако этот взгляд он помнил даже сейчас, утомлённый, хмельной, достигший тех лет, когда дни минувшего детства исчезают из памяти, точно следы на песке, омытые волнами прилива. Чем старше он становился, тем реже ловил себя на желании спорить. Верно, он научился терпеть. Охоту, лёгкий нрав Дейрона и богатое безмятежье земель Простора. Коль был прав, когда говорил, что здесь у него нет врагов, вот только Эймонд понял это тогда, когда пришли настоящие враги.       Впервые он сразился с дорнийцами в семнадцать. Они пересекли Красные горы и захватили несколько селений близ Нагорья и Рогова Холма. Тогда они с Дейроном впервые убили. В тот день они обратили в пепел несколько сотен людей, и головы дюжины Эймонд отправил в дар принцу Кворену, что позволил людям своих вассалов творить бесчинства на землях его отца. Брат ещё много ночей не находил покоя, мрачный, точно тень, разгуливая под стенами Хайтауэра в поисках милосердия совести. Он же впервые за много лет обрёл долгожданный покой. Во снах к нему приходили сожжённые люди вместо сладкоголосой сестры, но Эймонд убивал их вновь, поутру просыпаясь преисполненный странного, дурманящего ликования. Немногим позже он вновь познал женщину, спустя несколько лет одних лишь грёз о сестре. Она была немногим старше, ласковая и услужливая, девица точно знала, чего он хотел, когда омывала его после битвы, стирала тряпицами подсохшую кровь и глядела так, точно он был последним мужчиной на свете.       Эймонду думалось, что он стал медленно исцеляться от наваждения, что сделало его лишь подобием человека. Дорнийцы обозлились, расценив его милостивое предостережение как угрозу, и следующее их вмешательство было лишь вопросом времени. Визерис осудил его, и тогда впервые за всю жизнь Эймонд позволил себе назвать отца трусом. Воцарившийся меж них разлад заставил Эймонда покинуть Хайтауэр и устремить взгляд на восток — туда, где смерти всегда было вдоволь.       Как глуп он был, как самонадеян, когда решил отправиться на Драконий Камень. Он обратился за советом к Деймону, человеку, что знал о войне на Ступенях куда более прочих. Каково же было его разочарование, когда с ответом дяди пришло печальное осознание: Король Узкого моря почил в тот день, когда отдал свою корону, а вместе с ней отрёкся от минувших свершений в угоду тихому безмятежью подле тёплого очага и супруги-племянницы. Словно трус, он остался зализывать раны, нанесённые смертью Лейны Веларион, на Драконьем Камне. Деймон грезил о власти, о величии, признании и почитании — об этом говорили его горящие страстью глаза, — но не сумел удержать некогда отвоёванные у Триархии земли. Он даже не стал пытаться. Человек, что столь легко был готов променять славу завоевателя на тепло брачного ложа не заслуживал права на власть.       Как всякий мужчина, Эймонд порой задумывался о семье, но сколько бы раз он не обращался мыслями к супруге и детям, они не могли заставить его отказаться от свершений, о которых он тайно грезил с рождения. Он знал, что был достоин большего, но если бы не взял положенное по праву сам, то навек остался бы бесславным мальчишкой. Драконом без пламени. Драконом без крыльев.       В конце концов он вновь вернулся в Старомест, разгневанный и оскорблённый поведением Деймона и презрительной снисходительностью Рейниры. Одним Богам известно, сколько глупостей он мог натворить, потворствуя разрастающемуся в душе голоду, к каким последствиям могла привести их вражда с отцом и дядей, если бы не вмешательство матери. Спустя множество писем и взаимных притязаний Эймонд с Визерисом пришли к разумному соглашению: отныне всякое правосудие, что будет вершиться на землях Простора, будет от имени государя, рукой его верного сына и защитника его земель. Ормунд Хайтауэр взывал к терпению, утешая воспитанника упованиями о будущем государства, когда на трон сядет Эйгон, и Эймонд смиренно ждал, закалял тело и ум, предвкушая мгновение, когда ему удастся испить из кубка славы сполна. И Боги наградили его за терпение, упования его сбылись. Несколько лет дорнийцы посягали на земли за Красными горами, но получали лишь пламя и кровь. Вхагар ещё помнила вкус крови врагов, некогда сгубивших сестру её первой всадницы, и тем слаще было правосудие над теми, что некогда посмели грезить о неповиновении.       Эймонд любил саму мысль о войне, и если сперва она была лишь отчаянной попыткой сыскать утешения в новых чувствах, позже он стал понимать, что не представляет себя без клинка. Мальчик-Эймонд мечтал о семье, о детях, о любви сестры, Эймонд-мужчина же упивался несправедливостью и жестокостью мира, упрашивая Богов, чтобы люди всегда стремились грызть друг другу глотки за земли, золото, женщин и власть. Пока будет война, он будет жить. Отнятые на поле брани жизни претворятся в потоки силы в его теле, подарят мгновения истинного блаженства и упоения.       Но вскоре всё прекратилось. Искрам зарождающегося противостояния не суждено было обратиться в пламя войны. Вмешательство родичей с Дрифтмарка в одночасье заставило бурю стихнуть. Визерис смел ставить ему в пример разумную прагматичность Рейны и Рейнис, пока Эймонд втайне от всех строил планы по завоеванию Дорна. Даже Эйгону Завоевателю не удалось сломить дорнийцев, старшему брату не достало бы настойчивости довести задуманное до конца, а младший грезил лишь о том, как станет защитником Эйгона, когда он, воплотив упования матери, взойдёт на престол. Кто, если не Эймонд, мог подарить непокорный край дому Таргариен? Теперь же Дорн обещал им мир. Стараниями Рейнис, Рейниры и Рейны он вновь был заточён в ненавистном покое, среди пиров, соколиных охот и празднеств урожая.       Но даже это он научился терпеть. Даже быстроногого, разномастного коня, подаренного ему на именины Дейроном. В заботах о землях у границ с Дорном он всё реже вспоминал о Королевской Гавани и всё чаще смотрел на запад, на Красные горы, столь молчаливые и мёртвые, точно по ту сторону острых вершин притаилось дремлющее зло. Эймонд стал считать, что решение отца сослать его в Старомест было лучшим из принятых за всю его жизнь. Обременённый мыслями о вероятности новой войны и завоевании Дорна, Эймонд постепенно отпускал свои чувства к Хелейне, но стоило ворону принести новое письмо от сестры, сердце его вновь полнилось тем же трепетом, что и в ночь их первой близости.       Тень прежних чувств все ещё плясала у очага мятежной души, и стоило ему увидеть сестру на свадьбе племянников на Драконьем Камне, Эймонд вновь ощутил себя живым. Всё, что имело смысл до тех пор померкло, растворилось среди синевы моря и небес, его смирение и радость стали впредь казаться лишь утешениями разума, обречённого на извечное одиночество. Она была все так же прекрасна. Рождение Мейлора не украло её красоты, лишь подчеркнуло женственность бёдер, талии и груди. Она была куда красивее воспоминаний, что жили внутри него, среди мрачного спокойствия и кромешной пустоты отверженной души.       Эймонд глядел на неё весь вечер, на сапфировые шелка и серебряные волосы, слушал ее смех и наслаждался мгновением лицезреть, наконец, ту, с кем его некогда разлучили. Он позабыл о Староместе, о Дорне и о войне. Если бы она только сказала, если бы взглянула на него с тем же чувственным трепетом хоть раз, Эймонд бы украл её, усадил на спину Вхагар и увёз далеко за Узкое море. Но Хелейна глядела лишь на своих детей, и даже когда он пригласил её на танец, наспех оттерев взмокшие, точно у мальчишки, ладони о камзол, она смотрела сквозь него. Он давно не был юнцом, который нуждался в её сострадании и защите. Он убивал людей, упивался их предсмертными мольбами и криками, а она вновь сказала ему всё то же:       «Милый мой Эймонд…».       Он пил, ненавидел себя, глупые улыбки на лицах племянников и их супруг, и после пятого кубка перестал считать, сколько раз слуги наполняли его чашу. Он искал спасения в вине и мечтал вновь оказаться вдали от сестры, где-нибудь в чертогах Неведомого, забыть о её глазах, о губах, о голосе, забыть о чувстве, что терзало, подобно ране, медленно пожирая его изнутри, обращая в пепел. Мать говорила о чем-то с дочерью Рейниры, его будущей супругой и племянницей. Девочка глядела на него большими, кошачьими глазами, обрамленными россыпью влажных ресниц из-под полукружьев острых, густых бровей. Подле него сидела Джейхейра, с тихим любопытством взирая на подаренную Эймондом куклу, и невольно он сравнил двух девочек у себя в голове.       Джейхейра была невысокой и худенькой девчушкой, настолько крохотной, что в свои двенадцать её легко можно было принять за восьмилетнюю. Нравом она пошла в мать, как и красотой. Тогда ему впервые стало отрадно от мысли, что столь очаровательное дитя могло быть его дочерью. Но Эймонд отверг эту мысль, обратив взор к матери и Висенье. Дочь Рейниры была немногим выше кузины, но куда более походила на расцветающую девицу, и потому вопрос матери о её первых лунах Эймонда не удивил. Алисента всегда видела больше других, её глаза умели найти иглу правды среди бездонного колодца лжи, и за подобную искрометную проницательность, присущую лишь истинной королеве, Эймонд столь сильно уважал мать.       Он плохо знал в лица младших детей Рейниры. Ему было вдоволь ненавистных Стронгов, что превратили его детство в кошмар, а ныне сидели подле, рассыпая здравицы и чествуя новобрачных. Детей от Деймона он помнил младенцами в то время, когда Рейнира явилась ко двору в последний раз. С того времени, как они виделись на последнем торжестве и до его прибытия на Драконий Камень, прошло почти семь лет, а дети все были на одно лицо. До определённого возраста девочки отличались лишь длиной волос и платьями, и потому он не порицал себя, что принял Висенью за брата. Он и вовсе был горд собой, что, вопреки сердечной неприязни, сумел запомнить имена детей ненавистной сестры. Висенья осталась в его воспоминаниях грязным, измазанным в крови мальчишкой, и если бы не копны рвано остриженных серебряных волос, он даже не признал бы в ней дитя их великого дома. Сын конюха, кузнеца или псаря. В те дни дочь Рейниры годилась более для уборки за лошадьми, нежели для двора. Он думал так до тех пор, пока она не заговорила с ним в чертоге на Драконьем Камне. С искренним любопытством и беззаветной честностью ребёнка. Упрямого, неприглядного, но не по годам смышлёного. Уже после, накануне отбытия с острова, он услышал сетования слуг на девочку, что вопреки запретам матери и отца забралась на Драконью Гору в поисках давно одичавшего дракона, некогда вылупившегося из яйца, положенного в её колыбель. Теперь же эту девочку нарядили в платьице, причесали и научили отвечать с особой, вкрадчивой избирательностью. Всё же он, как и прежде, находил её потешной. Точно одну из маленьких ручных обезьянок, которых так любили привозить моряки с Летних островов для избалованных детей богатых лордов.       Эймонд пригубил, наблюдая, как племянница опускает глаза, как тревожно дрожат её пухлые губы и как тонкие пальцы путаются среди тончайших шелков. Застенчивость была ей к лицу не менее упрямства. Маленькая лгунья. Она бессовестно мало ведала об умении скрывать правду, но столь отчаянно пыталась, что Эймонд едва не рассмеялся. Если он обличил её ложь, матушка, верно, давно поняла, что Рейнира и Рейнис водят её за нос. Впрочем, что ему делать со столь юной девицей? Мать бы хотела, чтобы он поскорее женился, очистив собственное имя от порицаний изменщика и честь племянников от клейма бастардов. Его дети, рождённые в браке с дочерью Рейниры, пошатнули бы гордыню родичей с Драконьего Камня. Эймонд мечтал о дне, когда смятение и гнев восторжествуют на преисполненном надменности лике сестры, но даже это не могло заставить его возлечь на ложе с двенадцатилетней девочкой.       «Низкая душа — шлюхе хороша, — гневно процедила мать, когда Визерис, Дейрон и Эйгон уже покинули горницу после пылкой речи отца о необходимости единства и недопустимости вражды среди родичей одного дома. — Рейнира всегда была лгуньей, и воспитала во лжи свою дочь, уповая, что люди вокруг будут слепы и беспечны к ее обману. Но какая выгода Рейнис поддерживать пламя ее обмана?»       В тот день он не думал о лживом, порочном нутре сестры, — намерения Рейниры и Рейнис были для него очевидны, — лишь о двенадцатилетней девочке, столь сильно стремящейся защитить брата, что желания сердца толкнули её в объятия стали его клинка. Уже в Староместе он нередко обращался воспоминаниями к дню, когда едва не лишил глаза племянника в отместку за боль и обиды давно ушедшего детства. И тогда, глядя на его улыбку, на счастливую Рейну подле него, Эймонд вспомнил о нестерпимой боли и отвратительно горячей крови, что хлестала из разверзнутой плоти. Любила бы его Рейна, как прежде, если бы он вернул племяннику долг?       В ту тихую ночь за ними наблюдала молодая луна, в воздухе застыл запах вина, стали, морской соли и взмокших от недолгой борьбы тел. Он отступил, и желание изувечить Люцериса уступило перед мрачным оцепенением, когда прохладный ветер, странствующий меж древних сосен, потревожил серебро разметавшихся волос двенадцатилетней девочки. Капли крови мерно стучали о каменную кладку, точно биение сердца, обагряли бледные подрагивающие пальцы и белоснежны шелка. И в мыслях его звучал вкрадчивый голос матери:       «Твой красный цветок уже расцвёл?»       По возвращении в Старомест он стал чаще писать матери, однако отверг её предложение вернуться в столицу. Если раньше он ненавидел саму мысль о разлуке с сестрой, теперь же он слишком боялся обретённой за годы решимости. Боялся, что вновь увидев её, не сумеет быть рассудительным и холодным, и возрождённые чувства погубят их обоих. Алисента стала чаще говорить о дочери Рейниры, побуждая Эймонда невольно размышлять о будущем, что ждёт их с племянницей. Он не был соблазнителем и ничего не смыслил в ухаживаниях. Будучи принцем, статным воином и весьма приглядным мужчиной, Эймонд привык получать любовь и внимание женщин, не растрачивая силы и слова. Ему достаточно было молчать, чтобы интересующие его женщины находили его привлекательным.       Как обольстить девочку, что годилась ему в дочери? Женщины взрослые охотно понимали его без слов и всегда не уповали на великую любовь. Мать твердила, что чем нелепее ложь, тем охотней в неё верят. Особенно девушки юные и неискушённые превратностями любви. Он совсем не знал её, но нутро Эймонда отвергало саму мысль, что ему доведется лечь в постель с дочерью Рейниры. Пока она была ребёнком, он находил ее упрямство и сметливость отрадными, но ныне она была юной девушкой, достаточно взрослой, чтобы он мог, спустя недолгое время, претворить в жизнь задуманное матерью летами прежде.       Он не сомневался, что каждый её поступок, каждое решение и просьба имели смысл. Она давно грезила мыслью возвести Эйгона на трон, — их разговор, последовавший после перепалки с племянниками на Драконьем Камне лишь подтвердил его догадки, — и Эймонд не сомневался, что со смертью отца вопрос престолонаследия может привести к войне. Если к тому времени Висенья станет его супругой и будет носить под сердцем его дитя, ее верность, как и дракон будут принадлежать Эйгону, если же девочка проявит упрямство, она станет заложницей в столице до тех пор, пока Рейнира не решит, что для нее дороже: жизнь дочери или престол. Так или иначе, их брак будет выгоден, независимо от желания самой Висеньи. Мать была умной женщиной и давно поняла, что некоторые решение государя проще принять, нежели оспорить, и научилась извлекать выгоду даже из самых нелепых желаний Визериса. Быть может, сама судьба привела его в Пентос, к племяннице, к её юному сердцу, ещё не знавшему любви. Пусть уж лучше она беззаветно влюбится в него, нежели упрямится и чтит своим врагом…       — Я вновь хочу выпить, но на сей раз за человека, что был достоин узреть победу и разделить её с нами за этим столом, — голос брата заставил Эймонда вернуть внимание к вассалам и торжеству, что за время его хмельных размышлений стало ещё громче. Дейрон встал и обратил глаза к сидящим вдали Веларионам прежде, чем поднять кубок. — За моего тёзку, внука лорда Корлиса и одного из самых отважных рыцарей. За сира Дейрона!       — За сира Дейрона! — воскликнули мужчины подле брата, но воины Веларионов молчали.       Эймонд неотрывно следил за ними, молчаливыми и угрюмыми, пышущими едва подавляемым гневным презрением. Искреннее участие Дейрона они, верно, приняли за надменную насмешку. Воины обменялись беспокойными взглядами и встали из-за стола. Один из них сплюнул себе под ноги, что-то невнятно пробормотал и последовал за товарищами, что вознамерились покинуть палаты празднеств. Альрик вскинулся, до смерти испугав сидящую у него на коленях девицу, и лишь стараниями троих крепких мужчин его удалось удержать на месте. Дейрон поник, присаживаясь на скамью, однако старался, как и прежде, хранить доброе расположение духа. Эймонд подлил ему вина и потрепал по волосам, как делал когда-то в детстве.       — Ты достойно поступил, братец. Отец был бы горд твоими словами, — его неумелые утешения, однако, не принесли покой в душу Дейрона. Брат нахмурился, скрывая разрастающуюся внутри досаду, невольно став схож с Эйгоном более прежнего. — Гордыня и презрение не позволят людям наших врагов быть бесстрастными, когда ты предлагаешь им разделить победу.       — Но ведь это твой сон привел нас к победе! — неожиданно громко воскликнул Дейрон, заставив наёмников воззриться на принцев с насмешливым любопытством. — Знали бы они, сколь печальная участь была отведена им без нашего участия, то едва ли смели бы вести себя столь надменно!       Слова брата рассыпали по спине Эймонда мелкую, холодную дрожь. Точно мертвые коснулись его кожи ледяными пальцами. Он хорошо помнил сон, что приснился ему за несколько дней до прибытия ворона из Королевской Гавани с посланием о положении дел на востоке. Тысячи павших под разрушенными стенами Красного города, объятые пламенем корабли, истерзанные тела драконов под палящим солнцем на берегу и воин в медных доспехах с окровавленной головой Джекейриса Велариона. Прежде его не посещали драконьи сны, и этот он счёл не более, чем кошмаром, рождённым из бесконечных дум о войне и ненависти к детям сестры. Однако написанное рукой матери письмо заставило Эймонда оцепенеть и провести ночь в септе, где, взывая к Богам, он молил их послать ему знак, что рассудок его не помутился. Уже по дороге в Пентос он поведал Дейрону о том, что видел во сне, и чувственный по натуре брат не посмел поставить под сомнение его слова. Неудивительно, что и теперь он полагал, что посетившее его видение предотвратило падение Красного города. Прагматичная расчётливость принца Пентоса спасла город от разорения и смерти, но никак не происки утомлённого разума под покровом ночи.       — Нашим родичам тоже подобает быть обходительнее с теми, кто спас их от смерти, — Дейрон стиснул пальцами кубок, едва превозмогая сковавший его тело гнев. Столь несправедливое презрение ранило его до глубины души, и сколько бы брат не следовал заветам и наставлениям отца о мире и вражде, все старания его были бесплодны. — Одного лишь взгляда Бейлы достаточно, чтобы понять — благодарить нас точно не будут.       — О, Семеро, на что тебе сдалась её благодарность? — Эймонд скривился, вспоминая все проклятья, которыми не столь давно осыпала его родственница.       — Всегда хотелось увидеть, способны ли её каменные уста на толику почтения.       — В тебе говорит тщеславие, — но Эймонд не судил брата за то, к чему и сам тяготел. Он опасался лишь, что Дейрон однажды превратится в Эйгона, станет исключительным подобием брата не только внешне, но и внутри. Да, его злила некоторая беспечность и лёгкий нрав брата, но всё же Эймонд любил его за то, что в душе его не было места той тьме, что с годами отметила их с Эйгоном.       — Не тщеславие, Эймонд, — Дейрон повёл головой, и серебряные кудри упали на лицо брата, невольно сделав его ещё более юным, — одно только желание, чтобы дети нашего дяди и сестры, наконец, приняли столь ненавистную истину: величие нашего древнего дома не вверено лишь им одним.       — Они не признали бы этого даже с клинками у шей. Тебе известно это и без моих заверений. Так какой же смысл истязать себя бесплодными упованиями о том, что никогда не случится?       — Быть может, смерть научила бы их смирению? — светлые глаза Дейрона недобро сверкнули, капризные губы сделались бескровными, когда брат в гневе поджал их. Как сильно он был похож на мать в ту злополучную ночь на Драконьем Камне, когда Эймонд едва не лишил глаза Люцериса. Алисента передала ненависть к Рейнире и её порождениям каждому из своих сыновей, однако не дочери. Даже Дейрон, что воспитывался с ранних лет вдали от распри столицы испытывал неприязнь к единокровным родственникам. И теперь, когда его милостивое расположение было отвергнуто, старые обиды напомнили о себе сполна.       — Дейрон… — Эймонд накрыл ладонью плечо брата, заставив поднять на себя глаза. — Неужели гнев, обида и вино пробудили в моём благодушном брате злую мстительность?       Дейрон улыбнулся. Мрачная тень сошла с его юного лица, вернув коже лёгкий румянец горячей, хмельной крови.       — Я не желаю, чтобы старший брат, тяготеющий к крови и смерти, порицал меня за злую мстительность, — Дейрон хотел сказать что-то ещё, но иные слова сорвались с его уст, когда в зал вошли слуги с новыми блюдами и девушки с наполненными вином кувшинами. — Этой ты понравился, — Дейрон кивнул на одну из женщин, что наполняла кубки вином. Эймонд обернулся, украдкой поглядывая на незнакомку, что наблюдала за ним добрую долю времени.       Темноволосая, стройная и изумительно сложенная. Она не была столь юна, как спутницы, но кожа казалась не по годам бархатистой и нежной. Полупрозрачные бирюзовые шелка не скрывали в полной мере высокой, полной груди, ничуть не утратившей соблазнительной формы. Лишь глаза не позволяли обмануться её истинными летами, ошибочно принять за девицу едва старше двадцати. Изумрудные, лукавые глаза искушённой мудростью женщины.       Брат был уже достаточно пьян, чтобы позволить себе внимание молодых девиц, что без устали смотрели на него и хихикали, скромно поглаживая надушенные волосы. Дейрон нравился девушкам ещё будучи мальчишкой. Он был из тех юнцов, которым стоило лишь улыбнуться, чтобы каждая новая компаньонка их кузины определяла его как прекрасного рыцаря из песен бродячих менестрелей. Дейрон был обходительным, если и спал с женщинами, то тайком, Эймонд не ведал о предпочтениях брата, знал лишь, когда брат более перестал быть мальчиком.       «Сегодня я стал мужчиной», — сказал он однажды во время уединенной трапезы в покоях, робея и теряясь в словах, когда Эймонд попытался узнать больше.       Ему было четырнадцать, а сколько было девушке, Эймонд так и не узнал. Дейрон был скрытным скромником, каких ещё не видывал свет, и застенчивость брата взывала к улыбке Эймонда каждый раз, когда они говорили о женщинах. В подобные моменты он ощущал себя Эйгоном, и ненавязчиво старался свести их разговоры к охоте, фехтованию и войне.       Воины восторженно засвистели и взялись одобрительно стучать кубками по столу, когда одна из девиц ускользнула из общества наёмников, подошла к Дейрону, села к нему на колени и прильнула к губам долгим поцелуем. Дейрон оцепенел, смятённый её страстной настойчивостью, а после вдруг мягко сжал плечи незнакомки, прикрывая глаза и поддаваясь чувственному порыву. Эймонд улыбался, скрывая уста в кубке с вином, наблюдая, как краснеют уши брата.       Вскоре юная незнакомка украла Дейрона. Брат был пьян и едва стоял на ногах, но даже таким девицы находили его желанным. За столом беззлобно шутили о ночи, что предстояла младшему принцу. Даже Эймонд позволил себе несколько острот. Верно, вино всё же развязало ему язык. Многие воины предпочли ласки любовниц сладкому хмелю и щедрой трапезе, и вскоре за столом остался лишь Эймонд, Лорак и несколько мужчин, охмелевших настолько, что естество их не сумело бы восстать даже от поцелуев самой прекрасной женщины. Представляя себе, какой была самая прекрасная женщина, Эймонд невольно вспоминал Хелейну, гневился и указывал на пустой кубок, призывая вновь наполнить его до краёв.       Он пил, изредка прерываясь, чтобы вдохнуть свежий воздух и справить нужду. Празднества после стольких смертей Эймонд не находил весёлыми, однако хмельные песни и россказни простых солдат он всегда предпочитал обществу малодушных городских богачей. Здесь ему было спокойней. Он вышел на открытую галерею, чувствуя столь непривычную слабость, и прильнул спиной к прохладной колонне, накрывая лицо рукой. Отовсюду доносился смех, пьяный трёп, сладкие стоны девиц и звуки сливающихся в страсти тел. Но он был всё ещё недостаточно пьян, чтобы уснуть.       — Отчего столь великого воина одолевают смятение и тоска? — она вышла из тени, поглаживая кончиками стройных пальцев небрежно обтёсанные камни колонны.       Эймонд обернулся, признав в вопрошающей виночерпия из общего зала. Вблизи она оказалась куда красивее и выше. Длинные тёмные волосы змеились по спине к круглым бёдрам, а изумрудные глаза горели колдовским пламенем в ночной синеве. Она подошла ближе, тихо, точно была и вовсе босая, и взглянула на Эймонда так, точно знала его всю жизнь.       — Ты шлюха? — он обошёл её по кругу, небрежно поддел пальцами густые пряди и спрятал руки за спину, не считая, что вопрос ее достоин ответа. Женщина лукаво улыбнулась, ничуть не оскорбившись его словами.       — Хотите меня купить? — она призывно провела по обнажённой шее, игриво задевая серебряное украшение с сапфирами. Слишком богатое для простой шлюхи.       Эймонд намеренно молчал, сдерживаясь от желания толкнуть её к каменному парапету и взять как подобает женщине её положения. Она была не первой упрямицей, что любила думать, будто бы ей удастся поиграть с его терпением и самообладанием перед тем, как использовать рот и прочие прелести столь изумительного тела по назначению, но она определённо не боялась его, а, напротив, смотрела с таким восхищением, точно давно ждала их встречи.       — Если принц желает лечь в мою постель, совесть не позволит мне взять с него денег, — она поднесла руку к его плечу, укладывая пальцы на мягкую кожу камзола с таким трепетом, точно прикасалась к божеству. Он следил за ней, заворожённый гибкостью стройного тела и тем странным благоговением, которым полнился её взгляд и каждое движение. — Вы и Ваши люди спасли наш город от смерти. Каждой женщине полагается быть благодарной. Разве не лучше добровольно ублажать победителей, нежели исходиться слезами под завоевателями?       — Если желаешь ублажить меня из одной лишь благодарности, лучше вернись к моим людям и налей им ещё вина, — он предостерегающе схватил ее за запястье, когда пальцы незнакомки очертили узор на серебряной застежке.       — Я желаю ублажить Вас, ибо с тех пор, как Вы вошли в этот зал, я могла думать лишь о том, так ли хорош принц нагим, как в одеждах? — она осторожно обняла его плечи и, привстав на носочки, обожгла ухо Эймонда горячим шёпотом. — Окажите мне честь, принц Эймонд, будьте со мной этой ночью.       Он снисходительно улыбнулся, позволив ей взять себя за руку и увести в отдалённую от трапезной опочивальню. Внутри было просторно и на диво свежо. Эймонд прикрыл двери, провернул ключ и обратил к женщине глаза, призывая не медлить. Но любовница его обнажалась намеренно неторопливо.       Он не ошибся, когда подумал, что она хороша. Кожа ее была гладкой и пышущей румянцем здоровья, изгибы плечей завораживали плавной изящностью, а шея, казалось, была создана для поцелуев. У нее было тело двадцатилетней девицы, и об истинном возрасте говорили лишь её глаза, отмеченные каким-то неведомым, затаенным знанием. Она ослабила последние крепления на плечах, и платье услужливо упало к ее ногам. От вида ее наготы он ощутил внезапное тепло, устремившееся к паху, и естество его восстало, когда она игриво погладила себя, наслаждаясь его вниманием, точно самой желанной наградой. Она подошла так близко, что дыхание потревожило непослушную прядь волос, прежде чем взять руку Эймонда и возложить на манящие изгибы стройного тела.       — Какие у Вас красивые волосы, — ласково прошептала она, припадая губами к его шее, облизывая мочку уха и зарываясь пальцами в собранные на затылке пряди, ослабляя тесьму и поглаживая сверкающее серебро.       Эймонд сам нашел ее губы: мягкие, полные и податливые, — они охотно приняли его настойчивость и позволили истязать себя страстным нетерпением и пламенной дерзостью. Она сладко выдохнула, когда сплелись их языки, вовлекая друг друга в стремительный танец похоти и порочного бесчестия, и подтолкнула Эймонда к стене, подсказывая приникнуть спиной к холодному камню. Он поймал её руку, почувствовав пальцы на серебряных застёжках камзола, и медленно увлёк вниз, на стремительно твердеющую плоть, стеснённую оковами мягкой кожи одеяния, подсказывая, где более всего желал ощутить её ласки.       Незнакомка отстранилась, провела языком по его влажным губам и игриво укусила за подбородок, заставив Эймонда сдавленно зашипеть. Она улыбалась, опьянённая мимолётным превосходством над ним, покорно опускаясь на колени, неотрывно наблюдая за ним, пока пальцы её освобождали изнывающее от желания естество. Она наслаждалась ответами его тела, глубоким дыханием и пылающим нетерпением взглядом.       Ещё немного, и он бы схватил её за волосы, без толики сожаления заставив приникнуть к горячей плоти губами и языком, но любовница и без того желала его куда больше всех тех женщин, что прежде делили с ним постель. На его памяти ни одна женщина не глядела на него так, со столь голодным желанием, безропотной уступчивостью и восхищением. Её услужливая восторженность непомерно льстила его тщеславию, но в глазах этих было что-то ещё, сокрытое за завесой мрачной, преисполненной ужаса тайны, и мысль об этом заставляла волноваться его кровь и трепетать нутро.       Она взяла уже окрепшее естество в ладонь и обхватила губами головку, не отнимая глаз от лица Эймонда, упиваясь немногословными ответами заточённого во льдах хладного спокойствия тела. Он прикрыл глаза, зарываясь пальцами в густые волосы любовницы, подсказывая ей сразу взять глубоко. Она застонала, расслабляя горло, позволяя ему толкнуться бёдрами навстречу влажному жару рта и войти до основания, точно зная, что именно так он больше всего любил. Холодный кончик носа коснулся покрытого короткими серебристыми волосами лобка, воззвав к томительному напряжению внизу живота, невольно заставив Эймонда вздрогнуть. Она накрыла руками его бедра, поглаживая бледную кожу над выступающими костяшками, жадно вдыхая его терпкий, мускусный запах, посасывая твёрдую плоть, вдруг отстраняясь и облизывая головку, помогая себе рукой.       — И что же? Так ли хорош принц нагим, как в одеждах? — въедливо полюбопытствовал Эймонд, поглаживая вороные волосы любовницы, сжимая их на затылке и заставляя вскинуть голову чтобы встретиться с его испытующими глазами.       — Восхитителен, — промурлыкала она, нарочито медленно слизывая с головки выступающую капельку предсемени, когда Эймонд милостиво ослабил хватку, позволив ей самой подарить ему удовольствие.       Он был слишком умён, чтобы не искать правды в словах девиц, обученных лгать даже о собственном удовольствии, но все же ее слова ему льстили. Кто знает, быть может сейчас спутница Дейрона говорила ему то же самое, сгорая от желания, чтобы среди её старых, беззубых любовников побывал молодой, красивый юноша, драконий всадник из великого дома.       Эймонд зашипел, чувствуя неотвратимое приближение предела, когда любовница вновь приняла его в себя глубоко, и потянул женщину за волосы, подсказывая прекратить. Он кивнул на ложе, и она смиренно легла на простыни, призывно развела бедра и обнажила заветную наготу. Жаждущий взгляд Эймонда заставил её улыбнуться. Она облизала пальцы и ввела в лоно, лаская себя перед ним и бессовестно постанывая. Ей и впрямь доставляло удовольствие его внимание. Щеки ее горели, а ноги подрагивали. Эймонд расстегнул ремни, рванул заклепки и бросил камзол с нижней рубашкой подле очага, оставшись лишь в приспущенных кюлотах, и взял ее сзади, вошёл медленно, во всю длину, соприкоснувшись бедрами с упругими, горячими ягодицами любовницы. Она плавно прогнулась, покорно принимая его в себя, прильнула грудью к подушкам, и толкнулась бедрами навстречу его естеству, призывая не медлить, пока Эймонд степенно свыкался с теснотой ее горячего нутра.       — Я не нежный любовник, — предупредил её он, впиваясь пальцами в бедра, привлекая ближе, стремясь войти в неё без остатка. Но слова его для нее звучали не как предостережение, а как побуждение. Она развела ноги и обратила к нему сверкающие зеленые глаза.       — Разумеется, Вы ведь не мальчик. Я не жду, что Вы будете нежны, как рыцарь из песен, — она сама подалась навстречу его желанию, прильнув бедрами к паху, точно упрашивая Эймонда не истязать ее ожиданием. — Будьте со мной страстны. Как дракон…       Эймонд наклонился к ней, касаясь губ поцелуем, обманчиво мягким, прежде чем раздвинуть языком податливые уста и овладеть её ртом уже во второй раз. Он брал её сзади, торопливо набирал ритм, тело её не противилось, охотно принимая самые смелые его желания и самую жаркую страсть. В сознании его по-прежнему звенела сталь, вино разгорячило кровь, и воздуха с каждым жадным глотком было все меньше.       Он перевернул её на спину, подхватывая под бедра и вновь оказываясь внутри, истязая любовницу грубыми ласками и стремительными, глубокими толчками, позволил обнять себя ногами за бедра, а чёрным кудрям разметаться по подушкам. Бессовестно. Бессовестно хороша! Она закусила губу, наблюдая за его рваными, глубокими движениями, касалась пальцами предплечий, вдыхая запах встревоженных страстью волос, когда он склонялся к её губам за поцелуем. Она намеренно стонала ему в губы, так, что внутри него становилось невыносимо тяжело, и мягкие касания губ уступали перед яростными истязаниями нежной плоти. Но даже это она находила прелестным, даже таким хотела чувствовать его в себе.       Эймонд упивался и не мог объяснить себе, откуда взялось это странное влечение: от вина, воспоминаний о сестре или, быть может, лихорадочной агонии, что обожгла его тело, как только он обезглавил Драгана. Природа внезапных желаний была непостижима, и оттого они были ещё более милее. Никаких слов, никаких обязательств. Только страсть, сорванные с губ поцелуи и сладкие стоны, багровые отметины на молочно-белой спине, её стройные ноги на его бедрах. В ней было жарко и влажно, настолько приятно, что Эймонду хотелось продлить мгновение единения их тел до наступления блаженного предела. Она была отзывчивая и узкая, но теснота её нутра не обжигала, не приносила боль, только лишь чистое удовольствие, наполняющее его тело, точно вино серебряный кубок.       Она взяла его за руку, укладывая пальцы на грудь, мягкую и высокую, с набухшими бордовыми сосками. Эймонд не стеснял себя в удовольствиях, гладил, сжимал, пощипывал и касался, наслаждаясь сбитым дыханием и стонами любовницы.       — Глубже, мой принц, прошу Вас… — шептала она ему на ухо, покрывая поцелуями шею, царапая спину и грудь.       Он лишь больше распалялся, набирая темп. Ощутив приближение предела, Эймонд покинул её тело и излился на впалый живот. Любовница поддела кончиком пальца вязкую каплю и с задумчивым любопытством поднесла к губам, пока Эймонд приводил в порядок дыхание и силился собраться с мыслями, едва помня себя от жара, что охватил его тело.       — Дивное семя, жаль, что бесплодно пролилось…       Эймонд устало опустился на простыни, усмиряя сбитое дыхание. Ночной ветер приятно холодил взмокшее тело, и после столь восхитительного удовольствия он особенно отчетливо ощутил усталость и разрастающуюся внутри пустоту. Он напомнил себе мальчишку, что научился убивать, но не во имя любви, а чтобы утопить одну лишь мысль о ней в крови. Но позволить себе уснуть подле шлюхи, пусть даже столь прекрасной и обольстительной, было недостойно сына государя. Так мог поступить Деймон, Эйгон, но только не он.       — Я не желаю плодить бастардов, — он торопливо оделся, застегнул камзол, бросив ей через плечо с внезапной горечью: — Среди мужчин нашего дома их вдоволь и без моего участия.       Она тихо засмеялась, укладывая руки на мягкие подушки. Тяжёлый тёмный локон пал на взмокшее лицо, невольно придав взгляду женщины толику чарующего всезнания.       — Вы непозволительно благочестивы, как для принца. Люди Вашего положения крайне редко обременяют себя заботами о благе других, — Эймонд обернулся. Разумеется, она полагала, что подобная похвала ему польстит, но Эймонд узрел в ее словах глубокую обиду. Быть может в прошлом кто-то из высокородных господ принес ей много горя, и теперь все мужчины с золотом имели в ее глазах лишь одни помыслы. — Признаться, я впервые встречаю мужчину, что предпочел бы излиться не в женщину. Это даже огорчает, ведь я бы могла родить Вам сына…       — Сына? — Эймонд сдержал уста от оскорблений, и голос его вдруг поддело остриём презрения. — От шлюхи? — он не желал обидеть её, но в тот момент не думал о словах и не был особо избирателен в тоне.       Она развела руками в широком жесте беспомощной непричастности, нисколько не смятённая просквозившим в его голосе пренебрежением.       — Все мужчины хотят сыновей. Разве есть разница, от кого они: от шлюхи или от сестры, — его определение её, как шлюхи, похоже, нисколько не задело её достоинства и гордости. Она лишь устало вздохнула с беспечностью ребёнка, уличённого в непреднамеренной шалости. — Сперва мужчины хотят сыновей, наследников их земель и титулов, а после дочку. Сыновья растрачивают жизнь на чужие войны, и только дочери заботятся об отцах в старости.       Её рассуждения он нашёл в меру любопытными. Она не была похожа ни на простую шлюху, ни на одну из высокородных леди, что встречались ему прежде. Ее не оскорбляли слова, что могли ввергнуть в глубокую обиду каждую, даже самую недостойную женщину, ибо она чувствовала и вела себя куда выше прочих девиц, не обременяя себя предрассудками и не снедаясь тревогами о досужей молве.       — И многим мужчинам ты родила сыновей? — он присел на край постели, позволив ей, всё ещё обнажённой, коснуться пальцами мягкой кожи камзола. — Или, быть может, дочерей?       — Только сыновей, мой принц, и только тем, кто просили.       Он понял, что хотел бы провести с ней не одну ночь. Она была из тех женщин, что кроме приглядного лица и соблазнительного тела имели недюжий ум, и, определённо, хранили какую-то тайну. Любопытство было одним из его инстинктов, и Эймонд во что бы то ни стало стремился узнать, что скрывала эта загадочная женщина.       — Как тебя зовут? — он поддел пальцами покоившуюся на груди прядь и заправил за ухо.       — Принц может называть меня, как угодно, — она поймала его пальцы и поднесла к губам, прильнув к горячей коже, точно побуждая Эймонда вновь вверить себя в объятия соблазна.       — Как назвала тебя мать?       Она набросила на плечи простынь, скрывая наготу, и устало прикрыла глаза, какое-то время размышляя над его словами. Точно усердно стремилась вспомнить что-то. Эймонд смотрел на незнакомку, с которой разделил постель, и не мог взять в толк её смятения. Внешне она была прекраснее многих девиц в расцвете юности, однако Эймонд полагал, что, вероятнее, ей было за тридцать. Неужели женщина, что прожила на свете лишь три десятка лет могла позабыть свое имя?       — Я не помню, — честно призналась она, когда Эймонд уже отчаялся получить ответ. Равнодушие в ее голосе не взывало к сожалению или тоске. Похоже, подобное и впрямь ее мало заботило. — Это было так давно… — любовница прервалась, услышав преисполненный ужаса девичий возглас. Эймонд невольно подобрался. Женщина же осталась в постели. — Это не последняя наша встреча. Если Вам так угодно знать моё имя, к тому дню, когда судьба вновь сведёт нас, я постараюсь его вспомнить.       Тогда он не предал значения её словам, устремившись на зов и подоспев к разгару хмельной вражды. Эймонд полагал, что столкновение с людьми Веларионов будет неизбежно, но и подумать не смел, что воины Хайтауэров сцепятся с простыми наёмниками из Вольных городов. В руках рослого наёмника кричала нагая девица — та самая, что пожелала ублажить Дейрона этой ночью. Эймонд узнал её юное, заплаканное лицо, длинные светлые волосы и тонкие запястья. Подле возвышающегося над ней мужчины она казалась совсем ребёнком. Дейрон стоял подле, наставив на врага клинок, прочие воины и наемники также грозили друг другу мечами, однако никто не осмеливался первым ринуться в бой. Эймонд подошёл к брату, положив руку ему на плечо.       — Вина и женщин здесь хватит на всех, — непричастно бросил Эймонд, окидывая взглядом огромного наёмника, точно справлялся, куда в случае битвы полоснуть его клинком.       — Да, но этой я заплатил. Дал девке золота, чтобы она не помышляла о ласках иного мужчины, — он погладил дрожащую от ужаса девицу по лицу, прильнув к заплаканным щекам мясистыми губами. — А она взяла да ускакала к другой хорошенькой бабе, — он кивнул на Дейрона, породив смех среди собственных людей. Дейрон порывался всадить ему в грудь клинок, но Эймонд успел сдержать его от опальной дерзости.       — Пусть забирает её, Дейрон, — шепнул он на ухо гневно поджавшему губы брату. — То, что у неё между ног, не стоит того, чтобы увечить и губить наших людей. Слышишь меня? Опусти меч.       Дейрон нехотя повиновался, и наёмники освистали обоих принцев.       — Лорсо всегда получает то, что хочет! — мужчина ударил себя по широкой груди и приказал воинам опустить клинки.       Вражда хмельных мужчин редко заканчивалась без смертей и увечий, но сегодня Боги были милостивы к воинам, что уже пережили одну битву. Эймонд усмирил брата и возвратился в покои, уповая, что любовница дожидается его там, но опочивальня оказалась пустой.       — Как её зовут? — спускаясь в галерею, он окликнул женщину, что прежде встретила их с Дейроном у порога. Кому, если не шлюхе, что правила порядками в доме удовольствий, полагалось знать поимённо каждую из девушек, что ублажали прихоти её гостей. Его внезапный вопрос поверг женщину в смятение, и Эймонд поторопился разъяснить: — Женщину: высокую, зеленоглазую, темноволосую. На ней было платье из зелёного шелка. В трапезной она разливала вино.       — Право слово, мой принц, не возьму в толк, о ком Ваше любопытство…       Недоумение её было искренним и не оставляло сомнений в честности сказанных слов. Он не стал более допытываться о той, имени которой даже не знал. Настойчивость его сейчас походила бы более на одержимость умалишённого, а на сегодня уже было вдоволь иных страстей. Они с Дейроном и сыновьями лорда Кастора возвратились во дворец в разгар торжества. Пьяны были даже слуги, даже мальчишка из Бисбери, которому было велено натереть доспехи своего господина до блеска. Эймонд слишком устал для взысканий. Он приказал оруженосцу приготовить постель, взглянул на клинок Драгана, обласканный лунным светом, и вновь вспомнил о женщине, с которой разделил ложе. Лицо её медленно меркло в его памяти, однако улыбка и глаза доселе тревожили что-то внутри всякий раз, когда он пытался возродить в памяти её облик.

***

      Поутру он скверно помнил минувшую ночь, и едва очнувшись прильнул губами к оставленному подле ложа кувшину с водой. Одолеваемый жаждой, Эймонд иссушил его на добрую половину. Странное наваждение прошло, и он не мог более вспомнить лица женщины, с которой провел ночь. Помнил лишь, как сверкали изумруды обольстительных глаз и каким наощупь было её тело. Он счёл, что внезапная забывчивость была родом из последнего кубка с вином, что отнюдь не исцелил ни мысли его, не тревоги.       Они с Дейроном приняли полуденную трапезу на открытой террасе, а после брат поведал, что лорд Кастор ранним утром оправился от лихорадки и ныне пребывал в обществе сыновей и слуг.       — Это добрые вести, — он одобрительно кивнул и взялся за трапезу пока брат вещал о каждом воине, чьи тела крепли после битвы. — А что же лорд Стронг? — полюбопытствовал Эймонд, с почтением дождавшись, когда брат закончит рассказ. Он вспомнил о племяннике лишь потому, что о здравии его твердили с завидным постоянством, и Эймонд ощущал острое нетерпение поскорее избавиться от напоминаний о ненавистном родиче. Умрёт ли Джекейрис Веларион или останется жив, ему было всё равно, лишь бы стихла эта тревожная молва, что следовала за каждой тенью во дворце.       — Я говорил с целителем, что лечил его раны. Если верить словам старика, Джекейрис потерял много крови и одна из стрел в его спине оказалась смазана ядом. Дракон его по-прежнему жив. Простые люди считают это добрым предзнаменованием, и молят Богов, чтобы они смилостивились над родичем доброго друга их принца, — Дейрон искренне сожалел о судьбе родича. Что бы не сказал он вчера в хмельном гневе, сочувствия в нём было куда более, нежели в брате. Эта странная черта сострадания скрытым врагам восхищала Эймонда, однако истоков её он не знал.       После трапезы по совету Дейрона он решил навестить лорда Кастора — собрать сведения о потерях среди его людей. Однако уже подле опочивальни, заметив обступивших лорда сыновей, Эймонд вдруг передумал, решив, что мёртвые подождут до тех пор, пока вассал достаточно не окрепнет. Куда более его беспокоил принц, что по-прежнему избегал встречи и с ним, и с Дейроном, сообщая свою волю и добрые пожелания через уста магистров. Из покоев лорда Кастора тенью выскользнул старик, отдав распоряжения слугам, и, вглядевшись в обветшавшее лицо, Эймонд невольно признал в нём того самого целителя, что спас от смерти племянницу.       — Я желаю увидеть принца, — обратился он к старику. Целитель поднял преисполненные волнующего смятения глаза, верно, не признав Эймонда без доспехов. — Когда он окажет мне своё внимание?       — А-а-а, принц Эймонд, — он с почтением кивнул, намеренно избегая ответа. — Будьте терпеливы. Принц опечален не в меньшей мере, нежели леди Бейла. Едва ли беседа с ним придётся Вам по нраву, пока лик его отмечен скорбью, а уста скованы тревогой. Принц дал указания всячески чтить своих гостей и немедля исполнять каждую их прихоть до тех пор, пока сам не сможет предстать пред ними, как радушный господин. Быть может, Вам угодно чего-нибудь ещё?       Эймонд ненавидел, когда ему лгали, призывая к терпению, которым уповали оправдать всякий обман. Старик был славным лжецом, и если бы не беспокойно перебирающие ткань свободного одеяния пальцы, он бы едва ли заметил хитрость. Однако, во имя чего было медлить, изводить ожиданием людей, что пришли с миром, а не с войной? Быть может, принц уповал найти достойное объяснение постыдной уловке с письмами? Если так, Эймонд понимал, отчего он предпочитал уединение. Если Бейле известно о его обмане, она поторопилась бы донести отцу о предательстве старого друга, и тогда о прежнем союзе можно было забыть. Но разве это не была прекрасная возможность обзавестись куда более достойной поддержкой в лице семьи государя?       Глядя на отчаянные попытки старика скрыть нервозность и объяснить взмокший лоб жаркой погодой, Эймонд вспомнил о его последнем вопросе. Он ничего не слышал о племяннице с тех пор, как покинул её, одолеваемый желанием перерезать глотку её сестре и бросить бездыханное тело в воды Узкого моря. О ней она говорила не так много, как о Джекейрисе, и Эймонд не находил повода спросить, не отдала ли душу Неведомому эта упрямая девица.       — Как моя племянница?       Тревога отступила, и кровь вновь наполнила жизнью лицо старика. О больных он говорил с большей охотой, нежели о собственном принце.       — Девочка всё ещё в беспамятстве, и я бы не назвал это добрым знаком, — он кивнул, приглашая Эймонда последовать за собой. В его внезапном любопытстве о здравии родственницы он узрел повод избавиться от расспросов о принце. — Лучше единожды увидеть, нежели сотню раз поведать.       Целитель привел его в покои, отведённые Висенье: тёмные и холодные, насквозь пропитанные благовониями, отварами из трав и цветочными маслами. На ложе, застеленном простынями из тончайшего льна, белесого, точно погребальный саван, под стать мертвенно-бледной коже, она казалась мёртвой. Длинные, потускневшие волосы покойницы обрамляли бледные, взмокшие щёки, ниспадая к груди и шее. Столь беззащитная и уязвимая. Возжелай враг перерезать ей горло во сне, она почила бы тихой смертью в глубоком сне, не ведая, что пала не от лихорадки, а волею чужой руки. Юное, нежное лицо племянницы было бескровным и увядающим, точно летний цветок с приходом первых холодов; маленькие, полные губы, как у матери, казались печальными. Она дышала совсем тихо, если бы не мерно вздымающаяся грудь, Эймонд бы подумал, что слуги не приглядывают за ней, а готовят к погребению. У изголовья лежал оберег Матери, сплетенный из корней, ветвей, цветов и льняной тесьмы неумелой, но страждущей рукой.       — Это сплела леди Бейла, — объяснила одна из девушек, что заботилась о покое племянницы, когда пальцы Эймонда коснулись увядающего цветка. — Сказала, что у вас на родине принято плести обереги больным.       Он сдержал ядовитый смешок, вспомнив сверкнувшее острие клинка родственницы, её пылающие глаза и гневно поджатые губы. Бейла сплела оберег Матери. Эймонду показалось, что над ним смеются. Подобной уветливости он ждал от Рейны, но никак не от её сестры, что могла сплести оберег разве что из внутренностей павших врагов.       — Она скверно выглядит, — он всё ждал, что она нахмурится и вот-вот откроет глаза, очнётся, как всякая спящая, но лицо племянницы было застывшим, точно вытесанным из камня. — Её всё ещё лихорадит?       — Да, мой принц, и девочка умрёт до рассвета, если ничего не сделать…       Слова целителя украли его из плена собственных мыслей. Эймонд отнял руки от оберега. Невольно ему вспомнилась мать, что сидела у его постели, с красными и вспухшими от слез глазами, пока он стонал от боли во сне, столь сильной, что даже маковое молоко было не в силах её укротить. Он хорошо помнил её пальцы, исцарапанные и подрагивающие, шепчущие молитвы губы и мокрые рукава изумрудного платья. Как давно это было? Почти двадцать лет назад, а воспоминания все ещё были свежими.       Эймонд накрыл пальцами повязку. Тупая боль пронзила висок и стальным капканом сомкнулась вокруг затылка. Целитель обратил к нему глаза, и Эймонд поторопился притвориться равнодушным, как и прежде, не желая неуместного внимания.       — Вчера я трижды навещал ее, и дважды сегодня, — продолжил старик, когда Эймонд обратил к нему глаза, безмолвно призывая продолжить. — С каждым часом ей становится все хуже. Могильник — страшный яд, мирийцы смазывают им наконечники стрел и короткие боевые кинжалы. Лиссенийские отравители первыми научились извлекать его из моллюсков, что обитают в Летнем море. Этот яд притупляет чувства — особенно боль. Изувеченный воин, что не чувствует боли, едва ли станет обращаться за помощью к целителям. И пока он сражается, яд медленно сражает его, — Эймонд коснулся щеки племянницы, горячей, точно раскаленные угли, и Висенья вздрогнула, беспокойно пошевелив губами. — Мы испробовали всё, что знали, но лихорадка не отступит, пока яд отравляет плоть. Полагаю, Вы должны увидеть… — целитель отбросил простынь и потянул вверх ткань ночного платья, обнажая увенчанную россыпью черных вен лодыжку. Рана была тёмной, гноящейся и пахло от неё дурно. — Да, мы извлекли стрелу, но принцесса носила её в себе слишком долго.       — Вы сказали, она умрёт, если ничего не сделать. Так что же Вы намерены делать?       — Полагаю, нам доведется отнять ногу, желательно, по колено, — его слова привели в ужас девушек, что заботились о покое больной. Одна из них едва не потеряла рассудок от холодного голоса целителя. Эймонд же, как и прежде, оставался спокоен, не придавая значения тревожному шёпоту, что потревожил безмятежье покоев. — Если не избавиться от зараженной конечности, принцесса сгорит от лихорадки. Она такая с тех самых пор, как мы сняли с неё доспех и извлекли стрелу — столь изможденное тело сможет противиться болезни не больше ночи.       Одна из девиц возложила на лоб Висеньи влажную тряпицу. Целители не оставляли надежды побороть жар без увечий плоти, но не располагали временем. Эймонд видел достаточно смертей — многие воины умирали уже после окончания битвы. Раны их загнивались, а тела слабели от скудных трапез, сладости вина и долгих дней в тяжёлых латах. Он откинул простыни. Ещё раз взглянул на ногу племянницы, вспухшую и горячую, и пришёл к заключению, что, очнувшись, она, верно, сойдёт с ума, когда узнает, на какую участь обрекли её целители.       — Следует дать ей макового молока и приступить до рассвета. Иначе что-либо делать поутру будет бессмысленно.       Целитель торопился, и Эймонд не мог винить его за разумные опасения. Его решение — в меру жестокое, однако достаточно справедливое, было побуждено отнюдь не тревогой о жизни больной, а о собственной голове. Если он позволит умереть дочери Деймона, Порочный принц не оставит от этого места ни единого камня. А нерадивого целителя скормит Караксесу. Старик боялся, что за смерть принцессы может поплатиться собственной жизнью. Разумеется, он будет рад избавить ее от ноги, а себя от возможности закончить жизнь в драконьем пламени.       Он смотрел на девочку, до конца не веря, какая участь её ждёт. Лета смилостивились над грязным мальчишкой с Драконьего Камня и даровали дочери Рейниры её красоту. Ее нескладные, детские черты лица перестали быть досадными природными недостатками и сделались, вдруг, чувственными, изящными достоинствами, полученными в дар от крови Древней Валирии. Эймонд бы солгал, определив её как неприглядную девицу, вопреки тому, что по нраву ему были девицы куда более прельщающих естество изгибов и достоинств. Ему нравились высокие, статные женщины, чьи тела были подчеркнуты красотой, несвойственной лишь вошедшим в права юности девицам. Полная грудь, круглые бедра, пышущий пламенной уверенностью взгляд. Висенья же казалась ему толику нескладной. У нее были чувственные губы матери и высокие, точеные скулы отца, обострившиеся от скромных трапез во время осады и поедающей плоть лихорадки. В дни благостного здравствия она, верно, была достаточно миловидна.       «Изумительно хорошенькая», — как любил говорить Эйгон о девушках, которых особенно страстно желал уложить в свою постель.       Но Эймонду слишком хорошо было известно: красота — не более чем внешняя, плотская оболочка ужаса, и она нуждалась в смерти куда более, нежели в исцелении: самый прекрасный цветок стремился корнями в зловонную гниль, как и лик порой скрывал воистину отвратительное нутро. Достаточно было вспомнить Рейниру. Что скрывала её красота.       Он всё всматривался в лицо племянницы, невольно определяя все больше сходства с матерью и отцом, и вдруг позволил себе мысль, что мёртвой она была бы не менее хороша. Смерть была к лицу немногим павшим, и чаще изувеченные клинком или болезнью тела укладывали в белоснежные саваны, дабы не приводить в ужас облаченных в печаль родичей. Если бы племянницу облачили в саван, Эймонд бы предпочел, чтобы лицо ее оставили открытым. Отсветы пламени погребального костра на мгновение оживили бы его перед тем, как пожрать. Слезы Рейниры по единственной дочери, быть может, сумели бы воззвать к тёмному восторгу в его душе, он бы сумел насладиться мгновением торжества справедливости над безнаказанным гнётом.       Но… Это дитя, девочка лишь несколькими лунами старше Джейхейры, девочка, что схватилась за его клинок, когда он желал взыскать долг с её брата. Эймонд прильнул пальцами к тонкому запястью племянницы и раскрыл ладонь. Две белесые полосы, иссеченные следами игл, цвели вдоль линий изгибов, изредка пересекая их, точно переправы узкие реки. Он коснулся шрама, поглаживая гладкие контуры, точно пробуя её боль на вкус. Его собственное увечье, гладкий рубец, ощущалось иначе. Ему стало любопытно, болели ли порой её руки, когда она особенно крепко сжимала поводья во время полётов, страдала ли она хотя бы на толику столь же, сколько он, просыпаясь мальчиком на окровавленных подушках от невыносимых мучений.       Внезапно дверь распахнулась. Вошедшая женщина, высокая, темноволосая и смуглолицая, была облачена в красное, и глаза её сверкали под стать одеянию — рубинами и багрянцем, точно свежая кровь. Эймонд заметил, как поник целитель подле него и воспряли девицы, взявшись ободряюще улыбаться друг другу.       — Принцесса не очнулась? — женщина подошла к ложу, укладывая руку на лоб Висеньи, поглаживая по волосам и щекам с сестринской заботой.       — Как видите, госпожа, — сквозь плотно сомкнутые губы держал ответ старец.       — Истинное чудо, что она до сих пор жива. Не будь Вы горделивым упрямцем, не дозволившим мне заняться лечением принцессы, Вам не пришлось бы сейчас терзаться чувством вины и уповать, что столь жестокое увечье сохранит Вашу голову.       — При всем уважении, госпожа, но целитель здесь я, — слова женщины его оскорбили, и в одночасье лицо старика покрылось красными пятнами. — Вы может и жрица нашего Владыки, но всего лишь трактуете его волю.       — Какая Вам разница, раз уж Вы всё равно решили отнять принцессе ногу? — полные губы женщины прихотливо скривились, заставив целителя предостерегающе ступить навстречу бесчестным обвинениям.       — Я не позволю вам забавляться со временем столь бесценным! — неотступно говорил он, едва храня самообладание. Эймонд и сам заметил, что гостья бессовестно насмехалась над стариком, даже не стараясь скрыть нотки надменного пренебрежения в глубоком, грудном голосе. — В случае её смерти голову снимут не с вас, а с меня.       — Полно, дорогой друг, будь я мужчиной, то не стала бы тупить клинок о Вашу шею, — она небрежно повела рукой, ясно дав понять, что более обмениваться любезностями не желает. — Где сестра принцессы?       — Госпожа Бейла готовит погребальное провожание павшему родичу.       — А брат?       — Господин Джекейрис ещё слишком слаб, чтобы покидать постель.       Женщина обвела глазами покои и склонила голову набок, заметив доселе хранившего молчание Эймонда среди присутствующих.       — Принц Эймонд, Вы ведь её дядя. Неужели Вы желаете, чтобы с племянницей Вашей поступили столь жестоко? Или, быть может, Вы мните необходимостью подобное бессердечие?       Её красные, точно раскаленные угли глаза могли бы обжечь. Но поцелуев пламени Эймонд не боялся, как и дурного нрава опальных женщин. Он даже не желал ей отвечать. В лице жрицы было сокрыто нечто зловещее и неприятное, а уста твердили без толики должного к летам целителя почтения.       — Я видел достаточно смертей, чтобы не сомневаться в словах вашего целителя. Спасти человека с подобного рода увечьем можно лишь отняв оскверненную хворью конечность.       — Мужчины жестоки не только к собственным судьбам, но и к участи девиц, что обещаны им в супруги, — она достала из полов платья обтянутую в чёрный шёлк шкатулку и вновь обратилась глазами к целителю. — Дайте мне немного времени и я сохраню Вашу голову от клинка Деймона Таргариена, а сердце от гнева его супруги, — некоторое время в покоях царило молчание, пока целитель не уступил, почтив жрицу дозволением. Улыбка расцвела на устах женщины, и даже в ней Эймонд узрел толику мрачного торжества. — Разведите очаг, принесите воды и чистое платье принцессе, — повелела она двум обеспокоенным внезапной порывистостью жрицы девицам. — Поскорее, не заставляйте меня Вас торопить.       — Кто она? — обратился Эймонд к побледневшему целителю, когда слуги закрыли за ними двери. Старик достал из рукава пузырёк с мутноватой жидкостью и осушил его одним глотком.       — Верховная Жрица Владыки Света, заклинательница пламени и теней. Госпожа Тианна. Ее зовут Пламенным Сердцем Пентоса, — пояснил он, вслушиваясь в зловещую тишину за дверью покоев.       — Она не пентошийка… — подметил Эймонд, вспомнив смуглое лицо молодой женщины. В жителях Пентоса было много андальской крови, почти все они светлокожи и темноволосы. Тианна же походила на пентошийку лишь отчасти.       — Ваша правда, мой принц, — печальная улыбка тронула уста целителя и более он не стремился обратиться в слух, смирившись с тягостным ожиданием. — Она волантийка по матери — первой супруге нашего принца.       Эймонд изумленно вскинул брови. Целитель устало вздохнул и одобрительно покачал головой, подтверждая его догадки.       — Да-да, мой принц, все верно, господин Невио её единокровный брат.       Верховная Жрица Пентоса была дочерью принца и сестрой мальчишки, о доблести которого Лорак успел сложить потешную песнь. С каждым днём пребывания в Красном городе Эймонд узнавал всё больше тайн, разбросанных, точно звенья изорванной цепи. Ему оставалось лишь гадать, сколько ещё обмана скрывалось за стенами, что столь отчаянно стремилась захватить Триархия.       — Она использует колдовство? — это предположение было худшим из тех, что могли зародиться в его сознании. Но не сказать о нём Эймонд не мог. Его неприязнь к жрецам Р’глора зародилась ещё с первых лет пребывания в Староместе.       — Одному лишь Владыке известно — он направляет её руку и вещает о своих желаниях её устами, — старик не верил тому, что говорил, ведомый почтением и мудростью лет. Для него, человека, что посвятил свою жизнь служению людям в таинстве врачевания, было унизительно склонять голову перед девицей, что годилась ему в дочери, ставила под сомнения решения и могла гордыней лишить его головы.       Жрица… обыкновенная колдунья, зарвавшаяся девчонка из знатной семьи, что, подобно брату, пресытилась праздной жизнью в богатых чертогах и решила сыскать себя в ином. Жрецы Красного Бога не вызывали у него расположения с тех пор, как он впервые увидел их костры. В городе у них был свой храм, однако последователей веры в Р’глора было немного. Они любили жечь поленья и сухие травы на рассвете и закате, взывая песнями к своему Богу, и говорить о ложности прочих Богов, именуя септ и септонов лгунами и еретиками. Они бы жгли и людей, если бы не наложенные лордом Ормундом запреты.       Они ждали недолго. Вскоре двери распахнулись, и бледная от ужаса девица, ещё недавно возрадовавшаяся приходу жрицы, позволила им войти. Целитель устремился к постели больной, осматривая её тело на предмет присутствия новых увечий или тени колдовства. Тианна омывала руки от крови в серебряной чаше, пока девица-прислужница, сжимая в подрагивающих пальцах кувшин, поливала смуглую кожу жрицы водой.       — Моя работа окончена, достопочтенный Сиор, — она стряхнула остатки влаги с пальцев и обратилась к целителю, багровому от сокрытого за маской бесстрастности гнева. — Можете поить принцессу своими отварами, но не смейте более даже помышлять об увечьях плоти. Дайте время её телу окрепнуть. Не ждите, что с рассветом грянет чудо.       Целитель прищёлкнул языком, позволив истинным чувствам вытеснить прежнюю учтивость, и поторопился оставить покои больной. Быть может, чтобы принять ещё пузырёк целебной настойки или кубок-другой вина. Эймонд предпочёл бы последовать за ним, однако опасался оставлять жрицу наедине с племянницей. Тианна по-прежнему внимала тихому дыханию Висеньи, следила, как трепетали пушистые ресницы, каким безмятежным было её лицо.       — Она сильная, мужественная девочка. С виду и не скажешь, что столь хрупкое, юное тело носило в себе могильник добрые восемь дней, — пальцы жрицы коснулись плеча Висеньи, очертили выступающую ключицу и скользнули к шее, поддевая белоснежную ткань нижнего платья. Эймонд украдкой наблюдал за ней, пытаясь понять истоки столь необъяснимого увлечения его племянницей. Тианна позволила себе улыбку и удостоила его непостижимым ответом, когда в покоях они остались одни. — У неё горячее сердце, и как жрицу Владыки, меня влечёт к пламени. — Эймонд вскинул бровь, одарив Тианну взглядом, что выражал странную помесь презрения и снисхождения. Она оказалась женщиной, что были не в силах сносить оскорбления молча. Жрица переменилась в лице. — Не смотрите на меня столь обличающе, принц Эймонд, у Вас слишком мало глаз, чтобы забраться ко мне под кожу.       Она отняла пальцы от лица Висеньи, столь неохотно, точно не желая прощаться. Тианна смеялась над ним, бессовестно и надменно, зная, что он не посмеет навредить ей, дочери принца, столь обожаемой простыми жителями города, что искренне верили в её Бога. Безнаказанность раскрепощала. Тианна определённо была женщиной, что умела и любила упиваться властью и не стыдилась говорить о ней вслух. Будучи дочерью самого принца, она имела достаточно влиятельных друзей ещё смолоду, теперь же, когда ей стало подвластно таинство куда более опасное, нежели богатство, она стала воистину опасна. Тианна была похожа на тех жрецов, которых Эймонд встречал в Староместе. Сердце её было преисполнено всё той же дерзости, столь несвойственной служителям Семибожья.       Они твердили, что Владыка Света — их истинный Бог, но в действительности он был лишь убеждением, которое жрецы умело использовали в угоду собственному благу. Если септоны, вкусив власти, забывали о Богах, которым некогда обещали верность и жизнь, отчего же жрецам Р’глора быть иными? Все люди равно слабы перед могуществом, а вышедшие из знати — подавно. Едва ли Тианна была способна творить настоящие чудеса. Фокусы с пламенем не шли ни в какое сравнение со спасением сгорающей от лихорадки девочки. Эймонд верил только в тех Богов, чьи лики видел, молясь в детстве с матерью в септе. Бог Пламени. Бог Света. Вздор. Его придумали такие, как эта ведьма, бахвальные, падшие еретики, несоизмеримо гордые и алчные. Если его племянница останется жива, то не стараниями Владыки Света, а одной лишь благосклонностью судьбы.       — Вы либо безмерно глупы, либо безмерно храбры, если позволяете себе столь смелые слова в мою сторону, — Эймонд обнажил короткий кинжал и предложил его рукоятью Тианне. — Верно, стоило бы вырезать один из Ваших — в дар Владыке Света. Быть может, Ваш милостивый Бог дал бы Вам новый в награду за столь верную службу?       Тианна покачала головой с деланным сожалением, насмехаясь над ним и даже не стремилась скрыть того пламенного торжества, что плясало в её багровых глазах. Немногие люди не поддавались страху подле него. Быть может, самонадеянность лишала эту вздорную женщину здравого смысла?       — Кто бы мог подумать, что Вы столь обидчивы. Великий воин, славный завоеватель — а в действительности лишь мальчишка, что грозит расправой женщине лишь толику над ним подшутившей. Боги наделили Вашу руку искусностью славного воина, но великая доля тщеславия не дозволяет Вам даже мысль о потехе над самим собой. Вы сколько угодно можете обманываться грезами о славе и величии, но я знаю, кто Вы, — она склонилась к его уху и вкрадчиво прошептала: — Zaldrīzes mijegon perzo, zaldrīzes mijegon tīkoti. — Эймонд отпрянул, изумленно наблюдая, как уста Тианны трогает торжествующая улыбка. Она гордо вскинула подбородок, поправила длинные рукава одеяния и последовала к двери. — А теперь прошу меня простить. В палатах врачевания всё ещё вдоволь раненых. Кто знает, быть может, мне удастся уберечь ещё дюжину несчастных от увечий во имя мнимого блага.       Он очнулся, услышав, как заскрипели петли. Пальцы лежали на эфесе кинжала, сжимая сталь до побледневших костяшек. Эймонд спрятал клинок в ножны, в последний раз взглянул на племянницу и решил более не тревожить её покой. Слова жрицы звучали в его голове, точно проклятье, — набатом колоколов в столице, голосом Деймона на Драконьем Камне, откликом сомнений тринадцатилетнего юнца, отосланного от сестры, которую он обесчестил.       На исходе дня его ожидало самое мрачное из возможных празднеств. Тело сира Дейрона предали пламени в сумерках, на песчаном берегу, вместе с телами иных павших с Дрифтмарка. По древней традиции предков Веларионы заканчивали свой путь в море, однако Бейла распорядилась, чтобы останки её родича и верных ему людей передали на Дрифтмарк, и уже там сира Дейрона ждали бы достойные проводы. Никто не снизошел до слов, молчал даже брат, опечаленный бесплодной попыткой почтить память павшего рыцаря с его воинами.       После церемонии Эймонд наведался в дом удовольствий, предвкушая новую встречу с любовницей, однако, как и прежде, остался не понят. Красавицы с изумрудными глазами не знали ни шлюхи, ни танцовщицы. Смятённый, Эймонд вернулся в покои, размышляя о том, не сыграло ли с ним злую шутку хмельное сознание. Или, быть может, как Мейгор, он начал медленно сходить с ума, перестав отличать грёзы от яви?       Ночью ему снилось погребение Лейны Веларион. Крик чаек, шум встревоженного моря, запах гниющих у берега водорослей, соли и вина. Первый полет на Вхагар. Мальчишки Стронги и Рейна с Бейлой. Он будто бы переживал это вновь, чувствовал боль и привкус крови во рту; ощущал, как гнев пузырится под кожей, побуждая схватить камень и размозжить голову Джекейрису Стронгу. И отец — его глаза, извиняющиеся, сострадающие, бессовестно непричастные, они точно говорили: «Прости меня, сын, но твоё увечье ничто в сравнении с бременем, что ляжет на плечи Рейниры». И он хотел бы простить, сказать, что понимает его тревоги и упования, но не находил в себе сил солгать. Он ненавидел Рейниру и ненавидел отца за то, что он не желал разделить с ним это чувство, намеренно сделав их чужими.

***

      Утро началось с беседы в покоях лорда Кастора. Эймонд похвалил себя за сметливость и должное почтение, когда принял решение не тревожить вчера вассала расспросами. Получив необходимые сведения, он по настоянию Дейрона рассудил написать письмо матери в столицу, однако стремлениям его не суждено было сбыться. По пути в покои ему встретились беседующие о случившемся минувшей ночью лихе слуги, и Эймонд замедлил шаг, сокрытый тенью пустынного коридора, вслушиваясь в голоса девушек, что только покинули опочивальню госпожи, которой служили.       — Она даже не кричала. И не плакала. Только проклинала…       — Бедная, бедная госпожа Бейла! Утром я слышала, как подмастерья нашего достопочтенного целителя шептались, что дитя родилось маленьким, точно котёнок, уродливым, покрытым чешуей, с крыльями, хвостом и рогами.       Они говорили тихо, точно страшась Бейлы, что в гневе могла бы перерезать им глотки за потворство молве, однако холодные стены наполняли их голоса глубоким звучанием, и лишь глухой мог не услышать тех глупых сплетен, что так любили порождать девичьи уста.       Завидев его, служанки одарили друг друга встревоженными взглядами, и одна из них, смуглолицая и высокая, спрятала окровавленную простынь в корзину из плетёной лозы. Девицы поторопились удалиться, не дождавшись одобрения Эймонда, почтив его кратким приветствием и поклоном.       Дверь в покои Бейлы была распахнута. Похоже, слугам предстояло ещё много работы в опочивальне, где минувшей ночью случилось великое горе. Бейла стояла на террасе, бледная, облачённая в бирюзу, она более походила на вытесанную из камня статую, поросшую мхом. Пусть он не был мейстером, но узнал достаточно, чтобы понять, какое несчастье постигло родственницу минувшей ночью. В свои двадцать три она до сих пор не подарила лорду Стронгу ни одного дитя. Боги вверили ей сердце истинного воина, в отместку обременив бесплодным лоном. Потеряв родича на чужой войне, нерождённое дитя среди простыней господского ложа и покой подле беспамятствующих брата и сестры, Бейла казалась лишь тенью былой себя. Если прежде пламя её гордого нрава могло опалить, сейчас же Эймонд едва ощущал толику тепла, точно стоял подле медленно умирающей свечи.       Он вышел к родственнице на террасу, заметив подле Бейлы опустевший серебряный кубок.       — Я сочувствую твоему горю, — помня о наставлениях матери, он старался быть спокоен и учтив. Слова застревали в горле и, казалось, губы обжигало каждый раз, когда он шевелил ими, облекая презрение и вынужденную ложь в подобие радушия и мнимой любезности.       Бейла не обернулась, но Эймонд услышал, с каким подавленным гневом воздух покинул её лёгкие. Ложь претила ему с самого детства — и то была главная причина ненависти и презрения к Рейнире. Первая дочь его отца была плотским воплощением худших людских пороков, и, глядя на неё, он точно знал, какую бы женщину никогда не возжелал подле себя, как супругу. Но сейчас ложь не вызывала в нём отвращения. Быть может потому, что была оной лишь на толику. Эймонду мало верилось, что он способен на искреннее сочувствие кому-нибудь из отпрысков дяди или сестры. Его учтивость была снисхождением и данью уважения к её горю. Не более.       — Будто бы мне есть дело до твоего сочувствия, — Бейла накрыла пальцами каменные тиснения парапета, и взгляд её устремился к морю. — Вынуждена признать, отец недооценил собственных родичей и друзей. Принц оказался достаточно хитёр и труслив, чтобы обратиться за помощью к иным Таргариенам, а государь Визерис, наконец, обрёл решительность, которой ему не хватало все эти годы. Это ведь он повелел Хайтауэрам отправить флот и войска в Пентос? Или твоя мать?       Эймонд вновь вспомнил письмо. Ровные буквы изящной материнской руки и трёхглавого дракона Таргариенов на застывшем воске. Горе наделило Бейлу проницательностью, что не была свойственна её нраву в мирное, беспечное время, однако уста её так и не научились смирению. Минувшей ночью она предала морю тело сира Дейрона, потеряла дитя и, похоже, остатки здравого смысла, если позволяла себе говорить с ним в подобном тоне и бросаться пылкими обвинениями.       — Это был королевский указ, — голос его не дрогнул, ибо он не лгал. Ему нечего было стыдиться. Эймонд нарочно не расспрашивал мать об отце, точно опасаясь её ответа. Она сама писала о нём, когда вести, по её мнению, были достойны внимания сына. Но почерк её на пергаменте был красноречивее пылких признаний. Последние месяцы отец не здравствовал, и ответственность за судьбу государства лежала на хрупких плечах матери и лорда-десницы.       — Бесспорно, но чьей рукой он был написан? — Бейла подняла на него глаза, отмеченные жгучим недоверием. Так палач смотрит на преступника перед тем, как возложить его шею на плаху и занести над головой клинок. — Слухи о скверном самочувствии государя пересекли Узкое море, а ты всё грезишь накормить меня бессовестной ложью!       — Ты верно говоришь — это лишь слухи, — Эймонду стоило огромных усилий хранить самообладание. Его родичи с Драконьего Камня имели исключительную в своём роде дерзость полагать, что потворствуя эгоистичным желаниям и побуждениям тщеславия, сумеют хранить верность лордов и расположение государя даже за триста лиг от столицы. Пока его мать была верной супругой и достойной королевой, как послужила на благо королевству Рейнира? Искала утешения в объятиях Харвина Стронга в браке с мужеложцем Лейнором и представляла ко двору каждого порождённого на супружеском ложе ублюдка, как его сына? А после постыдного разоблачения скрывалась от молвы на Драконьем Камне и плодила Деймону долгожданных сыновей, которых ему так и не сумела подарить Лейна Веларион? — Будь они правдивы, разве любимая дочь и наследница государя уже не была бы на полпути к Королевской Гавани?       — Мать славно обучила тебя лгать, — уста Бейлы иссекла снисходительная ухмылка, преисполненная торжеством одной лишь ей известной истины. — Коротая лета в Староместе, среди придворных Хайтауэров, ты, верно, позабыл, что значит быть истинным Таргариеном. Если когда-нибудь и вовсе знал.       Он начинал терять терпение. Ещё немного, и слова уступят место клинкам, и тогда Бейле уж точно не стоит уповать на его снисхождение. Смелые суждения родственницы об истоках его побуждений заставляли его невольно томиться досадой. Эймонд не терпел столь поверхностных определений от людей, что были ему неприятны, а Бейла была не из тех женщин, что старались подбирать слова, когда впереди них стремительно неслась яростная мысль. Лорду Стронгу определённо было нелегко со столь скверной супругой. Эймонд бы не стал порицать племянника, если бы узнал, что Джекейрис втайне от леди-жены делит постель с женщинами куда более мирного нрава.       — У меня нет желания выслушивать надменные речи, рождённые твоей уязвлённой гордостью, — Эймонд сложил руки за спиной, стремясь доказать родственнице, что слова его были не более, чем данью участливости. — Я пришёл выразить тебе сочувствие. Принимать его или нет — решать лишь тебе. Сир Дейрон был великим воином и пал от клинка недостойного человека. Я уповаю на то, что Боги будут милостивы к жизням твоего супруга и сестры, — об утраченном бремени он решил умолчать из мудрости и здравомыслия, не желая гневить родственницу более прежнего.       Но Бейла всё же вспыхнула. На мгновение, Эймонду показалось, что она извлечёт из полов платья клинок и вонзит ему в сердце, но Бейла лишь воздела руку в жесте предостережения и безмолвного изобличения. Годы не усмирили нетерпимости её сердца к возражениям.       — Не жди, что я паду тебе в ноги и буду благодарить за её спасение, — губы её дрогнули и сжались в тонкую линию. Лишь Боги ведали, какие слова они скрыли. — Наслаждайся чествованиями пентошийцев, Эймонд. Об иных ты можешь лишь грезить, — бросила она ему у самой двери.       Покидая Бейлу, он ощущал её обжигающий взгляд до самой двери. Будь у неё туго набитый колчан и славная тетива, родственница бы без лишних раздумий усеяла его тело стрелами, но сегодня, облачённая в траур, она не была воином.       В солярии его дожидался слуга, и лишь завидев Эймонда, рассыпался в извинениях, что приносит ему принц, и сколь рад он будет, если сын государя отобедает в его обществе этим днём. Эймонда переполняла смутная тревога и гнетущее предвкушение, однако предложение он не мог не принять. Наконец он мог получить ответы и убедиться, кому же принадлежит верность этого загадочного человека. Отправленные в столицу и на Драконий Камень письма с просьбой о помощи, родство с ведьмой, что увлеклась его племянницей, как не подобало ни одной женщине любопытствовать о судьбе другой, сделка с наёмниками из Вольных городов и вражда с Триархией. Если он был послан матерью на восток с целью сыскать достойных союзников, сперва он должен был убедиться, что принц будет верен его отцу, а после брату.       Малый чертог дворца полнился запахами яств и дорогого вина, трапез было вдоволь для нескольких дюжин людей, однако за столом его встретил лишь один разодетый в золото и пурпур грузный мужчина. Он отослал слугу и пригласил Эймонда сесть напротив. Румяные щёки принца сверкали и лоснились, а уста были украшены улыбкой, что могла быть принята человеком неискушённым во лжи и притворстве за лёгкую и доброжелательную.       — Ах, принц Эймонд, племянник моего доброго друга и союзник, которому я обязан свободой своего города. Сожалею, что обстоятельства приковали меня к постели больного сына. Боль ребёнка — горе для всякого отца. Будьте же снисходительны к старику, что впал в отчаяние лишь завидев изувеченное тело своего дитяти, — принц поднёс к блестящим от слёз глазам шёлковый платок и промокнул уголком солёную влагу. — Полагаю, у Вас есть вопросы и уповаю, что на все я сумею найти ответ. Моё имя Мелларио, и впредь зовите меня так. Но прежде простите моё любопытство: как Вы намерены поступить с головой тирошийца?       Эймонд откинулся на спинку стула, позволив принцу наполнить свой кубок вином. Впереди его ждал долгий и нелёгкий разговор.