Nothing Else Matters

Так повествует Висенья Таргариен

      Солнечные блики плясали под тонкой кожей прикрытых век. Висенья видела их золотое свечение и розоватый отблеск собственной кожи, обласканной полуденным солнцем. Тёплый южный ветер тревожил листву, и шелест её доносился до обострившегося с приходом пробуждения слуха. Птицы сладко щебетали за окном, обмениваясь вестями; в воздухе застыл аромат цветов и мыльного корня. Висенья разомкнула веки, повела указательным пальцем изувеченной Драганом руки, поддевая белоснежные простыни, и с восторженным упоением осознала, что тело было подвластно желаниям разума. Она провела рукой по лицу, влажному от минувшей лихорадки, и помогла телу приподняться, обращая взгляд к наполненному водой кубку. Во рту у неё было до боли сухо, и под властью жажды руки сами потянулись к чаше. Она с трудом совладала с весом сосуда, осознав вдруг, насколько обессилело её тело за время беспамятства. Пальцы дрожали, когда она поднесла кубок к губам, и прохладные капли устремились вниз по подбородку и шее, увлажнив ткань ночного платья. Она не могла напиться, невольно обращаясь мыслями ко дням, проведённым в битве на стенах, и ночам в пламени и золе на спине Ауриона.       Висенья отставила сосуд и осмотрелась, желая воззвать к слугам с просьбой вновь наполнить её чашу, однако в покоях она была одна. Мысли плясали в её голове, подобно лордам и леди, увлечённым празднеством: мысли о брате, сестре, об исходе битвы, в которой она едва не пала. Она попыталась сесть, чтобы после спуститься на мягкий ковёр у подножья ложа, однако потревоженная потугами нога отозвалась болезненным зудом. Висенье казалось, что под её кожей точно точили когти кошки, изувеченная плоть пульсировала и чесалась, побуждая Висенью откинуть простыни.       Она развернула тряпицу, пропитанную отварами из трав и собственной кровью, с трудом сорвав пропитанную кровью ткань с увечья, и губы её раскрылись в безмолвном ужасе. Она задохнулась от крика, что так и не родился из её уст, и вцепилась пальцами в рану, вырывая из неё огромных могильных червей, размером с мизинец дородной женщины. Тошнота сковала горло стальными тисками, и Висенья едва подавила желание извергнуть из себя всю воду, что испила. Она ощущала себя погребённой заживо в сырой земле, под слоем тлена и зловонной гнили, цепляясь пальцами за кровоточащую плоть и сбрасывая на постель извивающихся червей, раздобревших от её плоти. Наконец голос вернулся к ней, но Висенья лишь испуганно всхлипывала, точно одинокое дитя, оставленное на съедение голодным чудовищам.       Дверь в покои отворилась с тихим скрипом стальных петель, и обезумевшая от ужаса Висенья замерла, завидев красную парчу и тёмные волосы гостьи. Женщина с любопытством склонила голову набок, и вкрадчивая улыбка легла на багрянец её пухлых губ. Висенья вжалась в подушки, на мгновение позабыв о извивающихся у её ног могильных червях, и жадно хватала губами воздух. Незнакомка подступала к ней, точно неминуемый рок, двигаясь бесшумно и медленно, опасаясь испугать. Она — плотское воплощение сна, постигшего Висенью на Тарте. Те же пылающие жаром глаза и одеяния, сотканные из свежей крови, и водопад тёмных, вьющихся волос, ласкающий подчёркнуто ровную спину. При ней не было ни клинка, ни даже крохотного кинжала для писем, и лишённая возможности обезопасить себя, Висенья могла полагаться лишь на силу собственных рук. Женщина присела на край постели, раскрыла обитую чёрным бархатом шкатулку и с сожалением покачала головой, и когда пальцы её коснулись обнажённой кожи лодыжки, Висенья подалась вперёд и хлопнула незнакомку по руке.       — Не прикасайся ко мне, ведьма! — яростно прошипела она, повергнув незнакомку в смятение.       — Вы только очнулись, а уже преисполнены любезностей, принцесса, — она смиренно убрала руку, однако осталась сидеть подле, как и прежде. Висенья следила за ней с пристальностью септона, что призван блюсти добродетель верных заветам Семерых. — Испугать Вас — последнее, чего я желала. Мне не в радость заставлять Ваше крохотное сердечко трепетать. Право слово, ещё немного, и оно разорвётся, — она хохотнула, позабавленная ужасом, что взволновал её тело и кровь. — Bantis zōbrie issa se ossȳngnoti lēdys, но для Вас наступило утро, и ныне в нём нет места ужасам и тьме.       — Кто Вы?       — Моё имя Тианна, принцесса. В Пентосе меня знают как Верховную жрицу Владыки Света, но Вы отныне зовите меня Тианной. Боюсь, я повинна в том, что пробуждение Ваше было не столь приятным, как полагается всякому больному, — Тианна взяла её кубок и наполнила водой из сосуда, что стоял на резном столе у окна. Висенья прильнула к кубку, осушив его на добрую половину, и вдоволь утолив жажду, отняла уста и вновь взглянула на жрицу. Со временем все сны, что посещали её, стирались из памяти, и Висенья помнила лишь те чувства, что оставались после. Но воспоминания о сне на Тарте были ещё свежи, точно утренняя роса с приходом рассвета. Висенья глядела на женщину перед собой и томилась в сомнениях, могла ли поведать ей о своих снах. Глаза Тианны, вопреки столь пугающему цвету, вселяли доверие в мятежное сердце, невольно заставляя уверовать, что встреча их не была случайна. Жрица обладала странной силой, окутывающей её, подобно незримым цепям, и поневоле Висенья следовала за хрустальным звоном губительных звеньев.       — Вы можете найти мои слова излишне бесцеремонными, однако я… видела Вас во сне, — она осеклась, пожелав, на мгновение, чтобы сказанные слова звучали лишь в её сознании, но улыбка Тианны засвидетельствовала превратность затаённой страсти.       — Если по-Вашему это бесцеремонно, я вынуждена Вас огорчить, — Тианна отвела глаза и взялась собирать извивающихся червей в сложенную чашечкой ладонь. — Я тоже видела Вас: не во сне, в пламени. Владыка показал мне Ваше лицо перед тем, как Вы с родичами прибыли в Пентос. Но сейчас Вам не стоит обременять себя мыслями об этом. У нас будет ещё вдоволь времени, чтобы потолковать о снах, сейчас Вам нужен покой и сытная трапеза. Верно, Вы голодны.       Время… Как же она могла позабыть. Как много времени прошло с тех пор, как она пала среди убитых, сражённая ранами и недугом. Наваждение, навеянное словами Тианны, отступило, и Висенья вновь взялась терзаться мыслями о днях, что минули без её участия.       — Как долго я была без сознания?       — Пять дней, — проскользнувшее в её глазах изумление не сковало уста Тианны. — Ваш дядя принёс Вас в палаты врачевания: раненую, измождённую, умирающую. Рана загноилась, Вас лихорадило. Как долго Вы носили в себе стрелу?       — С первой ночи, — с некоторой долей безучастности обронила Висенья. Она не могла принять столь горькую истину, что провела в постели пять дней, что все дни осады яд медленно убивал её, отравляя разум и плоть, но более прочего поразилась поступку дяди, которому, со слов Тианны, она была обязана жизнью не менее, нежели самой жрице.       — Весьма беспечно и опрометчиво с Вашей стороны было пренебречь помощью целителей, — Тианна вновь коснулась её кожи, очерчивая стройными пальцами по-мальчишески острое колено. Висенья вздрогнула, ощущая как невыносимо тепло вдруг стало внизу живота. Руки у жрицы были горячие и мягкие, и касалась она так, точно выводила дивные, одной лишь ей известные узоры на гладкой коже. — Вашу ногу хотели отнять. Сказали, пусть лучше девочка будет без ноги, но живая, нежели умрёт от лихорадки.       Без участия этой женщины она могла остаться калекой. Малодушие и гордость сыграли с ней злую шутку. Разве полагала она столь печальный исход, когда последовала за братом и сестрой на войну, о которых лишь читала в книгах? Она предполагала, что может быть ранена, в худшем случае убита, однако остаться калекой… Она оборвала бы себе жизнь быстрее, чем по щекам матери потекли первые слезы, и, убитая горем, она стала бы исходиться над ней гневным плачем. Ей стало стыдно. За свою беспечность и изрядную долю безрассудства. Она настолько боялась клетки, что едва не погибла и не осталась изувечена, посмела оскорбить женщину, что сохранила ей жизнь.       — Я обязана Вам жизнью, госпожа. Вам и своему дяде, — Висенья заставила себя улыбнуться, стремясь выразить Тианне глубокое почтение и скромную признательность, однако упоминание Эймонда её устами заставило лицо жрицы обостриться, сделаться мрачным и отчуждённым. Тианна не скрывала внезапной неприязни к Эймонду, однако о причине оной Висенье ещё предстояло узнать.       — Если Вам так угодно, но Вас спасли они, — Тианна раскрыла ладонь, на которой извивалась пятёрка окровавленных червей. Висенья отвернулась, не желая вновь созерцать столь отвратительное действо. — Могильные черви не едят живую плоть, им по нраву лишь мёртвая. Они очистили Вашу рану, и лихорадка ушла. Подвигайте пальцами, — Висенья обратила глаза к изувеченной плоти и выполнила просьбу жрицы, к внезапному удивлению обнаружив, что нога послушно вторила желаниям разума. — Что ж, похоже, сегодня мои крошки останутся без вечерней трапезы. Они хорошо послужили Вам, а теперь им вновь доведётся голодать до тех пор, пока достопочтенные целители не пожелают отсечь конечность кому-либо иному.       Тианна вознамерилась её покинуть, однако Висенья не торопилась отпускать жрицу. Доселе она была взволнована их встречей, но куда более — побуждениями того внезапного участия, что проявила к ней Тианна в час великой нужды.       — Позвольте спросить…       Тианна обернулась. Смуглые пальцы лежали на бархате шкатулки, скрывая в тени душистого дерева отвратительных существ.       — Не тревожьтесь, шрам не будет большим.       Висенья изумилась той смелой догадке, что слетела с уст жрицы. Разве была она похожа на девицу, что будет огорчена столь незначительной мелочью? Висенья с детства не боялась боли, царапин и шрамов. Септа порой столь отчаянно хлестала её по рукам, что трещали прутья. Она научилась жить с мыслью, что боль, в большей мере, длится мгновение, и после плоть тревожат лишь отголоски. Раны затягиваются, и на их место приходят рубцы — уродливые и гладкие, — они служат напоминанием о свершённых ошибках и предостережением от грядущих. Она поняла это слишком поздно, верно, в тот день, когда схватилась за лезвие дядиного клинка, сверкающее у глазницы старшего брата. И теперь, когда ужасы войны и смерти остались позади, Висенью куда более беспокоили родичи, которых она оставила на Драконьем Камне и женщина, что явившись к ней во сне в облике ведьмы, по итогу оказалась спасительницей.       — Меня не волнуют шрамы, лишь причина, по которой Вы меня спасли.       Тианна не ожидала столь непосредственной откровенности с её стороны, и потому вопрос Висеньи её удивил. Отец с детства учил её не полагаться на снисходительность и бескорыстность людей, даже тех, кто сладко увещевал о преданности и долге, и Висенья, вопреки юности и некоторой беспечности, старалась не терять бдительности, даже с женщиной, что проявила к ней милость. Тианна была совершенно очаровательна: красива, стройна и высока, и речь её звучала воистину гордо и величественно, так в представлении Висеньи и говорили жрицы. Они явились в виденьях друг другу, но едва ли этого было достаточно, чтобы побудить человека столь высокого положения снизойти до ухода за одной неразумной девицей, что ведомая опальным нравом вознамерилась закалить клинок и сердце в битве.       — Вы и Ваши родичи спасли город, в котором я провела своё детство и юность, в котором встретила первую любовь, в котором нашла пламя Владыки. Разве этого недостаточно? — неохотно ответила Тианна, и чем более она избегала столь бесценной искренности, тем более Висенья стремилась её обрести. Стоило ей отвести взгляд, Висенья чувствовала, как горячо становилось в груди от предвкушения обретённой тайны. Отец бы сумел добиться правды, а она могла проявлять лишь вкрадчивое любопытство, дабы жрица не забывала о свойственной драконам бдительности.       — Но Вы спасли лишь меня, или, быть может, и брата моего тоже?       — Ваш брат избежал участи трапезы. Его раны были глубокими, но достаточно свежими, и мастерство наших целителей было весьма кстати. Вашу же ногу… день-другой, и её и впрямь могли отнять, даже с моим вмешательством, — лицо её вдруг сделалось безучастным, отрешённым и невыносимо прекрасным. — Мужчины одинаково кровожадны, что на войне, что в палатах врачевания. Им только дай что-нибудь отсечь — кровь и страдания для них великое счастье, — Тианна вновь обратила к ней глаза, преисполненный сестринского сострадания. — Столь юное дитя… мне бы не хотелось, чтобы Вы прожили жизнь калекой.       — Значит, брат мой в добром здравии? — весть о Джекейрисе приободрила её, заставив на мгновение позабыть о тех мыслях, что терзали сознание ещё мгновение назад.       — Он очнулся днём раньше Вас и, насколько мне известно, утро провёл в обществе Вашей сестры.       Висенья расцвела, точно цветок, насытившийся теплом полуденного солнца. Ей хотелось подняться с постели и устремиться навстречу семье, увидеть брата, сестру, ощутить их тепло, услышать голоса и молить о прощении. Боги свидетели, она бы внимала наставлениям Бейлы со смиренной безропотностью и покаянием, о котором с таким упоением мечтала септа.       — Благодарю Вас и простите мне столь опальную неучтивость, — она с детства не любила признавать за собой вину, однако сейчас испросить её вынудило не одно лишь воспитание. Ей и впрямь было совестно за те слова, которые сорвались с её уст при виде жрицы. До тех пор пока у неё не было ответов, Висенья не могла позволить себе врага в лице столь могущественной женщины, не иначе истинной колдуньи, сведущей в таинствах смерти и исцелениях, сокрытых от учёных мужей.       — Отдыхайте, принцесса, — даже милость её звучала как повеление. Тианна не умела просить, и гордостью своей напоминала ей Бейлу. Висенья ощущала пламя её души, неукротимое и горячее, оно стремилось через плоть и кровь к самому сердцу, обжигая, побуждая покориться неумолимой воле женщины. — Вечером Вас осмотрит целитель, а пока быть может Вы желаете чего-нибудь ещё?       Висенья задумалась, прислушиваясь к собственному телу. После столь долгого беспамятства она на диво не была голодна, однако тело, взмокшее и пропитанное ароматом целебных трав, молило о толике тёплой воды и чистой нательной рубахе. Во время осады ей лишь изредка удавалось умыть от крови и сажи лицо, а влажные тряпицы, которыми отирали её слуги в дни лихорадки, даровали ощущение прохлады и чистоты лишь на мгновение, до тех пор пока тело её вновь не начинало исходиться солёной влагой в бесплодных попытках совладать с лихорадкой.       — Тёплой воды и мыльного корня…       Тианна милостиво кивнула, отворила дверь и что-то прошептала притаившимся у ставни девицам. Одна из них смиренно склонила голову и скрылась в темноте коридора, другая вошла в покои, склонив голову сперва перед Тианной, а после оказав благосклонность Висенье.       — Я приказала подготовить для Вас купальню, а на террасе Вас будет ждать скромная трапеза. Полагаю, к тому времени Вы будете достаточно голодны, — с этими словами Тианна покинула её покои, рассудив уместным не дожидаться благодарности Висеньи.       Оставшаяся в опочивальне девица помогла ей подняться и предложила Висенье шёлковый халат, расшитый жемчугом — слишком красивый, чтобы она могла позволить себе надеть его на взмокшее тело. Годы прожитые на Дрифтмарке, подле Рейны, что с почтением относилась к дорогим подаркам, научили и Висенью некоторой рассудительности. Она попыталась отказаться, но смуглолицая девушка вдруг сделалась столь бледной, точно вся кровь разом покинула её тело. Висенья взглянула на её шею, увенчанную бронзовым ошейником, на руки, покрытые полосами белесых рубцов, и испуг девицы стал ей понятен. Не иначе, она была одной из вольных прислужниц, рабынь, привезённых с Летних островов, Наата или из Старого Гиса. От отца Висенья слышала, сколь жестоко обходились с рабами. Их могли высечь по прихоти охмелевших господ, а порой даже от скуки, на потеху детям или гостям. В Пентосе их не величали рабами, однако покинуть работу они могли лишь уплатив долги перед господами, которым служили. Плата за труды была столь несоизмерима стараниям, что не покрывала и пятой части расходов на пищу, кров и содержание слуги. Ошейники служили напоминанием о положении, пленниками которого сделала слуг бедность.       — Прости, я не хотела тебя испугать, — Висенья взяла её за руки, но стоило её пальцами прикоснуться к коже девушки, несчастная пала ниц перед ней и сложила руки, вздрагивая и моля о прощении.       — Вам нельзя меня касаться. Айнайян высекут за то, что сребровласая госпожа её коснулась, — она взглянула ей в глаза с трепетом столь предчувствующим, точно Висенья держала в руке кнут.       — Вставай. Никто не посмеет высечь тебя, — она присела перед ней, но более не касалась, не желая ни страха, ни слёз несчастной. — Пусть попробуют высечь меня, если им так угодно, ведь это я к тебе прикоснулась. А теперь идём, ты принесла мне прекрасную одежду, мне не хотелось бы долго носить её до тех пор, пока я не искупаюсь.       Айнайян провела её в каменную комнату, украшенную витражами из разноцветного стекла и крупными соцветиями, что рождались из дивной тёмно-зелёной лозы, оплетающей каменные колонны, вытесанные по подобию обнажённых женщин. В купальне их ожидала отосланная Тианной девушка, высокая светловолосая лиссенийка казалась куда увереннее и смелее Айнайян, и едва завидев её Айнайян отступила на выражающее почтение расстояние. Лиссенийка предложила ей спелых плодов, но Висенья отказалась, не смея желать ничего столь же сильно, сколь благоухающей воды, усыпанной лепестками левкоя, лютика, сирени и золотых роз. Ей хотелось омыться. Смыть с себя кровь, сажу, золу и тягостные воспоминания о минувшей битве.       Лиссенийка помогла ей обнажиться и опуститься в благоухающую воду, усыпанную бутонами, листьями и лепестками. Изувеченная нога нехотя вторила желаниям разума, и каждый раз ступая на неё, Висенья чувствовала, как боль отзывалась тягостной истомой от кончиков пальцев до позвоночника. Ей нужно набраться терпения и не требовать слишком многого от тела, что только оправилось от болезни. Беспомощность тяготила её, сковывала, и постыдная участь чужого бремени нисколько её не прельщала.       Каменная купальня была исполнена по подобию ступеней, и чем ниже Висенья сходила, тем глубже скрывалось под водой её тело. Лиссенийка расплела её волосы и помогла сесть на каменную ступень. Кожа, покрытая корочками запёкшейся крови, саднила и покалывала, не дозволяя забыть об иных ранах, оставленных войной. Висенья глубоко вдохнула и окунулась в воду с головой, желая поскорее избавиться от запаха больного тела. Аромат крови, взмокшего тела и зловонных отваров заставлял пустой желудок вновь стремиться к горлу. Септа пришла бы в ужас, узрев её в подобном виде, и едва ли не впервые Висенья бы разделила её негодование. Вода оказалась горячей, достаточно, чтобы бледная кожа вспыхнула, точно от касания жгучецвета. Висенья вынырнула, отжимая от воды волосы. Она не могла нарадоваться благодатному теплу и благоуханной влаге, в которую наконец смогла окунуться. Тепло расслабляло тело, и боль становилась далёкой, отступая, точно ночь с приходом лучей предрассветного солнца.       Лиссенийка, облачённая в тончайшие золотые шелка, поднесла ей кубок с вином. Висенья приняла подношение и украдкой оглядела девицу. В отличие от Айнайян она не носила ошейник, одежда её была богатой, тонкую шею обнимало изящное золотое украшение.       — Позвольте искупать Вас, — Общий язык лиссенийки был достаточно хорош и свидетельствовал о немалом опыте общения с людьми с запада.       Висенья повиновалась, села на ступень выше, подобрала под себя ноги, убрала влажные пряди на грудь, обнажая спину перед лиссенийкой, и поддела пальцами кусочек спелой дыни, предложенной Айнайян. С уходом боли тело испытало голод. Во рту расцвёл приятный вкус сочной сладости, и Висенья с улыбкой прильнула спиной к пальцам девицы, позволяя прикоснуться мыльной тряпицей к разгорячённой коже. Ей казалось, что вся пыль, пепел и грязь осели на её теле, казалось, что вода вот-вот почернеет, точно от смолы. Лиссенийка купала её, омывала тело и волосы, прикладывала к ранам широкие листья целебных растений. Висенья смотрела на ногу в тревожном ожидании, что вот-вот из раны выползет ещё один могильный червь, уродливый, окровавленный, но Тианна не солгала, заверив её, что нужды в её падальщиках более не было.       Висенья вздрогнула, ощутив нежные руки лиссенийки на шее. Прикосновение столь по-девичьи нежное и невинное заставило её тело вдруг сладко сковаться. Девушка скользнула мыльный тканью по груди, и Висенья смущённо отвела глаза, не смея признаться даже самой себе, что мимолётное прикосновение незнакомки пробудило внутри странные, доселе неизведанные чувства. Лиссенийка улыбнулась ей, вкрадчиво, утончённо, как умели лишь те, кто ведал об удовольствиях плоти, и Висенья застенчиво вторила устами тому странному влечению, что овладело её телом. Лиссенийка омыла водой её спину и волосы. Ткань её платья сделалась прозрачной от воды, обнажила очертания стройного, изящного тела.       Висенье прикрыла глаза. Ей стало тягостно от мысли, что она могла вновь позволить себе благодатное тепло воды, вкус спелых фруктов, участие юных, прекрасных девиц, когда погибшие более не могли вкусить ни вина, ни тепла. Теперь, когда кровопролитная битва осталась позади, она не верила, что Боги пощадили её, наивную, глупую девочку, вознамерившуюся доказать, что она достойна стоять подле закалённых в войнах мужчин. Тело позабыло лёгкость девственной наготы, ощущение чистоты, наслаждение покоем. Шрамы остались не только на плоти; война запустила когти глубоко в её сердце, изувечила, истерзала, и оставленная рана внутри всё ещё кровоточила болью пережитых воспоминаний, памятью о первородном страхе, что сковывает тело в тревожном предвкушении неминуемой смерти. Сколько людей погибло во время осады: от клинков, стрел и камней, а сколько, подобно ей, получили увечья? Господин Агиор, сир Дейрон и множество неизвестных ей мужчин, что вместе с ней стояли на стенах. Она вдруг вспомнила о Дейнейре, юной, прекрасной девочке, что так любила красивые платья и отцовские объятия. Известили ли её о смерти отца, поведали ли леди Хейзел о кончине супруга? Она всё думала, как смотреть в глаза девочке, чей любимый отец пал в битве на чужой земле за Узким морем. Её родичи остались живы, как и она сама, а человек, что более прочих был достоин долгой жизни, отправился в чертоги Неведомого.       Они сражались за свободу людей, многим из которых было суждено провести остаток жизни в оковах. Висенья взглянула на закованную в ошейник рабыни Айнайян, и ею овладело гневное бессилие. Много ли радости в свободе, если ты раб? Когда жизнь твоя — не более чем товар, бесконечное путешествие из кхаласара в дома господ, магистров или архонтов, и само слово «свобода» звучит для тебя как насмешка?       — Не глядите на Айнайян, — обратилась к ней лиссенийка, заметив задумчивый взгляд Висеньи. — Ей не дозволено ни купать Вас, ни трогать. Если кто-нибудь увидит подобное, её могут высечь, а могут отнять руку.       — К чему подобная жестокость? — Висенья нахмурилась, не ведая, что огорчило её больше: мысли о войне и рабстве или слова лиссенийки. — На Драконьем Камне у меня были слуги, которые не только готовили мне постель, но и заплетали волосы, одевали и даже делили со мной трапезу.       — В Пентосе правят иные порядки, принцесса, — лиссенийка покачала головой с беззлобной досадой, снисходительной к её незнанию восточных обычаев. — К благородным девицам приставляют двух разных слуг: для общества и для прихотей. Айнайян из тех девушек, что готовят Вам одежду и постель, а со мной Вы можете разделить беседу и трапезу.       — Как твоё имя?       — Саррэ.       — Тогда налей мне ещё вина, Саррэ, — Висенья протянула ей кубок, и Саррэ подставила его под стеклянный сосуд, что держала Айнайян.       — Вам по нраву вино? — полюбопытствовала лиссенийка елейным голосом, когда кубок наполнился прохладным летним напитком. — Говорят, оно взывает к улыбке даже самые строгие уста.       Висенья невольно расслабила губы. Верно, мысли её отразились на лице, призвав Саррэ к превратному определению её нрава. В действительности, она не считала себя строгой, но люди имели свойство ошибочно принимать её девичье упрямство за воинственную суровость сестры.       — Я слышала, отравители в Лиссе способны убедить выпить вино даже верховного септона, — ответила она, пригубив. — Мне по нраву вкус, но не хмель. Вино дурманит разум.       Саррэ рассмеялась и положила руки на плечи Висеньи, подсказывая ей опуститься в воду и смыть с тела душистую пену.       — Когда я работала в Лиссе, я знала не только отравителей, но и колдунов, алхимиков и даже убийц, что способны были менять лица.       Висенья слушала её с упоением. В детстве Марио рассказывал ей о Безликих — убийцах, что почитали Многоликого Бога и были способны менять свой облик, рост и даже голос. Висенья свыклась считать его рассказы сказками, попытками воззвать к её страху в те дни, когда поведение её было особенно скверным, однако слова лиссенийки посеяли в её душе семя сомнений. Мир за пределами Драконьего Камня был известен ей лишь из книг и со слов людей, что служили её родичам.       — Почему ты покинула Лисс?       Саррэ ответила тонкой, печальной улыбкой.       — До того, как прибыть в Пентос, я работала в Доме подушек. Наш дом славился самыми красивыми девицами и самыми сладкими винами до тех пор пока под покровительством семьи Рогаре не воздвигли обитель удовольствий, где потакали каждому, даже самому порочному желанию мужчин. Я была славной умелицей, и за мои старания мне платили куда больше, нежели здесь, но мне довелось стать избранницей Лото, сына господина Лисандро. К тому времени у него уже была невеста, и, не желая опозориться перед будущей роднёй, господин Лисандро заставил меня покинуть Лисс. Внимание мужчин не всегда бывает приятно.       — Почему же ты не вернулась к прежней работе в Пентосе? — Висенья не судила её, но искренне недоумевала, отчего девица столь славной красоты прислуживает в купальнях знатным господам.       — Здесь не умеют любить так, как в Лиссе. Жизнь научила меня, что порой купать женщин куда приятнее, нежели ублажать мужчин. Я служу супруге принца — она высоко ценит некоторые мои умения, когда Пентос чтят вниманием гости, я служу их дамам.       — А что же ты?       Айнайян опустила глаза, с тихой задумчивостью обрывая алые лепестки и бросая их в воду.       — Айнайян Вам ничего не ответит. Принц получил её и ещё сотню слуг в дар от дотракийского кхала после удачной сделки. Обычно дотракийцы жалуют либо жеребцов, либо рабов. Кхал оказался скупым, и предпочёл расстаться с рабами.       — Как много здесь девушек вроде неё?       — Если бы в своё время кхал предпочёл бы рабов жеребцам, у Пентоса бы не было нужды взывать к помощи конных наёмников, — Саррэ коснулась её лица, обращая к себе взгляд Висеньи. — Рабы стоят дёшево, принцесса, за одно Ваше платье могут дать десяток женщин или пять сильных мужчин. Мужчины стоят дороже, так как они лучше работают и не тяготеют бременем деторождения.       Едва ли она была способна понять все тяготы и лишения рабов. В Вольных городах рабство было привычным делом, но будучи в Вестеросе, она привыкла к иному порядку вещей. Ей стало жаль Айнайян, проданную, точно вещь. Какая судьба ждала её в Пентосе? Непосильная работа, от которой однажды она упадёт замертво, и бесплодные грёзы о свободе, постичь которую могло помочь лишь золото, вовремя уплаченное своему господину. Висенья прикусила губу. Никто из родичей не осудит её, если она привезёт с собой новую слугу, но совесть не даст ей спокойно спать, если она позволит себе быть безучастной наблюдательницей чужих страданий.       — А если я захочу купить её? — голос её прозвучал неожиданно решительно, и вопрос поверг Саррэ в замешательство. Спустя некоторое время молчания лиссенийка всё же почтила её ответом:       — В том нет нужды, — Саррэ беспечно повела рукой, точно отгоняя от себя минутное оцепенение. — За Вашу бесценную помощь в защите города принц отдаст Вам её даром. И ещё дюжину таких же девиц.       — Мне не нужна дюжина, — Висенья взглянула на Айнайян и улыбнулась изумлённой до глубины души девушке. — Только она.       Более Саррэ ей ничего не сказала до тех пор, пока Висенья не изъявила желание узнать у лиссенийки об исходе битвы и событиях, что произошли в городе во время её болезни. Саррэ поведала ей о разгроме Триархии, особенно выделив заслуги её дядьев и того войска, что они привели под стены Пентоса. На мгновение она ощутила укол боли под сердцем. Саррэ и словом не обмолвилась ни о её сестре, ни о брате, точно не было ни долгих дней осады, ни объятых пламенем ночей в небесах, ни их увечий. После Саррэ рассказала о сыне принца — к великой радости матери и отца он выжил. Рана, что Невио получил в бою, оказалась не смертельной, и стараниями целителей он стремительно крепчал и уже мог наслаждаться прогулками и трапезами без помощи слуг. Отдав дань искусности пентошийским целителям, Саррэ вспомнила о наёмниках и их командире. И пусть имени его лиссенийка не назвала, Висенья хорошо знала, о ком говорила Саррэ. Верно сейчас он, низменный и отвратительный, в обществе боевых товарищей без устали опрокидывал кубки за великую победу у стен Пентоса и услаждал бордельных девиц измышлениями о славных подвигах Младших Сыновей. Висенья изменила мнение о сыне принца Пентоса, перед ликом врага Невио доказал, что был уже не мальчишкой, но Лорсо и его гнусные льстецы были ей все так же противны.       Она набрала в ладони воды, стараясь унять подступившее к горлу отвращение. Одинокий лепесток левкоя, потревоженный её дыханием, бороздил водную гладь, точно крохотная лодка, и невольно Висенья вспомнила о доме. Она любила купаться в солёных водах у берега ещё когда жила на Драконьем Камне, до того, как матушка отослала её на Дрифтмарк. Закрывая глаза, она представляла себе вкрадчивый плеск воды, запах выброшенных на берег водорослей, медуз и морской соли, дыма и застывшего в воздухе безмятежья. Она стремилась покинуть дом всю свою жизнь, сперва сбегала с братьями в деревушки близ Драконьей Горы, а после стала искать свободы иначе, с клинком в руке и пламенем в сердце, и вот оказавшись гостьей в одном из Вольных городов, едва пережив опасную битву, больше всего на свете она хотела домой. Туда, где не было крови, стенаний изувеченных и умирающих, запаха горелой плоти и молитв о павших.       От горячей воды, вина и накопленной усталости голова её сделалась тяжёлой. Висенья вкушала плоды, чтобы случайно не потерять сознание и не приковать себя к постели ещё на добрых несколько дней. Чем скорее они с Джекейрисом оправятся, тем скорее она вновь будет дома. Но как встретят её там? Простит ли матушка её побег, каким будет наказание отца за неповиновение? Даже самое жестокое наказание казалось ей потехой после пережитого. Страх перед отцом уступил перед ужасом войны, и больше всего на свете ей хотелось вновь облачиться в мягкую кожу одеяния всадницы, седлать Ауриона и встретить закат среди небес, под песнь прохладного ветра и блеск зарождающихся звёзд, искупаться в море, съесть клюквы из Сада Эйгона, утонуть в шуме прибоя и запахе солёного ветра.       Саррэ подала ей руку, помогая взойти по ступеням к кромке из каменной кладки. Лиссенийка обращалась с ней бережно, точно с ребёнком, и Висенья безмолвно наблюдала за ней, изумляясь манерам и обходительности лиссенийки. Она привыкла к иному. К септе, что следила за каждым её шагом и наказывала за сущие пустяки, что, по её скромному мнению, были недопустимы для леди; к слугам, что даже застилая её постель неустанно говорили о том, как однажды ей суждено будет стать супругой своего дяди. В Пентосе иначе относились к красоте одежд, украшений и тела. Купание для них было сродни омовению, древнему священному ритуалу, призванному уважить каждую женщину. Она и подумать не могла, что простое купание может быть столь приятным.       Сердце её билось быстро, заставляя тело исходить паром от горячей крови и распалившей тело воды. Саррэ обтёрла её полотенцами, достала из шкатулки флаконы из разноцветного стекла и взялась наносить душистые масла на её кожу: шею, запястья, под коленями и локтями, на соски… Висенья вздрогнула, чувствуя пальцы девушки на складках чувствительной кожи меж бёдер. Прежде никто не касался её там, в столь укромном и запретном месте. Ей стало до глубины души стыдно, и невольно она оттолкнула лиссенийку. Саррэ взглянула на неё с недоумением и опаской, но робость запечатала уста Висеньи. Пока Саррэ одевала её и расчёсывала волосы, Висенья дивилась, с какой целью её прихорашивали, точно кобылу на торгах. Быть может со всеми высокородными девицами в Пентосе обращались подобным образом? Если догадки её были верны, ей следовало смиренно принять обычаи господ того города, в котором она была лишь гостьей. Наконец, Саррэ дозволила ей подняться, перед тем приказав Айнайян приготовить гостье чистую постель.       — Изволите чего-нибудь ещё, принцесса? — обратилась к ней лиссенийка, когда они миновали открытую галерею, что вела к чертогам.       Висенья шла по каменной клади широкого коридора, после тяжести сапог не веря в лёгкость туфель из мягкой кожи, чувствуя, что изувеченная нога по-прежнему прихрамывает. Саррэ тенью следовала за ней, придерживая за руку, и подле неё беспомощность ощущалась особенно остро.       — Пергамент и чернила, — она остановилась у каменной арки, украшенной вытесанными из камня пилястрами, дав понять лиссенийке, что желает отправить весть на Драконий Камень.       Саррэ провела её на террасу, усадила за стол, принесла пергамент, чернила, перо и клетку с ястребом, что лакомился крохотной полевой мышью. В Вольных городах магистры, архонты и богатые господа предпочитали их воронам, однако мейстеры Вестероса свыклись уповать на хитрость и ум птиц более мирного нрава. Висенья отослала Саррэ, не желая иного общества, кроме собственного. Свидетели постыдного покаяния были ей ни к чему. Перед уходом лиссенийка оставила на столе серебряный колокольчик, заверив Висенью, что явится на хрустальный звон, если в ней возникнет необходимость.       Горячий полуденный ветер играл с уголками пергамента, и шелесту его вторила опавшая золотая листва, окутавшая кладку из красного камня. Висенья и прежде писала матушке из Пентоса, до того, как началась осада, до того, как её сразил недуг. Но ответа на весть так и не получила. Быть может Рейнира не получила письмо? Как отец не получил вестей от Джекейриса. Ей хотелось утешать себя мыслью, что матушка не получила от неё вестей, нежели предпочла оставить их без ответа. Она не умела просить прощения, и даже наказания септы не усмирили её гордое упрямство, но сейчас, ощущая солёную влагу в уголках глаз, она молила о прощении мать — женщину, что более прочих пострадала от поступков её опальной юности. Она позволила чернилам подсохнуть, свернула послание, подвязала тесьмой и вверила птице, следуя взглядом за чёрно-серыми крыльями, что уносили за море её тревоги и опасения.       — Отрадно видеть Вас в добром здравии.       Она торопливо коснулась глаз широкими рукавами платья и обернулась. К ней обращался молодой мужчина, летами под стать Джекейрису, смуглолицый, высокий и поджарый — он был знаком с воинским искусством, однако не был из знати. Пёстрым оттенкам алых, золотых и пурпурных шелков, что так любили пентошийцы, он предпочитал лёгкую полотняную рубаху и дублет из варёной кожи. Ветер играл с угольно-чёрными волосами, туго стянутыми тесьмой на затылке. Синие глаза смотрели на неё с почтением и любопытством. Висенья не знала его, но лицо его казалось знакомым, точно прежде она встречала его, настолько давно, что могла принять за иного человека. Висенья выпрямилась, как некогда в детстве, когда септа, сетуя и негодуя, хлопала её по спине, уповая, что гордо вскинутый подбородок сумеет скрыть от взгляда незнакомца влажный блеск индиговых глаз.       — Хотелось бы мне почтить Вас подобными словами, господин, однако ни лицо Ваше, ни имя мне незнакомы, — она всматривалась в точёные черты с учтивой вкрадчивостью и молчаливым любопытством, стараясь воскресить в памяти узкое лицо незнакомца.       — Полагаю, моё подношение будет красноречивее слов, — он улыбнулся, подошёл ближе к её столу и наполнил кубок заботливо оставленной слугами водой из стеклянного сосуда. Висенья приняла из его рук чашу, не ведая, отчего взгляд незнакомца сделался столь испытующим и уповающим, пока в глазах его она не прочла всю скрытую истину его трепетных ожиданий.       — Вы тот самый воин, что предложил мне воды, — улыбка тенью легла на её уста, и воспоминания о днях, проведённых в сражении, вновь воскресли в её сознании.       — А Вы принцесса, что предпочли носить в себе стрелу, — он говорил благодушно, но в голосе его звучало родительское осуждение, с которым когда-то давно говорили братья, когда совсем ещё девочкой она проказничала — не из злого умысла, а ради забавы.       Это странное неравнодушие несомненно ей льстило, однако забота едва знакомого человека не могла лишить её бдительности. Висенья привыкла к наставлениям септы, к советам сестёр и снисходительным взысканиям отца, однако не могла позволить себе оказаться в положении девочки, которую вновь и вновь порицают за свершённую ошибку. Пусть сердце её было преисполнено благодарности этому мужчине, она не желала охотно отвечать согласием исключительно из глубокой признательности.       — Меня уже пристыдили, господин. Вспоминать об этом вновь более нет нужды, — с внезапной твёрдостью возразила она, стараясь не обличать свой тон излишней надменностью. Всё же, это человек, как и леди Тианна, не сделал ей ничего дурного. Разве что задел ту драконью гордость, что с колыбели взращивают в каждом в её роду. — Как Ваше имя? Мне хотелось бы выразить Вам благодарность и более не определять в своей памяти, как участливого воина с мехами.       — Моё имя Эстран, принцесса, — его поклон был неумелым столь же, сколь и её реверанс. Изувеченная нога была прекрасным поводом избежать ответной учтивости. Висенья ответила ему кротким кивком. Всё же, кроме них здесь более не было людей, что освобождало её от необходимости следовать советам септы и Рейны. И когда Висенья распахнула уста, желая назвать ему собственное имя, Эстран её остановил: — Вам представляться нет нужды. В мире не так много Таргариенов, чтобы слава о наследниках Джейхейриса Миротворца осталась в пределах Вестероса.       — Что ж, Эстран, если бы не Ваше участие, жажда убила бы меня быстрее яда, — она жестом предложила ему присесть, и Эстран принял приглашение, прежде проследив, чтобы села сама Висенья. — Тогда Вы сказали мне о стреле, но я не послушала. Откуда Вам известно столь много о мирийцах? Лиссенийцы всегда казались мне искусными отравителями.       Эстран засмеялся, но Висенья не разделяла его веселья.       — Да, так пишут в книгах. Похоже, Вы много их прочли, однако это не помогло Вам в битве, — едва ли эти слова преследовали цель её оскорбить, но всё же Висенья ощутила, как некоторое пренебрежение стрелой вонзилось в плоть. Её вынужденное молчание, призванное побороть стремящиеся возразить уста, Эстран принял как дозволение продолжить рассказ. — Моя мать родом из Браавоса, города людей, чьи сердца принадлежат морю. У неё был торговый когг, на палубе я провёл всё своё детство. Долгие годы мы странствовали по Вольным городам, а я был весьма любопытным мальчиком.       Осознание на миг укротило её негодование. Как могла она не узнать это узкое, острое лицо, высокий лоб и тонкие губы, эти тёмные волосы, собранные на манер Водных Плясунов. Вот отчего Эстран казался ей столь знакомым. Он был так похож на Марио в те годы, когда морщины ещё не иссекли его лицо и руки, а годы не сделали нрав упрямым и неуступчивым. Она не знала браавосийца молодым мужчиной, однако Эстран был так похож на тот образ, что она порой рисовала у себя в голове, наблюдая за движениями Марио, его стойками и изящным владением клинком, что невольно ей захотелось назвать его именем учителя. У Эстрана было любопытное прошлое. Он прошёл путь от Браавоса до Пентоса, не самого дружественного Вольного города людей с севера, однако прошлое его не объясняло той надменности, с которой он позволял себе рассуждать о её ошибках.       — Мой учитель из Браавоса, — она сделала глоток воды, точно проталкивая в горло те слова негодования, что обжигали уста изнутри. — Признаться, он тоже не ценитель литературы, однако даже он не позволял себе столь смелых сравнений во время наших личных бесед.       Эстран нахмурился. Похоже он был не из тех мужчин, что готовы были поступиться собственными убеждениями. Верно, она многого хотела от него. Он вырос среди свободных людей и не привык к той деланной учтивости, с которой беседуют надушенные аристократы за Узким морем.       — В Браавосе люди учатся друг у друга, а не у книг. Они хорошие учителя лишь для тех, кто скован теснотой каменных стен, обетов или предубеждений, — Висенья отвернулась, гневно поджав губы. Слова его были обиднее от того, что определялись воплощением правды, которую она всё никак не желала принимать. Эстран заметил, что более она внимала ему неохотно, и голос его сделался искренне обеспокоенным. — Я оскорбил Вас?       — Не льстите себе, — пылко бросила она. — Если хотите меня оскорбить, Вам следует лучше стараться. Уповаю, что клинком Вы владеете куда лучше, нежели языком.       Люди любили напоминать другим о несовершенстве, но разве просила она давать оценку своим поступкам, разве желала совета? Она настолько привыкла лукавить, выдавая ложь за учтивость, за долгие годы, проведённые в обществе септы, что старательно взращивала из неё леди, что отвыкла от беззаветной искренности людей, подобных Эстрану. Глубоко в душе она понимала его слова — честность его не была побуждением злонравия или намеренной надменности. Он видел её насквозь. Запертую в стенах Драконьего Камня девочку, что черпала знания из бесед со стариками и книг, порой обветшавших настолько, что страницы рассыпались, стоило к ним прикоснуться.       — Я пришёл не искать с Вами ссоры, а убедиться, что Вы в добром здравии, — он понял, что обидел её, и потому поспешил оправдаться. Она была вспыльчива, под стать своим предкам, и чем дольше укрощала терпение, тем сложнее было унять гнев, когда он обретал власть над иными чувствами.       — Благодарю Вас за участие, господин Эстран, теперь, полагаю, Вы простите мне мою неучтивость, леди Тианна советовала мне вернуться в постель, — Висенья не любила, когда ей напоминали о положении, в котором она находилась. Однако люди, точно по наитию, терзали струны её души, ведомые непонятными ей побуждениями. Не иначе, они чувствовали её слабость и тайные страхи.       Эстран, огорчённый столь многозначительным недовольством, поспешно покинул её, более не сказав ни слова, и когда разум её очнулся и она вновь осталась одна, Висенья успела пожалеть о том, что повела себя столь опально. Она была достаточно взрослой, чтобы сносить упрёки и привыкла к прямоте родичей, но услышать подобное от малознакомого человека было для неё в новинку. Едва ли он преследовал цель обидеть её намеренно, но всё же ему удалось. В иной раз ей стоит быть осторожней со словами в общении с незнакомцами — для многих любопытство юной девицы может показаться потешным. Рейна и септа были бы огорчены, узнав, что она отослала человека, проявившего к ней сочувствие и снисхождение. Всё же леди из неё, как и прежде, была скверная. А ведь ей было любопытно, кем приходился он принцу или одному из магистров, если столь свободно мог наслаждаться гостеприимством обители местных господ. Висенья пообещала себе, что в каком бы настроении не встретила Эстрана в грядущий раз, она непременно принесёт ему извинения.       Она взглянула на серебряный колокольчик, что оставила Саррэ, и решила не тревожить лиссенийку. Если она хотела вскоре вновь оказаться в седле, ей следовало найти дорогу к покоям, не опираясь на чужое плечо. Когда она научится не полагаться на других, у тела не будет выбора, кроме как покориться воле. Но пока она не могла собой гордиться. До покоев она добралась, опираясь о колонны и каменные стены, решительно отвергая участие каждой юной девушки, что встречалась ей на пути. Она ненавидела быть беспомощной, ненавидела сам вкус этого чувства, обжигающего, оскверняющего внутренности и кровь.       В покои она вошла, обнаружив, что Айнайян перестелила постель и поставили в вазу свежие цветы, однако более её удивило присутствие гостя, которого она ожидала встретить при иных обстоятельствах. Щёки её вспыхнули, перед мысленным взором воскресло его неумолимое лицо, залитое полуденным солнцем и кровью Драгана. Ноги её онемели, растревоженные волнующим чувством в груди. Эймонд обернулся, внимание его более не было вверено созерцанию жизни, что кипела за стенами господского дворца. Он подошёл ближе, всматриваясь в её лицо с тенью надменного любопытства, и уста его дрогнули в слабом подобии улыбки. Висенья подняла глаза, пробуждённая осознанием неотвратимости встречи.       — Skorkydoso aōha kris? — он протянул ей руку, предлагая помощь, но Висенья, оцепенев от столь внезапной заботы, спрятала руки за спиной.       — Sȳrkta, — ответила она, уверенно ступая мимо дяди, точно желая доказать, что была в состоянии обойтись без его помощи. Боль пронзила голень ударом копья, и Висенья закусила губу, не дозволяя сорваться с уст сдавленному стону боли.       — Odras? — он спрашивал так, точно уже знал ответ, со скрытой насмешкой потешаясь над её упрямством и бесплодными попытками.       — Daor.       Эймонд прикрыл глаза, очевидно, не поверив в её ложь. Пальцы его сомкнулись вокруг её предплечья, обжигая жаром сильного тела сокрытую под шелками кожу. Он усадил её в кресло, с неотвратимостью смерти возвышаясь над её хрупкой юностью. Она росла среди братьев, что были воспитаны истинными рыцарями, и как всякой девице, уже вошедшей в лета расцвета, обходительность мужчин была ей приятна, но как вести себя с человеком, что обязан был стать её супругом, Висенья не знала.       — Птичка, что трудилась в твоих покоях, упорхала, когда я вознамерился стать твоим гостем, — с некоторой небрежностью обронил дядя, наполнив кубки вином.       — Похоже, Вы её испугали, — она подняла руку, отказываясь от вина. Искать спасения от зноя и жажды в хмеле не лучшая затея для девицы, что ещё не оправилась от болезни.       — Полагаю, ты бы тоже упорхала, если бы могла.       Она взглянула на ногу, стянутую полосой чистой ткани, и поспешила скрыть увечье от дядиной проницательности.       — С моей стороны было бы весьма неучтиво оставить своего гостя, — Эймонд вскинул бровь, до конца не веря в её почтительность, и столь обличающий жест был красноречивее слов. Дядя испытывал её молчанием, точно пробуя на вкус остатки детского упрямства и семена рассудительного терпения. — Чем я обязана Вашему визиту? — воцарившаяся меж ними тишина нуждалась в попытке завязать непритязательную беседу. Как прошедшим через кровопролитную битву воинам им было что обсудить, помимо торопливо покинувшей покои Айнайян. Сокрушительный триумф Хайтауэров, судьбы пленных и итоги войны — всё это было куда любопытней, нежели молчаливое любопытство друг о друге.       — Я принёс тебе кое-что, — односложный ответ дяди говорил о том, что слова он подбирал с осторожностью. Как и она, он ощущал некоторое смятение, глядя на девицу перед собой и не ведая, какими словами следует завязать беседу. Висенье казалось, что общество её он находил неприятным, но дядя был отнюдь не из тех людей, что следуя вежливости, навещают племянниц в покоях. Она была неподобающе одета для долгих бесед, и уповала, что вскоре нужда притворяться участливыми исчезнет, принеся им взаимное облегчение. Эймонд и прежде казался ей высоким, но сейчас она ощущала себя совсем крошкой подле него. Висенья утешала себя мыслью, что обувь добавляет дяде несколько дюймов роста, а у неё будет ещё вдоволь времени, чтобы вырасти. Септа говорила, что девицы растут до двадцати лет, а за последние четыре года она прибавила почти десять дюймов.       — Кажется, это твоё, — он протянул ей окровавленный плащ, скрывающий подношение. Сердце её забилось быстрее, предвкушая, что скрывал свёрток. Она развернула ткань, и с губ её сорвался прерывистый выдох. Вид изломанного меча был хуже созерцания изувеченного тела. Она успела позабыть, что Драган сломал её меч. Два уродливых обломка, завёрнутые в окровавленный плащ — все, что осталось от клинка, откованного на Дрифтмарке. Висенья прикрыла глаза, стараясь усмирить гнев и досаду. Ей вновь стало жарко, и она решила, что вернулась лихорадка.       — Какой теперь с него прок? — она взяла в ладони один из обломков. Сталь затупилась, стала шершавой и грубой, точно порода на Драконьей Горе. Её первый меч, столь желанное сокровище. Будь она девочкой, то позволила бы себе слёзы, но плакать перед мужчиной, что преподнёс ей подобный дар Висенья не желала, подобная слабость была бы ни к лицу девице её нрава и положения, даже будь она младше. — Разве только в Пентосе заблудился умелец из Квохора или Норвоса.       — Остроумие слабое утешение огорчению, — он пригубил, рассматривая её, едва совладающую с гневом, с особым, затаённым предвкушением. Наслаждаясь её усердными стараниями бесстрастного лица скрыть истинные чувства сердца.       — Когда есть выбор между гневом и остроумием, он невелик, — она отложила меч. Само прикосновение к нему приносило нестерпимую боль, сравнимую лишь с той, что испытывала её плоть, осквернённая ядом.       — Кузнецы Пентоса могут отковать тебе славный клинок, не хуже того, что сломался, — он склонился над ней, с внезапным трепетом коснувшись щеки. Висенья вздрогнула всем телом, воззвав к торжествующей улыбке на дядиных устах. Его попытки утешить её боль были бы приятны, если бы искренности в них было чуть более толики. Быть может, он и впрямь искренне сочувствовал её потере, а может лишь потешался над чувственностью души. Как воин, он понимал, сколь постыдной бывает потеря клинка или смерть его от руки врага, но как ненавистный брат матушки он мог наслаждаться той болью и смятением, что тяготила её сердце. Пальцы его очертили линию скулы, коснулись плавного изгиба челюсти и поддели подбородок, заставив Висенью отвергнуть рассуждения о природе своих поступков. Глаза их встретились, и она затаила дыхание. Пурпурный блеск единственного глаза завораживал, заставляя гадать, что скрывала пустая глазница под мягкой кожей повязки. — Ты выглядишь лучше. Потеря меча пустяк в сравнении с потерей жизни.       Этот назидательный тон не стерпел бы возражений. Истинность слов дяди сложно было оспорить. Марио научил её почитать оружие, обращаться с ним подобающе. Мужчины в Вестеросе относились к клинкам иначе. Для многих они были лишь посредниками меж жизнью и смертью, для неё же это было плотское воплощение признания её стремлений. И во что оно обратилось?       — Ваша правда, — она повела головой. У Эймонда был тяжёлый взгляд, и долго выносить его на себе было выше её сил. — После пробуждения меня преследуют одни лишь огорчения.       — Такова суть войны. Трофеи её не всегда бывают приятны, — он потрепал её по влажным волосам, пропуская меж пальцев серебряные пряди, точно она была всё той же семилетней девочкой, которую он встретил в чертогах Драконьего Камня. Висенья накрыла пальцами его запястье, с настойчивой осторожностью отстраняя от себя, желая дать понять дяде, что юная девушка не потерпит ребяческого снисхождения маленькой девочки. — Война не заканчивается с окончанием битвы.       — Что же стало Вашим трофеем? — она расправила плечи и сложила руки на коленях, довольная той настойчивостью, что ей удалась. Безрадостное смятение Эймонда сменилось искренним любопытством, и когда уста его распахнулись, стремясь вверить Висенье столь желанный ответ, дверь в её покои распахнулась, и беседу прервала Бейла.       — Гляжу, ты опередил меня, Эймонд, — звоном стали запели уста сестры. — Не знала, что твоё беспокойство о здравии моей сестры было столь велико.       — Ты оставила свою сестру не в лучшем обществе, — рука его с отцовской заботой коснулась её плеча, узкая и горячая ладонь дяди обжигала теплом драконьего сердца каждый дюйм скрытой под шелками кожи. Как и прежде, Висенья оставалась холодна и равнодушна.       — Я вижу, что сейчас она не в лучшем обществе, — Бейла с презрением взглянула на его ладонь, что покоилась на плече сестры, но Эймонд не торопился избавлять Висенью от своего участия.       — Дядя, — преисполненным учтивости тоном обратилась к нему Висенья. — Не будет ли дерзостью с моей стороны попросить Вас оставить меня наедине с сестрой?       Эймонд взял её за руку и коснулся нравственным поцелуем тыльной стороны ладони. Висенья зарделась, до глубины души изумлённая его поступком и теми чувствами, что на него откликнулись, когда тепло сухих дядиных губ разлилось по её телу, подобно приливу, что омывал песчаный берег Драконьего Камня. Эймонд миновал Бейлу, подарив сестре преисполненный вкрадчивого предостережения взгляд. Бейла устремилась к ней и порывисто обняла. Висенья прижала к себе сестру, зарываясь носом в короткие серебряно-золотые пряди. Ощущение столь родного тепла заставило встревоженное визитом дяди сердце укротиться. Она до сих пор не верила, что могла обнять её, почувствовать её запах, расцеловать и расплакаться вместе с сестрой.       — Как же дорого обходится мне твоё упрямство, маленькая сестрёнка! — Она взяла в ладони её лицо и улыбнулась сквозь слезы, Висенья вторила чувствам сестры, зная, что Рейна и Бейла были единственным людьми, перед которыми она могла обнажить все тревоги и страхи.       — Мне так стыдно… — прошептала она, приникая щекой к плечу сестры. Глаза Бейлы были влажными от слез, сбитое дыхание и горячечный шёпот говорили о тех чувствах, что испытала она, пока родичи были у чертогов Неведомого. — Перед матушкой, перед отцом, перед тобой и Джейсом. Прости меня, Бейла, прости… О, Джейс, я так хочу увидеть его, так хочу обнять.       — Он будет рад увидеть тебя, — Бейла стёрла слёзы рукавом платья и погладила её по волосам. — Первым делом он спросил о тебе, когда очнулся. Я готова целовать руки этой Красной Жрице, что спасла тебя от смерти и увечья. А тот целитель, что излечил Джейса, верно он сравнится мастерством лишь с мейстером Герардисом, — они глядели друг на друга, и каждая не верила в наступившую встречу. Лицо сестры сделалось бледным и худым, доселе робко скрывавшиеся за нежно-розовой кожей скулы стали чётче, острее, обнажая всю боль, что терзала её долгие дни болезни родичей. Бейла взяла её за руку, помогая подняться, и увлекла за собой. — А теперь вставай. Нас ждёт непростая беседа.

***

      Джекейрис ждал их в саду, в овитой виноградной лозой беседке подле каменного пруда с крохотными разноцветными рыбками. Завидев брата, Висенья бросилась в его объятия, тотчас отпрянув, когда Джекейрис сдавленно выдохнул, стеснённый радостью встречи. Бескровные уста тронула сдержанная улыбка, столь несвойственная хмурому, строгому лицу брата. Как и Бейла, он был измождён, но не тревогой, а ранами, полученными в дар от врагов. Слышать его дыхание и биение сердца было для Висеньи драгоценной отрадой за дни, проведённые в объятиях пламени и смерти. Он исхудал, но тело его, как и прежде, казалось твёрже камня. Короткая тёмная борода, прежде коротко остриженная, сделалась длиннее и гуще, плоть в разрезах свободных одежд была стянута полосами ткани, розоватыми от сочившейся крови. Висенья расцеловала брата в обе щеки, и уже втроём они расположились в тени ветвистых деревьев и каменных сводов беседки.       — Минувшим днём прилетел ворон с Драконьего Камня, — начала Бейла, когда слуги закончили накрывать вечернюю трапезу. — Я написала отцу, как только была снята осада. Он ожидал, что мы тотчас вернёмся домой, и мне довелось огорчить его известиями о ваших увечьях.       — Верно, он в гневе… — с опаской предположила Висенья, не решаясь взглянуть на сестру.       — Милостиво назвать гневом его чувства, — Бейла хохотнула. — Твой ночной побег вынудил его отправиться с рассветом на Тарт. Одним Богам известно, каким был ужас лорда Галладона, когда он узнал, что приютил дочь принца Деймона, покинувшую остров без его дозволения. До прибытия отца на Тарт он был убеждён, что ты была его гостьей с дозволения, а не волей собственной прихоти.       Висенья взглянула на Джекейриса, что, как и прежде, предпочитал не вмешиваться в беседу сестры и супруги. Роль молчаливого наблюдателя прельщала его куда более голоса разума, которым порой становилась Рейна, когда им с Бейлой было нелегко достигнуть согласия. Обвинения сестры были справедливы, но, видят Боги, она не желала подобного исхода. Она поступила опрометчиво, но поняла это слишком поздно, последствия её решений были необратимы. Как и прежде, её не страшило наказание отца, куда более она боялась потерять их с матушкой доверие.       — Теперь он едва ли будет рад моему возвращению.       — Ну разумеется он будет рад. Наконец ему представится возможность наказать тебя за своеволие. Полагаю, даже Рейнира не встанет на твою защиту, — сестра протянула Висенье свиток. Строгие, ровные буквы, рождённые отцовскими пальцами, звучали в её голове неотвратимым приговором, когда она осмелилась прочитать письмо. — Отец писал, что она приказала высечь стражника, который сторожил твои покои.       — Но моё письмо… — она вспомнила о вести, которую отправила на Драконий Камень перед началом осады, но оправдания её не были приемлемы для сестры.       — Отец написал, что заставит тебя съесть его целиком, как только ты ступишь на остров. Он зол и разочарован, и тебе ли не знать, сколь страшен он бывает в гневе.       Висенья отложила пергамент, устало вздохнув. Сделанного было не вернуть, и горевать по свершённым ошибкам было глупостью большей, нежели она совершила. Единственное, что огорчало её — молчание. Ей нравилось думать, что ворон с письмом был схвачен одним из ястребов врагов или сбит стрелой мирийского арбалетчика, но сама мысль о наказании равнодушием была для неё нестерпима.       — Что ж, теперь мне известна причина их с матушкой молчания. Они огорчены моим поступком.       Бейла кивнула. Похоже, покаяние — то, что было нужно её неумолимой душе. Ненавистное, унизительное чувство стыда было властно даже над самым пламенным сердцем, а она была ещё так юна и беспечна. Ошибки казались ей закономерным итогом некоторых решений, но лишь сейчас она поняла, сколь губительным может быть намерение, встреченное не хладным умом, а пылким сердцем. Ей следовало поскорее вернуться домой и просить прощения за свою беспечность. Покаяние — преступление против гордости, однако лишь оно способно вернуть ей прежнее доверие семьи. Висенья слишком любила мать, чтобы позволить себе её равнодушие, принять его как данность её поступку и смириться, что взгляд её более никогда не будет прежним.       — Нам следует повременить с возвращением, — точно считав беспокойство с лица сестры, заключила Бейла. — Принц предложил нам одно из своих владений у моря до тех пор, пока вы с Джекейрисом достаточно не окрепнете, чтобы вернуться домой.       — Раны Вермакса ещё свежи, ближайшие недели он проведёт на земле, если вовсе будет способен летать, — речи о драконе украли доброе расположение духа Джекейриса. Он вновь сделался хмурым и задумчивым, обременяя себя виной за увечья Вермакса.       — К тому времени отец и Рейнира немного остынут и, быть может, твоё наказание не будет столь страшным, — Бейла коснулась плеча супруга и, наполнив кубок вином, предложили Джекейрису. Висенья праздно перекатывала меж пальцев тугую от сока ягоду винограда. — Когда мы с Рейной были детьми, принц предлагал нам владения у моря. Это славное время давно миновало, но мне бы хотелось вновь оказаться там… — Бейла притихла, глаза её потускнели, точно сапфиры, спрятанные в тень сундука. Висенья знала о лишении, что постигло их с сёстрами на землях андалов. Леди Лейна, вторая супруга отца и мать её старших сестёр, погибла в драконьем пламени во владениях принца Пентоса. Память о давно минувшем горе до сих пор тревожила сердце сестры. Столь непреклонная, грозная воительница, она превращалась в дитя, стоило ей обратиться к воспоминаниям о матери. — Теперь мы гости принца вновь.       — Не забывай, мы не единственные его гости, — напомнил супруге Джекейрис. Бейла подле него поджала губы, точно вот-вот с них грозились сорваться проклятья.       — У дядей нет причин гостить здесь слишком долго, — однако соображения её никто из родичей не разделил. Суеверные опасения брата и сестры казались Висенье неуместными. Если верить рассказам Саррэ, дяди её были в добром здравии, и необходимости пребывать в Пентосе у них не было.       — Но и нет повода возвращаться в Старомест, — Бейла гневно хлопнула опустевшим кубком по столу, и пальцы её сомкнулись на узкой серебряной ножке. — Стараниями Рейны конфликт Простора с Дорном канул в лету. Что ждёт их в Староместе? Одно лишь праздное безмятежье, столь ненавистное каждому мужчине. Здесь же они герои и чествовать их могут ещё месяц-другой, до тех пор, пока магистрам не надоест растрачивать богатства на празднества.       — Новую луну мне бы хотелось встретить дома. Беспечность этих людей сулит им ещё много войн, и более мне бы не хотелось, чтобы наши воины проливали кровь за чужую свободу, — Джекейрис поднялся, и обе сестры последовали за ним, выражая безропотное уважение. — Вам не следует идти за мной, целитель велел мне оставаться в постели до тех пор, пока все раны не покроются струпьями. Оставайтесь здесь, полагаю, вам есть что обсудить. Я найду дорогу в покои.       На предложение Бейлы позвать слуг Джекейрис также ответил отказом. Мужчина, которому суждено было некогда стать государем Семи Королевств, не мог позволить себе посторонней помощи даже тогда, когда отчаянно в ней нуждался. Гордость воина порой была хуже девичьего упрямства, и никакие убеждения разума не были способны с ней совладать. После ухода Джекейриса они с сестрой долго говорили о минувшей битве. Бейла поведала всё, что знала о принце и его семье, об устройстве Пентоса, о порядках, что правили в городе, о врагах и союзниках пентошийцев. Нехотя сестре пришлось рассказать и об Эймонде, чьими стараниями она оказалась жива. Слушая о дяде от Бейлы, Висенья подметила, что преисполненный гневного презрения тон повествования был схож с голосом леди Тианны, когда жрица заговорила о дяде. Бейла рассказала, как предала морю останки сира Дейрона и как писала письмо о его смерти леди Хейзел, и вдруг осеклась. Висенье казалось, что Бейла намеренно скрыла от неё что-то ещё, не желая тревожить чувства едва оправившейся от болезни сестры. Когда рассказ её подошёл к концу, голос сестры изменился, стал серьёзным и строгим, как подобало будущей королеве.       — Мне бы не хотелось, чтобы ты коротала дни в обществе Эймонда или искала его внимания, однако…       Висенья изумлённо распахнула уста, на мгновение утратив дар речи. Сестра и прежде не выбирала слов и славилась смелыми утверждениями, однако на сей раз Висенья ощутила себя оскорбленной от столь несправедливых обвинений.       — Я вовсе не… — она невольно прервала сестру, не позволив ей закончить, и Бейла взглянула на неё из-под густых нахмуренных бровей, позволяя дослушать.       — Повремени с оправданиями, маленькая сестрёнка. Мне известно, о чём были ваши беседы с Рейной, — непреклонно возразила Бейла, пресекая сорвавшееся с её уст возражение. — Я солгу, если скажу, что она обучает тебя неправильным вещам. Её слова побуждены глубокой и искренней заботой о твоём благе, однако Эймонд не тот человек, которого можно легко провести подобным образом. В иных обстоятельствах, я бы ничего не сказала тебе, ибо, как и прежде, не желаю вашего общего досуга, верно, более всего на свете, но сейчас… сейчас у меня есть повод уступить своим убеждениям. До чего же нестерпимо признавать правоту твоей сестры. Она так гордится, когда оказывается права. Юной девице порой непросто бывает устоять перед наслаждениями, которые предлагает судьба. Будь разумна и осторожна. Рейна полагает, что потворствуя его участию ты сумеешь обеспечить себе безопасную жизнь в стенах Красного замка, и, быть может, склонить Эймонда на сторону своей матери.       Осведомлённость Бейлы нисколько её не удивила. Вопреки обстоятельствам, они были достаточно близки с сестрой, чтобы делиться сокровенным. Висенья нередко становилась причиной их бесед. Как старших сестёр, их искренне заботила её судьба. После случившегося на свадьбе Бейлы Рейна стала толковать с ней о супружестве и тех обязательствах, что лягут на её плечи. Если раньше сестра была непреклонна в своей ненависти к Эймонду, ныне же она взрастила в себе расчётливую уступчивость и воистину воровскую осторожность. Рейна не владела клинком, как Бейла, однако сестра была опаснее в ином. Она обладала даром убеждения и владела словом столь же умело, сколь её отец. У неё был острый ум, подкреплённый уместной в определённых обстоятельствах хитростью. Рейна улыбалась, но никто никогда не знал, о чём была её улыбка.       — Склонить на её сторону? О чём твои тревоги, Бейла? — от изумления её дыхание прервалось. Бейла делилась с ней опасениями о будущем их дома, государства и престолонаследия. До этого она никогда не размышляла о власти. Преемственность была определена волей деда-государя задолго до её рождения, и Висенья полагала, что имела право быть беспечной. — Когда матушка взойдёт на престол, Эймонду доведётся чтить её, как свою королеву.       Однако Бейла не разделяла её уверенности и гневилась с того малодушия, что позволяла себе уже достаточно взрослая сестра.       — О, Висенья, как же ты беспечна! Вопрос престолонаследия всегда остро стоял в нашей семье. Семя вражды не позволит сыновьям нашего деда так просто допустить к трону твою мать. Да будет тебе известно, что Хайтауэры едва ли откликнулись на зов принца из сочувствия.       Участие Хайтауэров в войне доселе не казалось ей оправданным, однако их флот не мог, подобно Веларионам, верным Деймону и леди Рейнис, покинуть Старомест по велению одного из дядей. Если Хайтауэры вступили в войну, то лишь потому, что получили на это дозволение. А кто мог дать его, если не сам государь.       — Если государь велел им встать на защиту города, разве у них был выбор? — стремясь найти истину, она невольно оправдывала столь ненавистных Бейле Хайтауэров и тем самым приводила в гнев сестру ещё больше. Она едва оправилась от одной войны, а Бейла уже отыскала новых врагов в лице сыновей их деда. Висенье не хотелось ставить под сомнения слова сестры, но долгие годы вражды её утомили, а дни минувшей осады показали, чем может обернуться война не только для неё, но и для невинных людей.       — Никто из нас не был в столице и не знал, как по-настоящему обстоят дела. Уверена ли ты, что государь был тем, кто послал корабли и своих сыновей в Пентос? — вопрос сестры посеял в её душе семя сомнения. Она давно ничего не слышала об отце матушки, с тех самых пор, как он покинул Драконий Камень после свадьбы сестры. Отец не посвящал её в те вести, что доходили до него через лазутчиков, оставленных в столице, и она хорошо помнила Её милость королеву, женщину прекрасную ровно столь же, сколь и опасную. Если она привила своим детям ненависть к её братьям, что мешало ей править от имени государя в Малом совете все эти годы? Дед её отличался миролюбивым, уступчивым нравом, обрести расположение подобного человека не столь уж сложно. — Я не виню тебя, маленькая сестрёнка, и меньше всего на свете желаю оскорбить твои чувства, но ты слишком долго оставалась в неведении. И в том есть наша вина. Последние годы мы давали тебе слишком мало свободы, и вот во что претворилось твоё своеволие. Я не буду следить за тобой, подобно твоей септе. Прежде всего, мне хочется знать, что верность твоя принадлежит нашей семье.       Слова сестры её оскорбили. Как могла она ставить под сомнение её верность, точно была повинна в том, что некогда дед пожелал их с дядей брака. Всю жизнь она провела среди родичей на Драконьем Камне, разве могла она вверить свою верность человеку, которого встречала лишь несколько раз в своей жизни? Её смятение — неверие, что впереди вновь ждала тьма. Очнувшись, она была столь счастлива дышать, двигаться и наслаждаться теплом, а теперь Бейла грозилась ей новой войной, новой болью и лишениями. Стараниями матушки и отца у неё было безмятежное детство, преисполненное наслаждений, во многом сокрытых от прочих детей. Ей прощали выходки, даже септу матушка приставила к ней лишь потому, что многие леди считали её дочь лишённой всяких манер дикаркой. Её любили и оберегали от правды, что до сих пор казалась Висенье не более, нежели бессмысленной враждой.       — О чем ты просишь меня, сестрица?       — Я не хочу, чтобы ты превратно истолковала мои слова. Твой дед уже немолод. Я беспокоюсь о будущем, что грядёт, и мне особенно важно знать, что за спиной твоей матери не зреет заговор.       Висенья откинулась на спинку стула, приложив пальцы к подбородку. Бейла всегда говорила прямо о своих тревогах и подозрениях, и слова сестры заставили Висенью задуматься о будущем, которое до этого казалось ей предопределённым. Обе её сестры не были глупы, но у них был разный подход к решению вопросов. Каждая из них была дорога Висенье, и каждая из них по-своему влияла на неё, но до этого никто из них не заставлял её делать то, что было Висенье не по нраву. Тактика, что предлагали ей сестры, могла позволить ей достаточно сблизиться с дядей и узнать, были ли уместны опасения Бейлы, однако Висенье, столь юной и неискушённой в притворстве, недоставало лёгкости и обольстительности Рейны, чтобы свободно чувствовать себя в беседах с мужчинами. Висенью мало заботила политика и власть, отчасти она была счастлива, что ей довелось родиться столь поздно, и всё бремя ожиданий легло на плечи брата и сестры. Если бы не государь Визерис, её жизнь могла бы полностью принадлежать ей, и в ней бы не было места ни обману, ни борьбе за власть, ни ненавистному браку.       — Быть может, догадки твои верны, но я не та женщина, с которой он будет откровенен, — Эймонд отнюдь не казался ей глупым мужчиной, и возражение было последним оплотом надежды сохранить безучастность.       — Я и твой брат — вот те, с кем он не будет откровенен, — Бейла старалась быть терпеливой, однако с каждым её возражением проявлять терпение удавалось сестре всё более скверно. — Ты же его будущая супруга, и пока не сделала ничего дурного ему в той мере, что некогда мы с Рейной. Стань ему другом, расположи его к себе. Я знаю, Рейна говорила с тобой: о том, сколь падки мужчины на лесть.       — Мне скверно удаётся льстить, — честно призналась Висенья, но искренность её лишь повеселила сестру.       — В том нет твоей вины. Эймонд из тех мужчин, которым польстить крайне непросто. Да и льстить ему я тебя не прошу. Будь собой: той упрямой девочкой, что однажды он встретил на Драконьем Камне.       — Он не расскажет мне, даже если я… — она осеклась, не смея произнести вслух самые отчаянные поступки, к которым ей могло довестись прибегнуть. Бейла поняла её и снисходительно кивнула, не желая принуждать к ответу.       В одном обе её сестры были правы. Государь Визерис был немолод, а супругу его никогда не прельщала участь кланяться новой королеве. Но ведь он сам пожелал отдать её своему сыну, а свою внучку её дяде. Скорее всего, вскоре их обручат. Бейла тревожится, что Эймонд может с ней дурно обойтись, Рейна же считает, что подобное будет ей на руку.       «Ты уже взрослая, и тебе следует знать, что не все девицы столь невинны, как пишет «Семиконечная Звезда», — в последние годы Рейна была редкой гостьей на Драконьем Камне, и чем старше становилась Висенья, тем чаще сестра говорила с ней, как со взрослой, обращала внимание на девичьи хитрости и слова, что так любили слышать мужчины.       «Знает ли твоя септа об этих словах?» — она сокрушённо покачала головой, заставив Рейну рассмеяться. Подобная беседа в покоях, где спала крошка-Лейна, не казалась Висенье уместной, однако Рейна полагала иначе.       «Я взрослая девушка, мать, и в советах септы более нет нужды. Есть вещи, о которых не следует знать служителям Веры, но следует знать тебе перед тем, как ты пройдёшь через супружеское ложе. Твой брак не будет простым, и чтобы обрести безопасность подле своего супруга, тебе стоит расположить его к себе. И сделать это стоит до того, как вас сочетают браком. Полагаю, вам с Эймондом ещё предстоят встречи. И тебе следует знать, как вести себя с ним», — сестра погладила по голове спящую дочь и поцеловала в макушку. Висенья подобрала под себя ноги, с деланным любопытством всматриваясь в усеянное звёздами небо.       «Похоже обретение расположения едва ли отличается от покупки клинка или лошади…».       «Подобное не столь легко объяснить, но, уверяю тебя, когда придёт время, ты поймёшь, что уступчивость — не слабость, а сила мудрой женщины, которой тебе предстоит однажды стать», — Рейна потрепала её по волосам, как любила делать в детстве, но сейчас уветливая нежность сестры лишь гневила Висенью.       Бейла не могла судить бесстрастно, даже Рейна с летами избавилась от толики предубеждений, Бейла же осталась собой. Она не любила Эймонда и эта неприязнь порой лишала её здравого смысла. Висенья хотела лишь одного: покоя. После того, что она увидела на войне, ей больше всего на свете хотелось больше никогда не видеть ужасов кровавой бойни, и если ради этого ей следовало стать супругой Эймонда и прожить остаток дней в Королевской Гавани, она была готова на эту жертву. Рейна была права, но не в том, что Висенья должна была купить себе право на счастье, а в том, что брак и союз Джейхейры и Эйгона мог положить конец бесконечной вражде. Они с кузиной стали бы заложницами в руках женщин, что не питали к ним любви, но теперь она знала — общество строгих женщин куда сноснее общества гниющих в земле тел.       — Мне нужно знать, какая участь отведена дорогому другу нашего отца в этой партии. В последнюю нашу встречу он отказал мне в беседе, но был заботлив и обходителен, предложил нам погостить какое-то время в Пентосе, но я чувствую, что с Эймондом он говорил охотнее. И я должна узнать, о чем. Если за нашими спинами зреет заговор против твоей матери, нам следует изобличить его как можно скорее, — заметив смятение на лице сестры, Бейла взяла её за руку. — Ты хорошо меня знаешь. Мы с твоими дядьями не родичи, и даже не товарищи. Только вспомни, что сотворили они на моей свадьбе!       — Не будь я в тот день излишне горда и надменна, подобного бы не случилось, — она сжала ладони, засаднившие от пробуждённых воспоминаний минувших лет. Бескровные рубцы обожгло пламенем боли и в глазах у неё защипало. — Я испортила тебе торжество, сестрица, и на твоём месте не поручала бы себе столь важных поручений.       — Ты уже не ребёнок, Висенья, — неотступно говорила сестра. — Вскоре тебе предстоит принимать решения куда важнее опального бегства с Драконьего Камня. Ты правильно ведёшь себя с ним, будь разумной и дальше. Мне противно говорить тебе эти слова, но лишь так ты расположишь его к себе.       — Если тебе столь важно его расположение, почему же ты сама столь надменна с ним?       Бейла гордо вскинула подбородок и губы её тронула торжествующая, надменная ухмылка.       — Потому что этого он от меня и ждёт. Он ждёт моей неприязни, моей надменности, моей дерзости. Буду честна, оправдывать его ожидания — одно удовольствие, — сестра поднесла к губам кубок, с упоением сделала глоток, наслаждаясь вином и собственной гордыней. — Ты же для него дитя. Он может быть не рад тебе, но ненавидеть не станет.       — Я чувствую себя лгуньей… — она спрятала лицо в ладонях, сжимая прядь волос столь сильно, что под их силой заныла чувствительная кожа.       — Все люди лгут. Даже твоя септа. Да, она много говорила о достоинстве леди, о правде и наказании за ложь, — все эти беседы, от которых только клонило в сон, — но, как и все люди, она прибегала ко лжи. Ложь во благо своей семьи не порок, а добродетель. Когда-нибудь ты поймёшь меня. Сейчас же просто доверяй.       Бейла холодно относилась к Рейнире, в отличие от Рейны, что её обожала. Она слишком долго была под покровительством леди Рейнис, и с кровью бабушки ей передалась и её неприязнь. Висенье казалось, что даже поддержка притязаний матушки была не более, чем стремлением сестры некогда и самой взойти на престол. Прежде Бейла никогда не сомневалась в своём праве взойти на престол и считала себя достойной королевой. Отец говорил, что она была истинным воплощением королевы Висеньи и всячески вторил стремлениям сестры некогда сделаться королевой. В детстве ей хотелось, чтобы отношения матери и сестры были иными, сейчас же она свыклась с той прохладной учтивостью, с которой держались обе женщины. Рейнира пыталась быть ей матерью, но в сердце Бейлы было место лишь для одной матери, ныне покойной леди Лейны Веларион. Висенья любила мать и любила сестру. Обе они казались ей достойными женщинами, но она слишком мало смыслила во власти, чтобы с уверенностью сказать, что подобное наследование было верным. Бейла бывала жестока, как и Рейнира. Отрубленная голова сира Веймонда порой виделась ей во снах, как теперь будут видеться отнятые собственным клинком жизни. А вот Рейна… Рейна была другой. Мягкой, хитрой, осторожной и исключительно обольстительной. Ещё в Дрифтмарке Висенья заметила, сколь сильно любили сестру знать и простолюдины, Бейлу же разумно опасались.       — Мне хочется ошибаться, маленькая сестрёнка. Больше всего на свете я буду счастлива, если ошибусь. На Тарте ты обещала, что будешь мне подчиняться, просила не отсылать тебя прочь, так будь полезна мне, будь полезна своей семье.       — Как пожелаешь, mandȳs… — Висенья смиренно опустила глаза, размышляя о лжи и притворстве, что ей предстояли.

***

      Следующие несколько дней она провела в обществе Саррэ и девушек, что по мнению лиссенийки могли скрасить её досуг. Будучи гостьей, она исправно следовала советам Саррэ, что жила в Пентосе достаточно долго для того, чтобы стать сведущей в традициях Красного города. Утром и вечером её навещал целитель, осматривал рану, менял повязки и оставлял отвары, которые Висенье предстояло испить грядущим днём, а ночью она водила пальцем по вышитым золотой нитью узорам, украшающим подушки и одеяла, изнывая от жары, бессонницы и желая повидать Ауриона. Тело её вдоволь почивало среди подушек и простыней, и теперь сон был чужд ей столь же, сколь необходим во время осады. Утром приходила Саррэ, помогала ей одеться и любопытствовала, как могла она скрасить её досуг. На все просьбы Висеньи: прогулки по городу и к Золотому холму, где почивали драконы, Саррэ отвечала отказом, оправдывая его скверным здоровьем принцессы и ответственностью, что несла лиссенийка за её жизнь и безопасность. Висенья, не желая искать ссоры, смиренно выносила дозволенное Саррэ общество, преисполненное звучания арфы, девичьего смеха и бесед, в которых не смыслила и толики. Она учтиво кивала, когда к ней обращались, изредка проявляя участие, когда молчания было невозможно избежать, но мысли её были далеко за стенами дворца. Она тревожилась, как встретят её на Драконьем Камне, и не могла смириться с мыслью о потере клинка, столь бесценного сокровища, родом из детства. Разговоры о мужчинах, изменах, бастардах и раздобревших от бремени девицах были ей неприятны, и чтобы не лгать о своём участии, она предпочитала молчание, укромную тишину под тенью ветвистых деревьев дворцового сада и тихие мысли о тревогах, что изводили юное сердце.       — Триста семьдесят восемь! — с гордостью воскликнул один из капитанов наёмников. Висенья отняла руки от каменного парапета, обратив взор к шествующим по мостовой мужчинам, хмельным и коренастым. Она уже видела это сухое, побитое неизвестной хворью лицо, когда держала на руках умирающего во время осады. Один из псов Лорсо — он потешался над чужим горем громче всех. — После подобной резни — диво, что мы потеряли так мало людей.       Висенья сцепила зубы. Они полагали дивом собственную трусость и глумливое подобострастие. Разве могли люди, что сражались за золото, мыслить и поступать иначе? Каждый из них был под стать своему командиру, в ином случае беднягу бы сбросили со стен или привязали к четвёрке лошадей. Марио как-то сказал ей, что не стоит стыдиться страха. Но она стыдилась. Стыдилась на стенах, стыдилась сейчас, стыдилась даже говорить о том малодушии, что не позволило её руке подняться на врага. Но эти негодяи гордились той низменной жестокостью, что отличала их от простых солдат. Они не ведали ни стыда, ни сочувствия, и каждую безнаказанность судьбы полагали дивом.       — О чём они толкуют? — спросила она у подоспевшей к парапету Саррэ.       — Принц велел Младшим Сыновьям подсчитать павших и раненых на поле боя солдат, чтобы щедро отплатить им за помощь в защите города, — тон Саррэ был преисполнен благодарности и уважения. В её глазах наёмники были одними из спасителей города, наряду с воинами Хайтауэров и остатками гарнизонов из Гоян Дроэ, но в глазах Висеньи они были людьми без чести, людьми, для которых смерть была не более, нежели потехой, а людская жизнь умещалась в пригоршне золотых монет. — Пойдёмте, принцесса, солнце уже в зените. Вам следует спрятать лицо.       После полудня терраса стала казаться Висенье каменной тюрьмой. Айша, дочь торговца пряностями, что радовала их песнями и звучанием арфы, настолько утомилась зноем и горячим ветром, что задремала на тахте, среди мягких подушек и шёлковых покрывал. Саррэ рассказывала о наложницах из Юнкая, обученных пути семи вздохов, об их умелых губах, руках и даже взглядах, которых было достаточно, чтобы всякого мужчину свести с ума.       — Даже мне неизвестно, каким тонкостям плотских утех обучали их юнкайские господа, но мужчины теряли голову от одной лишь мысли, что им предстоит ночь с подобной умелицей, — Саррэ оторвала от кисти виноградину и поднесла к губам. Другие девицы наблюдали за ней с тихим участием, покорно дожидаясь рассказа. Саррэ и впрямь заслуживала восхищения. Будучи блудницей из Лисса, изгнанной из собственного дома, она сумела добиться расположения супруги принца и вести беседы наравне с господскими дочерьми, увлекая их рассказом настолько, что толки друг с другом перестали быть им интересны. Висенья поднесла к губам чашу с прохладными сливками, слушая заливистый смех юных девиц. Всё же, их общество было куда приятнее обезумевших от страха мужчин на стенах. Столь лёгкие, беззаботные и весёлые девушки могли подарить отраду её сердцу, не будь оно иссечено ранами, что оставляла война.       — Расскажи о Плачущей Госпоже, Саррэ, — с восхищением хлопнула в ладоши Эстер, самая юная среди девушек, что наслаждались рассказами лиссенийки. Висенья дала бы ей не больше тринадцати, но быстрые, сметливые глаза девочки прибавляли ей несколько лет.       Саррэ сняла с шеи золотое украшение, и лишь сейчас Висенья увидела, что среди узоров цветов стояла плачущая женщина.       — Мы почитаем её наравне с Владыкой Света. Она плачет о мёртвых, что ушли слишком рано, и о живых, чья жизнь хуже смерти; о сыновьях и дочках; о матерях и отцах; о братьях и сёстрах, о павших с клинком в руке и о безоружных. Слёзы Плачущей Госпожи олицетворяют страдания и боль всех людей, что когда-либо приходили в наш мир. Она не умеет утешать печали, но она делит их с каждым, кто когда-либо плакал.       Слушая рассказ Саррэ, Висенья вспомнила, как Джоффри поведал им с братьями об Алиссе Аррен. Женщине, что была наказана Богами за силу духа, сохранив при себе слёзы после гибели супруга и всех сыновей. Тогда она поняла, что Боги жестоки. Они осыпают благоволением волю мужчин и порицают отвагу женщин, полагая подобное слабостью и невежеством, осквернением памяти покойных родичей. Женщины годятся лишь для слёз, детей и советов.       Девицы позади неё хохотали, угощая краснопёрых сладко щебечущих птиц ягодами и плодами. Ей велели быть учтивой, и она была, однако отсутствие взаимного интереса друг к другу заставляло девиц невольно избегать её общества. Она была им неинтересна. Быть может только сперва, когда они без устали осыпали её вопросами о драконах и полётах, просьбами покататься, точно дракон был лошадью или коггом. Привычки всадников были им непонятны, и Висенья не смела винить их за это. Для многих драконы были чудом — пламенем, облачённым в плоть, и лишь великий восторг побуждал их уста к вопросам, что могли изумить всякого Таргариена, рождённого от крови Древней Валирии.       Она опустила глаза, ощутив прикосновение когтистой лапы к коже, скрытой под мягким шёлком. Разномастная кошка с короткой густой шерстью с любопытством взирала на чашу со сливками в её руках. Висенья подалась вперёд, предлагая гостье угощение. Кошка принюхалась, сперва к её рукам, а после к чаше, и лишь после приступила к трапезе. Скрытая от глаз беседующих девиц сочно-зелёными листьями инжира, Висенья слышала, как Саррэ рассказывала об устройстве власти в Лиссе, пока чаша не опустела. Кошка отпрянула, развернулась, и колокольчик на её шее наполнил террасу хрустальным звоном. У овитой лимонником арки она вдруг остановилась, и выжидающе взглянула на Висенью. Из-за кромки дерева раздался заливистый смех Сайи. Едва ли её отсутствие заметят. В детстве она любила преследовать кошек. Эти ловкие, подвижные животные умели быть незаметны и бесшумны, и почти никогда не уставали. Ловить их было удовольствием для них с братьями. Визерису чаще неё и Эйгона удавалось словить кошку, и как победитель, он мог ласкать её до тех пор, пока об их забавах не узнавала септа.       Кошка вывела её в сад, где совсем недавно они вели беседу с Бейлой. Висенья следовала за звоном колокольчика по узкой тропе из гладкого камня, пока кошка не привела её к укромному месту, где отливал серебром маленький каменный пруд, скрытому в тени дынных деревьев и пурпурных цветов глицинии, собранных в душистые кисти. Кошка запрыгнула на парапет, вытянулась и легла на спину, подставив живот пробивающемуся чрез соцветия солнечному лучу. Висенья сняла обувь и взялась руками за едва тёплый камень, помогая телу забраться на возвышение. Умостившись на гладком камне, она опустила ноги в манящую прохладу воды и залюбовалась сверкающей чешуёй разноцветных рыб, что показывались и скрывались под водой в дивной пляске. Вновь запели бубенцы, и Висенья насчитала ещё тройку котов, что тревожили лапами серебряную гладь, силясь добыть себе трапезу. Все они были ухожены и красивы, и охотились скорее ради забавы, нежели от нужды, — совсем не ровня тем худым, облезшим и бесконечно голодным кошкам с Драконьего Камня, что более походили на огромных крыс.       Она остро ощущала необходимость поговорить о войне, о том, что видела, что взволновало её сердце, но кто бы мог понять её столь же? Бейла и Джекейрис были воинами достаточно давно, чтобы найти слова и мысли сестры побуждениями слабости духа. Эймонд? Она достаточно слышала о его жестокости к врагам, чтобы её тревоги не нашли отклика в его сердце. Да и кем они были друг другу? Родичами, которым некогда доведётся связать себя узами брака перед взорами людей и Богов? Их союз не более, чем прихоть, и ждать от него многого все равно, что уповать на приход лета, что едва минуло. Кошка повадилась играть с её волосами. Вдоволь насладившись теплом и сном на нагретом солнцем камне, справив трапезу несколькими пойманными в пруду рыбками, она вновь была бодра и игрива. В отличие от самой Висеньи.       «Эта война уже миновала, — успокаивала она себя каждый раз, когда невольно обращалась мыслями к грёзам. Стеклянный сосуд с лекарством, как и прежде, был при ней, однако слова Марио не позволяли ей вкушать его с прежней периодичностью. — Страшный яд. Какой яд может быть хуже тех снов, что я вижу?»       Уже другая кошка исцарапала ей всю руку, и все же прижав к голове уши, ходила вокруг и водила хвостом, предвкушая новое нападение. Такая же чёрная, как её Аурион. Висенья опустила руку, позволяя вонзиться в кожу острым коготкам. Когда ей дозволят покинуть дворец и навестить своего дракона? Как много ран он получил в бою? Сколько из них затянулись, а сколько ещё болели? Если бы не нога, она могла бы летать, сидеть в седле, рассекать облака могучими крыльями, слушать пение ветра и крики чаек над безмятежным морем, могла изжечь лицо под полуденным солнцем, а после почивать у берега на закате, с раскрасневшейся кожей, предаваясь чтению и грёзам под шум прибоя. А могла просто сидеть подле дракона, делить с ним ту боль, что оставили копья и болты скорпионов. Из одного плена она попала в другой. Участь гостьи обязывала не меньше участи принцессы в родовом замке.       — Nyke otāpin kēla mērī mazilībisi kesīr.       По спине пробежала холодная дрожь, когда она узнала дядин голос. Его звучание она не могла забыть с тех пор, как впервые услышала их разговор с отцом. Годы сделали его настойчивей, тверже, закалили, точно сталь, но всё же она определяла звучание сердечной ноты, что была неподвластна летам. Расправив плечи, Висенья заставила себя обернуться и едва не оцарапала щёку о серебряную заклёпку на дядином дублете. Она позволила подкрасться к себе, подойти так близко, что будь на его месте убийца, ей бы перерезали горло одним взмахом клинка.       Время изменило черты его лица в её памяти, но когда он вновь возник перед ней, облаченный в стальные латы, Висенья вспомнила, сколь дивным было то лицо, что девочкой она увидела на Драконьем Камне. Сейчас же на нем была рубаха из тонкого изумрудного шелка и кожаный дублет, украшенный серебряной вышивкой. Одного взгляда на дядю было достаточно, чтобы изобличить в нём мужчину с запада. Таргариены отличались от пентошийцев. Мода в Вестеросе была иной, более сдержанной даже при дворе и в семьях великих лордов, пентошийцы же любили краски, роскошь и помпезность: золото, рубины, розовые жемчуга и слоновую кость. Даже те платья, что приносили ей служанки, Висенья находила чрезмерными. Чрезмерно тонкими, чрезмерно броскими, чрезмерно не похожими на те, к которым она привыкла дома. Септа любила сама подбирать ей наряды, и тщательно следила за тем, чтобы платья её в достаточной мере скрывали тело. Платья же пентошийцев, длиною в пол, были настолько тонкими, что девица, облачённая в шелка, казалась нагой. Даже Бейла носила подарки принца, приковывая к себе взгляды мужчин и женщин, вынуждена была и Висенья, но Эймонд оставался верен тому, к чему привык в Вестеросе. Глядя на него Висенья чувствовала, что дом был не столь далеко, как могло показаться.       Как и прежде, он не казался ей красивым, но в лице его была некоторая совершенная, величественная изящность, сотканная из древней валирийской крови предков. Он был точно молодой отец, таким она видела его, когда мать, испив вина, порой предавалась воспоминаниям о днях утраченной юности. Высокий, гибкий, точно вытесанный из молодого дерева лук, он двигался вкрадчиво, но достаточно решительно, не медля, не сомневаясь. В его манерах не было приторной уветливости и подобострастия, что столь ошибочно люди принимают за красоту манер. Непосредственная честность и решительная дерзость дяди подкупали даже её, неискушённую в людских пороках.       Висенья видела в нем тень крошки-себя, до вмешательства септы, Рейны и леди Рейнис. Занятия с Марио укротили её дерзость и дисциплинировали ум, в некоторой степени обучили смирению, но не сделали частью её. Если раньше она была сродни стальному пруту, ныне же она походила на ветвь дерева, прочную, но куда более гибкую, нежели сталь. Она поняла, что порой проще давать людям то, что они хотят, и хранить внутри собственную истину. Она обучилась этому у Рейны и леди Рейнис, однако изрядная доля опальности не позволяла ей овладеть искусством сестринской гибкости в совершенстве.       — Sir mērī pōnta daor, — дрожь проникла глубже, вонзила когти и клыки в плоть, заставив вспотеть ладони.       — Кошки супруги принца, — Эймонд взял за загривок кошку — ту, что привела Висенью к каменному пруду, и зверь гневно зашипел, силясь полоснуть дядю по лицу. — Тебе, верно, известно: поговаривают, они её доносчики…       — Вам ли не знать, сколь охочи к молве людские уста, — она покачала головой, забирая из рук дяди разъярённую кошку и усаживая к себе на колени. — Ах… — ещё мгновение назад ворковавшая на её руках кошка ощетинилась, зашипела и ударила её когтистой лапой, оставив исходящие кровью царапины на запястье. Висенья прикусила губу, опуская руку в прохладную воду. — Не зря септа не любит кошек…       — Ты слишком доверчива, kēlys, — он присел подле, едва коснувшись обнажённого плеча. — Быть может потому иная kēli решила тебя проучить?       Висенья вспыхнула, порываясь ответить дяде, что царапины она получила лишь по его вине, но вдруг вспомнила о наставлениях сестры, и заставила гнев усмириться. Kēli… разве была она похожа на kēli? Всяко, это прозвище было куда лучше того, которым наградил её Эйгон.       — Мне стоит попросить прощения за поведение сестры, — Висенья подобрала под себя влажные от прохладной воды ноги, разворачиваясь к дяде так, чтобы не вести разговор через плечо. — Её тревога порой бывает губительна.       — Полагаю, твоя сестра не будет в восторге, увидев тебя в моём обществе, — голос его сделался холодным, невольно побуждающим к ответу. Висенья ощутила, как тревога прокралась под шелка, коснувшись ледяными пальцами кожи. Как ей стоило ответить?       — Не вижу ничего дурного, — она опустила глаза. Ей даже не довелось заставлять себя лгать. Тело её сковывалось от тех слов, что зрели на языке. — Вы мой дядя, мой будущий супруг и едва ли не единственный мужчина, чьё общество мне безопасно.       Она редко размышляла о собственной красоте. Зеркала, гребни и заколки с сапфирами — все это любила Рейна. Висенья замечала за собой любопытство к самым необычным сочетаниям; ей нравился острый, орлиный нос Марио, густые тёмные брови братьев, смуглое лицо леди Тианны и капризные дядины уста. Их виной он всегда казался недовольным, даже тогда, когда мог позволить себе улыбку.       — Смело с твоей стороны полагать моё общество безопасным, — лукавая ухмылка стёрла тень непродолжительного изумления, взметнувшего вверх густые, светлые брови дяди. Эймонд коснулся её платья, сперва робко, точно дразня, а после Висенья сполна вкусила настойчивость его посягательств. Она ощутила, как под силой его пальцев натянулась тонкая ткань, и тело её отозвалось прильнувшей к щекам кровью. Он потешался над ней, не иначе. Что утверждения, что убеждения, что возражения потеха для него в равной степени. — На твоём месте я бы слушал сестру.       — У меня нет причин мыслить иначе, — она горделиво фыркнула, хлопнув дядю по руке. — Вы куда менее страшны, нежели желаете показаться.       — Сегодня я в добром настроении, — Эймонд потерял к ней интерес столь же быстро, сколь и обрёл, предавшись собственным мыслям. Казалось, он и вовсе позабыл, что мгновение прежде был увлечён беседой. Висенья не могла позволить себе его молчания. Только не сейчас, когда ей представилась возможность вновь остаться с ним наедине.       — Раз уж Вы в добром настроении, поведайте мне о разгроме Триархии, — она подалась ближе к дяде, сохранив, однако, безопасное для всякой добродетели расстояние. — Как Вы узнали о предстоящей осаде?       — Война не даёт тебе покоя, kēlys? — И вновь он зовёт её так, точно собственного имени у неё нет. Быть может в словах его нет злого умысла, но Висенья чувствует, что недостойна равного обращения. — Или ты предпочитаешь толковать о ней, чтобы занять время? Неужели наше появление в Пентосе всё, что тебя заботит?       — Мне не в удовольствие говорить об ужасах войны, любопытство моё не более, чем итог праздной жизни в стенах дворца в качестве пленницы, — её учтивость пришлась ему не по нраву. Точно зверь, Эймонд ощущал её нерешительность, и единственный глаз дяди впился в неё обличающим взысканием, подобно стреле или навершию копья. — Мои собеседницы словоохотливы, но это не то, что мне нужно.       — Твоё любопытство весьма настойчиво как для итога праздной жизни. Мать должна была поведать тебе, что оно губительно, — он медлил, подбирая слова, решая, достойна ли она его честности, и наконец ответил: — Я получил приказ государя. Подобный ответ тебя устроит?       — Но ведь в нём лишь часть правды, верно? — она сказала это прежде, чем подумала, и лишь вкрадчивое молчание дяди заставило Висенью взвесить каждое слово, что она себе позволила.       — Ты не лгунья, kēlys, и лукавить тебе удаётся скверно, — его осанка вторила строгой властности нрава. Подобный человек не стерпел бы лжи, а её уже была изобличена. — Я читаю правду в твоих честных глазах, и вот о чём они говорят: мне известно, что принц отправил письмо в столицу, и любопытно мне лишь то, будет ли честен со мной мой дядя. Мне льстит, что ты желаешь моей честности, но зачем? Едва ли моя правда сравнится с той, что поведала тебе сестра. Ей я сказал то же самое, — Висенья отвернулась, скрывая от дяди глаза. Как могла она допустить подобную беспечность в беседе с человеком, подле которого терять бдительность всё равно, что терять жизнь. — Что тебя огорчило? Ты ведь так хотела честности, правды, и так огорчилась, когда я раскрыл твой маленький обман.       Он смотрел на неё столь взыскательно, точно чувствовал, что Висенья была с ним нечестна. Она старалась быть бесстрастна, невозмутима, как и прежде, но не могла видеть себя со стороны. Быть может уста ее дрожали, а щеки пылали жаром стыда, изобличая тщательно скрываемую ложь. Разве не была она собой, разве знание затеи сестры заставили её изменить прежним убеждениям? Она не умела лгать — он сам так сказал, и все же полагал, что она скрывала от него ещё что-то. И вот-вот, стесненная настойчивым взглядом единственного глаза, точно оковами, что медленно дробили кости, она могла сломаться. Притворство казалось желчным на вкус, и горечь его обжигала её уста каждый раз, когда доводилось отвечать дяде. Но пути назад уже не было. Сдаться она не могла. Если Бейла желала испытать её верность подобным образом, она либо добьётся от Эймонда правды, либо постыдно падёт, изобличенная и повергнутая. В конечном итоге, если ему не было что скрывать, она расположит его к себе, как будущего супруга, как того и желала Рейна.       — Это не обман, — её пылкое возражение он встретил с улыбкой: снисходительной, милостивой, отцовско-братской. — Я не говорила, что не знаю правды. Мне лишь нужна была другая её часть, чтобы прийти к заключению. Я лишь спросила у Вас, как Вы оказались в Пентосе, а вы уже обличили меня лгуньей, ещё и неумелой.       Эймонд устало выдохнул, смилостивившись над её упрямством. Висенье хотелось верить, что обман её удался. На мгновение она сама поверила в то, что сказала. Ни это ли было лучшим подтверждением желанного успеха?       Дядя выглядел, как человек, что знал некоторую истину, но отношения их были недостаточно близки, чтобы он мог доверить её племяннице. Висенье не нравились тайны. В частности потому, что ей недоставало хитрости и терпения отыскать зерно истины, но она понимала необходимость перемен. Они столь редко толковали с матерью о её будущем браке, что оказавшись подле дяди в возрасте юной, цветущей девушки Висенья оказалась беспомощна. Она знала лишь, что не желала брака, не умела лгать и нутро её начинало вкушать первые плоды трепетной чувственности, что рано или поздно приходит к всякой девице.       Она могла бы сказать, что смирилась со своей участью, однако никто бы не поверил столь очевидной лжи, скорее Висенья пыталась заставить себя научиться жить с мыслью о том, что вскоре более не будет принадлежать себе. Бейла твердила, что Эймонд с братьями плетут заговор за спиной её матери, Рейна же говорила, что до брака ей так или иначе следует расположить будущего супруга к себе. Но был ли смысл в этой затее? Висенья видела, сколь сильной была любовь детей королевы к матери, и вспоминая себя, свои чувства к матушке, она не верила, что её стараниями Эймонд сумеет позабыть о братьях, сестре и матери. И она бы едва сумела его заставить. Более того, она мало что знала об ухаживаниях.       С возрастом братья её стали внимательней, они приглашали её присесть первой и заботливо подвигали стул во время каждой трапезы. С Эйгоном они вместе летали, с Визерисом — охотились с соколами. Во имя любви к брату Висенья превозмогала страх и недоверие к лошадям, каждый раз, когда Эйгон помогал ей забраться в седло. Дракон не позволял своему всаднику быть слабым, жеребец же невольно перенимал его нрав, делался пугливым и упрямым, и сколько бы она не тянула поводья, он скакал лишь туда, куда хотел, до тех пор, пока сердце, сроднившись со страхом, вновь не начинало биться ровно. Подобное внимание проявляли к ней братья. Общество иных мужчин дозволялось ей лишь с одобрения матушки или отца. Мастер Воларро, мейстер Герардис и Марио. Досуг её был невелик.       Рейна беседовала с ней о мужчинах, когда гостила на Драконьем Камне, однако все рассказы её возвращали Висенью ко дню, когда она стала свидетельницей страсти Бейлы и Джекейриса. Неужели подобное предстояло и ей? Рейна была уверена, что Эймонд не будет ей верным мужем, и потому советовала держать подле себя мужчину, достаточно преданного, чтобы не причинить ей вреда и достаточно умного, чтобы об удовольствиях их не прознали посторонние. В подобные моменты Висенья смеялась. Неверность не казалась ей чем-то страшным. Когда тебе неверен мужчина, к которому ты равнодушна, разве много в том горя? Она верила, что будет интересна Эймонду столь же, сколь бывает интересна дорнийцам Стена, и что его равнодушие развяжет ей руки. Но, похоже, она ошиблась. Она была интересна ему. Быть может, как одна из тех игривых kēlȳti в саду, а может как собеседница, ещё недостойная, но определённо любопытная.       — И к какому же заключению ты столь рьяно жаждешь прийти?       — Принц — старый друг моего отца, и ему известно об их непростых отношениях с государем. Зная это, он пишет два письма, посылает птиц в столицу и на Драконий Камень. Он ведь предполагал, что на зов его могут откликнуться обе ветви Таргариенов, и всё же не побоялся поставить себя в столь компрометирующее положение. Вот что мне любопытно, что за человек этот принц, если может позволить себе подобный риск.       — Тебя утешит, если я скажу, что даже после долгих бесед так и не сумел понять ход его мыслей? — Эймонд погладил подбородок. — Он внезапен и порой противоречив. Безусловно, твой отец умеет выбирать друзей.       — Вам следует польститься. Бейла поведала мне, что принц особо избирателен с людьми, которых желает видеть в своём обществе. В некоторой степени вам повезло стать вторым Таргариеном, что удостоился его участия. Вы — воин, и беседы с ним могут быть плодотворнее рассуждений о бремени девичества и чудотворных свойствах пижмы. Вы пришлись ему по нраву, — ей вновь удалось привести мысли в чувства, и теперь её рассказ мог показаться непричастным и отстранённым — не более, нежели непритязательная попытка поддержать искру угасающей беседы.       — Ему пришлась по нраву победа. Будь на моем месте твой отец, он был бы счастлив не менее.       — Отец мало говорил о принце. Он неохотно вспоминает о друзьях, что остались в прошлом, — Эймонд повёл плечами, как бы подсказывая, что ответить ему было нечего. Дядя вновь молчал, но, похоже, не находил её общество нестерпимым. Висенья взглянула на него, вспомнив советы сестры, и голосом Рейны сознание подсказало ей, как вновь пробудить дядину словоохотливость. — До тех пор пока Вы не заговорили, мне казалось, что внимание Ваше не более, нежели побуждение вежливости, однако сейчас я смею позволить себе мысль, что оно родом из любопытства. И, верно, всё того же праздного.       Эймонд рассмеялся, и Висенья кротко улыбнулась ему в ответ, в действительности же — своей крохотной победе. Похоже, ей наконец удалось его одурачить. Если же нет, и всё это время дурачил лишь один он, Висенья более никогда не прибегнет к хитрости. Всяко ей скверно удаётся следовать советам сестры.       — Ты тщеславна, под стать отцу, — но это не обидело, а скорее польстило.       — Похоже, это наш общий порок, — она с деланным сожалением коснулась рукой груди, выражая крайнюю степень огорчения. — Но если слухи о Вашем тщеславии затмили славу моего отца в Ваши годы, я же всего лишь девица с Драконьего Камня.       — И много тебе известно о моем тщеславии?       — Говорят, оно превосходит размерами даже дракона, что Вы оседлали.       — Оседлал? — Эймонд подался вперёд, взволнованный столь обыденным словом от девицы, чьи сестры величали его вором. — Порядком странно слышать подобное из уст дочери Деймона.       Она подалась вперед, ближе к его губам настолько, что горячее дыхание дяди обожгло чувствительную кожу губ.       «В нем и впрямь нет ничего, кроме надменности, пламенного безумия и отваги тщеславного гордеца», — таким он показался ей. Этот лихорадочный, упивающийся собственным превосходством блеск единственного глаза — пурпурное пламя, сотканное из крови павших врагов и глубокой синевы небес, что столь милы каждому всаднику. Это пламя было мило и ей. Тщеславие отца всегда казалось ей оправданным, почему же Эймонду нельзя было быть тщеславным? Она слышала о его победах в войнах с дорнийцами, и теперь сокрушительный триумф у стен Пентоса загорелся в его венце самым ярким камнем, подобно рубину в короне Завоевателя. Пламенное зарево столь желанной и наконец обретённой победы делало его особенно прекрасным. Стремительный и необузданный — он был плотским воплощением пламени, подобно драконам. Zaldrīzes zaldrīzo. Дядя казался ей человеком, что не умел отступать, и подобная настойчивость её восхищала. Он был тем подобием воина, которым ей лишь предстояло стать. Разумеется, если она оправится после увиденного на стенах.       — Сестры не простили бы мне этих слов, но все же я не верю, что дракона можно украсть.       — В которой из книг на Драконьем Камне это написано?       Она расслабила плечи, прикрыла глаза и сдержанно улыбнулась.       — В той, что повествует о Вашем тщеславии.       Эймонд вновь улыбнулся, лишь на мгновение, а после вновь поджал губы, как прежде. Несмотря на то, что голос её не звучал враждебно, Висенья вспоминала об Эстране и его словах. Много ли знали мужчины, наделённые властью и силой с рождения о судьбе женщин, что годились лишь для утех и рождения наследников? Однако спорить с дядей было особенно приятно. Она точно вновь стала девочкой, которой столь многое прощалось. Эймонд относился к ней с прежней снисходительностью, однако в ночь, когда Эйгон едва не сбросил её на камни, улыбка не цвела на его устах. Висенье стало тягостно от горьких воспоминаний, старые шрамы вновь вспыхнули болью и засаднили.       — Тебе следует спрятать от солнца лицо, — наконец обратился он к ней, коснувшись горячей щеки. Висенья сидела здесь не первый час, и сидела бы ещё столько же, если бы её отсутствие не вызвало тревоги спутниц. Едва минёт полуденный зной, её отсутствие определённо заметят. Солнце было редким гостем на Драконьем Камне, здесь же его было вдоволь, и после битвы она не могла насытиться его благодатным теплом. Пребывание в Пентосе и радовало, и огорчало её. Вина перед родичами, перед матушкой и отцом не дозволяли ей сполна вкусить гостеприимства пентошийцев, а нога сделала пленницей покоев и садов, и городом она могла любоваться лишь с балкона своей опочивальни. — Пентошийки говорят, что лица людей с запада оживают от солнца. Мы для них слишком бледные, — Висенья коснулась запястий дяди, подсказывая, что подобное участие ей неприятно. Едва ли это было правдой в полной мере, скорее она не могла позволить сковать себя той чувственностью, что чтила беспечностью и порицала в других девицах. Но ему было впору считать её строптивой. — Ты подросла. Девичество тебе к лицу.       Пальцы её свело судорогой от дядиных слов. Обнажённая кожа в вырезе лёгкого платья поблескивала капельками знойной, прозрачной влаги. Ей было жарко. От солнца ли или от жара дядиного тела и слов, Висенья не знала, но ощущала необходимость избавиться от его присутствия. Ей было тягостно от волнительной беспомощности подле него. От тревог, порождённых словами Бейлы и упованиями Рейны. Быть может, если бы мать чаще говорила с ней о будущем браке, она бы знала, как вести себя рядом с человеком, обещанным ей в мужья. Он мужчина, она же едва могла называться девицей. Между ними зияла пропасть почти в одну её жизнь, и Висенья понимала необходимость как можно скорее преодолеть её, не позволить дяде взрастить превосходство над собой. Если Богам угодно подарить им общество друг друга, она сумеет обуздать тревоги и успокоить смятение сестры, оставаясь собой, прибегая к постыдному унижению и обману лишь из крайней нужды. Она будет бдительна, осторожна, но любопытство её будет тихим, как прежде.       — Бейла поведала, что Вы спасли меня от Драгана, — пальцы дяди скользнули вниз по щеке, очертили контур обострившейся от недуга скулы и надавили на губы. — Не думаю, что слова способны в полной мере выразить мою благодарность, но все же, примите её, — он намеренно задержался на её губах, поглаживая от уголка до уголка, точно изучая, пока Висенья игриво не укусила его за палец: достаточно сильно, чтобы предостеречь его притязания.       — После подобного не смей спорить с тем, что ты kēli, и не обольщайся, я не знал, что это ты, — Эймонд подцепил подаренное Саррэ украшение на её шее, и серебряные звенья больно впились в нежную кожу. Висенья поджала губы, оскорбленная не сколько его словами, сколько ухмылкой, что расцвела на устах дяди, подобно цветку. Но всё же она сохранила учтивость.       — Это говорит лишь о том, что Вы — достойный человек, не разделяющий союзников на родичей и вассалов.       — Достойный человек? — он едва не рассмеялся. — Мне нужна была голова бастарда. Ты же была точно навязчивый паж, что путался под ногами.       — Это не отменяет итога вашего поступка. Вы спасли мне жизнь, и я благодарна за это. Похоже, Вы не умеете принимать благодарность. Я бы почтила Вас реверансом, но, боюсь, нога не позволит.       — Не утруждай себя неуместной учтивостью. Я не один из тех магистров, что в неё поверит. В последнюю нашу встречу ты была не выше четырёх футов и истекала кровью на свадьбе своей сестры.       — В последнюю нашу встречу Вы охмелели и пожелали изувечить моего любимого брата, а до того безучастно наблюдали, как Ваш брат пожелал бросить меня на камни. Желаете продолжить обмен любезностями?       — Я изувечил бы его не более, чем он меня когда-то, но изувечил тебя, — он взял в ладонь её руку, рассматривая оставленный собственным клинком шрам, гладкий, глубокий рубец цвёл на её коже, подобно триумфальному знамени, что развевалось на ветру дядиного тщеславия.       — Ваш брат изувечил бы меня больше, если бы не вмешательство наших родичей. Я не держу на вас зла, однако и о поступке своём не жалею.       — Девицы не любят шрамы, — он говорил так, точно знал это, но много ли изувеченных девиц могли стать спутницами его ночей в Староместе? Мужчины любили красоту, в совершенном её подобии, шрамы и увечья они могли сносить лишь на себе и на тех, кого звали братьями. Женщина же была воплощением изящества и исключительности. На её теле не было места ранам и синякам, кроме тех, что пожелал бы оставить её супруг.       — У Вас превратное мнение о девицах, — Висенья опустила руку. Оставленные кошкой царапины всё ещё саднили, но кровь подпеклась от солнца и тепла её собственной кожи. — Девицы не любят боль, но кто её любит? Я могу держать клинок, кнут и поводья. Могу сражаться и летать, а на иное мне всё равно. Мой наставник говорит, что каждый шрам — учитель. Для воина носить их великая честь.       Эймонду как никому иному было известно о шрамах. Свои она могла скрыть, его же мог созерцать каждый, обладающий зрением. Он вдруг схватил её за руку, надавив указательным пальцем на шрам, иной же рукой прикоснулся к собственному.       — Эти шрамы получены не на войне, а по глупости. Они не учителя, им только шутами называться под стать, — он отпустил её руку, и Висенья испуганно отпрянула. Эймонд понял, что испугал её и более не желал общества племянницы. Прежде всего, чтобы не тревожить её чувства. — Завтра вечером город утонет в вине, постарайся не обрести новых шрамов. До встречи на торжестве, kēlys…       Она вновь осталась одна, среди опавшей листвы, ветвистых деревьев и кошек, что с уходом дяди вновь вернулись на парапет.

***

      Накануне торжества ей принесли платье и подали паланкин. Сопровождала её Саррэ, что всю дорогу старалась скрасить их общий досуг беседой. Висенья перебирала пальцами жемчуга, безутешная от осознания, что будет ждать её у берега. Ещё утром Саррэ рассказала ей о казни, что состоится на закате. Из обломков флота и осадных орудий магистры приказали соорудить костры, что станут последним пристанищем пленников. Враги встретят смерть на том же древе, что срубили во имя завоеваний. Висенья не испытывала удовольствия от созерцания смерти. Будь то союзники или враги. Раны, нанесённые войной, были ещё слишком свежи и порой кровоточили, когда ночные грёзы обращались ко дням осады.       У берега она встретила брата и сестру, не менее встревоженных предстоящей церемонией.       — Не пройдёт и дня, как вести о казни пленников достигнут Тироша, — выразила беспокойство Бейла. — Этот порочный круг смертей надлежит разорвать до того, как в войну втянут весь Эссос.       — Войны были и будут, — возразил ей Джекейрис. — Деймон получил письмо с просьбой помочь сохранить мир в Пентосе, если же магистры, потворствуя гордыне и мстительному торжеству, вновь желают войны, это не наша забота.       Висенья стояла подле родичей, с кротким вниманием вслушиваясь в их беседу о будущем Вольных городов, пока герольд не возвестил о прибытии городской знати. Правила торжественной церемонией шествующая впереди Тианна, женщина, чей голос вселял трепет в сердца людей, обращал тела их и разум в пленников воли Красной Жрицы и того Бога, которого она почитала. Люди, что ещё несколько дней назад молили Владыку Света о милости, взывали к его снисхождению, ныне превратились в жаждущих крови, подобострастных честителей пламени и крови. Висенья наблюдала за пленниками и все не могла взять в толк, была ли нужда в смертях пленников и впрямь столь великой. Но люди вторили зову пламени, молитве, что пела Тианна и верные ей жрицы. Они любили Владыку Света и верили в то, что преданные пламени жизни восславляют величие его бессмертной души.       Тианна подошла к приговоренному и поднесла горящий факел к хворосту и сухой листве. Её жрицы и жрецы последовали за своей госпожой, и через мгновение в ночи вспыхнула дюжина костров. Другая, третья. В воздухе запахло дымом. Пот проступал на лицах пленников, отчаянные мольбы покидали уста и после первые крики встревожили воздух. Пламя танцевало и росло, скалилось, точно голодный пёс и потрескивало, насмехаясь над муками горящих заживо людей. Тианна обернулась к господам и простолюдинам, воздела руки к небу и блаженно прикрыла глаза.       — Zȳhys ōñoso jehikagon Āeksiot epi, se gīs hen sȳndrorro jemagon.       — Zȳhys perzys stepagon Āeksio Ōño jorepi, se morghūltas lȳs qēlītsos sikagon, — вторили ей иные жрецы и послушники.       — Hen sȳndrorro, ōños. Hen ñuqīr, perzys. Hen morghot, glaeson, — последние строки сорвались с уст каждого пентошийца, что в ту ночь был свидетелем великой казни: мужчины, женщины, простые воины и богатые господа, даже босоногая ребятня взывала к Владыке Света.       Пламя повиновалось зову Тианны и тем, кто вторил её молитве. Оно стало расти, пузыриться и жадно поедать кожу с несчастных, наслаждаясь криками и мольбами. Висенье казалось, что у столба сжигали её. Казалось, что тлеет платье, а вместе с ним и кожа. Она вновь созерцала смерть, и ей стоило бы наслаждаться отмщением, но стенания умирающих и восторженные возгласы ликующей толпы взывали в её душе лишь к страху. Септа однажды сказала: «Нет ничего хуже раба, что обратился в господина». Висенье казалось, что нет ничего хуже испуганного грядущей кончиной, что перед ликом смерти вдруг обрёл власть и сам сделался вершителем судеб. Вложи кнуты в руки рабов, и они забьют своих господ до смерти. Страх и мстительная ярость воистину опаснейшие из чувств. Люди пали ниц перед огнём и перед женщиной, что его заклинала. Стояли лишь они с братом и сестрой, дяди и мужчины, что прибыли из Вестероса. Вопреки памяти о минувшей бойне, воины Веларионов не разделяли восторга пентошийцев, а люди Простора, верные заветам Семерых, и вовсе были бледны под стать лунному свету, что разливался по водной глади безмятежного моря.       — Владыка Света, — взывали голоса из толпы. Женщины плакали от счастья, глядя, как слазит обугленная плоть с костей, пока руки и шеи пленников лишь только пузырились от пламени. Тианна выглядела одухотворенной и бесконечно счастливой. Так выглядела Рейна, когда впервые взяла на руки завернутую в одеяльце Лейну. Так выглядел Марио, когда ей спустя долгие дни усердных занятий удавалось освоить новый приём. Так выглядела она сама, когда Аурион отрывался от земли, когда крылья его тревожили водную гладь. Это было лицо истинного блаженства, безмятежного упоения — того, что люди называли счастьем. Смерть в пламени приносила Тианне счастье равное тому, что Висенье приносили небеса. Она попятилась, точно тройка футов могли сокрыть от её глаз ужасную расправу над пленниками.       Костры ещё горели, когда процессия направилась в город. Им с Саррэ подали паланкин, и всю дорогу к дворцу они обе хранили молчание. Увиденное изумило лишь Висенью, а Саррэ была достаточно обучена такту, чтобы не тревожить её уединение. В городе было шумно, пахло пряностями и жареной ветчиной. Горожане танцевали, пили и предавались любви столь самоотверженно, точно поутру весь мир сгорел бы в пламени, что пылало у берега. Саррэ держала её за руку, несколько раз испросила о самочувствии и посетовала на исцарапанные пальцы. Во дворце самочувствие лиссенийки вдруг сделалось хуже. Саррэ взмокла и побледнела, и Висенья, испуганная внезапным недугом девушки, предложила ей помощь целителей. Саррэ отвергла её участие и извинилась за то, что вынуждена оставить Висенью одну.       После церемонии состоялся обещанный принцем пир, о котором без устали твердили слуги и знать со дня снятия осады. Висенья не чувствовала радости, она по-прежнему была безотрадна после увиденного на берегу. Её сон претворился в явь, и отнюдь не случайно. Кому она могла довериться здесь, получить совет и подтверждение, что не сходит с ума? В роду Таргариенов исстари рождались сновидцы, легендарная Дейнис предсказала Великий Рок, что унёс с собой драконьих владык и Древнюю Валирию.       Со дня первых грёз она не ощущала подобного ужаса. Висенья научилась жить с бременем кошмаров и пить «сладкий сон» только в самые жуткие ночи, но сейчас её кошмары приобрели плотский облик. Они преследовали её в каждой тени, отброшенной пылающими факелами на каменные стены, в глазах незнакомцев, пытливо обращённых к ней, даже в потрескивании поленьев в очаге холодными ночами на Драконьем Камне.       В Великом Чертоге было людно, и воздуха едва хватало, чтобы дышать. Незнакомые голоса, пение флейт, дудочек и арф, запах пряного вина и яств вскружили бы голову даже служителю Веры. Саррэ оставила её, сославшись на дурное самочувствие, и без спутницы Висенья поняла, что потерялась. Она блуждала меж помостов, заставленных яствами столов и хмельных, смеющихся незнакомцев, силясь отыскать брата и сестру, и среди множества облачённых в пёстрые одеяния спин она узнала повязанные тесьмой тёмные волосы.       — Могу я присесть подле Вас, господин? — обратилась она к Эстрану. Грядущее торжество было прекрасным поводом извиниться перед ним за свои слова.       Вопрос её поверг Эстрана в изумление, щеки его порозовели, дыхание оборвалось. Все глядели на неё, точно на безумицу, и под тяжестью дюжины глаз Висенья невольно оробела. Что дурного она сделала? Эстран и его спутники собирались с мыслями, дабы почтить её ответом, однако их опередили. К Висенье подбежала юная круглолицая чашница.       — Место принцессы за столом принца и великих магистров, подле родичей, — пояснила она, с мягкой настойчивостью стараясь увести её от стола.       Эстран отвёл глаза, отмеченные почти юношеской застенчивостью, и Висенье подумалось, что своим вопросом она его оскорбила. Ей стало до горечи во рту стыдно, и более она не желала ни вина, ни яств. Она присела меж Эймондом и сестрой, бледная и безучастная, точно призрак. Место принца и его супруги всё ещё пустовало. Бейла выразила недовольство её опозданием, на что Висенье предпочла отмолчаться. Взгляд её был прикован к Эстрану — человеку, которого она вновь невольно оскорбила.       — Стол бастардов, — обратился к ней Эймонд, когда их беседу с Дейроном прервал один из магистров. От внимания дяди не укрылось её смятение, но Висенья, слишком встревоженная собственным поступком, едва ли могла похвастать сосредоточенностью.       — Простите?       — Это стол бастардов, — Эймонд кивнул на Эстрана и тех юношей и девиц, с которыми он делил трапезу. — Сыновей и дочерей магистров от шлюх, кухарок и прачек. Им дозволено делить празднества с отцами, братьями и сёстрами, однако столы им накрывают в самом конце. Эта девица тоже одна из дочерей принца, — поведал ей дядя, обращая глаза Висеньи к смеющейся пентошийке, облачённой в цвета, что носил на себе принц.       — Она совсем не похожа на госпожу Тианну, — заметила Висенья, невольно обратившись мыслями к жрице, объятой пламенем и криками умирающих пленников.       Эймонд пригубил и скривился. Но едва ли от вина. Висенье хватило наблюдательности заметить, что знакомство дяди с Верховной Жрицей выдалось куда более пламенным, нежели её собственное.       — Тебя почтила вниманием Красная Ведьма? — с ледяной язвительностью полюбопытствовал дядя.       — Так я и назвала её в первую нашу встречу, — Висенья повела плечами, сбрасывая с тела остатки смятения после опального приветствия жрицы. — Мне стоило быть учтивее.       — В первых словах заключена самая верная истина, — от его предостерегающего взгляда Висенье сделалось дурно. Леди Тианну он упоминал с особой, изощренной взыскательностью, прихотливо сложив тонкие, капризные губы.       — Принц Эймонд, сегодня Вы не столь помяты, как в прошлую нашу встречу, — леди Тианна присела напротив неё, поприветствовав Висенью кивком. — Неужели опробовали всех девиц в наших борделях?       Эймонд улыбнулся столь болезненно, точно в спину ему вонзили клинок. Висенья ощутила себя донельзя неловко, став свидетельницей рассуждений леди Тианны о возможных утехах её дяди. Неловкость ситуации каменным валуном упала на её плечи, и вторя улыбке Эймонда, она и сама заставила себя улыбнуться. Какие бы чувства не испытывала она в тот момент, её долг был оставаться бесстрастной. За последние дни она натворила достаточно глупостей и не желала, чтобы за её спиной зародилась новая молва.       — Вы устроили столь восхитительное торжество у берега, что мне довелось пересмотреть свой вечерний досуг, — с преувеличенным почтением ответил жрице дядя.       — Как отрадно мне знать, что Вы нашли торжество справедливости достойным своего внимания, — она отвлеклась, дабы отдать распоряжения послушницам, и вновь обратилась к Эймонду. — Могу лишь уповать, что шлюхи были не особо огорчены Вашим отсутствием.       На лице дяди заиграли желваки, и Висенья заметила, как гневно стиснулись в кулак лежащие на остром колене пальцы. Тианна смеялась над ним, на потеху собственному тщеславию и мстительному торжеству Бейлы, что тихонько потешалась над беседой двух неотступных людей, сокрыв уста рукавом расшитого серебряной нитью платья. Висенья восхищалась смелостью этой загадочной женщины, однако помнила, сколь опасен бывает порой спущенный с цепи язык. Эймонд имел воистину великое самообладание. Висенья чувствовала кожей обнажённых плеч исходящий от его тела жар, неистовый, неукротимый, испепеляющий. Подле него невольно стало жарко и ей. Эймонд разомкнул уста, и, точно по наитию, ведомая предвкушением неминуемого взыскания, за которым бы непременно последовала ссора, Висенья накрыла ладонью пальцы дяди, напряжённые, стройные и горячие.       Внутри неё все замерло, и само нутро вдруг разбилось на крохотные осколки, оглушив хрустальным звоном. Эймонд неотрывно глядел на жрицу, пока внимание её не стало вверено подошедшему к трапезе Невио. Теперь, когда они более не были участниками беседы, Висенья позволила себе взглянуть на дядю, к великому изумлению заметив, что глаза его были прикованы к ней. Она затаила дыхание, пробужденная внезапным осознанием той дерзости, что себе позволила. Ей стоило огромных трудов сохранить бесстрастность, однако пальцы её отпрянули от кожи дяди, точно от огня лишь на несколько дюймов, прежде, чем властный жар дядиной руки вновь пленил их.       — Вы выглядите лучше.       Оцепенев, она не сразу поняла, что сын принца обращался к ней, и лицо его стало выражать крайнее беспокойство её молчанием.       — В том заслуга Вашей сестры, — Висенья подняла кубок, взглянув на Тианну, что встретила её участие ответным жестом признательности. — Я наслышана о том увечье, что постигло Вас в бою. Полагаю, Ваша сестра и отец день и ночь молились Владыке Света за Ваше здравие.       Невио скривил губы, точно оскорбленный её словами. Сухое лицо юноши вытянулось, выражая несогласие с её утверждением.       — Мы с матерью и отцом исповедуем веру андалов.       — Мои родичи отвергают истинного Бога, принцесса, верно потому Владыка Света им не благоволит.       — Наша семья возложила все тяжбы истинной веры на Тианну, — юноша украдкой поглядел на сестру, точно опасаясь говорить при ней без утайки. — Верно, одними лишь её молитвами и жертвами наш отец до сих пор правит Пентосом.       Тианна рассмеялась и погладила младшего брата по щеке.       — О, братец, сколько жертв мне нужно принести Владыке, чтобы нашему отцу, наконец, перерезали глотку? — с отвращением процедила жрица. — Дюжину? Десять? Видит Владыка, я не пожалела бы целую армию в его честь, если бы он избавил меня от позора нести его свет в городе, которым правит трусливый глупец.       Висенья знала о семейных распрях достаточно, чтобы поведение брата и сестры не повергало её в замешательство. Куда более она изумлялась той смелости, что позволяла себе Тианна, точно и впрямь не ведала страха ни перед кем, кроме своего Бога. Что могла чувствовать женщина, столь сильно почитающая одного Бога, когда родня её не разделяла её убеждений? Что чувствовали её дяди, зная, что ни государь, ни его родичи с Драконьего Камня не разделяли пламенной веры в свет Семерых?       Эймонд по-прежнему держал её пальцы, и на все попытки Висеньи разорвать столь внезапную связь его рука лишь сильнее обхватывала запястье. Она чувствовала, сколь встревоженно забилась под пальцами дяди наполненная кровью жилка, изобличая истинные чувства юной, неискушённой участием мужчин девицы. Эймонд погладил тыльную сторону ладони, почти невесомо касаясь прохладной кожи подушечками пальцев. Тело Висеньи сковала зябкая дрожь, порождённая столь невинными прикосновениями, что она осудила себя за излишнюю робость. Эймонд обладал поразительным свойством притворства, мастерством, отточенным годами лживых увещеваний. Он пил вино, поддерживал беседу с Дейроном, пока пальцы его продолжали ласкать её ладонь.       — Тебя вновь лихорадит? — Бейла коснулась губами её лба, алого под стать облачению Тианны. — Может вернёшься в постель? Сегодня ты видела достаточно, как для девицы, которой все ещё нужен покой.       — Я побуду ещё немного, — она сумела скрыть пышущее жаром лицо за вуалью серебряных волос, по наитию прикусывая губу, когда пальцы Эймонда коснулись одного из уродливых рубцов на внутренней стороне ладони, очертили ход увечья, точно пробуя на вкус давно забытую боль. После их беседы о шрамах в саду прикосновения его ощущались особенно остро. Жар его тела ощущался даже сквозь плотную кожу одеяния, когда он уложил её ладонь на собственное колено. Она сотню раз успела проклясть себя за столь неуместное побуждение утешить его гнев, что сделало её заложницей желаний дяди. Висенья сделала глоток вина, стремясь скрыть выступившие на губах капли багрянцем летнего напитка. Быть может, если она толику охмелеет, происходящее не будет казаться ей столь волнующим?       Вскоре подоспел принц, в сопровождении супруги Динары и капитанов наёмников, что, как союзники Пентоса, были в числе почётных гостей. Благо им отвели места достаточно далеко, чтобы уродливое лицо Лорсо не побуждало её к гневу каждый раз, когда его иссечённые рубцами уста трогала ухмылка.       Принц Пентоса, Мелларио Харатис, был потомком легендарного Гессио Харатиса — писателя-пентошийца, чей великий труд «Прежде Драконов» Висенья прочла ещё в девять лет. Этот рослый, полноватый мужчина предпочитал золотые шелка и украшения из рубинов и драконьей кости. Темные волосы он зачесывал назад и подбирал заколкой под стать богатым нарядам, разделенную надвое бороду коротко стриг и тщательно следил, чтобы в ней подолгу не задерживались крошки яств и капли вина. Висенья не увидела в нем и толики того дивного красноречия, которым пленил её Гессио, но жители Пентоса не уставали твердить, сколь сильно почитают принца, что вот уже как двадцать пять лет ухитрялся избегать кровавой расправы пентошийской знати. Висенье думалось, что Мелларио был искуснейшим хитрецом, подобно её отцу, что одним лишь глумливым взглядом мог довести врага до гневного исступления. Внешне Мелларио казался щедрым и добродушным человеком, но глаза его были крохотными, быстрыми и лукавыми. Подобного рода человек был склонен к предательству и высоко чтил выгоду, что обретал в новых и старых союзах.       Мелларио был из тех мужчин, что испытывали особое удовольствие от лишения девиц невинности. Принцу давно минуло за сорок, а, может, и за пятьдесят, а он, точно дитя, с упоением ждал прихода каждого нового года, чтобы исполнить древний обычай: лишить невинности деву полей и деву морей. Но, вопреки порочности, он был человеком рассудительным и в меру нравственным, искушенный лишь соблазнами плотских утех. За все двадцать пять лет он в несколько раз обогатил Пентос и чествовал союзников подарками столь роскошными и помпезными, что даже Висенья была наслышана о его лёгкой руке. Но как всякий мужчина, он чтил силу куда больше дружбы. Пусть отец послал ему Бейлу и Джейса, все почести обители Мелларио были отданы Эймонду — человеку, что обезглавил вражескую армию.       У Мелларио было две супруги: первая погибла намного раньше прибытия её отца в Пентос, вторая же — Динара, была подле принца почти четверть века. О ней говорили разное: кто-то восхищался её проницательностью и умом, иные же твердили, что ум её был не более, чем хитростью. Она была из древнего, знатного рода пентошийцев, что богател путём торговли пряностями с Вестеросом и Браавосом.       Невио казался Висенье похожим на мать, от отца он унаследовал одни лишь тёмные волосы андалов. Бейла поведала, что Тианна унаследовала волантийскую красоту матери, первой супруги принца. Она ездила верхом с семи лет, и держалась в седле не хуже дотракийских крикунов. Тианна была разговорчива и весела, с лёгкой непринуждённостью поддерживала всякую беседу, которую начинали магистры. Перед ней была совсем иная женщина, не ровня той, что заклинала пламя на берегу.       Когда принц поднял тост за дядю, внимание Эймонда на мгновение рассеялось, и, воспользовавшись его смятением, Висенья поторопилась отпрянуть, спрятав пальцы в длинных рукавах одеяния. Пленённая жаром его тела, раскрасневшаяся от прикосновений, рука была совсем чужда своей холодной, бледной сестре. Невольно в её памяти всплыли дни наказаний септы. О, как любила она хлестать её по рукам ивовыми прутьями. После её уроков кожа хранила багрянец добрую часть дня. Может и дядино тепло останется с ней ещё на какое-то время.       Они сидели рядом, однако Висенья не находила уместных слов, чтобы обратиться к дяде, убеждая себя, что, верно, в них не было нужды. Скованные безмолвием уста говорили о смятении, что сковало их в равной степени, когда пальцы их позабыли тепло друг друга. Странное чувство. До этого она не испытывала подобного трепета даже тогда, когда её касались сестры или милый lēkia. Даже после ухода Тианны, что едва ли желала общества отца, дядя оставался мрачным и задумчивым, точно убийца, что вынашивал в уме хитрость кровавой расправы. Её кубок едва опустел на треть, однако Висенья уже ощущала себя хмельной. Топить тревоги в вине ей не хотелось, но и наслаждаться празднеством, развернувшимся на пепле, крови и костях у неё не было сил.       Когда заиграла музыка, Эймонд воспользовался случаем затеряться среди танцующей и праздно толкующей толпы, поднялся и покинул трапезу. Висенья взглянула на Дейрона, не слишком удивлённого подобным поведением брата, уповая найти объяснения в его словах.       — Эймонду не по нраву танцы, — поведал ей Дейрон, считав недоумение с её лица.       — Разве? — непринуждённый вопрос заставил дядю нахмуриться. — Я помню, как он танцевал на свадьбе Бейлы и Джекейриса. С тётушкой Хелейной и с вашей матушкой.       Дейрон улыбнулся, а после опустил глаза, вспомнив, верно, каким оказался итог свадьбы родичей. Едва ли он посмел бы признаться себе, что события тех дней оставили его неравнодушным. Дейрон не был похож на мужчин, что не ведают стыда, напротив, его большие, по-юношески честные глаза были свидетелями многих несправедливостей, и хранили толику той совестливости, что была в меньшей мере свойственна его братьям, но особенно прекрасны были смелые очертания его пухлых губ, изящных, полученных в дар от крови королевы-матери — неискажённые надменностью и лживыми увещеваниями, они в полной мере выражали всю ту рыцарскую доблесть и достоинство, которое так любили воспевать менестрели и юные девицы.       — Быть может, следует вернуть его?       — Не тревожься о нем. Выпей вина. После увиденного нам всем его нужно немало, — Дейрон склонил над её кубком стеклянный сосуд, но Висенья накрыла чашу рукой, с робкой учтивостью возражая против затеи дяди. — Быть может ты желаешь потанцевать, племянница? Полно, не стоит сидеть весь вечер у очага. Я помогу тебе.       — Боюсь я не смогу, дядя, — его участие льстило, но принять его она бы не смогла, даже если бы хотела. — Для танцев я ещё недостаточно окрепла, — она взглянула на сестру, что без тени потехи наблюдала за стараниями шута в пёстрой шляпе воззвать к её улыбке, и разум подсказал ей достойный ответ. — Почтите вниманием мою сестру. Танцевать она любит не столь же, сколь рубить головы врагам, но, полагаю, Ваше общество порадует её куда больше стараний шута.       — Моя племянница и кузина, — Дейрон протянул руку Бейле, обратив перед тем взгляд к Джекейрису, молчаливо испрашивая дозволения. Брат кивнул, с почтением, но неохотно, не желая ссоры, но и не восторгаясь возможности лишиться общества супруги.       Висенье хотелось порадовать Бейлу. Они с Джекейрисом не могли сполна подарить ей счастье. Он был слишком слаб для веселья, а она до сих пор не ведала, как помочь сестре в её затее. Она всё ещё смутно представляла себе роль, которую следует исполнить. Подбирать слова ей и прежде удавалось с трудом. У неё не было ни красноречия Рейны, ни острого языка Визериса, и истины её, по обыкновению, не разделялись людьми разных сословий. Для людей вроде Эстрана она была лишь избалованной принцессой, что знала о жизни лишь из книг, которые так любила девочкой, а для господ — не более, чем девица, слишком юная для мудрости, слишком взрослая для беспечности.       Гостей и самого принца волновало отсутствие гостя, человека, которого было положено чтить.       — Где же Ваш дядя? — пухлое, взмокшее лицо принца показалось ей огорчённым. Морщины изрезали раскрасневшуюся от вина и смеха кожу. Похоже, Эймонд и впрямь нравился ему, но едва ли как собеседник.       — Здесь жарко, полагаю он решил насладиться прохладой.       — Вот как, — принц задумчиво погладил разделённую надвое тёмную бороду, усеянную крохотными рубиновыми бусинами вина, и воздел руки, обращая внимание Висеньи к рокочущей толпе хмельных магистров и богатых господ. — Его отсутствие огорчает наших добрых друзей. Похоже, Ваш дядя неохотно поддерживает беседы. Он словоохотлив лишь тогда, когда речь заходит о войне.       Висенья обратилась в слух, тело её невольно напряглось, подобно камню. Она поднесла к губам облитый мёдом кусок овечьего сыра и повела плечами, со страстным усердием изображая непричастность. Притворяться несведущей, подбирая ответ, было сравнимо лишь с унизительной пыткой.       — Полно, любовь моя, ты и твои изнеженные праздной жизнью старики едва ли достойное общество для юноши с горячим сердцем, — бледнолицая супруга принца, стараниями людской молвы известная своей хитростью даже за пределами Пентоса, избавила Висенью от поиска оправданий.       Принц устало вздохнул и более не сказал ни слова о войне. Висенья гневно сцепила зубы. Если любопытство её будет чрезмерно навязчивым, принц едва ли его утолит. Внимание его привлекли слуги, что поднесли к столу печёного в фруктах лебедя, и Мелларио приказал отрезать себе самый лакомый кусочек. Говорить о войне она более не могла, но всё же могла позволить себе просьбу, что не давала ей покоя с того самого дня, как она очнулась.       — Господин, госпожа, позвольте спросить Вас о девушке, — супруга принца кивнула, позволив себе держать ответ за двоих. — После пробуждения её приставила ко мне леди Тианна. Я бы хотела забрать её.       — О ком ты говоришь, милая девочка? — принц собрал губами стекающий по пальцах жир до того, как заговорила его супруга. — В моём замке слишком много девиц, чтобы я знал имя и род занятий каждой.       «Верно, Вы запоминаете лишь тех, кто грел Вашу постель», — слухи о страстности и распутстве принца бродили меж стен дворца подобно теням, что отбрасывали слухи. Их же уста и сеяли молву, что вскоре стала известна и Висенье. Мелларио не отличался особой верностью супруге. О том свидетельствовала юная девушка, которую Висенья увидела за столом подле Эстрана, и со слов Сайи — светловолосый мальчишка, что служил чашником в Чертоге Советов. Поговаривали, что принц не гнушался и молодыми мальчиками, привезёнными из Юнкая и Старого Гиса. Одно лишь отличало его от многих мужчин — к каждой женщине, что звалась матерью его детей, он относился с должным почтением и каждому ребёнку, рождённому от собственного семени, отводил место за столом и в сердце. Но в нём не было места Тианне. Одного лишь взгляда на них было достаточно, чтобы понять: отец и дочь питали друг к другу глубокую неприязнь, и их вынужденные улыбки — лишь пустые заверения в искренности тёплых чувств на лицах обоих, что способны были обмануть разве что слепца.       — Полагаю, любовь моя, принцесса любопытствует об Айнайян, — Динара погладила супруга по плечу, подсказывая, о ком было любопытство Висеньи. — Я видела её в твоих покоях, дитя. Верно, это её приставила к тебе Тианна.       — Так и есть, госпожа, — Висенья кивнула. — Если я могу просить вас о чем-либо за свою помощь, я бы хотела её.       — Эта девушка просто рабыня, — Динара, изумлённая её словами, прихотливо фыркнула. Просьба Висеньи её оскорбила. Просить в дар рабыню у человека столь справного и состоятельного было всё равно что насмехаться над благодарностью и благосклонностью богатых господ Пентоса. — Тианна и прежде славилась скверным чувством юмора, но приставить её к тебе сродни оскорблению. Если ты желаешь себе слугу, я могу…       — Мне известно, кто она, госпожа. Я хочу забрать её с собой в Вестерос.       — Если тебе угодна подобная милость, пусть будет так.       Висенья сердечно поблагодарила супругу принца, их беседа окончилась, и стол вскоре опустел. Невио пригласил матушку танцевать, а Мелларио чествовал угощениями со стола юную, хорошенькую девушку-служанку, что, прикрыв ладонью полные губы, звонко хохотала над рассказами принца о минувшей юности. Висенья смотрела на плескающееся в кубке вино, вспоминая церемонию у берега. Леди Тианна так и не вернулась. Увиденное на берегу не покидало сознание Висеньи, и кто как не жрица могла объяснить ей истоки столь неуместной жестокости.       Внезапно кубок пошатнулся и упал на деревянный стол, обагрив подаренное супругой принца платье. Висенья отпрянула и взглянула на цветущее на шелках пятно, кроваво-красное, точно кровь, что сочилась из обугленной кожи горящих заживо пленников на берегу, и вознамерилась встать, но ей помешали. Мозолистые пальцы сомкнулись на её запястье, заставив остаться на месте.       — До чего же я неуклюжий. Ты простишь Лорсо, птичка? — знакомый голос заставил её оцепенеть. Висенья ощутила, как на тронутой зябкой дрожью коже поднялись волоски. Стараниями этого бесцеремонного, низменного болвана её платье оказалось испорчено. Но куда хуже было его общество. Запах сопревшего под одеждами тела и кислого, столь обожаемого наёмниками вина. — Как приятно видеть тебя живой, ещё и столь хорошенькой. Невинным девицам к лицу белый цвет, до тех пор пока мужество какого-нибудь смельчака не обагрит эти стройные, скрытые под шелками ножки, — наёмник расхохотался и умостился подле Висеньи, поднял её кубок и пригубил, жадно рассматривая прильнувшие к влажному телу шелка. Летний напиток холодил кожу, вырисовывая очертания высокой груди и набухших сосков. Она повела рукой, уповая волосами скрыть столь постыдное зрелище от глаз хмельного мужчины. Сердце неумолимо стучало в висках, тонкие пальцы мягко опустились на стол и взялись лихорадочно гладить древко в поисках столового ножа, и когда кожа ощутила прохладу стали, Висенья взялась за рукоять, скрыв крохотный клинок длинным рукавом платья и спрятав под столом. Лорсо уложил руку на резную спинку её стула, точно ненавязчиво погладив Висенью по плечу. — Девицы без устали терзают струны арфы, а мне все не даёт покоя твой звонкий голосок. Как сладко ты кричала, когда в тебя угодила стрела. Лорсо думает, что ты славно поешь и славно стонешь.       Висенья шумно сглотнула. В горле у неё было сухо и горячо, но отвращение не позволило возникнуть мысли о том, чтобы испить из осквернённого устами наёмника кубка.       — Все сладко поют, когда в них попадают стрелы, — с бесстрастным равнодушием держала ответ она, но пурпурные глаза вдруг вспыхнули, когда наёмник склонился над ней, и иная его ладонь коснулась её колена. Он подчёркнуто развёл ноги перед ней, демонстрируя натянувшуюся меж бёдер ткань.       — Я ещё не знал песни слаще девичьих стонов. Особенно столь юных и хорошеньких птичек, — он потянул на себя шелка, обнажая её колено, и Висенья, испуганная столь гнусной настойчивостью, оскорбленная вопиющей дерзостью и ведомая пламенным гневом, подалась вперёд, приставив нож к внутренней стороне бедра наёмника. Уголки губ Лорсо опустились, пальцы ослабли, сверкающие хмельным побуждением глаза сделались чисты и прозрачны, под стать морю в тихое утро. Она надавила — сталь была острой лишь у острия, но подобного было достаточно, чтобы более наёмник не позволил себе глядеть на неё свысока, точно на одну из бордельных девиц, что отдавались ему за золото.       — Мейстер в родовом замке как-то сказал мне, что на бедре змеится самый коварный сосуд. Увечье не должно быть большим, чтобы несчастный скончался. Кровь всё течёт и течёт, а рану всё жгут да моют кипящим вином, вот только бесплодно, — иссечённое рубцами лицо наёмника взмокло, и Висенья сложила уста в отцовской улыбке. — Сегодня великое торжество. Полагаю, пьяны даже псы, что уж говорить о целителях. Ступайте же праздновать, пить, есть, танцевать и наслаждаться юностью девиц. Я же не желаю Вашего общества, — она поднялась, бросила клинок на стол и расправила плечи, не скрывая танцующего в пурпурных глаза пламени презрения и холодной надменности. — А теперь прошу меня простить, достопочтенный Лорсо, мне нужно сменить платье.       Едва ли не впервые совесть не была к ней взыскательна. Кроме гнева, обиды и тревоги она не чувствовала ничего, разве что толику мстительного торжества и отрадного блаженства наконец покинуть хмельное торжество. Она миновала извилистые коридоры чертога, витые лестницы и открытую галерею прежде, чем увидеть луну. Совсем молодую, объятую призрачной дымкой жаркого ночного воздуха, на иссиня-чёрном полотне глубокой, беззвёздной ночи. Прекрасная и таинственная, она казалась особенно большой в гордом одиночестве. Он стоял у парапета, одинокий, облаченный в сияние молодой луны и расшитый серебром камзол бездыханного неба. Висенья вышла на балкон. Эймонд сидел на ступенях, прильнув спиной к вытесанной из камня колонне. В его кубке плескалось вино, но взгляд не казался Висенье хмельным. Он казался ей одной из статуй, высеченных из камня по подобию Богов Древней Валирии. Им хотелось любоваться, как сталью, поющей под точильным камнем, как морем, как пламенем, что плясало в очагах с приходом холодов. К нему хотелось прикоснуться. Ощутить жар сухой кожи, силу стройных пальцев и размеренное биение сердца, чей голос она чувствовала, прикасаясь к пульсирующей жилке с внутренней стороны запястья. Эймонд был мужчиной, подле которого ей было безопасно позволить себе быть девицей, касаясь его она не ощущала мук совести, как порой бывало, когда они с Эйгоном сжимали в объятиях пальцы друг друга. Вопреки ненависти их семей, они должны были стать супругами, и оттого наслаждаться им было ещё нестерпимее. Долг, обеты и воля иных людей были лишь отчасти вершителями судеб. Обман, хитрость и страсть, бесконечные стремления к столь желанному благу побуждали людей предавать долг, нарушать обеты и идти против чужой воли. Если Бейла была права, если в тревогах её была сокрыта истина, Эймонд был самым опасным мужчиной на свете. Она едва не рассмеялась, взволнованная столь дивным противоречием. Мужчина, что некогда должен был стать её супругом, был для неё опаснее прочих, ибо само рождение его и его братьев ставило под сомнения право её матери на трон.       — Что с твоим платьем? — его любопытство было вежливым, но не сердечным. Висенья распахнула уста, но ответить не успела. Эймонд взглянул на неё, как порой глядел отец, когда она возвращалась домой со счёсанными в кровь ладонями и горстью клюквы в переднике платья. — Беззвёздная ночь… Ты в белых шелках, омытых багрянцем. Совсем как четыре года назад, — он засмеялся и осушил кубок. — У судьбы скверное чувство юмора, не находишь?       — Это просто вино. Хмельные мужчины неуклюжи.       — Тебе нельзя так ходить, — он поднялся, взял её под руку, намереваясь вернуть племянницу в галерею. Пальцы Эймонда знали как держать клинок, но не девичье предплечье, да и сам он едва стоял на ногах, сохраняя, однако, прежнюю бесстрастность лица. — Хмельные мужчины не только неуклюжи, но и безнравственны.       — Подобная мелочь не стоит Ваших тревог. Я сумею найти дорогу в покои, — она остановилась и накрыла ладонью его пальцы, выказывая желания избавиться от столь грубых посягательств. — Для меня торжество окончено, менять платье и возвращаться обратно в общество охмелевших мужчин мне неохота. Однако Вам стоит вернуться. Принц и магистры были огорчены Вашим уходом. Пусть это кровавое празднество не прельщает Вас, но оно в Вашу честь. Я лишь желала убедиться, что слова леди Тианны Вас не встревожили.       — Её слова встревожили лишь воздух, когда она разомкнула уста. Женщинам вроде неё, облечённым властью и безграничной любовью простолюдинов, нравится думать, что их смелые догадки способны посеять семена смятения в душах тех, кто им неприятен. Она позволяет себе столько смелости лишь потому, что мы гости на её земле, будь она гостьей в Вестеросе, нрав бы её сделался тихим и кротким.       Висенье не казалось, что пребывание в обществе лордов и леди укротило бы нрав Тианны, однако о своих догадках она решила умолчать. Всякое упоминание жрицы заставляло дядю гневиться, а искать с ним ссоры она не желала. На сегодня ей было вдоволь тревог и изумлений.       — Леди Тианна покинула празднество, а вот Вас хотят славить, поднимать кубки в Вашу честь.       — Богатые господа хотят упиться вусмерть с моим именем на устах. Воистину великая честь. Это должно мне льстить?       — Но ведь Вам это льстит, — она склонила голову набок, рассматривая острое лицо дяди, точно в мускулах под кожей крылась правда о его истинных мыслях и чувствах. Изгиб капризно поджатых губ пленял её взор, и каждый раз она невольно обращалась к ним, представляя их вкус, тяжесть и жар. Верно, она всё же охмелела. — Быть может не вино, но участие…       — Ночь обещает быть долгой, шумной и хмельной, — Эймонд предпочёл избежать ответа, как поступал и прежде, когда находил её любопытство или утверждения нежеланными. — Люди ждали её с того дня, как драконы предали пламени последний корабль врагов.       — Не вижу ничего дурного в том, чтобы получить положенные почести. Быть может, упиваясь вином в угоду собственному малодушию, они убеждают себя, что чтят Ваш триумф, как того требуют древние традиции города?       — И всё же лукавить тебе не дано, kēlys, да и лгунья из тебя и впрямь неумелая, — он покачал головой, но разочарование его было подчёркнуто преувеличенным, насмешливым, беззлобным. — Порицаешь меня за то, что я избегаю общества господ, а сама сбегаешь от почестей.       — Я боюсь не почестей, а хмеля, — честно призналась Висенья. — Хмельные люди склонны творить глупости, — она осеклась, не желая более тревожить минувшее, облекая воспоминания в слова. То, что случилось на свадьбе Бейлы не должно более взывать к обиде и боли, но отчего же тогда, глядя в его глаза, она вспоминала тот равнодушный, отчуждённый взгляд, который он подарил двенадцатилетней девочке, испуганной, столь уповающей на его защиту?       — Боишься испить вина и отважиться сбежать из-под чуткого взгляда сестры, оседлать своего дракона и провести ночь в небесах?       Висенья засмеялась, представив себе гнев Бейлы, если сестра узнает о том, что она в который раз её ослушалась.       — Для этого не нужно много вина, — голос её надломился. С того времени, как она очнулась, прошло уже четыре дня, а ей так и не позволили повидать Ауриона. Разлука с драконом причиняла ей куда больше боли, нежели увечье. Она думала о его ранах, о скверном нраве дракона, что мог принести слугам бесчисленное множество неудобств, и о полётах. Даже путешествие на Тарт, в бурю и сверкающих от молний небесах она вспоминала с трепетом. — Я слишком сильно соскучилась по морю и небесам.       — К северу от залива есть бухта, укромный берег, объятый морем и песком, корабли там не ходят — на мелководье не так уж и просто бросить якорь, а местный люд остерегается коварных приливов. Никто не хватится тебя до полудня. Даже слуги будут пьяны. Что уж говорить о страже и твоих родичах.       — Как часто Вы бывали там? — она припала спиной к двери — преграде, что вот-вот разделит их до следующего дня, а может разлука их продлится и дольше.       — Хотелось бы чаще, — Эймонд обвёл языком улыбку, и уста его влажно заблестели. Столь маняще, точно упрашивая коснуться их поцелуем. — Даже мой брат порой бывает несносен, стоит ли говорить о наёмниках и лизоблюдах принца?       Как легко ему было судить. Он мог позволить себе столько свободы, сколько хотел. Ей же предстояло выскользнуть из замка, сбежать из-под чуткого взора слуг и сестры. Но все же Эймонд был прав — если она хотела насладиться тем, что столь отчаянно любила, иного случая могло не представиться до тех пор, пока её увечье окончательно не исцелится.       — Вскоре мы переберёмся в поместье принца. В иной раз насладиться свободой тебе доведётся нескоро. Внемли моему совету, kēlys. Порадуй себя, если торжество тебя не радует. Ты можешь обмануть свою сестру и брата, можешь обмануть тех девиц, что приносят тебе платья и угощения, но меня тебе не провести. Твои глаза горят, когда мужчины говорят о стали, драконьих крыльях и море, — Эймонд склонился и прильнул губами к её лбу в целомудренном, отцовском поцелуе.       Висенья позволила себе коснуться дядиных волос, прямых и сверкающих, точно лезвие полированной стали. От него пахло ветивером, кожей и вином, и, ведомая чувственным трепетом, она невольно пропустила меж пальцев послушные пряди, чувствуя прикосновения дяди к влажным шелкам. Сперва тихие и вкрадчивые, точно он гладил лишь воздух вокруг её тела, после они сделались настойчивей и решительней прежде, чем дядя сжал мягкую ткань и накрыл ладонями её талию. Его дыхание обожгло уста, и сгорающие в столь неукротимом пламени дюймы заставили вскипеть собственную кровь. Висенья повела головой, прильнув губами к дядиной щеке. О, сколь бесценным было его лицо, отмеченное гневным изумлением отвергнутого мужчины. Об этом ли говорила Рейна. Сладкое, невыносимо сладкое чувство.       — Доброй ночи, дядя, — она отпрянула и простилась с ним улыбкой, уже в покоях осознав, что была той самой кошкой из песен матушкиного шута, что бессовестно кусала дракона за хвост. Разве она не желала этого поцелуя? Разве было ей приятно обращение к себе, точно к ребёнку?       У очага сидела Айнайян, штопая одно из старых платьев.       — Могу я услужить Вам, госпожа? — обратилась к ней девица. Висенья сняла платье и упала на ложе, зарываясь лицом в чистые простыни.       — Подойди, — ещё багровая от минувших чувств, она подозвала к себе рабыню. Айнайян повиновалась, смущённая её наготой, и вздрогнула, когда Висенья поднесла пальцы к её шее. Бронзовое кольцо со звоном упало на пол, и Айнайян коснулась пальцами кожи, долгие годы скрытой от солнца.       — Я бы хотела, чтобы ты служила мне и дальше, даже тогда, когда я вернусь домой, но если ты не захочешь, я не стану тебя заставлять. Принц подарил тебя мне, а я дарю тебе свободу. Быть может, тебе мало известно о том, какова она на вкус, но мне бы очень хотелось, чтобы ты узнала это.       Айнайян размышляла над её словами бессовестно мало.       — Я хочу остаться с Вами.       Висенья нахмурилась. Решение девушки казалось ей недостаточно взвешенным и опрометчивым.       — Мне бы не хотелось, чтобы ты поступала так из благодарности. Я не стану сечь тебя розгами, если ты откажешься.       — Дело не в благодарности, принцесса, — Айнайян сомкнула пальцы на кожаном ошейнике, ещё хранившем тепло её тела. — Люди вроде меня обречены быть рабами. Быть может мне удастся прожить свободной этот год, но придут иные господа и снова закуют меня в цепи. Немногим удавалось выкупить себя у магистров, и спустя время их вновь обращали в рабов. Не в Пентосе, так в Волантисе, Лиссе или Юнкае. Рабство не о справедливости и ценности золота, принцесса, оно о силе. Тот, кто держит кнут, смеётся над свободой. Остаться с Вами — меньшее из зол, что могут ждать меня в жизни. У меня простые желания, и служить мне не в тягость. Я желаю лишь, чтобы со мной обращались достойно.       Висенья взяла в ладони её пальцы и заглянула в глаза.       — Я обещаю обращаться достойно с тобой, Айнайян, и никогда не заставлять делать того, что ты не желаешь.       Айнайян улыбнулась, до конца не веря в её слова, и поднесла к губам пальцы Висеньи, прошептав что-то на неизвестном языке. Уже свободная, она омыла её кожу влажными тряпицами, подала ночное платье и покинула покои с пожеланиями доброй ночи. Висенья подняла ошейник, взглянула на него с презрением, и бросила в очаг. Из окна своих покоев она видела тусклый свет угасающих триумфальных костров. Неужели этим людям не хватило пламени во время осады? Радость их до этого казалась ей мстительной. Они выместили весь гнев на захватчиков, что вознамерились лишить их дома. Висенья вспомнила о разорённом Спайстауне, и часть её сумела понять поступок пентошийцев. Эти люди желали смыть собственные страдания кровью врагов. Быть может, если бы павшим в Спайстауне представилась возможность отомстить, они бы тоже сожгли пленников или утопили в водах Узкого моря, привязав к их ногам камни.       Висенья лежала в постели, но сон к ней не шёл. Она сожгла несколько свечей, предаваясь чтению, прежде чем поняла, что книга о завоеваниях Гиса едва ли способна её усыпить. В стенах и за стенами дворца все ещё правило веселье, а она вспоминала о ночных полётах с Аурионом, среди прохлады облаков, звёзд и безмятежного моря. Висенья поднялась с постели, набросила на плечи плащ, скрыла лицо в тени капюшона и тенью выскользнула из покоев. Стража была столь пьяна, что не сумела бы помешать ограбить себя даже ребёнку. Их хмельные, праздные беседы стали союзниками той затеи, что посетила её разум.       Путь к Золотому холму показался ей бесконечным, и лишь услышав вдали рев Ауриона, Висенья поняла, что была готова пройти ещё столько же ради долгожданной встречи. Драконы почивали на опавшей листве и иссушенной зноем траве, среди обугленных костей и останков поднесённых людьми трапез. Лунная Плясунья и Тессарион спали у воды, избавленные всадниками от сбруи; листва под Вермаксом обагрилась кровью, надорванное крыло лежало подле безвольной тенью, горячее дыхание клубилось и вздымало мелкий песок. Висенья обошла дракона, стараясь не потревожить его сон, и под мягкой кожей обуви треснула обугленная кость. Аурион, спящий подле, обратился в слух, принюхиваясь к запаху всадницы.       — Это я, jorrāeliarzus, — прошептала она, поглаживая серебряные гребни. Аурион повёл головой и сладко зевнул, щелкнув зубами подле её лица. Висенья поспешила к седлу, взбираясь на спину дракона по услужливо подставленному крылу и, натянув поводья, повелела дракону подняться в воздух. Хлопнули чёрные крылья, и Золотой холм остался далеко внизу. Она, наконец, ощущала себя свободной, жадно вдыхая прохладный ночной воздух, особенно свежий и влажный у облаков. Город и дворец с высоты крыльев Ауриона казался лишь грудой красных камней, выложенных более дивно, нежели иные камни. В небесах ветер был ещё холоднее, и когда они добрались до моря, Висенья пожалела, что не сменила платье на одеяние всадницы. Обломки флота Трёх Сестёр всё ещё не пожрало море. Волны вынесли на берег мачты и паруса, обугленные людские тела, копья, щиты и сундуки из чёрного дерева. Аурион летел дальше, ведомый лёгкой рукой всадницы, к тонкой полосе земли, что разделяла море и не была опорочена следами минувшей битвы.       — Kirimvose, — она отстегнула цепи, когда когтистые лапы коснулись мелкого песка и вихрь утих. Аурион встряхнулся и снова её обнюхал. — Прости, jorrāeliarzus, у меня нет ничего для тебя…       Дракон гневно выдохнул горячий воздух, и только лишь Висенья вознамерилась его обнять, оскорблённо отпрянул, предостерегающе зашипел и взмыл в небеса, оставив всадницу в одиночестве. Висенья сняла обувь, позволив пальцам насладиться ощущением песка, сохранившего тепло знойного полудня, и обломков ракушек, впивающихся в кожу, точно крохотные иглы для шитья. Она закрыла глаза, вдохнула солёный воздух, и, подобрав полы одеяния, сошла к кромке воды. Тихая и серебряная от лунного света, она звала её воспоминаниями о доме.       — Iēdar bānior issa, — дядин голос потревожил её упоение. Скованная смятением и внезапностью встречи, она не могла заставить себя обернуться, ощущая его присутствие, как птицы — надвигающуюся тень. — Искупаться не желаешь?