Nothing Else Matters

Так повествует Эймонд Таргариен

      Её юное, изумительно невинное личико было особенно прекрасно в лунном свете. Робкие мазки будущей женственности проступали на бледной коже, подобно росе с приходом рассвета — в очертании высоких, изящных скул, тронутых румянцем той девичьей нежности, что всякого мужчину могла свести с ума. С летами тонкий нос племянницы сделался прямее, однако кончик его всё ещё был задорно поддет — остаток того невинного, мальчишеского сходства с братьями. Маленькие, чувственные губы, изумлённо распахнутые, верно, ещё хранили тепло его горячего дыхания, а вкрадчивые, отмеченные кошачьим прищуром фиалки глаз казались совсем тёмными в ночи, под стать дремлющей морской бездне, омывающей песок и тонкие щиколотки с острыми, выступающими косточками. Племянница отрадно хмурила полукружья густых, светлых бровей, и проступившая меж них складочка свидетельствовала о ворвавшихся в её сознание раздумьях, ещё не обличённых в слова.       Ей недоставало исключительной валирийской красоты старшей сестры, чтобы тревожить желание каждого мужчины, что пришёлся бы ей по нраву, однако Эймонд определённо находил её в меру очаровательной для своих лет. Но едва ли она знала много о своей нежной чувственности. Вопреки внешнему сходству с Рейнирой, в Висенье было что-то от Деймона — его лукавые глаза, взирающие с надменным, хитрым прищуром, плавные, гибкие движения и неумолимая неукротимость. Она была из тех девиц, о которых Эйгон говорил «изумительно хорошенькая» перед тем, как уложить в свою постель. Эймонд тоже находил ее привлекательной, и гордая, упрямая непокорность делала ее ещё более желанной в его глазах.       Он сделал шаг к ней навстречу, чувствуя, как обнажённые ступни тонут в мелком песке. Висенья попятилась, придерживая полы плаща и ночного платья. Глупая, маленькая kēli. Она могла сколько угодно храбриться во дворце, уповая на покровительство брата и сестры; здесь же не было никого, кроме них, моря и дремлющего ночного безмятежья. Эймонд улыбнулся. Едва ли с изувеченной ногой она далеко убежит.       Висенья заворожённо наблюдала за ним, скованная уветливым оцепенением. Эймонд двигался намеренно неторопливо, наслаждаясь её смятением, растущим по мере того, как расстояние меж ними сокращалось. Биение крохотного испуганного сердечка в груди племянницы стоило ему тройки шагов. Она была столь испугана, столь смятенна, однако отчаянно хранила самообладание, застывшее на лице гордой надменностью и холодным равнодушием. Висенья отступила, когда он медленно поднёс руку к её пальцам, встревожив обнажёнными щиколотками водную гладь, точно за спиной он прятал клинок, что грезил о тепле тонкой шеи.       — Daor… — сорвалось с её уст, когда меж ними осталась лишь дюжина дюймов. Висенья противилась, но чему: его предложению или самой мысли о непозволительной близости меж ними — родичами, познавшими друг друга лишь в кратких беседах и мимолётных касаниях.       Эймонд повел головой, скрывая от неё уста, тронутые уветливой улыбкой. Она была очаровательна в своём трепете перед ним — чувстве, о котором могли лгать слова, но не эмоции. Беспокойное сердце невольно участило дыхание. Она боялась его, но не призналась бы в этом даже приставь он ей к горлу клинок. Эймонд хорошо знал, сколь храбры бывают девицы, когда отчаянно чего-то желают, ослеплённые лихорадочным торжеством мнимого превосходства, и сколь трусливы, когда встречают истинные желания мужчин, не терпящих игр и возражений, завоевателей по своей природе.       — Напрасно, — он отступил, позволив хрупкому телу племянницы расслабиться. Висенья не сводила с него глаз, как и прежде, скованная и напряжённая, очаровательная в своём смятении и изумлении. — Разве не ради этого ты прилетела?       Племянница стиснула в пальцах тёмную ткань, подбирая ласкающие воду полы плаща и ночного платья. Тёплый ночной ветер играл с завитками серебряных волос, ускользнувших из длинной косы, легко и незамысловато заплетённой ко сну. Висенья разомкнула губы, подбирая слова, но прежде с них сорвался лишь гневный выдох. Эймонду нравилось наблюдать, как отчаянно она старается отыскать в себе остатки отнятого его хитростью мужества.       — Я полагала, что буду одна, — вернув себе дар речи она, верно, обрела отвергнутую внезапным смятением решимость, и обличающе взглянула на него из-под густых, светлых бровей. — Крайне подло с Вашей стороны завлекать меня сюда столь бесчестным обманом, — её упрёк был нисколько не оскорбителен, напротив — Эймонд находил её попытки осуждения в некоторой мере изумительными и утончёнными. Женщины любили поучать мужчин в любом возрасте, но прежде его не пыталась пристыдить девица, что годилась Эймонду в дочери.       — Это с твоей стороны опрометчиво быть столь доверчивой, — он повёл рукой и бросил ей обломок морского черенка, расписанного солёными кружевами дивных узоров. Висенья подалась вперёд, приняв его скромное подношение, и, стиснув в пальцах ракушку, торопливо вышла на берег. — Однажды это тебя погубит.       — Вы очень добры и участливы, дядя, — этот преисполненный надменного почтения тон на мгновение сбил с него спесь. Она обернулась и послала ему уязвлённый взгляд через плечо, однако ракушка по-прежнему была в её стройных пальцах.       — Лишь с тобой, — Эймонд вновь приблизился к ней, на сей раз сохраняя выражающее почтение её смятению расстояние. Бледная кожа молила согреть её теплом поцелуев и прикосновений, но упрямо сомкнутые уста говорили о том, что посягательств с его стороны она бы не стерпела. На мгновение, Эймонд счёл уместным отступить, позволить ей уйти показалось ему самым правильным решением, если он стремился сохранить их отношения в той доброте, которую они обрели за последние дни. Но Висенья вдруг подняла на него глаза, и уголки её пухлых губ дрогнули в слабом подобии улыбки.       — И лишь потому, что в добром настроении? — из уст племянницы некогда сказанные им слова звучали особенно приятно. Эймонду льстило, что она была внимательна в беседах с ним, умела не только держать ответ, но и слушать. Эти качества могли принадлежать лишь умной женщине, которых Эймонд остерегался с тех самых пор, как познал первую, однако вкрадчивость нрава не мешала ему восхищаться матерью.       Эймонд вскинул бровь, бросив сколотый черенок на песок, и с осторожностью вора коснулся тонкого запястья племянницы.       — Вам должно быть стыдно за свой обман, — на сей раз она не отпрянула и не оттолкнула его, но, как и прежде, была непреклонна в желании обрести его покаяние. Крохотная победа в великом завоевании придала Эймонду уверенности в верности своих намерений.       — Мне очень стыдно, — Эймонд прикрыл глаза, выражая смирение и глубочайшее сожаление, однако поддетые призрачной ухмылкой уголки тонких, капризных губ говорили вовсе не о муках совести. — Впрочем, а уместно ли моё покаяние? Я рассказал тебе о месте, где никто тебя не найдёт, но я не говорил, что меня не будет подле, — он погладил её по щеке, невольно обращая глаза к полным губам и едва касаясь кончиками нежной кожи прежде, чем Висенья накрыла ладонью его пальцы, отвергая чувственность Эймонда с мягкой, но гордой настойчивостью.       Эймонд взял её руки в свои, непозволительно долго рассматривая запястья со змеящимися к тонким стройным пальцам венками, скрытыми бледной кожей, узкие овалы коротких ноготков и выступающие косточки фаланг. Нежная кожа племянницы не годилась для клинка, какой бы пламенной ни была её душа, эти гладкие ручки не должны были держать ничего тяжелее серебряного гребня, кожаного переплёта и мужества будущего супруга. Эймонд шумно сглотнул, невольно представив, как славно бы смотрелись эти пальчики на его горячем, твёрдом стволе, и, отвергая сладкие грёзы, взглянул на изувеченные ладони. Шрамы от его клинка были даже белее её кожи. Он знал на опыте собственного увечья, что на местах рубцов кожа не ощущала ни боли, ни тяжести, ни трепета прикосновений. Гладкая и едва тёплая, сверкающая, точно глаза мертвеца, обращённые к солнцу, она была так похожа на тот шрам, что он носил от лба до щеки вот уже девятнадцать лет.       — У тебя красивые руки… столь тонкие и нежные пальцы, такая дивная, гладкая кожа, — он поднёс её руку к лицу, чувствуя как напрягаются пальцы племянницы, когда их тела вновь затаились в предвкушении прикосновения. Эймонд прильнул губами к тыльной стороне ладони. Дыхание Висеньи сорвалось, но она наблюдала за его поцелуем с робким любопытством. — Твои прикосновения в чертоге меня взволновали…       — Не все мои прикосновения могут быть приятны, — от её голоса вновь разило сталью и холодом. Ещё мгновение назад Эймонду казалось, что он сумел разбудить её чувственность, но драконье упрямство порой было хворью куда губительнее пламенной страсти. — И стоит ли размениваться на неуместную обходительность, когда тебя обманывают?       Он обратился в слух, когда увидел, как напряглись её пальцы. Для девицы, что не знала мужских ласк и участия, она поразительно долго противилась его очарованию. Это гневило и очаровывало в одночасье.       — Хочешь меня ударить? — Он взглянул на неё с вызовом, точно предупреждая, что будет, если ей не достанет благоразумия не поднимать на него руку, но Висенья лишь мягко коснулась линии его острой скулы, прежде чем Эймонд ощутил, как пальцы племянницы вновь ослабли. Он умел быть убедителен, но всё же пугать её было последнее, чего он хотел. Эймонд выдохнул, заставив себя смягчиться. — Ну, разумеется, хочешь, ты ведь дочь своей матери.       Висенья провела указательным пальцем по его губам, от одного уголка до другого так задумчиво, точно творец, что вкушал плоды непосильной работы.       — Если бы желала, не стала бы предупреждать.       Эймонд сжал её пальцы, заставив Висенью ахнуть. Её пылкий нрав нуждался в укрощении, точно дракон в кнуте. Было бы глупо ожидать иного от дочери порочной сестры и дяди, что славился своим надменным красноречием задолго до того, как Эймонд и его братья появились на свет, но всё же он не ожидал от неё подобной смелости и дерзкого своеволия.       — Будь снисходительнее, kēlys, я не желаю причинять тебе зла, — он вновь поцеловал её руку и ослабил пальцы, позволив Висенье спрятать ладони среди шелков. — Когда я навестил тебя в покоях, мы говорили о войне. Ты была огорчена потерей клинка и спросила, что же обрёл в этой битве я, — он отступил, взял оставленные на гладком камне ножны. Фиалковые глаза племянницы засверкали искренним, неподдельным любопытством. Он намеренно медлил, вкушая её участие и заставляя Висенью истязать себя предвкушением. Взаимная, сладкая пытка. — Jaelan teptagon aōt ñuhon gūrotir.       Висенья, ведомая неумолимым зовом клинка и желанием узреть тёмный дол валирийской стали, подалась ближе, отчаянно скрывая рвущееся наружу любопытство за праздным, снисходительным участием.       — Взглянешь? — с улыбкой предложил Эймонд, наблюдая, как сжались тонкие пальчики, точно предвкушая тяжесть эфеса.       Тело племянницы вторило истинным желаниям куда охотнее губ. Висенья приблизилась, сохраняя, однако, выражающее почтение и разумное опасение расстояние. Эймонд протянул ей ножны, и племянница, помедлив, точно ожидая подвоха, приняла клинок, робко обхватывая пальцами рукоять и скованный ножнами дол. Вкрадчивый шёпот обнажённой стали всегда казался Эймонду самой сладкой из песен. Висенья держалась за эфес со столь трепетной нежностью, точно Эймонд вверил ей самое ценное сокровище. Она взвесила клинок в правой руке, а после взяла в левую, сравнивая, одинаково ли тяжёл меч для одной руки. Валирийская сталь была легче обычной. Неудивительно, что Драган сражался двуручным мечом с той лёгкостью, с которой не каждый воин владеет полутораручным. В руках племянницы меч тирошийца казался нескладным. Её хрупкое изящество едва ли сроднилось с клинком для писем, а оружие столь грозное и опасное было ей совсем не к лицу. Тот короткий эсток, что сломал клинок Драгана, верно, куда лучше лежал в её руке, однако даже с его клинком в руках Эймонд видел, что обманчиво изящные пальцы племянницы всё же принадлежали девице, сведущей в таинстве фехтования. Она менялась, когда бралась за эфес: от гордо расправленных плеч до плавного поворота стана, и на диво уверенно держала клинок, не хуже многих его людей.       — Прямолинейная крестовина, заточен по всей длине. Десять дюймов от гарды. Эфес под крепкую, неумолимую руку. Для двуручного меча это исключительный баланс. Egros gevie issa, — заключила она, погладив ладонью девственно обнажённый дол. — Достойный истинного завоевателя. Вы его заслужили…       Эймонд стоял подле, невольно затаив дыхание вместе с ней, любуясь попытками племянницы обуздать нрав столь чуждого девичьей руке клинка. Одинокая луна отражалась на чёрном, словно воды штормового моря доле, следы закалки и перековки волнами змеились по острой глади.       — Это оружие не воина, а мясника, — возразил он, с ласковой настойчивостью накрывая ладонью пальцы племянницы и укладывая руку на талию, скрытую под шелками. Висенья, напряжённая и смятенная, обратила к нему глаза, отчаянно стремясь казаться бесстрастной.       — Бессовестно лёгкий, как для двуручного клинка, но сражаться подобным мне было бы в тягость даже двумя руками, — она повернулась, невольно прижимаясь ближе к его бедру, и рассекла воздух, направив впереди себя острие, как, верно, привыкла сражаться узким полутораручным эстоком. Меч был длиной в две трети её роста, но весу в нём и впрямь было меньше, нежели в полутораручном клинке Эймонда. — Драган никогда не был воином. Он жестокий и бесчестный человек. Рука подобного мужчины недостойна валирийской стали.       — Нетрудно догадаться, что ты привыкла к другому, — Висенья нахмурилась, посчитав, что он вновь над ней потешается. — Это не упрёк и не насмешка. Мой клинок, откованный в Староместе, куда меньше, изящнее, — она смиренно разомкнула пальцы, решив, что он желает вернуть меч себе, но Эймонд лишь крепче сомкнул ладонь, пленив девичью руку меж сталью эфеса и жаром собственной кожи. — Но это валирийская сталь. С приходом Рока сгинули и те, кто знал тайны ковки. Я всегда хотел валирийский меч. С тех пор, как увидел Тёмную Сестру в ножнах на поясе твоего отца. Я был мальчиком, но даже тогда понимал, что Чёрное Пламя достанется Эйгону, как первому сыну, а твой отец, вероятно, пожелает отдать клинок своему сыну. Все валирийские клинки нашего древнего рода достанутся Эйгонам. Преступная несправедливость.       Эймонд ослабил хватку, более не сжимая эфес, и Висенья, свыкшаяся с ощущением поддержки его пальцев, невольно позволила мечу тирошийца ускользнуть в объятия мелкого песка. Он все ещё гладил её пальцы, намеренно открыто и призывно изучая лицо, заставляя Висенью искать спасения в строгом, неотступном взгляде матери. Она не понимала, что он делал, как завлекал её, лишь смотрела на него с недоверием и робким стремлением познания — слишком гордая, чтобы ответить, слишком испуганная, чтобы возразить.       — Наша встреча и Ваш обман — всё это только ради меча?       — Не только, — открыто признался он. — Мне любопытно, столь ли ты хороша везде. Тебе, безусловно, к лицу шелка, но я не знал ни одну женщину, которую бы портила нагота, — её щеки вспыхнули от его слов, и Эймонд едва сдержал зреющую на устах ухмылку, обличившую его торжество. — Что тебя так смутило, kēlys?       Висенья вновь нахмурилась и подняла клинок, возвращая в ножны. Сталь напевно лязгнула, и в пурпурных глазах племянницы засияли отблески её тёмных глубин.       — Мне не по нраву это прозвище, — она протянула скованный теснотой ножен клинок Эймонду.       — Быть может, тогда мне стоит использовать то, которым наградил тебя мой брат? — Она гневно поджала губы, желая убедить дядю, что он избрал неверный ответ. Эймонд полагал, что сомкнутые уста племянницы скрывали те истинные чувства, что он столь отчаянно стремился обрести, намеренно побуждая её к гневу. Некоторым девицам гнев исключительно к лицу, и потешаться над ними одно удовольствие. — Не гневись, мне оно тоже не по нраву, а вот kēli… тебе подходит. — Висенья окинула его преисполненным надменности взглядом, и отступила, желая оставить Эймонда одного. Он подался к ней и вновь схватил за запястье, зная, что не мог позволить себе так просто её отпустить. — Искупайся со мной. Ты ведь так любишь море…       — Я предпочитаю купание в обществе девиц, — пылко возразила она, тщетно силясь освободиться от оков его пальцев.       — Я тоже, — Эймонд привлёк племянницу к себе рывком, срывая с пухлых губ преисполненный изумления вздох. — Меня тебе бояться не стоит. Разве тот, кого ты нарекла достойным человеком, похож на мужчину, что желает тебе зла?       Она склонила голову набок, рассматривая его из-под светлых, пушистых ресниц так, точно силилась изобличить истинные намерения его сердца. Казалось, что юное безупречно прекрасное лицо племянницы вытесано изо льда. Эймонд мог бы любоваться им остаток ночи, будь он мальчишкой её лет, но трепетать перед прикосновениями к столь желанному девственно непорочному телу он не смог бы даже если бы был септоном.       — Полагаю, Вы скажете что угодно, лишь бы получить то, чего хотите.       — Мы — Таргариены, — он погладил её по щеке, заправляя за ухо серебряный завиток. — В нашей крови стремиться к обретению желаемого вопреки всему: обстоятельствам, нравственности и людской молве. Ты солжёшь, если скажешь, что не желаешь того же.       — Я не знаю, чего желает моё сердце…       Её внезапная честность изумила его до глубины души, однако Эймонд не торопился с ответом, намеренно истязая племянницу молчанием, позволяя ей в полной мере вкусить отвратительное чувство вынужденной честности, вырванной когтистой драконьей лапой из крохотного сердца.       — А чего желает плоть?       Она не удостоила его ответом. Опустила глаза, силясь скрыться от взгляда единственного глаза, обнажающего душу, подобно словам септона перед ликами Богов. Но даже её молчание было о честности. Что она могла знать об удовольствиях плоти? Эймонд не мог ошибаться в своих догадках. Только не сейчас, когда оплот её упрямства, твердыня гордости и нравственности почти пали под его неумолимой настойчивостью и толикой того красноречия, что так любят девицы.       — Не отвечай, если не хочешь, — его снисхождение подкупало не хуже лести и пылкого красноречия, однако даже оно преследовало определённую цель. — Мне не по нраву тебя принуждать. Удовольствия куда приятнее, когда взаимны, — он коснулся губами её щеки почти целомудренным поцелуем и, вдруг скользнув к островатому ушку племянницы, горячо прошептал: — Я не желаю тебя бесчестить, kēlys. Если эти тревоги сковали твои уста, оставь их. Я достаточно долго жил подле ликов Богов, чтобы знать о сокровенных опасениях юных девиц.       — Tepātās kīvio, — сорвавшееся с её уст требование застигло Эймонда врасплох.       — Skoros?       — Tepātās kīvio, — уверенней повторила она. Звонкий голосок поддели нотки неотступной властности, воистину драконьей, — bona kesāt yno ōdrikagon daor.       Эймонд улыбнулся.       — Tepan aōt kīvio, ñuha mandio jorrāeliarzus talus, bona kesan jaelagon aōha rīglī daor, — он поднёс к губам её пальцы, опаляя жарким дыханием, но не коснулся, украдкой рассматривая лицо племянницы и, наконец, увидел то, что желал. Снисходительное, тихое одобрение.       Эймонд обошёл её со спины, расстегнул серебряную фибулу с драконьей головой и снял с племянницы плащ из мягкой, чёрной кожи. Висенья прерывисто выдохнула и вновь схватилась пальчиками за шелка ночного платья, ощущая кожей ласки ночного ветра. Эймонд провёл ладонью по собранным в лёгкую косу волосам и ослабил тесьму, точно серебряным гребнем, путаясь пальцами в серебре густых, тяжёлых прядей. Волосы племянницы рассыпались по хрупкой спине гладким, густым водопадом, дивным сплетением пламени погребальных костров, душистых масел крыжовника, липы и разнотравья, и Эймонд не смог отказать себе в удовольствии вкусить их сладковато-тёрпкий волнующий запах, пока тёплый ночной ветер не украл его и не унёс далеко на восток. Он поднёс сверкающий в лунном свете локон к лицу, улавливая остатки благовоний и цветочных масел, и коснулся губами с трепетом столь внезапным, точно она была его собственной дочерью.       — Ты позволишь?       Она робко кивнула, и Эймонд, по-отечески погладив её плечи, коснулся пальцами тесьмы на ночном платье. Он не торопился, намеренно истязая себя и её предвкушением. Эймонд не умел и не любил ждать, терпение никогда не было его сильной стороной, но сейчас, когда пальцы его вкушали тепло столь юного тела, когда он слышал её дыхание и биение сердца совсем рядом, он испытывал особое удовольствие, оттягивая заветное, столь сладкое мгновение. Он ослабил тесьму, чувствуя, как влекомая его пальцами ткань податливо соскользнула со спины племянницы, и пала к её ногам. Висенья, ведомая тревогой и прохладой, растревоженная осознанием, что позволила ему сотворить, обняла себя руками за плечи. Эймонд любовался её спиной, выступающими позвонками и лопатками, одинокими созвездиями веснушек на молочно-белой коже. Она сама обернулась к нему, замершему в исступлённом восторге, заворожённому красотой её стройного, юного тела. Глаза племянницы лихорадочно блестели, и Эймонд невольно залюбовался отражением звёзд и собственного лица в их мягком, точно закатное небо, пурпуре. Он взял её за запястья и с мягкой настойчивостью развёл руки, не позволяя скрыть себя от его жаждущего взора.       В действительности она оказалась куда лучше, нежели в его грёзах. Мягкий, тёплый бархат юного тела был способен свести с ума ни одного мужчину. Она стояла перед ним, обнажённая, объятая лунным светом, словно одна из богинь их древних величественных предков. Висенья не была похожа на тех женщин, которых он привык видеть в своей постели. Молочно-белая, словно мирийский фарфор, кожа хранила охру цветущих гематом и багровые корочки запёкшейся крови — увечья, чуждые телу юной, красивой девицы, утопала среди литого серебра густых, тяжёлых локонов. Нескладная острота линий уступала перед плавными изгибами юного тела. Эймонду внезапно пришлось по нраву столь противоречивое сочетание. Острые косточки ключиц, бёдер, коленей и запястьев и плавные изгибы плечей, талии и ягодиц. Грудь у неё была дивная, небольшая, но полная, аккуратная и высокая. Крохотные, нежно-розовые и, верно, безмерно чувствительные соски под стать обнажённому лику Девы, о которой так любили грезить воины перед грядущей битвой. Каждый из них представлял подле себя подобную девицу, чуткую и чувственную. По-мальчишески узкие бедра, ещё не знавшие бремени материнства, казались соблазнительными лишь на контрасте с по-девичьи узкой талией, что придавала племяннице толику женственности. Ноги у неё были стройные и изящные, верно, от полётов, танцев и упражнений с мечом. Висенья смотрела на него испуганно, порываясь скрыться от изучающего взгляда единственного глаза, оскорбленная до глубины души собственной беззащитной наготой перед дядей. Эймонд всё ждал, что она заплачет, пока под его пальцами бессильно трепетали жилки.       — Что Вы делаете? — вопрос её прозвучал с таким волнением, бессилием и обидой, что естество его невольно воспряло. Уместнее было бы спросить, почему он медлил, огорчая её упования о собственной настойчивости.       — Любуюсь тобой, — Эймонд отпустил её руки, позволив Висенье вновь скрыть наготу. Прежде он не понимал удовольствия мужчин брать девиц невинными, однако ныне, глядя на её смятенное и нежное лицо, ему нравилось думать, что до него её не касался никто, кроме ветра, прохладной солёной воды Узкого моря и слуг, что мыли и прихорашивали её тело перед грядущим торжеством. — Разве тебе не нравится? Я ведь первый мужчина, который видит твою наготу?       — Вам и без моих слов об этом известно. Зачем же заставляете потакать Вашему тщеславию и тешить гордыню? — она упрямо скрывала тревогу и страх перед ним, но для Эймонда слова её звучали точно вызов, брошенный его клинку тщеславным мальчишкой-оруженосцем.       Язык звонко коснулся нёба. Где-то вдали одинокая волна шумно ударилась о скалы.       — Потому что ты упрямая девица. Полагаешь, что взаимное удовольствие заслуживает осуждения.       — А что полагают об этом Ваши Боги? — Висенья поправила волосы, скрывая за сверкающим серебром налитые сладкой юностью груди. — Вы так долго жили перед их ликами, что Вам должно быть известно куда лучше меня о том, сколь жестоки они к тем, кто вкушает удовольствия плоти, ведомые страстью и пороком, а не желанием блюсти долг. Говорите, что любуетесь мной, наслаждаетесь моей наготой, а после…       — Боги не осудят меня за то, что случится после. Я дал обещание не только тебе, но и им. К счастью, Боги мало знают об удовольствиях плоти и едва ли могут судить нас так, как пишет «Семиконечная Звезда». Если забыть о Богах, что плохого я делаю? Разве ты не моя невеста? Чего бы тебе хотелось? — Эймонд накрыл ладонями её плечи, поглаживая большими пальцами ключицы, наслаждаясь невольными ответами юного тела племянницы. Висенья наблюдала за ним глазами голубки, вкрадчивыми, внимательными и пристальными. Прежде обнажённой её видели лишь девицы. Взгляд мужчины был ещё незнаком этому телу. Эймонд коснулся пальцами её шеи, и Висенья вдруг схватила его за руку, не позволяя осыпать ласками грудь.       — Едва ли этого, — прежде ему не возражали столь настойчиво, но Эймонд слишком хорошо знал о свойстве девичьей чувственности, чтобы позволить себе отступить: там, где уста твердили «Нет», сердце с трепетом говорило «Да». Её нужно было лишь направить, подтолкнуть, но стоит ему отвергнуть её возражение с настойчивостью, Висенья отступит и вознамерится ускользнуть от него, как и прежде.       — Не торопись отвергать моё участие, — Эймонд коснулся кончиками пальцев узкой талии, заставив Висенью вздрогнуть. На ощупь её кожа едва ли отличалась от камизы, что упала к стройным ногам, лишь изредка он ощущал грубую шершавость струпьев запёкшейся крови на подживающих ранах. — Я ведь говорил, что не терплю лжи. Не желать удовольствия может лишь тот, кто никогда его не вкушал, либо тот, кто более не может вкусить в силу обстоятельств. Не противься, и я не буду груб с тобой, — он склонился к её губам, но Висенья вновь отпрянула, точно обожглась о его дыхание, укладывая ладошки на его грудь. Эймонд облизал губы. Её упрямая строптивость взывала к его страсти и гневила в одночасье. Что возомнила о себе эта девица? Он вновь подался к её губам, прижимая к обнажённому телу, заставляя Висенью невольно царапать нежную кожу о грубую вышивку на камзоле. — Мне льстит быть первым мужчиной, который тебя поцелует…       Фиалковые глаза, тёмные от тревоги и ночной синевы, распахнулись. Её искреннее изумление было столь очаровательным, что Эймонд не мог отказать себе в удовольствии ещё немного поупиваться робостью племянницы. Висенья накрыла его губы ладонью в нескольких дюймах от собственных. Эймонд смотрел ей в глаза, уповая прочесть в них то, что чувствовал сам, и мягко скользнул языком меж пальцев, заставив Висенью изумлённо выдохнуть. Он взял её за запястье, обхватывая губами указательный палец и ласкал нежную кожу языком, испытывая её терпение и страсть взыскательностью лукавого взгляда.       — Перестаньте… — на сей раз её голос был другим, и дыхание участилось. Румянец расцвёл на бледных щеках, когда Эймонд мягко прикусил прохладную подушечку. Висенья ахнула, столь соблазнительно приоткрыв губы, точно намеренно завлекая его в их манящий влажный жар.       — Не хочу, — он отстранился и вновь приник губами к её запястью, покрывая поцелуями каждый дюйм сладко пахнущей кожи.       Когда его уста коснулись плеча, Висенья несмело прильнула к его груди, утопая пальцами в дядиных волосах, чуть стягивая на затылке. Эймонд почувствовал, как соскользнула с прядей упругая тесьма, и его волосы упали на грудь племянницы. Она была столь отзывчивой, столь чуткой и чувственной, точно свежая рана. Её тело откликалось даже на его дыхание, и кожа покрывалась зябкой дрожью. Эймонд коснулся носом её щеки, вдыхая запах молодого тела. Он успел позабыть, каково это — быть с девицей столь юной и неискушённой и не солгал бы, сказав, что не испытывал удовольствия играть в соблазнителя, подобно брату. Это было новое, ни с чем не сравнимое искушение, столь волнительное, что дыхание его обрывалось каждый раз, когда лёгкие молили выдохнуть горячий воздух. Сердце у неё билось быстро, он едва успевал считать удары, преодолевая желание накрыть ладонью грудь и ощутить его биение меж пальцев. Эймонд погладил её спину, позволяя племяннице ласкать пальцами серебро его волос, и коснулся острого подбородка, заставляя Висенью вновь взглянуть ему в глаза.       — Я привык получать то, что желаю, — он скользнул губами по узкому подбородку, покрывая поцелуями линию челюсти и жарко выдыхая в аккуратное ушко. — И сейчас я желаю тебя. И знаю, что ты желаешь того же.       Эймонд поймал себя на мысли, что сотворённая его устами ложь в действительности была ложью лишь отчасти. Он говорил ей то, что хотела услышать всякая девица её лет — о желании, о страсти, о чувстве. Висенья была слишком умна, чтобы заверения в любви пришлись ей по нраву, но желать себя она могла позволить. Эймонд прихватил губами нежную кожу над острой ключицей, посасывая и лаская языком. Она не была девицей его вкуса, но искренние ответы её тела заставляли Эймонда желать узнать предел той чувственности, с которой она могла вверить себя в его руки.       — Раздень меня, kēlys, — он взял её за руку и провёл стройными пальцами племянницы по собственной щеке, точёным скулам и подбородку, чувствуя, как Висенья ласкает его губы, точно пробуя на вкус его тело. — Дальше сама, — он улыбнулся, всё ещё ощущая тяжесть её прикосновений. На мгновение ему показалось, что и она не торопилась намеренно, но внезапное наваждение ушло, когда тронутые дрожью пальцы коснулись шеи, очертили ход трепещущей под кожей жилки и легли на плечо. — Двумя будет сподручнее, — подсказал он, чувствуя, как рождённое её прикосновениями тепло вонзилось огненными клыками в позвоночник.       С заклёпками на камзоле она справлялась умело, точно всю жизнь раздевала мужчин, но уже обнажённую грудь ласкала более робко. Эймонд глубоко вдохнул. Ощущение её прохладных пальцев на горячей коже заставляло его невольно откликаться на столь ненавязчивые прикосновения. Он поддел серебряные пряди, что скрывали от его взора ключицы и грудь племянницы, и Висенья, едва вошедшая во вкус столь волнующего действа, смутилась. Жемчужины крохотных сосков, твёрдые от прохлады солёного ветра, точно упрашивали согреть их губами. Висенья отвела глаза, вкушая кожей его намерения. Эймонд долго смотрел на неё, прежде чем решился прикоснуться. Погладить шею, ключицы и несколько проступающих под кожей рёбер. Она затаила дыхание, когда поймала его взгляд на груди. Эймонд поднёс палец к губам, чуть смачивая влажным, горячим языком, и плавно очертил контур аккуратной ареолы, коснулся чувствительного соска, чуть надавливая, точно пробуя на вкус её удовольствие. Висенья закусила губу, и Эймонд, ведомый её тихим одобрением, накрыл ладонью полушарие, поглаживая и сжимая, наслаждаясь ощущением упругой плоти меж пальцев.       — Разве мы не должны купаться? — спросила она, сдавленно выдыхая. Слишком близко к его губам.       Эймонд спустился к животу, считая пальцами ямочки меж рёбер и утешающе поглаживая рукой спину племянницы.       — Тогда тебе придётся подождать, пока я сниму с себя то, что ты не решилась.       Висенья отвернулась. Её пугала сама мысль о виде его обнажённого тела. Она обхватила пальцами прядь волос, обратив глаза к морю, пока Эймонд торопливо снимал с себя остатки одежды. Он ослабил тесьму. Ткань податливо соскользнула с бёдер, неприятно задевая восставшее естество. Nopāzmus! Он гневно выдохнул, чувствуя, как сладко стягивает судорогой мышцы живота. Играя с ней в соблазнителя, изнывая от желания овладеть молодым, почти податливый телом, он позабыл о собственной чувственности и отзывчивости плоти, падкой к ласкам девичьих пальцев. Глубокая синева ночного моря манила в объятия разгорячённое тело. Чувствуя дыхание стихии в крохотных брызгах, Эймонд предвкушал, как окажется объят прохладными водами глубины. Он оставил мягкую кожу и шелка на гладком, тёмно-сером камне и обнял племянницу со спины, касаясь губами плеча, прижимаясь обнажённой грудью к напряжённой спине. Пушистые ресницы встревожено затрепетали, но обрести её взгляд ему не удалось. Эймонд улыбнулся той крохотной власти, что обрёл над ней в то мгновение, когда она позволила себя обнажить. Он и представить не мог, что грязный, невзрачный мальчишка с Драконьего Камня из его давних воспоминаний вырастет воплощением женственности и желания всякого мужчины, и что воинственная дочь Рейниры будет бояться обнажённого мужчины куда более облачённого в сталь. Висенья закрыла глаза, не желая созерцать сотворённое им бесчестие. Эймонд гладил её живот, прикасаясь горячими пальцами к холодной коже, ласкал изгибы точёной талии, поглаживал ямочки меж рёбер, покрывал поцелуями плечи и кожу над выступающими позвонками. Висенья уповала, что ночь скрывала её наготу, но глубокая синева лишь подчёркивала её бледную кожу и серебро волос. Висенья замерла, точно голубка в когтях ястреба, громко дышала и невольно тёрлась бёдрами о его пах, точно намеренно побуждая Эймонда взять её прямо на песке.       — Идём, — он взял её за руку, помогая переступить через оставленное на песке ночное платье и войти в солёную прохладу вечернего моря.       Глаза племянницы не опускались ниже его шеи, и столь непорочная стеснительность невольно заставляла его лишь ещё больше её желать. Висенья медленно опустилась в воду, обласканную серебром лунного света, столь юная и прекрасная, что Эймонд невольно затаил дыхание, наблюдая за ней. Вода с хрустальным звоном раскрылась перед её телом и вновь освободила из объятий солёной прохлады. Висенья провела пальцами по лицу, снимая капли солёной воды. Прохлада вечернего моря не украла пылающего жара на её щеках. Эймонд повёл руками, потревожив стайку крохотных рыбок, что льнули к лунному свету, сверкающему на водной глади. Прохладная вода обожгла горячую кожу, а тёплый ветер сделал влажное лицо внезапно чувствительным. Эймонд провёл по волосам, смахивая прильнувшие ко лбу и вискам пряди. Висенья стояла среди ласкового шёпота волн, среди дорожки серебряного света, капли воды сверкали на бледной коже сотнями драгоценных камней. Эймонд любовался ею, вверившей своё внимание крохотной разноцветной рыбке, пленённой в объятиях стройных пальцев, бережно сложенных лодочкой.       — Jurnēs, gevies kēlys, skorkydoso hūra geltis embri… — Эймонд обратил её внимание к лунной дорожке на воде.       — Gēlenko ondo… — она улыбнулась ему, скрывая за плавным изгибом чувственных губ смятение их наготой и тем положением, что сковало бы уста всякой девице. — Embar gevior issa.       — Skorkydoso se ao.       Висенья опустила руки. Морская вода утекла из-под её пальцев, и где-то среди её мерцания затерялась одинокая рыбка. Она наблюдала за ним с вкрадчивым любопытством неискушённой мужским телом девицы. Эймонд не смущался собственной наготы и не скрывал себя от её взгляда. Мужчине в его летах было нечего стыдиться.       — Теперь ты позволишь себя поцеловать?       Она допустила его к себе, превозмогая девичью кротость, и сама накрыла ладонями его плечи, уверенней, нежели прежде, но всё так же смятенно, с опаской. Эймонд увидел, как замерли в предвкушении её уста и не смог отказать себе в удовольствии их коснуться. Висенья прикрыла глаза. Стройные пальцы впились в плечи до сладкой боли и отметин от коротких ноготков, и Эймонд сдавленно выдохнул ей в губы, провёл языком по нежной коже, прихватывая и сминая мягкие уста племянницы.       — Tepās… — прошептал он ей в губы, чувствуя, как Висенья нехотя заставляет уста раскрыться, позволить влажной от ласк его языка плоти принять его страсть.       Эймонд углубил поцелуй, сминая призывно распахнутые уста, о которых мечтал ещё с вечера, завидев, как изящно они обхватывали ободок кубка и как сладко блестело на них вино. Ласкать её маленький язычок было особенно сладко. Висенья вздрогнула, когда ощутила его упругую плоть внутри влажного жара девственно невинного рта. Острые ноготки племянницы царапнули плечи, но Эймонд лишь ещё более распалился, стремясь сплести их языки в незыблемом начале порока и страсти. Она застонала, невольно впуская Эймонда ещё глубже в себя, тонкие пальчики сжали волосы на затылке. Он обнял её за талию, привлекая столь близко к себе, чтобы она могла ощутить, насколько нестерпимо было его желание. Эймонд отстранился, почувствовав, как напряглись мышцы под влажным бархатом кожи, и игриво прикусил нижнюю губу племянницы. Его желание смущало её настолько, что распахнутый взгляд поддетых ночной синевой аметистов был вверен только его лицу.       — Ты совсем на меня не смотришь, kēlys, — притязание в его голосе обожгло её. Эймонду славно удавалось играть с её чувствами. Но его настойчивости всё ещё было недостаточно. — Быть может, я тебе не нравлюсь?       — Raqāt, — ответила она, помедлив. — Только…       — Только? — вторил он её словам, но Висенья не ответила, заставив его гадать, какую ещё правду скрыли эти мягкие уста. — Тогда коснись меня, — Эймонд старался говорить мягко, но более приказывал, нежели просил. — Хочу ощутить тебя. Aōha ñelli, aōha bāmvī…       Она уложила ладошки на обнажённую грудь, с молчаливым участием вкушая биение его сердца, провела по влажной коже. Эймонд прикрыл глаза, позволяя ей изучить себя, очертить изгибы ключиц, коснуться ямочки меж них, ещё хранившей одинокую каплю солёной влаги, погладить плечи, а после вернуться к шее, к линиям выступающих напряжённых мышц, уходящим за ухо, наслаждаясь биением напряжённой жилки.       Эймонд успел позабыть это чувство, когда в последний раз его касались с подобным трепетом столь юные, безупречные пальцы. Последней была Хелейна, его милая, любящая сестра, что так боялась причинить ему вред. Более тело его не знало подобных ласк. Он намеренно выбирал в свою постель девиц умелых и сведущих достаточно, чтобы воспоминания о сестре не тревожили ещё свежую рану, оставленную безответной любовью. Ему было горько и в равной степени хорошо от тех чувств, что возрождали нежные пальцы Висеньи. Она не знала его тела. Он был первым мужчиной, что позволил ей увидеть себя без оков одежд, и, вопреки страху, она наслаждалась им в той мере, что позволяла ей робость.       — Ivestrās, что я первый обнажённый мужчина, к которому ты прикоснулась.       Её щеки пылали, точно жгучецвет, и Эймонд понял: Висенья не ответит. Её тело было слишком красноречиво. Прохлада изящных пальцев встревожила его кожу, заставила невольно напрячься живот. Висенья расслабила запястье и мягко опустила ладонь, взялась за влажные волосы и предложила своё тело его жаждущему взору, укладывая отяжелевшие от морской воды пряди за спину.       Наконец он мог насладиться ею без оков одежды и скрывающих изгибы тела волос. Постоянные занятия с клинком, полёты и танцы не позволяли книгам и праздной жизни принцессы согнуть её плечи, узкая, высокая талия лишь подчёркивала совершенные изгибы груди, бёдер и аккуратных, крепких ягодиц. Её прелести, безжалостно соблазнительные против воли всякого, даже самого глубоко почитающего Богов мужчины, сводили Эймонда с ума. Эйгон утверждал, что Боги жестоки, если создали людей стремящимися к пороку и запретили им постигать удовольствия, и едва ли не впервые Эймонд был согласен с братом.       Бледная кожа покрылась зябкой дрожью и от прохлады ночного воздуха нежно-розовые соски стали твёрдыми. Эймонд любовался ею столь открыто, что Висенья, невольно, растеряла всякое красноречие под жаром его властного, жаждущего взгляда. Он коснулся губами горячей щеки, ощущая, как напряглось юное тело, провёл языком по очертанию высокой скулы до виска, потревожив дыханием влажные пряди. Мейстеры чтят людей разумнейшими из существ, но как легко они становятся подобны животным, влекомые зовом чужого дыхания, запаха и биения сердца.       Шум волн был подобен нежной колыбельной. Дыхание Висеньи вторило ему, лаская слух. Ему было до дрожи на кончиках пальцев приятно ощущать подобную власть над дочерью заклятого врага. Само осознание, что она вздрагивает от его прикосновений заставляло кровь стремиться к разрастающемуся жару внизу живота. Рейнира не видит, сколь бессовестно он касается её дочери, а Деймон не знает, что ласки друг друга нравятся им в равной степени. Она ещё не сделалась девицей сполна, не познала бремени материнства, но стан её Эймонд находил особенно изумительным.       Он опустился поцелуями к груди и отстранился, не желая давать ей разом столько удовольствия сразу. Гладкая и упругая плоть племянницы была создана для поцелуев и ласк и столь совершенно лежала в его руке, когда он сжимал её и поглаживал, что Эймонд не сдержал восхищенного вздоха. Висенья поджала губы и прикрыла глаза, когда он слегка сжал и провёл большим пальцем по соску, чуть надавливая и поглаживая маленькую ареолу.       — Sȳz? — его жаркий, вожделеющий шёпот над ухом побуждал к правде. Эймонд хотел, чтобы она сказала это, призналась вслух, что его ласки ей по нраву.       — Issa… — прошептали её губы, когда Эймонд спустился поцелуями к шее, продолжая сжимать и поглаживать грудь, чередуя настойчивые и нежные прикосновения.       — Sagon sȳrkta, — он взглянул на неё, замершую в предвкушении, и обхватил губами сосок, сорвав с губ Висеньи первый, сдавленный стон, столь нежный и чувственный, что собственное желание отозвалось болезненным теплом в напряжённых мышцах и естестве.       Эймонд погладил её талию, продолжая ласкать губами грудь, и скользнул ладонью к ягодице, с внезапной настойчивостью сжимая упругую плоть. Висенья вдохнула солёный воздух, раскалённый от жара их тел, но не отвергла столь бессовестное участие. Ему нравилось, как гордо она сносила его посягательства, сколь отчаянно выжигала саму мысль об удовольствии, но все же позволяла ему наслаждаться собой. Она ахнула, когда ласкающая ягодицы рука потянула за влажные волосы, прильнувшие к спине, заставив Висенью невольно открыть шею его губам. Она порывалась возразить, но Эймонд тотчас ослабил пальцы, скользя меж серебряных прядей, точно гребнем. Мало. Бессовестно мало. Он выпрямился, обнимая и привлекая к себе племянницу за стан, настолько близко, что его мужество коснулось впалого живота. Висенья, встревоженная его властной неотступностью и теплом влажной, горячей плоти, невольно напряглась и повела бёдрами, точно Эймонд был убийцей, что приставил клинок к её шее.       — Скажи мне, если я излишне настойчив, — Эймонд мягко надавил на поясницу, подсказывая не противиться и принять его страсть. Висенья приблизилась, однако осталась скованной и напряжённой, подобно шествующей на казнь преступнице.       — Моё возражение заставит Вас прекратить? — Висенья рассматривала его губы так, точно они были сокровищем, бесконечно желанным и бессовестно долго сокрытым от её любопытствующего взора.       — Едва ли, — Эймонд призывно облизал уста. — Но я буду знать, что моя настойчивость тебе неприятна.       Висенья скользнула пальцами по его шее, чуть приподнимаясь и подсказывая дяде склониться к её лицу. Эймонд повиновался, вкушая новый, невинный поцелуй, едва совладая с желанием взять верх над её нерешительностью. Она сама приоткрыла губы, позволив ему мягко толкнуться в её рот языком, и Эймонд внезапно испытал блаженство, сравнимое лишь с глотком воды в знойный день, порывисто сжимая упругую плоть племянницы и срывая тихие стоны с её губ. Он погладил большими пальцами выступающие косточки на девственно невинных бёдрах, скрывающих сосредоточение удовольствия, что не вкушало прежде ласки мужчин. Висенья ахнула. Их уста разомкнулись звонко и влажно, столь порочно и чувственно, что Эймонд едва заставил себя укротить судорожную пылкость. Она была достаточно взрослой для подобного. Стройная и изящная, она была сотканной из порока и сладострастия, и, вторя невинности, лишь ещё более побуждала его взять своё по праву.       — Ты ведь уже не дитя, — он замер, более не лаская её, чтобы не испугать. Его сознание отказывалось мириться с мыслью, что дочь двух порочных лжецов, его дяди и сестры, отказала себе в удовольствиях плоти. Его представление о нравственности родичей с Драконьего Камня не позволяло зародиться даже смутной догадке о том, что они сумели бы воспитать своё дитя в целомудрии и чистоте, но тело этой девочки не могло лгать. Неужели он всё же ошибся? — Неужели прежде никто тебя не касался?       — Только слуги… — ответила она, опустив глаза.       Её честность тревожила кровь, делала её густой и горячей настолько, что на коже выступала солёная влага. Эймонду не верилось, что дочь Рейниры и впрямь сохранила невинность к шестнадцати годам. Он хотел бы узнать, почему племянница отвергла пороки родичей и хотел бы утешиться мыслью, что ради него, но он был бы последним глупцом, если бы позволил себе обмануться подобным утешением.       Люди, что вкушали жизнь, со всеми её удовольствиями, болью и горечью, были куда разумнее тех, что предпочитали безропотное смирение порочным желаниям плоти. Эймонд всегда полагал себя разумным. В его жизни было немного женщин, однако каждую он помнил и каждой был благодарен за бесценные изыскания, что в итоге сковали из него исключительную, величественную сталь древних владык Валирии.       А что же эта девица? Можно ли вовсе было звать её девицей? Девочка, лишь толикой лун старше Джейхейры, дочь его порочной сестры и дяди, что не привыкли отказывать себе в удовольствиях. Однако… он знал этот взгляд. Это застывшее в фиалковой бездне девственное смущение, непорочный румянец на гладкой коже и откликающееся на зов его прикосновений тело. Она и впрямь была девицей. Невинной и непорочной. Не ведающей ни о сладострастии, ни о единении мужских и женских начал. Что ей было интересно? Книги, полёты да клинки. Эймонду хотелось смеяться. В её возрасте зазорно верить в сказки, впору думать о детях, учиться ткать и вышивать серебряной нитью по бархату одеял, в которые некогда обернут её дитя. А она все смотрела на него, точно на палача, все гадая, что сотворят с ней его тщеславие и страсть, каким порокам он предаст её тело, одурманенный губительной жаждой девичьего тепла.       — Qȳbos…       Одно слово, но сколько в нем сладости. Если она намеренно говорит так, намеренно взывает к его желанию, Эймонд вырвет ей сердце и предаст драконьему пламени бездыханное тело. Этот нежный, невинный взгляд… сколько же в нем неведения, и глядя в её глаза, он ощущал себя чудовищем. Как он поступал с ней, столь доверяющей, столь юной и беспечной. Однако это дитя — дочь его сестры, разве достойна она снисхождения?       В великом замысле они даже не игроки — фигуры, ведомые алчной рукой искусителя, жадного до власти и всякого порока, скрытого добродетелью. Так отчего же он должен истязать себя сочувствием? Она принадлежит ему с рождения. С того самого дня, как отец выразил желание сочетать их браком, с того самого дня, как матушка, дядя и сестра приняли волю своего государя. Она — единственная женщина, что достойна стать его перед ликами Богов и людей, девица валирийской крови, последняя свободная девица их дома должна достаться ему. Касаясь её, он не ощущал бремени совести, не истязал себя сожалением и не томился в догадках. Она была вверена ему, и что же ему оставалось? Лишь убедить её в истинности общего блага, в идее его матушки, женщины, что прежде иных была ему мила. Бесконечно достойная и справедливая. Матушка. Ей более других было известно о лжи и правде, о чести и бесчестии, о пороке и добродетели. Она спасла его душу от тьмы, и он мог отплатить ей лишь свершив тот замысел, о коем они условились в лета его отрочества.       Он обманул бы сам себя, сказав, что дочь Рейниры ему не мила. Эймонд пребывал в летах, когда грёзы его тревожили женщины, умудрённые опытом, однако в невинности Висеньи был особенный жемчуг. Это милое, беспечное создание, что так стремилось понравиться ему, заставляло кровь кипеть и плавить сосуды. Её бесплодные попытки преодолеть бездну разделяющих их лет Эймонд также находил отрадными. Эта девочка не была глупа, но она была слишком юна, чтобы зваться женщиной. В последний раз он делил ложе со столь юной девицей, когда ещё жил в Королевской Гавани. Ею была Хелейна. Его милая, прекрасная Хелейна, нежная и чуткая, столь понимающая и ласково целующая его губы. Как давно это было…       Эймонд глядел в фиалковые глаза племянницы, преисполненные смятения и робкого любопытства, и не решался вновь к ней прикоснуться. Слишком невинна. Он даже не соблазнитель — насильник, бессовестный и бесчестный. Это чувство пьянило разум, тешило гордость, заставляло плоть гореть, однако совесть — тревожило. Девицы вроде неё, неумелые, стеснённые наставлениями септ едва ли могли совладать с теми чувствами, к которым взывало собственное тело, что уж говорить о чувствах избалованных ласками мужчин.       Эймонд заставил себя отвергнуть сочувствие. Он не был с ней груб, как порой бывают грубы с девицами пьяные или одурманенные минувшей битвой мужчины. В некоторой мере он делал ей одолжение, позволяя познавать себя и того мужчину, что вскоре станет ей супругом. Он сумел пробудить желание в ней, не принуждая и не причиняя боль, так отчего же тогда ему терзаться муками совести? Эймонд погладил её бёдра и скользнул меж них горячей ладонью, касаясь самого сокровенного и чувственного места всякой девицы. Внезапно гладкая и нежная кожа племянницы, отмеченная участием пентошийских слуг, заставила Эймонда затаить дыхание. Он скользнул пальцами вверх, провёл по влажным складочкам, изумлённо выдыхая сквозь плотно сомкнутые губы. Септоны в Староместе любили говорить, что гладкими под шелками одежд могут быть лишь дети и шлюхи. Девице юной и неискушённой соблазнами плотских удовольствий не подобало избавляться от того, что дала ей природа. Эймонд не смел винить её. Вольные города славились своей страстью к исключительной красоте и превратно толковали тонкости девичьего изящества. Она и сама понимала это, ибо изумление его невольно побудило её к размышлениям и смятению. Висенья стыдливо свела бедра, накрывая пальцами его запястье.       — Какая изумительная прелесть, — прошептал Эймонд, целуя племянницу в уголок губ.       — Ōh, Jaehossas, прошу, не нужно… касаться меня там, — её отчаянная настойчивость тешила его и изумляла. Она была такой мокрой, но все равно отвергала желания своего тела, став пленницей предубеждений. — Это… грязно.       — Грязно? — Эймонд тихонько засмеялся. — Нет ничего грязного во взаимном удовольствии. Мои побуждения пугают тебя? Или тебе нестерпима сама мысль, что ласки придутся тебе по нраву? — Он поцеловал её за ушком, скользя языком к трепещущей жилке. — Ты по нраву мне и там. Особенно там. Девицы чутки и отзывчивы, когда мужчины ласкают их в этом месте, — он коснулся крохотного сосредоточения удовольствия меж влажных лепестков нежной плоти, и Висенья ахнула, силясь спрятать пылающее жаром лицо в изгибе его плеча.       Эймонд улыбнулся. Шлюхи не были столь отзывчивы, а если и были, то, вероятно, лишь лгали об истинных чувствах. Их учили лгать об удовольствиях плоти с той же лёгкостью, с которой они дарили его другим. Их близость с дочерью сестры казалась ему особенно прекрасной в своей беззаветной честности. В некоторой мере она тоже первая у него, столь юная и неиспорченная, и осознание того, что он касается собственной, вверенной ему некогда отцом женщины вскармливало и без того немалую гордыню дракона. Он привлёк её к себе, задевая пахом внутреннюю сторону бедра. Висенья шумно выдохнула, как и прежде, не решаясь опустить глаза и узреть его возбуждение. Эймонд намеренно дразнил её, наслаждаясь каждым ответом её тела, намеренным и невольным, ощущая неповторимый восторг от свойственной лишь в девичестве искренности. Контраст горячей плоти и бледной прохладной кожи ощутила и она.       — Не желаю слушать о Богах; о том, что правильно, а что нет, — он приник губами к её уху, горячему и багровому от румянца девичьего смущения и поцелуев. — Не буду лукавить, это приятно, — его рычащий шёпот утонул среди копны густых волос, потревожив горячим дыханием тяжёлые пряди. — Гладить тебя, касаться… здесь ты куда теплее и отзывчивее, — он скользнул пальцами меж влажных складочек, чувствуя, как её ладонь невольно напрягается на его запястье. Напряжённое естество племянницы нехотя принимало посягательства его страсти, и Эймонд не решился в неё войти, лишь гладил нежную кожу, изредка сжимая и царапая внутреннюю сторону бёдер. Его дразнящие прикосновения заставляли Висенью невольно раскрыться, но вверить всё удовольствие ей было бы преступным упущением. Эймонд поднёс пальцы к губам, позволив племяннице совладать с чувствами, и коснулся языком, но так и не сумел ощутить её вкуса. На кожу нанесли сладко пахнущие масла, не дозволяя сполна вкусить чуть солоноватый привкус жаждущей плоти.       — Есть много способов подарить удовольствие мужчине. Война — нет ничего слаще запаха крови врагов, тяжести мёртвого тела, застывшего во взгляде осознания неминуемой смерти, её холодного, зловонного дыхания над ухом; вино — сладкое слишком быстро пьянит и совсем не утоляет жажду, но после битвы оно славное утешение. Взять девицу после битвы тоже весьма приятно — это особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Если бы Боги могли чувствовать, могли желать и тяготеть, они никогда бы не осудили нас за эти слабости, — он взял её за руку и прижал тонкие пальчики к напряжённому животу, плавно спуская к изнывающему от желания члену.       — Дядя, я… — Висенья невольно задела головку, силясь отпрянуть, и Эймонд сдавленно застонал, крепче сжимая её запястье.       — Пекло! — гневно прорычал он, медленно теряя терпение от неистового жара в паху. — Jurnēs, — он взял её за подбородок, заставляя опустить глаза и узреть, что сотворили с ним их взаимные, порочные ласки. — Se sir renīs, — настойчиво прошептал он в самое ушко племянницы, прижимая стройные пальчики к напряжённому животу. Висенья изучающе проследила прикосновениями ход косых мышц к паху и дорожку серебряных завитков жёстких волос. — Смелее. Да… Вот так, gevī , — он плавно сместил ладонь к основанию, мучительно медленно спускаясь поцелуями от шеи к излёту плеча. — Embrot. Сожми крепче, вот здесь.       — Olvie bāne… — в её робком голосе, точно искра среди сухих ветвей, зародился искренний, беззаветный восторг. — Я совсем ничего не знаю об этом. Что мне сделать, чтобы Вам было хорошо?       — Приласкай… — Эймонд прикрыл глаза, повёл бёдрами навстречу её пальцам, точно подсказывая движения, что сумели бы его ублажить. — Gevī, — он хвалил её и сам наслаждался ролью невольного соблазнителя, глядя, как пылают в тусклом полумраке щеки племянницы. — Jās: vēzot se embrot, — она повиновалась: несмело, словно пробуя на вкус новое чувство, провела от основания до головки и вновь опустилась плавным движением к мошонке, обнажая влажную, чувствительную плоть. Aderī, — Эймонд не узнал свой голос, осевший, точно после долгого сна, с нотками неистового, звериного рыка. Он и впрямь готов был рычать, настолько невыносимо было ощущать её прикосновения, бережные и неумелые, заставлять себя терпеть, не торопить её и подсказывать. — Хочешь сама?       — Не хочу делать Вам больно… — Эймонд залюбовался блеском предсемени на пальцах племянницы.       — Так сделай приятно, — он отнял ладонь от её пальцев, позволив Висенье вкусить толику власти над ним, свыкнуться с новым участием и познать прелести жаждущего мужчины. — Расслабься, — Эймонд вновь погладил её бедро, ощущая, как мелко дрожат ноги племянницы. — Zūgās daor kēlys. Ōdrikinna aō daor… — сладко прошептал он в приоткрытые губы, продолжая поглаживать едва тёплую кожу.       Висенья закусила губу.       — Zūgan Jemo daor…       — Hegnīr.       Последнее слово рассекло остатки возражений, подобно стали. Эймонд без толики стеснения скользнул меж её бёдер, одним лишь взглядом велев племяннице не прекращать ласки. Скованная плотью страсть стала горячей от его прикосновений и собственного жара, тщательно подавляемого цветущей юностью и непорочной невинностью. Висенья вздрогнула, прижимаясь губами к его ключице, скрывая от испытующего, пристального взора пылающее, точно от укусов пламени, лицо, когда Эймонд провёл меж лепестков нежной кожи, собирая влагу и едва сдерживая себя от желания мягко толкнуться вглубь её тела. Она ахнула, порываясь свести бедра, и Эймонд остатками ещё не истлевшей воли усмирил терпение, прильнув к вспухшим от поцелуев губам племянницы и повёл бёдрами навстречу её узкой ладони.       Его толчки, мягкие, плавные, точно упрашивающие, побуждённые движениями её пальцев, больше походили на пытку. Где-то на задворках сознания павшая совесть кричала о пороке, бесчестии и гневе Богов, пока его мужество постыдно истекало предсеменем на пальцы племянницы. Он задыхался, жадно хватая губами солёный воздух. Безликие тени плясали перед сомкнутыми веками, вонзая пламенные копья в его тело. Столь больно, нестерпимо, тягостно и сладко. Подобное мог ощущать лишь человек во время колесования, когда каждый мускул настолько напряжён, что хочется разрезать сухожилия. Эймонд сглотнул, чувствуя движение кадыка под кожей. Вязкая слюна омыла пересохшее горло, но дышать, как и прежде, было тяжело. Висенья обняла его за шею, заставив Эймонда склониться к ней, и коснулась губами кожи, покрывающей хрящ. Он порывисто впился пальцами в её бедра, не прекращая ласкать меж них другой рукой, чувствуя, как напрягаются мышцы под нежной кожей. Он был осторожен. Настолько, насколько мог, и плавно вошёл в неё пальцем, наслаждаясь теснотой и жаром непорочного нутра. Висенья болезненно застонала, невольно встав на носочки, порываясь уйти от нового, неприятного чувства, и Эймонд замер, решив не торопить ни её, ни себя.       — Больно? — с внезапной тревогой спросил он. Висенья, прикусив губу, кивнула, и Эймонд чуть надавил на бусину удовольствия, точно утешая её боль. — Мне прекратить?       Висенья накрыла рукой его запястье и медленно опустилась, принимая в себя, сдавленно выдыхая сквозь призывно открытые губы.       — Kēlys…       — Я тоже хочу ощутить Вас… — прошептала она, столь доверяющая и невинная, что Эймонд едва не утратил рассудок.       Её одобрение испепелило ту ничтожную толику умирающей совести, что всё ещё укрощала его побуждения и страсть. Позволив ей насладиться несколькими мгновениями его присутствия внутри, Эймонд обнял племянницу за талию, привлекая ближе к себе, и сделал первые движения, сперва неторопливо, а после решительнее, точно и впрямь желал подготовить её для себя. Она обняла его за плечо, и вновь опустила руку, положив на изнывающую от желания плоть, поглаживая, и после обхватывая твёрдый ствол. Эймонд невольно подался бёдрами навстречу её прикосновениям.       — Вам приятно? — взволнованно спросила она, ещё более краснея, когда Эймонда сжал ладонью упругую ягодицу. У неё были нежные пальцы и трогала она осторожно, сжимая лишь изредка, изучающе, чтобы почувствовать власть над ним и приблизить заветный предел удовольствия.       — Да… — простонал он ей в губы прежде, чем накрыть их поцелуем и скользнуть языком во влажный жар податливого рта племянницы. В действительности, его никогда нельзя было ублажить одними лишь ласками рукой. Ни одной женщине не удавалось довести его до исступления. Эймонд полагал, что они скверно старались. Висенья же старалась ему угодить и делала почти все, что он говорил. Послушная… Такой она тоже была ему по душе. Эймонд поймал себя на мысли, что мог излиться от её рук, точно мальчишка, но хотел бы прежде познать её тело сполна. Ту влажную, горячую тесноту, которую столь бессовестно ласкал.       — Ах, д… дядя, — её тело выгнулось навстречу его губам, на налитых пламенем щеках сверкали капли морской воды.       Эймонд прикусил чувствительный сосок, набухший и распалённый его ласками, срывая с губ племянницы сдавленные стоны удовольствия и отрывистое дыхание. Она коснулась пальцами головки, поглаживая чувствительную кожу. Контраст разгорячённой плоти и прохладной воды не позволял ему до конца забыться. Полная луна возвышалась над глубокой синевой ночного моря, и плеск воды, их влажные поцелуи, сладкие полустоны и горячечный шёпот тревожили застывшую в воздухе тишину. Он наслаждался ею, она чувствовала его, и мгновение ритмичного слияния их тел было воистину наивысшим удовольствием. Эймонд не мог избавиться от желания оказаться в ней, ощутить непозволительную близость юного тела, горячую тесноту влажного нутра налитым кровью членом, стать единым с ней лишь на мгновение. Он целовал её, позволяя обнимать и целовать себя, чувствуя, сколь податливым стало её тело. Они были так близко друг к другу, что Эймонд слышал её трепещущее сердце, обжигающий жар пылающих щёк каждый раз, когда влажная головка касалась её живота мягкими, скользящими движениями. Ещё немного… Так близко… Одно скользящее движение, один толчок, и он мог оказаться в ней. Мог подхватить руками под бедра и войти во всю длину, и ему было бы больно и нестерпимо хорошо от узкого, влажного жара.       Эймонд призывно облизал губы, чувствуя, как рассудок его становится пленником неукротимых желаний и порочных страстей. Что стоит ему овладеть ею сейчас? Распалённая и возбуждённая, она не будет противиться ему, не станет отвергать, когда он раздвинет её бёдра и скользнёт в узкий, влажный жар её тела. Никогда прежде он не испытывал подобного. Казалось, что под кожу вогнали иглы, пропитанные ядом. Обнажённые нервы откликались на каждое прикосновение, дыхание и стон особенно чутко. Он точно был одурманен, опоен ядом, что обостряет чувства и вкушал бессовестно порочный сон.       — Nopāzmus… — выдохнул он, закидывая голову от пьянящего чувства — ощущения её тонких, изящных пальцев на головке.       Висенья поцеловала его острый подбородок, и Эймонд вздрогнул. Эта девица вторила ему, его ласкам и прикосновениям, точно обучаясь у одного из своих мастеров. Тяжесть её мягких губ ощущалась иначе чувствительной кожей, разжигая в его теле пламя от кончиков пальцев до глубинного удовольствия внутри, в каждом сосуде, мускуле и остове костей. Висенья глубоко дышала, уткнувшись носом в изгиб его плеча. Эймонду льстило право быть первым, кто сумел показать ей, каким невыносимо приятным может быть предел удовольствия.       Подобные чувства познает бард или менестрель, когда ласкает струны арфы, и её тело точно музыкой откликалось на его прикосновения. Он закрыл глаза, отдаваясь во власть ощущениям. Никогда прежде его столь сильно не возбуждало сплетённое в единый ноктюрн страсти дыхание, порой срывающееся на сдавленные полустоны и прерывистые выдохи. Серебряная дорожка лунного света тянулась к берегу через гладь безмятежной синевы, встревоженной движениями ласкающих друг друга тел.       Лихорадочный шёпот изнемогающего от неутолимой жажды сознания обжигал обнажённые нервы, заставляя напрягаться мышцы почти до болезненных, колючих судорог. Солёная вода плескалась в ритме его толчков, омывая горячее тело, точно стремясь укротить пламя под кожей. Гладкие, узкие стеночки влажного нутра племянницы сводили его с ума. Он задыхался, представляя, как войдёт в неё, станет един с пламенем иного дракона, как нестерпимо хорошо будет от её жара, как сладко будет пролить семя в тесноту юной плоти.       Эймонд утробно зарычал, отдаваясь во власть ощущений без остатка. Кровь вскипала под кожей, плавила сосуды, грозясь излиться в море и низвергнуть в преисподнюю их бескровные тела. Внизу было тяжело, до боли горячо, и ему стало невыносимо нужно овладеть ею без излишеств сладких прелюдий. Хотелось, наконец, насладиться, сполна вкусить раздразнённое, точно дикий зверь чувство, позволить телу излиться и вновь сделаться лёгким. Смерть отрада в сравнении с нарастающей страстью, запертой в оковах плоти, заложницей в пальцах девицы. Её глаза упрашивали Эймонда взять, поставить на колени и войти до упора, сорвать с губ сладкий стон, обагрить бедра кровью, позволить ощутить тяжесть налитого кровью члена девственно узким естеством, но Эймонд не мог принудить её силой. Заставлять её было опасно для его положения. Он хотел её, но не мог взять силой, как любую другую девицу. Она должна была сама его попросить.       Кровь набатом стучала в ушах, плескалась соловьиными переливами, звучала звоном колоколов, и громче было лишь биение сердца. Племянница выгнулась навстречу его рукам, невольно позволяя Эймонду оказаться глубже, коснуться нутром укромного, спрятанного от глаз десницей Богов места внутри неё так, что Висенья на мгновение замерла, прильнула своей грудью к его, и губы её оставили невесомый, точно прикосновение ветра, поцелуй. Эймонд изумлённо выдохнул ей в губы, уже не чувствуя на коже ни их тепла, ни вкуса. Пальцы его невольно разжались, легли на талию, и в следующее мгновение Висенья вдруг уловила тот сбивчивый ритм, что взяло его тело, и у пика заветного предела свела бедра столь туго, что Эймонд невольно застонал, стеснённый влажной узостью девственного нутра, и прикусил нежную кожу её плеча, изливаясь на бледный, впалый живот племянницы. Он обхватил губами кончик её языка, посасывая и зарываясь пальцами в густые пряди литого серебра на затылке, заставляя углубить поцелуй. Она сдавленно выдохнула, когда он толкнулся во влажный жар ее рта, стремясь вновь прикоснуться к упругой плоти. Эймонд отстранился, припадая губами к её подбородку и, точно кот, провел носом по шее, вкушая запах благовоний, цветочных масел и морской соли. Она льнула к нему, стремясь к теплу разгорячённого тела, пока Эймонд гладил ее спину.       Висенья ослабла в его руках, сделавшись вдруг ещё более беспомощной и податливой. Эймонд набрал в ладони воды, склонившись над её бёдрами, смывая остатки семени и её собственной влаги. Висенья следила за ним с пристальным восхищением, позволяя трогать и гладить себя там, где он хотел. Эймонд с трепетом коснулся губами её живота и поднялся, вновь возвышаясь над ней с нескрываемым торжеством. Она положила поддетую дрожью ладонь на его плечо, мягко очерчивая пальцем линию острой ключицы, и тело его ответило на её прикосновение с той беззаветной чувственностью, точно он вновь был юношей.       Эймонд взял её на руки и вынес на берег. Висенья ступила на тёплый песок, дрожа от холода и пережитых чувств. Где-то за скалами ночное безмятежье бархатного неба звонко встревожил драконий рёв, и среди тёмной дымки облаков Эймонд узнал зеленовато-бронзовые крылья Вхагар.       — Одевайся. Ты едва оправилась от лихорадки. Мне не хотелось бы, чтобы по моей вине ты вновь оказалась в постели, — он с трудом натянул шелковую рубашку на влажное тело, пока племянница избавляла от песка камизу и кожаный плащ. Сзади она была не менее прекрасной. Эймонд украдкой глядел на неё, пока затягивал тесьму на кюлотах и шнуровал сапоги.       — Затяните мне платье… — она повернулась к нему спиной, и Эймонд, не сдержавшись, поцеловал выступающий позвонок, обнимая племянницу сзади.       — Как пожелаешь, только знай: шелка бессовестно похищают красоту твоей наготы.       Её губы дрогнули в подобии нежной, уветливой улыбки. Вспухшие и влажные от минувших ласк, они упрашивали Эймонда вновь прикоснуться к мягкой, теплой коже. Как он мог отказать себе в удовольствиях, когда само воплощение сладострастного порока предстало пред ним в обличии самой Девы. Они могли наслаждаться друг другом до часа соловья, целовать кожу, ласкать тела и предаваться бесчисленным соблазнам плоти, не будь его племянница робкой, смятённой девочкой, чьи тёмные глаза глядели на Эймонда с вкрадчивым взысканием, точно обличая его скрытые пороки.

***

      Взял начало четвёртый день с той ночи, когда они с племянницей познали друг друга у моря. Эймонд полагал, что поступил верно, когда велел ей вернуться в город одной, однако после стольких дней упрямого молчания племянницы стал корить себя за неуместную осторожность. Даже если бы их заметили в обществе друг друга, это не стало бы поводом для молвы. Она была его невестой и племянницей. С кем, если не с ним ей коротать досуг? Волею Богов, он понял это позже, когда почётные гости принца оставили дворец и перебрались в его собственные владения, некогда предложенные Деймону и Лейне Веларион. Эймонд хорошо помнил этот жаркий солнечный день, ибо минувшей ночью не спал, утешая тоску в обществе обнажённой племянницы, играя в искусителя и позволяя ей, столь юной и робкой, познать себя. Он сглупил, когда позволил ей от себя отстраниться. Его настойчивость привела к тому, что Висенья теперь избегала его охотнее, нежели прежде. Ей удавалось скрываться от него все благоухающие сладкими запахами дни и долгие ночи раздумий о природе её непокорного, упрямого нрава и чувствах, что отныне правили в юном сердечке племянницы.       С его стороны было крайне опрометчиво полагать, что после случившейся близости на берегу Висенья станет искать его общества или не пожелает отвергнуть его попытки расположить её к новой встрече. Эймонд не славился терпением с детства, и теперь, когда лета превратили его в мужчину, он мог лишь лгать о нем, намеренно взывая к снисходительности опальный разум. Он не привык искать внимания женщин, и даже сама мысль, что племянница намеренно изводила его своим равнодушием, заставляла Эймонда гневиться.       Она точно исчезла, как исчезают сладкие ночные видения с приходом утра. Он не видел её ни на общих трапезах, ни в садах, однако не желал опускаться до того, чтобы, точно пёс, ожидать под дверью покоев, когда одна невесть что возомнившая о себе девица почтит его вниманием. Положение раба было куда менее унизительным в сравнении с милостью, что могла быть оказана ему — взрослому мужчине. Эймонд ни за что не стерпел бы подобной надменности, особенно со стороны девушки, что была дочерью его сестры. Но если бы он не напоминал ей о себе, Висенья едва ли вновь осмелилась бы подступиться к нему вновь.       Всё же он сглупил, когда позволил себе насладиться ею, познать юную плоть, вкусить нежную кожу, сорвать с губ первый поцелуй и насладиться вверенным лишь одному ему девичеством. Эймонд чувствовал, как кровь приливала к напряжённому естеству, стоило ему обратиться мыслями к воспоминаниям о столь сладких и мучительно медленных ласках, что дарили телу её пальцы. Колючая, горячая дрожь пробегала по позвоночнику, когда он воскрешал в памяти её робкие, чувственные прикосновения к твёрдой, горячей плоти. Неутолённое вожделение уступало место звериному рыку и бессильному гневу. Он взыскал бы с неё за каждый час равнодушного молчания, заставил сполна вкусить, сколь обжигающей способна быть страсть скованного дни напролёт мужского тела, лишённого женского тепла и участия.       После долгих истязаний разума и плоти Эймонду пришлось признать, что он нуждался в её расположении, ведомый не одними лишь амбициями и заверениями матушки, но и собственным желанием. Он давно не ощущал подобного. Быть может, и вовсе никогда. Его милая Хелейна тоже была драконом, но пламя её никогда не обжигало, каким бы пылким не был её гнев, подле неё всегда было тепло, но обжечься Эймонд не боялся. Висенья же, вопреки юности и совсем ещё девичьей робости, горела, подобно раскалённой полуденным солнцем стали. Жизненные токи непорочной юности предавали особую силу её взгляду, дыханию, прикосновениям и даже запаху. Эймонду было жарко подле неё, настолько, что кожа делалась влажной, и солёная влага стремилась вниз по спине, смешиваясь с морской водой в восхитительном чувстве противоречий: прохлады и жара. Быть может он был пьян, а может слишком отдался во власть нахлынувших чувств, стал полноценным участником их невинной забавы, отвергнув столь претившую опальному нраву участь терпеливого созидателя.       Эймонд должен был заставить её вновь искать своего общества, но как сделать это, он лишь предполагал. Он не умел ухаживать и не любил подобного, искренне полагая, что высокие рыцарские ценности красят лишь тех мужчин, что носят шпоры. Он не грезил о рыцарстве и не стремился пересекать ристалище, выбивая из сёдел себялюбивых юнцов ради знака расположения одной из дам на трибунах, что, затаив дыхание и хватаясь за сердце, наблюдала бы за его триумфом. Он презирал турниры и все, что было связано с воспетой глупыми юнцами красотой: рыцарские шпоры; вьющиеся знамёна на штандартах; сверкающие доспехи; плащи, ниспадающие на задницы фыркающих кобыл; воздетые до небес копья; лордов, что, охмелев, сыпали золотом, стремясь убедить всех в благосостоянии своих домов; знаки расположения леди, нагим телом которых втайне мечтали овладеть одарённые их участием рыцари. Красота и изысканная помпезность оболочки скрывали примитивную посредственность и непритязательность естества, что стремилось к простейшим удовольствиям: плоти, тщеславия и гордости. От столь неприкрытого лицемерия ему всегда делалось дурно, однако сегодня причина его недоброго самочувствия была не только в тягостных рассуждениях о скверном нраве племянницы.       Боль и прежде тревожила его. Ноющая, давящая, точно от раскалённых, стальных арбалетных болтов, вонзённых в кости. Порой он подносил пальцы к виску и ощущал, сколь отчаянно бьётся кровь, наполняя трепещущую, подобно испуганной девице, жилку. Долгие месяцы после потери глаза он чувствовал его, ощущал, как пересыхала вырезанная мейстерами роговица, как бесформенные блики вспыхивали перед сомкнутыми веками, когда он старался уснуть. Эймонду казалось, что если он постарается, то непременно сумеет моргнуть, увлажнить иссушенные веки слезами, сумеет рассмотреть очертания огненных всполохов и дивных рисунков, но сколько бы он не моргал, ощущение не менялось.       Он заставлял себя, и стрела боли возвращалась, вновь пронзала его. Он хныкал, обнимая голову и сдавливая её столь сильно, точно мечтал выдавить острие из самих костей; проклинал ненавистного Стронга, его шлюху-мать и собственного отца, что велел им примириться, но никогда не кричал, как бы больно ему не было. Он заставлял себя терпеть. Со временем он научился получать удовольствие от боли. Спустя полгода он стал подносить пальцы к шраму и касаться его так нежно и изучающе, как касаются студёной глади тонкие ножки водомерок. Он узнал, что боль возникнет если потревожить увечье, надавить чуть сильнее там, где шрам особенно уродлив и глубок, и она не уйдёт до следующего утра, скуёт висок и половину затылка, будет раздаваться оглушительным набатом в голове.       Первые месяцы ему давали макового молока каждый раз, когда Алисента замечала застывшие в единственном глазу слёзы. Матушка всегда знала, когда он терпел, и будь её воля, забрала бы его боль себе. Но после мейстер запретил ему пить снадобье, опасаясь, что принц пристрастится к сладкому дурману и более не сумеет жить без его целительной силы. Он решился вновь рассечь швы, когда, притаившись за одним из гобеленов в покоях мейстера, услышал разговор Орвиля с матушкой:       «Чем скорее мы вновь вскроем увечье, моя королева, тем лучше будет для принца. Пока он ребёнок, кости его и мышцы будут расти, но если мы оставим глазницу пустой, боюсь, половина лица исказится, и тогда…».       «Хотите сказать, мой сын будет не только калекой, но и выродком?» — Он услышал, как дрогнул голос матери, и самому ему сделалось невыносимо от мысли, что он станет походить на шута, что везде таскался по пятам за отцом, на чудовище за Стеной, рассказами о которых пугают северяне своих детей, на уродливых людей, которых показывают на площадях странствующие труппы артистов.       Он по-настоящему испугался столь ужасной участи и устал от взгляда пустой глазницы с глади зеркал, когда купался, одевался или отходил ко сну. Он напоминал себе покойника, изуродованного смертью. Его глаз точно выели черви, и пустота давила на Эймонда настолько, что он не мог спать. Мейстеры предупреждали его, что поместить в глазницу камень, пусть и огранённый, слишком великий риск, прежде всего, для его жизни. Если противник ударит его слишком сильно, камень сломает кость, осколки вонзятся в скопления нервов и смерть его будет мучительно медленной, болезненной и кровавой. Эймонд не выказывал ни страха, ни тревог. Он не верил, что его, всадника Вхагар, будет ждать столь печальный и жалкий конец. Ему, едва справившему двенадцатые именины, вновь дали макового молока, впервые после того, как мейстеры в столице запретили ему принимать столь коварное утешение. Он был в сознании, но чувства его притупились. Он ощущал холод мейстерского клинка и тепло крови, стекающей по щеке, подбородку и шее.       Капли стремились к груди, и обагрившаяся ткань белоснежной рубахи неприятно льнула к и без того взмокшей от пота коже. Эймонд часто дышал сквозь плотно стиснутые зубы и прерывисто выталкивал горячий воздух из лёгких. Но не кричал, не плакал и не молил прекратить. В воздухе пахло сталью, травами, благовониями, стариковским потом и пряным, кипящим вином, в которое опустили огранённый сапфир. Он потерял сознание от переизбытка чувств, тревог и запахов, и сквозь пелену дурмана сумел разглядеть лишь как Орвиль, хмурясь и лихорадочно шевеля губами, стоял с иглой над его глазницей. Более не пустой. Его обхаживали и перевязывали долгие дни, вновь давали маковое молоко и сонные яды, что помогали коротать ночи в покое без сновидений.       «Братец», — однажды услышал он, очнувшись среди ночи. Дейрон сидел на его ложе, держал за руку. Его по-мальчишески большие глаза были полны слёз.       Эймонд коснулся пропитанной кровью повязки и накрыл ладонью пальцы младшего брата.       «Взгляни, что там… и расскажи мне, пока вонючие старики не пришли. Они мне ничего не показывают…».       Дейрон улыбнулся и сделал так, как Эймонд хотел. В его глазах он не узрел прежнего ужаса, что сковывал уста Дейрона каждый раз, когда он глядел на пустую глазницу брата. Эймонд успокоился. Он не будет выродком, не будет шутом или чудовищем, о которых рассказывают в сказках.       Эймонд позабыл о предостережениях мейстеров, стоило ему впервые вкусить крови дорнийцев на поле брани. Ему было чуть более восемнадцати, когда в пылу борьбы удар щита пришёлся по левому виску, и в ту же ночь боли вернулись.       «Ради Матери, что сегодня спасла Вашу жизнь, будьте же благоразумны, мой принц. Достаньте камень — не подсказывайте врагам, как Вас умертвить. Сегодня Боги были милостивы к Вам, но в иной раз подобный удар может прийтись по Вашей глазнице, и тогда Ваш же сапфир Вас и погубит».       Но он не послушал вороний ропот дряхлых стариков. Что они могли знать о войнах, победах и поражениях? Что они знали о запахе, правящем на поле брани? Им было впору лишать людей гноящихся конечностей и переписывать книги, к которым время было не столь милостиво, как его сегодняшний враг. Эймонд извлёк камень до тех пор пока боль не укротится, но после вновь вернул. Сапфир вошёл в податливые ткани так, точно был с ним от рождения. Его глазница привыкла к этой твёрдой, распирающей прохладе драгоценного камня, венчающего его тщеславную гордыню, подобно короне, что носил его государь. Его отец. Человек, которому до собственных детей было столько же дела, сколько и до власти.       После окончания осады Эймонд не предал значения вспышке кратковременной боли. В пылу борьбы пропустить удар врага мог даже бывалый воин. Она угасла так же быстро, как зародилась, и он счёл неуместным обременять себя лишними тревогами. Но с исходом пятого дня боль вновь вернулась, пустая глазница откликалась так, точно изнутри в неё вонзили горящий клинок. Эймонду пришлось извлечь сапфир до тех пор пока боль не укротится. Без камня в объятиях кожи он вновь не ощущал себя целым.       В дверь постучали. Эймонд устало потёр переносицу и скрыл повязкой увечье, потуже затягивая кожаный ремешок на затылке. Никто кроме него не знал, что скрывала под собой тёмная кожа повязки. Только лишь его родичи, да и те со слов Дейрона, что первым удостоился увидеть итог решений двенадцатилетнего юноши. Пусть тайны его тела и дальше остаются известны одному лишь ему. Эймонд поправил волосы и позволил войти.       — Послание, мой принц, — в дверях стоял мальчишка Бисбери, сложив руки за спиной, точно провинившееся дитя.       «Так приносят лишь плохие вести», — подумалось на мгновение Эймонду, когда гость провёл вспотевшими ладонями по рубахе. Эймонд кивком пригласил юношу войти, и оруженосец, затворив дверь, встал напротив него, протягивая свёрток пергамента, залитого расплавленным алым сургучом.       — Я тотчас принёс его Вам, лишь только забрал у птицы. Ворон прилетел из столицы. Полагаю, вести от Вашей матушки-королевы.       Эймонд забрал из рук мальчишки пергамент, окинув узкое лицо пристальным взглядом.       — Это уже не твоя забота, Алан.       — Эйдан, мой принц, — судорожно облизав губы, поправил его мальчишка. — Моё имя Эйдан…       Эймонд вскинул брови, зная, что немая насмешка определённо заденет юношу. Все Бисбери были на одно лицо. Неудивительно, что он их путал. Мальчишку приставили к нему не столь давно, пока его старший брат, внук лорда Лимана, заседающего в Малом совете при его отце, матери и брате, готовился управлять Медовой Рощей. Лишь Боги знали, сколько ещё братьев было в их семье. Неужто Эймонд был обязан помнить имя каждого? Родич человека, что, будучи вассалом Хайтауэров, не гнушался в открытую поддерживать притязания его блудницы-сестры на трон, едва ли был достоин знать и толику сути отправленной Эймонду вести.       Он хорошо помнил, как дед навязал ему мальчишку. Его брат был наследником Медовой Рощи, а Эйдан лишь вторым сыном. Отто осёкся, не решился произнести вслух, но Эймонд прочёл в глазах деда сокрытые за сомкнутыми устами слова: «Совсем, как ты». Быть может дед полагал, что щенок из дома предателей сумеет стать ему товарищем, его оруженосцем. Будто бы Эймонд был рыцарем. Рыцарем он не был, но все считали Бисбери его оруженосцем. Эймонд предпочитал определение пажа и не гнушался напоминать мальчишке о его истинном месте. Рыцарем мог стать лишь тот, кто некогда носил клинки иного рыцаря, чистил его доспехи и убирал лошадиное дерьмо. Он не рыцарь, а значит Бисбери не оруженосец. Паж. Унизительная, безмерно унизительная роль, которой Эймонд никогда бы не посмел себя облечь. Он держал его подле себя, волею деда выражая уважение вассальной семье лорда Ормунда и вкрадчивое предостережение деду, что оставался сторонником шлюхи-сестры.       Он повёл головой, отсылая мальчишку прочь, но Эйдан остался стоять, опустив глаза в жесте почтительного смирения. Эймонд взял тонкий клинок, сорвал печать и задумчиво покрутил сталь в руке.       — Что-нибудь ещё? — голос его дрогнул от жгучего нетерпения. Он давно не получал вестей от матери, а эта, быть может, требовала его косвенного или прямого вмешательства. У Эймонда было не так уж и много времени, чтобы растрачивать его на мнущегося, точно невинная девица перед супружеским ложем мальчишку у двери.       — Ваша невеста, мой принц, принцесса Висенья…       Эймонд ухмыльнулся, обращая глаза к мальчишке. Эйдан, охваченный тревожным оцепенением, шумно сглотнул, изумляясь внезапной изменчивости настроения своего принца. Эймонд обвёл кончиком языка ухмылку, чувствуя, как вновь воспряла усмирённая равнодушием племянницы гордыня. Быть может, он не умел обхаживать девиц, но даже ему были известны слабости юного сердца. Все девицы любили подарки. Эймонд усвоил этот урок ещё когда был совсем мальчишкой. Он видел, как радовались служанки матери, когда она одаривала их за верную службу интересам государства и как готовы были рвать друг на друге волосы, лишь бы возыметь себе украшение получше.       Эймонд посылал ей подарки с того самого дня, как они расстались. Кольца с драгоценными камнями, браслеты с тончайшими золотыми плетениями и усыпанное драгоценными каплями самоцветов ожерелье, созданное умельцами Пентоса для того чтобы сверкать на её бледной тонкой шее. Он намеренно избирал богатые дары, стремясь уверить племянницу в том, сколь сильно ценил её общество и что был не из тех мужчин, что скупились на подарки. На самом же деле Эймонд полагал её подкупить. Девицы знали цену тому, что им дарили. Даже столь неискушённые и невинные, как его племянница. Он уповал на её восторг, изумление и совесть, что непременно должна была всколыхнуться от столь щедрого дара. И он не прогадал.       — Ей понравились подарки? — В глубине души Эймонд не сомневался, что понравились. Каждой девице лестно участие мужчин, даже столь невинное и незначительное. У него был прекрасный вкус в драгоценных камнях, а ювелиры в Пентосе и впрямь умело угождали даже самому прихотливому вкусу.       Эйдан достал доселе скрытую в ладонях за спиной шкатулку, вырезанную из красного дерева. Эймонд ощутил, как прокатившееся по позвоночнику напряжение сковало каждый мускул поджарого тела. Вкрадчивое поведение мальчишки говорило о дурных известиях.       — Она… велела вернуть их Вам, — наконец, подобрав нужные слова, ответил Эйдан и протянул шкатулку застывшему в гневном изумлении Эймонду.       — Все?       — Да, мой принц, — Эйдан поторопился закрыть шкатулку, не желая больше прежнего гневить распалённого надменностью племянницы господина. Вопрошающий взгляд Эймонда призывал его к объяснениям, но много ли мог знать простой паж, неискушённый в строптивости девичьего сердца. — Сегодня утром её служанка отдала мне шкатулку. Велите оставить её здесь?       Эймонд кивнул, ощущая, как напряглись мышцы. Маленькая, надменная дрянь. Если бы она тотчас попалась ему на глаза, он бы раздел её догола и заставил сидеть перед собой в одних только отвергнутых украшениях. Кто обучил её столь неприкрытой надменности? Шлюха-мать или шлюха-сестра? Эймонд готов был ворваться в покои племянницы и положить конец её холодной надменности. Он ненавидел, когда с ним пытались играть, уповая на родственную благосклонность или снисходительность умудрённого летами мужчины. Ей недоставало всех качеств мудрой женщины, чтобы водить его за нос, но почему же он столь сильно разгневался, узнав о том, что она отвергла его участие? Эймонд откинул крышку и извлёк крохотный свёрток пергамента, скованный шинкой кольца.       «Jorrāeliarzos qȳbos, верно, эти дары показались Вам настолько прелестными, что Вы не решились подарить мне их лично. Тогда и я недостойна того, чтобы их принять. Вы отдали их своему слуге, так пусть же они станут справедливой наградой за его тревоги и попытки угодить драконьей гордыне своего принца».       Эймонд скользил взглядом по подчёркнуто ровным буквам и думал лишь о том, как долго она выводила слова, сколько извела пергамента и красноречия, чтобы добиться его гнева. Она играла с ним. Желала, чтобы он, словно верный пёс, поднёс ей подарок, а она бы глядела на него с надменным снисхождением, невинно поднимая и опуская усыпанные светлыми, пушистыми ресницами веки. Если бы сейчас он мог её коснуться, то заставил бы пожалеть о каждом слове, что было написано пальцами, которыми ещё несколько ночей назад она ласкала его член. Он бы напомнил ей о положении её матери-шлюхи и о её собственном. Он пересчитал дары, уповая, что одного, да недоставало. Но все оказанные племяннице знаки внимания оказались на месте. Висенья посмеялась над ним. Дважды. Первый раз, когда вернула подарки; второй, когда объяснила свой вежливый отказ его нежеланием подарить их лично. Эймонд устало прикрыл глаза, до конца не веря, что какая-то девица, едва вошедшая в лета расцвета, взывала к его гневу лишь дюжиной написанных на полосе пергамента слов, спрятанных в отвергнутом даре. Иные с ней. Он не мог позволить мыслям об опальной племяннице влиять на его рассудительность. Если эта дерзкая девица вздумала играть с ним, Эймонд заставит её пожалеть о том дне, когда смятение и робость в её сердце уступили место безрассудной отваге.       — Ступай. Позови моего брата и пока будь свободен, — укротив растревоженное посланием племянницы пламя, повелел Эймонд и с глухим ударом захлопнул шкатулку с украшениями. Сейчас куда важнее было прочесть послание матери и поделиться мыслями с братом, единственным человеком в городе, которому Эймонд мог безукоризненно доверять.

***

      Эйдан удалился, заверив, что тотчас исполнит волю своего принца. Эймонд развернул послание матери, отметив вдруг, что безмерно соскучился по ней, совсем как мальчишка. Последний раз они виделись меньше года назад, на именинах Мейлора, и уже тогда королева делилась с ним тревогами относительно сгущающегося мрака над землями за Узким морем. Строгая прагматичность Алисенты всегда его восхищала. За те годы что она была супругой отца, королевство пребывало в расцвете и мире со служителями Веры. Она была достаточно мудрой женщиной, чтобы знать, когда проявить настойчивость, а когда снисхождение. Этому Эймонд бесплодно старался обучиться у матушки посредством долгих бесед и размышлений о благе государства, которым предстоит править даже не ему, а Эйгону.       Последние годы отец провёл в постели. Орвиль называл его недуг «Медовой Смертью», без устали осыпал Цитадель письмами с просьбой присылать труды величайших мейстеров, однако итог всегда оказывался неутешителен. Когда он в последний раз видел отца, Визерис почти ослеп на один глаз, и Орвиль отнял ему три пальца на ноге. Государь страдал от постоянной жажды, мало ел и стремительно набирал в весе, а слуги шептались, что выносили его ночной горшок по несколько раз за ночь. Он принял его за Деймона и завёл с Эймондом беседу о смерти Эймона Таргариена от рук мирийского арбалетчика во время освобождения Тарта. Эймонд, смиренно прикрыв глаза, поддержал сетования отца на ужасную судьбу потомком Джейхейриса, втайне опасаясь, что Визерис мог не дожить до начала следующего года. Строки матери в послании подтвердили его опасения. Отец не покидал покои почти неделю, совсем ничего не ел и пребывал в беспамятстве, взывая к покойной супруге Эймме Аррен.       Когда Эймонд поделился вестью с подоспевшим по зову Эйдана братом, Дейрон изумил его дерзостью своего решения.       — Я отправлюсь в столицу, — неотступно заявил брат и порывисто поднялся, стиснув в пальцах пергамент. — Если отец умрёт, один из нас должен быть подле матушки и Эйгона, убедить сторонников сестры в верности притязаний брата на трон. Если нам известно о самочувствии отца, вскоре об этом узнает и Рейнира.       — Сядь, — с мрачной настойчивостью повелел ему Эймонд. — Я не выпущу тебя даже в чертог, пока ты не укротишь свою тревогу.       — Но ведь матушка…       — В столице она не одна. При ней наш дед, Эйгон и Малый совет. Лорд Стронг, лорд Ланнистер, лорд Уайлд и Коль. Если ты вдруг столь поспешно покинешь Пентос, это вызовет подозрения у наших родичей. Бейла и без того только и желает, что найти доказательства нашей измены.       — Так что же мне делать? — вспыхнул Дейрон, склоняясь к Эймонду, и без смятений брата обременённому раздумьями о грядущей преемственности власти. Любовь к матери, деду, Хелейне и Эйгону ослепляла его настолько, что Дейрон был готов тотчас отвергнуть самообладание и вернуться в столицу, не задумываясь о последствиях лихорадочно принятого решения. Эймонд не мог допустить, чтобы преданность брата разоблачила замыслы, выстроенные задолго до их прибытия в Пентос. — Я не смогу ни пить, ни есть, пока матушка не скажет, что отец поправился или… отдал душу Богам.       — Быть может он при смерти, но ещё не почил. Ему и прежде становилось хуже, и всякий раз его здоровье поражало своей стойкостью. Не стоило тебе говорить об этом. Одного лишь взгляда на твоё лицо достаточно, чтобы прочесть тревогу.       — Я так не могу, Эймонд, — Дейрон провёл пальцами по раскрасневшемуся лицу и зарылся пятерней в серебряно-золотые волосы, столь яростно сжимая их, точно боль могла укротить тревогу и вернуть самообладание. — Если отец вдруг умрёт, мы должны быть подле нашей семьи, а не вкушать праздную жизнь за морем, вдали от родичей, что нуждаются в нашей поддержке и силе.       — Тебе известно, мы не можем покинуть Пентос, пока я не улажу некоторые вопросы с принцем. А он чтит меня весьма уклончивыми ответами, когда речь заходит о союзе с Железным троном.       — А если мы встретим отказ? — Дейрон считал шагами покои, перебирая пальцами мягкую кожу камзола.       — Он лишь формальный правитель города, — Эймонд спрятал послание матушки в шкатулку и задумчиво погладил пальцами подбородок. Опасения Дейрона были не безосновательны, однако отступить сейчас, когда первые искры грядущего противостояние были брошены на сухие ветви и листву взаимных интересов, он не мог. Матушка отправила его в Пентос отыскать союзников притязаниям Эйгона. — Его отказ побудит меня обратиться к тем, в чьих руках сосредоточена истинная власть…       Звонкий стук конских копыт о каменную кладку и встревоженные голоса слуг заставили их с братом прервать беседу. Они с Дейроном в одночасье обратили взоры к окну. Резные ставни из красного дерева, поросшие жимолостью и крохотными цветами голубки, были распахнуты участливыми слугами ещё до его пробуждения, открывая вид на внутренний двор владений магистра, что ныне правил городом, как принц. Четверо всадников из городской стражи, закованные в сверкающие, полированные латы сопровождали восьмёрку пеших слуг, что несли обитый золотым бархатом паланкин. Двое въехали рысцой перед процессией, ещё двое с воздетыми к небесам знамёнами замыкали кортеж. Последним прибыл всадник, облачённый в красную парчу, на стройной, угольно-чёрной кобыле. Стража спешилась, когда за процессией закрылись врата; слуги поспешили взять поводья и напоить лошадей. Рабы поставили наземь паланкин и пали ниц перед обрюзгшим мужчиной, слишком раздобревшим для верховой езды.       — Принц прибыл, — в голосе Эймонда не было и толики радости. Он давно знал, что разговор их был неизбежен, однако счёл добрым знаком, что принц покинул дворец в поисках его участия, а не призвал к себе Эймонда. Его визит стал неожиданностью, и пока он затруднялся сказать, какой: горькой или радостной.       «Он все ещё ищет моего расположения. Хорошо…», — Эймонд старался отвергнуть неуместную гордыню, рассуждая о намерениях Мелларио. Каким бы простодушным и весёлым не казался этот человек на первый взгляд, он был не так прост, и обольщаться оказанными почестями Эймонд не собирался. Будучи гостем, он помнил о своём положении, старался держаться достаточно учтиво, чтобы не показаться надменным, но не позволить иным людям чтить себя малодушным льстецом.       — И прибыл не один, — шепнул ему на ухо Дейрон, кивая в сторону чёрной кобылы, на которой восседал всадник в кроваво-красной парче.       — Пекло, — гневно процедил Эймонд сквозь сомкнутые зубы. Всадник спешился, снял капюшон, и Эймонд нахмурился, увидев, как засверкали на солнце тёмные завитки волос. — И не в лучшем обществе, — Эймонд закрыл ставни. Солнце упало на задумчивое лицо Дейрона причудливыми узорами бликов. Эймонд похлопал его по плечу, вдруг поймав себя на мысли, что скорее старался утешить себя.       — Я пойду с тобой, — решительно заявил Дейрон, когда прочёл грядущие намерения в глазах брата.       — Не пойдёшь, — осадил его Эймонд, торопливо затягивая ремень на камзоле. — Отобедай пока, выпей вина. Дождись моего возвращения. Как только я закончу с принцем, отправимся в город, найдём славного кузнеца и подточим твой меч.       — Эймонд…       — Не спорь. Я не подпущу тебя к столь важным беседам пока ты встревожен и огорчён, — Эймонд приблизился к брату, накрыл ладонью затылок, прикладывая его лоб к собственному. — Здесь одни коршуны, Дейрон, а ты слишком честен для того, чтобы лгать о своих тревогах. Я не желаю видеть, как супруга принца и красная ведьма вцепятся в тебя когтями, когда прочтут в твоих честных глазах хоть толику смятения.       Дейрону пришлось нехотя принять его волю. Недоверие оскорбляло его гордость. Они вместе росли. Эймонд слишком хорошо знал природу его открытого нрава и не желал ставить под угрозу затею, которую они с таким трепетом воплощали в жизнь с дедом и матушкой.       Принц пожелал видеть его, едва переступил порог. Эймонд смиренно ждал, обдумывая следующие шаги и размышляя над словами, пока слуга не известил его о том, что принц ожидает его в солярии. Он не был одет подобающе для торжественных бесед, но счёл, что его праздный вид будет достаточно красноречив. Все же, он не девица, чтобы прихорашиваться каждый раз, когда ему оказывают милость. Это он был тем, кто оказывал снисхождение, терпение и милость.       В солярии суетились слуги, заставляя стол винами и угощениями. Эймонда тошнило от духоты, знойного полуденного воздуха, прогорклого запаха взмокших людских тел, пережаренного масла и цветочных благовоний, которыми слуги тщетно старались скрыть разрастающийся, точно зловонное облако, смрад. Мелларио отослал слуг, когда Эймонд поприветствовал его кратким кивком. В солярии их осталось четверо. Он, принц, его супруга и Красная Ведьма.       Динара окинула Эймонда пристальным взглядом, точно ей и впрямь было под силу узнать его истинные намерения. Мелларио давно не правил Пентосом, не нужно было иметь звенья мейстерской цепи и проницательный ум лорда Лариса, чтобы догадаться — вместо него это делали две женщины — его супруга, женщина мирного нрава и стойких убеждений, и дочь — полная противоположность Динаре. Обе они едва ли находили общий язык, но их волею решалась судьба этого города. Состояние Динары обеспечивало ей поддержку знатных господ, Тианна же была любима простым людом, достаточно глупым и обозленным, чтобы фокусы с пламенем заставили их сердца преисполниться верой в могущество Красного Бога. Часть слухов о них совершенно точно были правдивы. И если Динара действовала в интересах своего мужа и города, которым он правил, то Тианна в открытую презирала отца настолько, что даже не боялась рассуждать о его возможной смерти в недалёком будущем. Эймонду было вдоволь распрей в собственной семье. Вскрывать зловонные гнойники чужой ему хотелось в последнюю очередь. В конце концов он прибыл сюда за союзами, а не семейными тайнами.       Присутствие жрицы вызывало вопросы. Если на минувшем торжестве она была почётной гостьей, то в доме отца едва ли могла полагаться на ломоть чёрствого хлеба. Эймонд читал это в глазах дочери и отца, когда их взгляды встречались, и, точно обжигаясь друг о друга, вдруг вновь делались чужды. Когда-то он сам глядел так на собственного, пока болезнь Визериса не научила Эймонда снисхождению.       Мелларио пил вино, сетуя на зной и духоту, и потому слово взяла его супруга.       — Есть новости от наших врагов, — Динара извлекла стянутый шелковой тесьмой свёрток из широкого рукава расшитого золотой нитью одеяния. — Сокол принёс его с рассветом. Потому мы и здесь. Архонт Тироша требует останки своего сына, дабы достойно захоронить по обычаям предков, — Динара передала Эймонду весть, и бегло взглянув на строки он понял, что женщина не лгала.       — Едва ли мы сумеем исполнить его волю, — возразила Тианна, обращая бордовые, точно кровь, глаза к Эймонду. — Принц Эймонд скормил тело тирошийца своему дракону.       — Голова занимает меньше места, миледи, — ядовитая улыбка капризных губ была куда красноречивее взгляда жрицы, которым она тщетно уповала его обжечь. Эймонд был рождён от крови дракона, а драконы исстари были воплощением пламени, — особенно, когда ей предстоит столь долгое путешествие в сундуке.       Тианна скривилась, перебирая тонкими пальцами рубины на парче.       — Тщеславия Вам не занимать. Будь моя воля, Вы бы здесь не задержались дольше недели, — она прихотливо фыркнула, открыто выказывая пренебрежение к Эймонду. — Ваши люди соскучились по своим ложным Богам, пока воевали на чужой земле. Хныкают, точно младенцы, отлучённые от материнской груди, когда не могут поцеловать ноги какой-нибудь каменной статуи.       — Тианна, — предостерегающе обратился к дочери принц. Меж густых бровей притаилась глубокая складка, выражающая гневное негодование. — Достаточно.       — В словах миледи есть своя правда. Мои люди и впрямь слишком долго вкушают гостеприимство Вашего города. Они истосковались по супругам, детям и истинным Богам. Даю Вам слово, к концу недели наши корабли и остатки флота Веларионов покинут залив. Полагаю, моя кузина сочтёт справедливым это решение. Останутся лишь раненые, что не сумеют осилить дорогу.       — Ваши люди под стать своему принцу: неотёсанные почитатели ложных Богов, кровожадные пьяницы, что ничего не ведают о красоте и чести. Даже о том, как брать девиц, к которым приходят за удовольствием. Но Вы, принц Эймонд, живое воплощение всех пороков Ваших людей. Смеете рассуждать о том, что справедливо, а что нет, будучи гостем в чужом доме. Одна отрубленная голова позволила Вам так высоко вскинуть собственную, что того и гляди вы клюнете носом небеса. Чтите себя вершителем судеб, полагаясь лишь на безмерную гордыню и высокое происхождение своего древнего рода.       — Тианна, — голос Динары прозвучал точно плеск прохладного осеннего ручья, едва очнувшегося от дрёмы. Он стремился вперёд, меж двух враждующих начал, укрощая пламя, порождённое их пылкой беседой, — принц Эймонд сразил врага в честном бою и сам волен решать, как распоряжаться его телом.       — Справедливом бою? — Тианна рассмеялась. Вопреки дурному нраву и скверным манерам, смех её, как и голос, внушал некоторый трепет. — С каких это пор срубить голову не ведающему о занесённом над головой клинке врагу великая справедливость? — Жрица подошла к отцу, прикладывая руку к груди. — Я стою перед вами, отец, выражая тревоги простых людей. От их имени я говорю с Вами сейчас, и от их имени я…       — Мне казалось, Вы говорите от имени Владыки Света, — Эймонд наполнил вином один из пустых кубков, неторопливо пригубил и польстился на дивную ягоду. Его праздная надменность и искромётная проницательность определённо гневили жрицу. Он ждал лишь, когда наступит предел её терпению. Она не могла оставить без внимания столь открытое указание на её место устами человека, что, по её убеждениям, исповедовал веру в ложных Богов.       — Не Ваша забота искать истоки правды в моих словах. Я не желаю, чтобы Ваши уста оскверняли имя нашего Бога.       — Ваши люди очнулись от хмельного бреда минувшего торжества, устроенного последователями вашей кровавой веры на потеху мстительной ярости, обиде и гневу, и вдруг вспомнили, что война все ещё идёт? Мои люди не имеют отношения к Вашим бедам. Спросите Владыку Света, почему он озарил их умы истиной только сейчас. Быть может вы сожгли в его честь недостаточно пленных?       — Прикусите язык, иначе я его отрежу! — в сердцах воскликнула Тианна, разгневанная его смелыми возражениями.       Слова жрицы хлестнули его, подобно бичу, которым он порой стегал в полёте Вхагар. Эймонд разомкнул уста, обожжённые ядом дерзости надменной женщины. Пальцы сомкнулись в кулак, короткие ногти впились в кожу внутренней стороны ладони. Будь при нём меч, его рука бы уже лежала на эфесе, и, видят Боги, Эймонд бы заставил жрицу смыть собственной кровью столь бесцеремонное бесстрашие, что она себе позволила, позабыв, кто стоял перед нею. Но побуждения его были пресечены вмешательством принца.       — Тианна! — Мелларио, багровый от гнева, порывисто хлопнул рукой по столу, но жрица даже не вздрогнула. — Это мой дом, и здесь я не позволю обсуждать никаких Богов: ни истинных, ни ложных. Ты сказала достаточно и принцу, и мне. Я даю тебе слово, что внемлю тому, что услышал. А теперь оставь нас.       — Ваше малодушие, дорогой отец, будет стоить Вам власти над Пентосом. Если Вы уповаете, что этот человек станет тем, кто спасёт Вас от постыдного падения, то напрасно. Он чтит союзников не более, нежели врагов, а столь трусливых и никчёмных… — она склонилась к нему, скользя взглядом на напряжённому, немолодому лицу. — Кто знает, быть может следующей слетит с плеч Ваша голова.       Мелларио выслушал дочь с лицом тёмным и бесстрастным, прежде чем пухлая ладонь взметнулась, рассекла воздух и отметила гневным расположением опальную жрицу. Тианна отпрянула и взглянула на него так, точно собиралась вонзиться ногтями в шею. Багровые глаза жрицы прожгли бы принца насквозь, не будь он привычен к опальному презрению дочери. Уста Эймонда дрогнули, но он поспешил смыть вином торжествующую ухмылку. Когда не знающие себе цены девицы дерзили кусать руку, что их кормит, эта рука воздевалась на них в смутном подобии справедливого взыскания.       — Я это запомню, — сквозь стиснутые зубы процедила Тианна, гордо расправив плечи. Смуглая кожа вспухла и стала огненно-красной, точно закатное зарево.       — В иной раз помни долго, иначе мне доведётся напомнить, — ледяным тоном ответил ей Мелларио, прежде чем жестом вновь попросил жрицу оставить солярий.       Тианна широкими шагами поспешила к двери. Встревоженный движениями тела воздух донёс до Эймонда запах травяных масел, которые использовали жрецы Р’глора даже в Староместе. Остановившись у двери, Тианна прищурилась, нахмурила густые тёмные брови, и бросила последний, презренный взгляд на Эймонда. Он повёл головой, с той надменной гордостью, столь свойственной благородному драконьему нраву, и Тианна, гневно выдохнув, оставила солярий. Динара свернула пергамент, спрятала весть в рукав и обратила глаза к супругу, устало поглаживающему взмокшее лицо.       — Воды, любовь моя?       Принц отверг предложение супруги, и, неловко переминаясь с ноги на ногу и пыхтя, вновь умостился в кресло. Полное, блестящее от испарины лицо, отмеченное морщинами и багрянцем свершённого деяния, более походило на спелое яблоко, омытое дождём.       — Вам нравится здесь, принц Эймонд? — с усталой улыбкой начал он, наконец совладав с чувствами. — Когда-то Ваш дядя и его вторая супруга, леди Лейна Веларион, были в восторге от этого места. Я предложим им остаться, но они отказались. Будучи магистром, я и сам любил это место, но став принцем лишился возможности гостить здесь слишком часто. Хорошему хозяину претит мысль, что его дом пустует, окружённый одними лишь слугами. Славно, что Вы и Ваши родичи приняли моё приглашение и сполна можете вкусить благосклонности столь дивного места.       — Здесь куда тише, нежели во дворце, — Эймонд кротко кивнул, выражая признательность хозяину владений. — Уверяю Вас, мы благодарны за оказанную милость, — он не мог знать, были ли счастливы его родичи с Драконьего Камня, обременённые необходимостью делить обитель и расположение принца с презренными дядями, но взял на себя смелость говорить от имени всех пребывающих в Пентосе Таргариенов. Город не нравился ему, а правящая во дворце суета приводила Эймонда в гнев. Он любил покой и тишину, побуждающую к размышлением, а среди хмельных празднеств, терзающих струны музыкантов и бесконечного хохота девиц он не мог позволить себе уединиться с собственным сознанием.       — Не нужно благодарностей. Они неуместны, — принц оживился, и лицо его более не было столь красным, как прежде. Гнев оставил его, и Эймонд вдруг с изумлением отметил, что лёгкие, праздные беседы о простых радостях жизни приносят ему куда больше удовольствия, нежели гнетущие рассуждения о власти, союзах и войнах. Этим он был похож на Визериса. Такой же малодушный глупец.       Быть может в дни минувшей юности он был подобен Деймону, такой же лихой, азартный человек с искромётным взглядом; сейчас же Эймонд видел перед собой лишь обрюзгшего старика, вкусившего праздной жизни владыки, изнеженного ласками девиц и испуганного перспективой лишиться головы за малейшее упущение. Принц Пентоса — титул, говорящий не о власти, а о риске. Магистры нередко ставят на пост принца того, кто наиболее богат, надеясь столь бесчестным образом избавиться от слишком влиятельной единицы правления. Но Мелларио держался за власть поразительно крепко. Верно, потому что принцы не складывают титул и не передают его сыновьям, они правят до тех пор пока не умрут или не будут убиты, и совет магистров после кончины не изберёт нового правителя. Лишь формального — того, кого в грядущем будущем угодно будет видеть покойным. Мелларио польстился на власть, что представляла собой сундук с сокровищами, где среди сотен драгоценных камней таились ядовитые змеи. Только протяни руку и одна из них непременно ужалит. И Эймонд знал, что правлением Мелларио были недовольны. Об этом шептались даже во дворце, не особо скрываясь. Змеи уже шипели, обнажая ядовитые клыки. Как только дерзнёт вонзиться в глотку одна, иные не преминут остаться в стороне.       — Мелларио, — с настойчивой вежливостью прервала его Динара, предлагая супругу угощение. — Ты приехал сюда ради того, чтобы говорить с принцем о другом.       — Все верно, любовь моя, — принц отведал засахаренную грушу и сделал глоток вина. — Но разве могу я вот так вот сразу, без толики почтения, заговорить с принцем о делах столь важных?       Эймонд готов был воззвать к Матери, дабы она смиловалась и упростила эту бесконечную, преисполненную неуместного красноречия беседу до сухих рассуждений и выводов. Но Мелларио любил подходить ко всему осторожно. Он не был глупцом и прекрасно знал, сколь быстро множится липкая паутина за его спиной, сплетённая теми, с кеми он делил вино, яства и сладострастие женщин. В глубине души он боялся отказать Эймонду, каким бы дерзким не было его предложение, но лишаться товарищеского расположения Деймона он также не желал. Эймонд уповал лишь на то, что страх лишиться головы был убедительнее ушедшей в лета дружбы с Деймоном.       — Ваша супруга права, говорите прямо.       — Моя милая супруга, да… — Мелларио поцеловал руку жены, и Динара погладила его взмокшие, тёмные волосы. — Она всегда права. Известно ли Вам, принц Эймонд, об исключительном свойстве женского сердца утешать тревоги мужчин, исцелять нанесённые смятениями раны и дарить блаженный покой даже во времена великой смуты? Моя супруга именно такая женщина. Надеюсь, Вам тоже повезёт с супругой, принц Эймонд, — принц беззлобно хохотнул и задумчиво погладил бороду. — У Вас дивная слава, совсем как у Деймона в Ваших летах, но в Вас я не вижу той беспечной, упрямой дерзости, которую некогда познал в нем. Вы куда рассудительнее, серьёзнее и осторожнее, однако все так же вспыльчивы. Похоже, это отличительная черта всех Таргариенов. Вы всадник дракона супруги самого Завоевателя, старейшего из ныне живущих. О такой славе не помышлял даже ваш дядя в годы минувшей юности. Надеюсь, что его дочь будет Вам славной супругой.       Упоминание племянницы устами принца оживило перед мысленным взором Эймонда воспоминания об их первой встрече на Драконьем Камне, рассечённые его клинком ладони и звонкий стук капель крови о каменную кладку, её умирающее, закованное в доспехи тело, страстные ласки двух сгорающих в пламени страсти тел, тщетно жаждущих манящей прохлады моря и затерявшийся в сверкающем серебре волос лунный свет, и слова мальчишки Бисбери об отвергнутых строптивым нравом племянницы дарах. Эймонд прикусил губу, уповая болью избавиться от внезапного наваждения.       — Она славная девушка, но ей нужна твёрдая рука, — уклончиво ответил он.       — У принцессы доброе сердце, но воистину скверный нрав, — покачав головой, возразила Динара. — Будь я её матерью, я бы велела сечь её каждый день.       — Её секли, — внезапно тихо проговорил Эймонд, вспомнив оставленные розгами полосы на запястьях и тыльных сторонах ладоней. — Полагаю, бесплодно.       Мелларио улыбался, поглаживая пухлыми ладонями живот. Беседы о чужих семьях и брачных союзах нравились ему куда больше рассуждений о благе собственного города и людей. Эймонд не понимал подобной беспечности и не желал посвящать принца в подробности их отношений с племянницей, которую Мелларио определял исключительно как младшую дочь старого друга.       — Так что же, принц Эймонд, Вы обдумали моё предложение? — наконец решился перейти к делу принц. — Если морской магистр Пентоса решится вложить золото в постройку новой верфи близ Солёной Долины, к концу года мы сумеем спустить на воду около дюжины боевых галер. С новым флотом Пентоса и кораблями Вестероса мы избавим Узкое море от остатков войск Триархии, что заняли Ступени и близлежащие острова, и освободим торговые пути. Наши города будут богатеть пуще прежнего.       Эймонд присел, предвкушая непростую беседу. Предложение было сродни тому, что озвучил ему Деймон. Скупой, непритязательный союз против общего врага. Однако силы Триархии Эймонд не считал опасными для блага Вестероса и не стремился отомстить за столь изранившее сердца родичей разорение Спайстауна. У них был прекрасный королевский флот, состоящий из кораблей Ланнистеров, Хайтауэров и Веларионов, за мошну золота можно было склонить на свою сторону балагура Грейджоя с его жадными до крови и лёгкой наживы железными людьми. Но главное — у них были драконы. Столько, сколько не было ни у Эйгона, ни у Мейгора, ни у Джейхейриса. В битве с Триархией они бы одержали победу без вмешательства Пентоса, однако без поддержки Красного города им бы не удалось одержать победу в войне против сестры. А Эймонд не сомневался — война непременно будет. Рейнира, женщина предвзятая и надменная ко всем, кроме себя, ни за что бы не смирилась с возведением на трон младшего брата, а Эймонд предпочёл бы встретить смерть в пламени собственного дракона, нежели провести остаток дней в услужении старой шлюхе и её выводку бастардов.       — Ваше предложение щедро и справедливо, однако оно не противоречит тому, что я желаю предложить Вам, — Эймонд сцепил пальцы на коленях. Сколько раз он проговаривал внутри себя слова, которые желал сказать принцу. Каждый раз они звучали в его голове всё лучше, но теперь, когда Мелларио смотрел на него с молчаливым взысканием, Эймонд ощутил смутное подобие тревоги, сковавшее уста. — Ваш город бессовестно слаб перед алчными побуждениями врагов. У Вас нет армии, нет флота, кроме тех торговых коггов, что вновь начали покидать залив, и нет союзников, что сумели бы обеспечить поддержку и покровительство. Пентос вновь попытаются захватить. Вам известно это лучше меня. Это лишь вопрос времени.       — Разумеется, после того, как Вы решили отправить голову бастарда его отцу, поражение сына будет побуждать его к отмщению, — Динара взяла слово, воспользовавшись смятением супруга. — Если ранее мы были лишь обеспечивающими выход к морю землями, теперь же все жители Пентоса враги в глазах архонта. Быть может Драган и бастард, но он был ему сыном. Ходила молва, что его он любил куда более законнорождённых наследников. Тианна была с Вами груба, когда обвинила Вас в преднамеренности и расчётливости деяний, однако в её словах есть толика истины.       Эймонд улыбнулся. Всё, что он совершал на этой чужой земле: все поступки, поражающие дерзкой жестокостью, все опальные решения и нарочитые, умышленные побуждения, — были на благо его собственной семьи. Чтобы поскорее заполучить союзников, стоит ослепить гневом их врагов. Ему было известно о пылком нраве архонта, и мира от него Эймонд ждал в последнюю очередь, когда велел уложить отрезанную голову в сундук. Трусливый принц пойдёт на любые условия, лишь бы не допустить очередной кровавой бойни под стенами города. Если осада повторится, его собственная голова может пасть с плеч. И женщина, что была его дочерью, в числе первых бы потребовала его смерти.       — Если бы Ваши враги знали о прямом заступничестве Таргариенов, миледи, то едва ли решились бы вторгаться в Ваши земли. Сейчас же ваши люди и земли беззащитны, точно нагие девицы перед жаждущими взглядами оголодавших на войне мужчин. Если Вы желаете блага и мира своему народу, Вам стоит задуматься о союзах.       — Когда-то Ваш дядя говорил мне то же самое, — принц откинулся на спинку, и деревянный каркас под тяжестью раздавшегося тела бессильно заскрипел. — «Друг мой, — сказал он, стоя здесь, на Вашем месте, — тебе стоит найти союзников, которые будут воевать на твоей стороне не за золото, а за честь». Слышать о чести от Вашего дяди и впрямь было для меня дивно. Он предлагал мне военный союз с Вестеросом, закрепленный согласием государя, однако лорд Корлис рассудил, что каждый союз должен быть одинаково выгоден для обеих сторон, и государь Визерис счёл невыгодным столь несправедливые договорённости. На тот момент я не мог предложить ни кораблей, ни войска, ни даже золота.       — Сейчас иной порядок вещей, — вкрадчиво возразил Эймонд. — Некоторые люди полагают, что войны выигрывают не драконы и не армии, а золото. У Вас золота вдоволь.       — Это все, что я могу предложить. Золото. Этого бессовестно мало для справедливого обмена, — Мелларио бессильно развёл руками, точно и вовсе не стыдился собственной некомпетентности как правителя. — Но ведь у Вас и собственного вдоволь. Лорд Ланнистер — богатейший человек, а Ваша прекрасная матушка родом из древней семьи, что возвела саму Цитадель.       — Войны дорогое удовольствие, — Эймонд сделал глоток вина. Во рту у него пересохло, голос упал. Но летний напиток оказался отвратительно тёплым и сладким. — Мой дед однажды сказал: никто так не любит золото, как войны и шлюхи.       — Ваша правда, но, простите моё любопытство, с кем же Вы намерены воевать? Чтобы тратить золото на войну, Вам нужны враги, а Вестерос, насколько мне известно, наслаждается безмятежностью и процветанием под мирным правлением Вашего отца уже долгие годы.       Эймонд повёл головой, подбирая слова, и вдруг услышал тихое кошачье мурчание. Белая кошка, наблюдающая за ними с каменного подоконника, спрыгнула на пол и села у ног Динары, взявшись когтить богатое платье хозяйки, точно упрашивая взять её на руки. Взгляд Эймонда зацепился за крохотный свёрток, что кошка держала в зубах. Он почувствовал, как крупная капля пота скатилась по спине, когда узнал остатки знакомого сургуча на пергаменте. Динара взяла на руки кошку, поглаживая короткую шерсть и позволяя ластиться от сладкого удовольствия. Она со строгостью матери взглянула на Эймонда и развернула пергамент, скользя глазами по написанным рукой самой королевы строкам.       — Вы намереваетесь втянуть Пентос в войну, но не желаете говорить о врагах, — Динара изумлённо опустила руки; кошка взялась забавляться с уголком пергамента, наполняя звонкую тишину солярия довольным, утробным пением. — Правильно ли я понимаю, принц Эймонд, что Ваш отец не здравствует и после его кончины Вы не намерены допустить к трону свою сестру?       Лоб Мелларио покрылся холодным, липким потом. Глаза его испуганно метались то к Эймонду, то к супруге, пока пальцы тревожно оглаживали опустевший кубок. Эймонд расправил плечи, стараясь казаться бесстрастным, как и прежде.       — Весьма смелые обвинения, миледи. У Вас есть повод подозревать меня в подобном?       — Вы и впрямь поразительный человек. Быть может я стара, но не глупа. Кому ещё известно о здравии государя, если не его супруге? — Динара столь порывисто протянула ему весть, точно скорее желала избавиться от тайны, которую невольно обрела. — Возьмите в привычку сжигать обличающие Ваши истинные намерения письма. Полагаю, королева Алисента писала Вам желая, чтобы Вы были единственным человеком, кто прочтёт о её тревогах и упованиях.       Эймонд охладил разум — что бы не сказала эта женщина, в её словах не было и половины правды. Она стремилась пристыдить его за попытку плести заговоры за её спиной, но на самом деле боялась реакции Деймона на помыслы о предательстве супруга и праздные беседы о войнах и союзах с его ненавистным племянником. Но всё же, Эймонд был вынужден признать: Динара была и впрямь хороша в своём деле. Если раньше он полагал рассказы о ней лишь порождённой воспалёнными разумами черни молвой, сейчас же понял, что обе пребывающие подле принца женщины были не так просты. Будучи частым гостем Цитадели в годы отрочества, Эймонд слышал от мейстеров о шептунах древности, что использовали кошек для сбора информации. С помощью дурманов их приучали тяготеть к запаху исписанного чернилами пергамента и баловали угощениями за найденную весть. В крупных городах всегда было много кошек, что промышляли охотой на крыс. Сведущий в дурманах и выучке мастер мог обучить себе сколько угодно бесшумных, неприметных шпионов.       — Уверяю Вас, так бы и было, миледи, не будь Ваше любопытство чрезмерно… настойчивым, — Эймонд спрятал весть в тайник под кожаным ремнём. Пальцы пробила предательская дрожь, а спина покрылась влагой от зноя и минувшего смятения, точно он торопливо оделся после ванны.       — Моё любопытство уместно, когда в городе моего супруга гостят Таргариены. Ваши предки славились своей неутолимой жаждой завоеваний. Сколько колоний основали валирийцы, скольких людей обратили в рабов? Считались ли они с мнением тех, кого заковывали в цепи? Определённо нет. Несколько столетий минуло с Рока Валирии, но Ваша семья по-прежнему следует за зовом жестоких и тщеславных владык древности. Ваш предок, Эйгон Завоеватель, его сын Мейгор… Жажда войны в Вашей крови, как и преступные традиции кровосмешения, — Динара устало уронила голову на ладонь. — Вы гость в моём доме, и потому я не выдам Вашу тайну родичам с Драконьего Камня. Миледи Бейла многое бы отдала, чтобы получить этот пергамент, но я вернула его Вам, так как не желаю чтобы Пентос вновь был втянут в войну. Вам известно, что мой супруг старый друг Вашего отца, и, зная это, Вы предлагаете ему встать на сторону Вашей семьи в надвигающейся войне за право наследования Железного трона?       — Если бы Ваш супруг не терзался муками выбора, он бы послал птицу лишь на Драконий Камень. Почему же тогда мой отец получил письмо с просьбой о помощи?       — Обстоятельства, принц Эймонд, требуют порой внезапной дерзости решений. Мы пошли на этот шаг, так как гордыня была неуместна, когда на кону стояла судьба целого города. Вы же просите нас вступить в войну, которую сами же намереваетесь затеять.       — Тогда я советую Вам поскорее найти союзников, которые будут готовы защищать Ваши земли, не обременяя их господ недостойными союзами, — Эймонд звонко провёл языком по устам, вкушая остатки винной сладости. — Вы можете обратиться к Морскому владыке Браавоса, к хранителям ключей Железного банка, но перед этим покажите им закованных в ошейники слуг, купленных у дотракийцев и господ из Залива Работорговцев.       — Уж чего у Вас не отнять, так это дерзости, — Динара поджала губы, некоторое время обдумывая следующие слова. — Вы неглупый человек, принц Эймонд. Никто не ждал, что Вы прельститесь одной лишь благодарностью, однако подобное предложение преступно.       «Преступно посадить на трон мою сестру, и заставить троих её братьев, наследников трона по праву мужской крови, падать ей и её выводку бастардов в ноги каждый раз, когда они чего-нибудь пожелают. Молить о милости, молить о снисхождении женщину, что ничего не знает о чести и о супружеской верности. А после допустить к правлению бастарда, рождённого от семени Харвина Стронга и девицу Деймона, что, не будучи обличённой властью, соткана из надменности и тщеславия», — Эймонд гневился, что мог позволить себе эти слова лишь в мыслях. Скажи он об этом вслух, его бы сочли оскорбленным мальчишкой, что готов был низвергнуть старшую сестру, искушённый властью, а не преданный собственной семье.       — Оставь нас, любовь моя, — вмешался в беседу Мелларио. — Мы выказали вдоволь любезностей друг другу. Вопреки всему, что открылось нам в этих стенах, принц Эймонд наш гость, нам полагается его чествовать, а не оскорблять.       Динара взяла на руки кошку и, поцеловав супруга в щеку, смиренно покинула солярий. Мелларио возложил руки на подлокотники, помогая себе подняться, хмурясь и шумно дыша. Эймонд остался сидеть, гордо вскинув подбородок, как подобало человеку его нрава и положения.       — Деймон — мой старый друг. Когда мы были молоды, я ещё не был принцем. Мы развлекались в борделях с прелестными юношами и девицами, пили столько вина, что сейчас я бы не осилил и трети, и, охмелевшие, предавались размышлениям о будущем наших государств, — Мелларио погладил пухлыми пальцами резьбу на столе, точно обращаясь к воспоминаниям давно утраченных дней. — Тогда он был уверен, что унаследует трон после брата, я же понятия не имел, что однажды магистры изберут меня принцем. Когда ты мечтаешь о власти и получаешь её в свои руки, то обнаруживаешь, что порядок вещей куда сложнее того, какими мы привыкли видеть его со стороны. Ответственность тяготит, и все блага, о которых грезят бедняки, вдруг кажутся проклятьем, — принц повернулся к нему, взгляд его был непривычно строгим и неотступным. — Даю слово, Пентос поддержит притязания Вашего брата золотом, но только в случае успеха политической и военной кампании.       Эймонд тонко улыбнулся. Иного он и не ждал. Что бы не говорили о Деймоне, друзей он подбирал себе под стать — столь же мелочных, малодушных и трусливых. Таким стал его дядя за годы жизни на Драконьем Камне. Таким стал Мелларио за время правления Пентосом.       — Иными словами Вы поддержите лишь победителя. Вы и впрямь неглупый человек…       — О, нет, что Вы. В этом мире я маленький человек, с добрыми друзьями и старыми врагами, что только и ждут, когда вонзить когти мне в спину. Со многими из них я делю этот город, даже этот стол, но полно! — Мелларио наполнил их кубки. Эймонд был горд собой, как никогда прежде: сам принц Пентоса, обрюзгший неповоротливый старик, прислуживал ему чашником. — Вы затеяли опасную игру, и если желаете обзавестись союзниками, не гнушаясь пойти против воли отца, Вам следует доказать, что Ваши побуждения достойны их благосклонности. Вы просите меня предать старую дружбу, и я готов стать предателем, если мой народ будет в безопасности, и если лорды Вестероса поддержат Вашего брата, как своего государя…

***

      После продолжительной беседы с принцем Эймонд пребывал в скверном расположении духа. Решение Мелларио было определённо лучше сухого, упрямого отказа, который Эймонд тоже полагал встретить. Принц не был настолько глуп, чтобы отказаться от покровительства драконьих владык, однако всё ещё не был достаточно разумен, дабы принять условия его семьи. До того момента, пока не будет определён исход войны, Пентос останется в стороне, но если они сумеют одолеть вассальные армии сестры, на какое пекло из семи им вовсе столь малодушные и праздные союзники?       Эймонд бы просидел в покоях до вечера, размышляя, как заставить Мелларио изменить решение, если бы не вмешательство брата. Дейрону удалось отвлечь его конной прогулкой, о которой они условились ещё поутру, однако от грядущей охоты с Магистром Пряностей, его сыновьями и племянниками Эймонд отказался.       — Что с тобой? — голос брата слышать было куда приятнее монотонного цоканья лошадиных копыт, но после нескольких часов в солярии под пристальными взглядами почти-союзников и почти-врагов, а после рассказа брату обо всём услышанном из уст принца и его супруги Эймонд растерял остатки накопленного красноречия. Он был смятен и удручён безволием и трусостью принца, о которой он рассуждал настолько открыто и прямо, точно и вовсе не стыдился быть посмешищем для прочих правящих домов. — Ты и утром был мятежен, но сейчас… точно к схватке с Иными готовишься.       — Схватка с Иными прельщает меня куда более расточительства времени на бесплодные попытки вразумить этого глупца, — пылко бросил Эймонд, пуская жеребца рысью по безлюдной тропе.       — Вот почему ты так хмуришься, — Дейрон засмеялся. Казалось, прежние тревоги оставили его мысли и сердце, но Эймонд знал — брат лишь желал казаться беспечным, стремился избавить ум самого Эймонда от тягостных мыслей, как утром он избавил его от необходимости обличать беспокойство перед принцем и его роднёй. — Немного терпения, братец, ты излишне строг к себе. Мне казалось, лета сделали тебя уступчивее, смиреннее и равнодушнее.       — А ты все тот же легковерный болтун. И никакие лета тебя не исправят.       Дейрон натянул поводья, пришпорил лошадь и повёл её вокруг жеребца брата, точно насмехаясь над ним, бесконечно мрачным и обременённым смятением. Когда пятнистая кобыла Дейрона наконец вновь поравнялась с его жеребцом, Эймонд едва различал дорогу впереди от поднятого облака пыли.       — Ох, Эймонд, после всех скверных известий ты должен радоваться, что супруга принца не выдаст нашу тайну Бейле. Уверен, матушка бы гордилась твоей неотступностью и гордым красноречием.       Они выехали за пределы лиственниц, окружающих владения принца, к широкой песчаной дороге, что тянулась с юго-запада к самому сердцу Пентоса. Каменные дома горожан выросли из земли, точно небольшие скалы, украшенные мелкой красной черепицей и деревянными навесами, овитыми виноградной лозой. Повсюду сновала ребятня в войлочной обувке, и Эймонд то и дело уводил лошадь подальше от нерадивого мальчишки, что подбирался едва ли не под самые копыта лошади, стремясь увидеть скованный ножнами клинок за спиной величественного всадника.       — Динара не так глупа, и поступок её не побуждение доброй воли и уважения к тайнам своих гостей, — степенно пояснял Эймонд. Уместно ли было гордиться собой, когда итог дипломатии был ему не по нраву? — Она тревожится о судьбе своего города и не знает, кто будет достаточно силён, чтобы протянуть им руку помощи, когда взор Триархии вновь обратится к Пентосу.       — Эймонд, мне не нравится эта затея. Я говорил об этом матери, говорю и тебе. Если все же будет война, нам нужно думать о том, чтобы защищать свои права, а не вступаться за соседей из-за моря, которые обещают нам помощь лишь в случае успешной военной кампании.       — Пекло! — Эймонд натянул поводья, заметив впереди беснующихся детей. Жеребец фыркнул и стукнул копытами по земле, совсем рядом с детским плечом. Испуганный мальчишка, не поспевший за товарищем, попятился и, не совладав с равновесием тела, сел прямиком в зловонную лужу нечистот, вылитых горожанами. — Мать понимает необходимость определённых союзов, поэтому мы здесь, — жеребец обогнул плачущего ребёнка, к которому тотчас поторопилась мать, роняя сложенные в переднике фрукты. — Пентос — наш ближайший сосед. У города нет армии и военного флота, но он богат.       — Не уместнее ли было бы обратиться к Морскому владыке Браавоса? — вновь воззвал к нему брат, когда лошади выехали на вымощенную каменной кладкой дорогу.       — Нынешний Морской владыка готов целовать руки нашему дяде за то, что некогда он погубил его предшественника в бою за руку Лейны Веларион, — Эймонд скривился. В детстве дед часто рассказывал, как Деймон, пользуясь родством и расположением государя, брал то, что хотел. Порой его поступки поражали дерзостью даже тех, кто правил землями за Узким морем. Было время, когда Деймона называли лихим, опальным и опасным, но матушка поведала ему, что юноша, вызванный им на поединок, не владел клинком и вполовину так хорошо, как Деймон. Алисента всегда полагала, что брак с Лейной Веларион был нужен не короне, как отшучивался Визерис, и не сердцу Деймона, как говорил, по слухам, сам принц, а самому дяде и его непомерным амбициям завоевателя. Красота валирийской девицы была лишь приятным дополнением к флоту её отца. — Браавосийцы горды и упрямы. Если нас такими сделали драконы, то их — золото. Я полетел бы в Браавос лишь в том случае, если бы во всем Эссосе не нашлось желающих поддержать наши притязания.       Улица привела их к рынку, где на огромной, грязной и шумной площади простолюдины из окрестных поселений выменивали скромные излишки продуктов — мясо, зарезанную поутру птицу, рыбу, муку, молоко, овощи и яйца — на товары ремесленников и торговцев: соль, специи и травы; дивные фрукты, сладости и вина; инструменты и верёвки; бадьи и кувшины, льняные полотна и разноцветные шелка.       Торговая площадь и в Староместе представляла собой довольно шумное и пёстрое зрелище, однако в Пентосе Эймонд мог познать жизненные токи города ни как родич лорда Ормунда и сын государя, а как гость, пусть и достаточно важный: лихие торговцы, вливающие в уши снующих прохожих сладкую ложь о качестве своих товаров; звонкоголосые лавочники; лакомства и игрушки для ребятни: от вытесанных из дерева подобий животных до рыцарей с подвижными ногами, руками и телами; песни бродячих певцов, преисполненные вульгарного непотребства спектакли актёров, выступление укротителей пламени и проповеди жрецов, облачённых в красную парчу Владыки Света; потаскухи, обнажающие грудь перед каждым мужчиной, что обратит к ним глаза; усталые путники с рассказами об ужасных пустынях Дорна, покрытых призрак-травой степях Великого Травяного моря и бесконечной ночи Асшая. Каждая удачная сделка здесь закреплялась глотком вина, крепкого эля или душистого настоя на дурман-травах, который давали вкусить лишь на кончике языка каждому, кого привлекал сладко-пряный запах грядущей услады. В дни удачной торговли к полудню хмельными были даже торговцы, чем так любили пользоваться бедные детишки, снующие меж торговых рядов, — авось какой богатый господин утратит бдительность и с его пояса славно будет умыкнуть мошну с серебряниками и медяками. Иные, испытав хмельную удачу, проигрывали в кости и затевали драки, не желая расставаться с остатками денег, за которые можно было бы опрокинуть ещё три кубка эля.       Их лошади описали четверть круга, аккурат обогнув просторную лавку гончара. Навстречу им ехали всадники, сопровождающие знатного господина в голубых шелках, вздымая клубы дорожной пыли. Они разминулись, оставив позади суматоху людного города и топот конских копыт, и окунулись в водоворот лихорадочной, но на диво упорядоченной суеты торговой площади.       Дейрон спешился, польстившись на предложение хорошенькой розовощёкой девицы отведать сладкой ежевики со сливками. Эймонд с высоты спины жеребца придерживал поводья кобылы брата и наблюдал, как торговка рассматривала лицо Дейрона и тоненько улыбалась, когда слышала похвалу молодого принца.       — Ты ежевики хотел или девичьего общества? — с въедливой улыбкой спросил Эймонд, отдавая брату поводья.       — Смотря за что будешь журить, — Дейрон запрыгнул в седло, смущённый, точно мальчишка. Эймонд всегда дивился тому, как ловко брату удавалось располагать к себе людей, получать их любовь и восхищение, особенно не стараясь. Он был тем самым принцем из сказок, о которых мечтала каждая девица, вошедшая в лета расцвета, а они с Эйгоном были бесконечно несчастными, грызущимися друг с другом старшими братьями. Но даже такими они были милы Дейрону и любил он их порой настолько беззаветно, что Эймонда стыдили чувства брата.       Крестьянин с телегой подсказал им, как найти кузнеца, и они с братом, минуя зевак, праздно расхаживающих по рыночной площади, решили обогнуть её с востока, где дорога была широкой, вымощенной для лошадиных копыт, а не телег пеших крестьян. Эймонд спешился, когда увидел улочку, ведущую к кузнице. Дейрон последовал за ним. К лавкам крупных ремесленников вели узкие тропы, усеянные листвой, упавшими с прилавков фруктами и конским дерьмом. Повсюду пахло вином, кипящим маслом, душистыми благовониями, пряностями и кожей. Торговая площадь располагалась достаточно далеко от внешних стен, но даже здесь слышалось, как велись работы по восстановлению павшего от осадных орудий Триархии оплота. Каменщики трудились у Врат Восхода, но по мере приближения к кузнице перебранка зубил уступала стуку тяжёлого кузнечного молота.       — Я возьму поводья и напою лошадей, — Дейрон кивнул на глубокий колодец, откуда черпали воду утомлённые солнцем горожане.       Эймонд проводил его взглядом, так и не заставив себя нарушить правившее ими безмятежье. Дейрон все ещё был мальчишкой в его глазах. Он мог быть обожаем и любим, но порой был столь же несносен, как в детстве, и Эймонда злила та беспечная праведность, с которой брат порой на него глядел. Он был наивен, точно дитя, и лишён положенной мужчинам настойчивости. Среди всех сыновей государя Дейрон меньше всего желал войны. Эймонд не судил его, но быть беспристрастным не мог, несмотря на то, что сомнений в верности Дейрона у него не возникало и прежде.       Посередине двора, на значительном расстоянии от других построек, стояла кузница: сквозь открытую дверь полыхали языки раздуваемого мехами пламени, вокруг разносился лязг, шумное дыхание горячего воздуха и сладкое пение раскалённой стали под ударами кузнечного молота о наковальню. Эймонд снял перчатки и спрятал за пояс подле клинка. Напротив него, на высоком красном камне сидел мальчишка, чумазый, долговязый, в одних только свободных штанах, подвязанных домотканым поясом. Весь в угольной черноте, царапинах и синяках, полученных от других мальчишек виною какого-то детского пустяка, он крутил в руках румяное яблоко, гадая в какой из спелых боков вонзить зубы.       — Мне нужен кузнец, — Эймонд достал медяк и бросил мальчишке. Тот поймал монету, покрутил в руке и спрятал в неумело пришитый к свободной штанине карман. — Позови его.       — Эстран! Эстран! — воскликнул мальчишка и вскочил с нагретого места, бросив надкушенное яблоко на обитый тонким металлом прилавок. Он открыл перед гостем двери и побежал вглубь кузницы, продолжая взывать к своему мастеру. Лицо Эймонда обожгло дыханием раскалённой стали, углей и кожи, и следовать дальше он не решился. — Иди же сюда скорей. К тебе пожаловал гость!       — Кто? — услышал Эймонд среди череды напевных ударов о наковальню.       — Сребровласый принц из-за Узкого моря, — мальчишка выбежал из кузницы под крытый навес, склонился над бочкой и зачерпнул воды глубоким кувшином. — Из тех, что парят на драконах, — он с улыбкой поглядел на Эймонда и уже громче воскликнул: — Ну, иди же, скорее!       Удары молота стихли и вскоре явился кузнец — молодой мужчина, быть может, на несколько лет младше Эймонда. Он был шире него в плечах, смуглая кожа блестела от капель пота, угольно-чёрные волосы прильнули ко лбу и шее. Синие, глубоко посаженные глаза глядели на Эймонда с неприкрытым изумлением.       — Милорд, — сухое, учтивое приветствие человека, что был не намерен лгать или лукавить. Подобное заслуживало уважения, и Эймонд был достаточно сведущ и рассудителен, чтобы признавать достойные качества в людях недостойного происхождения. — Чем обязан подобной чести?       — Не юны ли Вы для кузнеца? — всматриваясь в лицо мужчины, полюбопытствовал Эймонд. Он готов был поклясться, что встречал его прежде, ещё когда жил во дворце.       — Моим летам ненамного меньше Ваших, милорд, а умел я и вовсе не по ним, — Эстран протянул руку мальчишке, и он подал ему чистую сухую тряпицу и кувшин с водой. Вдоволь напившись, кузнец вновь вернул своё внимание Эймонду. — Мастер, что трудился здесь до меня, сгинул во время осады. Принц позволил мне занять кузню с условием, что пошлина окажется той же. Ещё углей, — он потрепал мальчишку по волосам, и тот поспешил к горну, оставив беседы мужчинам.       — У Вас знакомое лицо, — с мрачной задумчивостью заключил Эймонд, без толики снисхождения продолжая вонзаться обличающим взором единственного глаза в точёные черты лица кузнеца.       — Ваше тоже: увидев раз — не забудешь.       Уста Эймонда нервно дрогнули в смутном подобии учтивой улыбки, и перед мысленным взором раскрылся облик загадочного кузнеца. Вернее сказать — бастарда Морского Магистра, высокого и статного мужчины в летах, что определённо не был из людей, привыкших хранить молчание в ответ на скрытое в мимолётных ответах тела презрение. Он вспомнил любопытствующий взгляд племянницы, устремлённый в сторону стола, отведённого бастардам из знати, и вспыхнувшие в разуме догадки отнюдь не доставили Эймонду удовольствия. Что могло связывать молодого кузнеца-бастарда с его племянницей и невестой, внучкой государя, будущей супругой дракона? Эймонд усилием воли укротил свои чувства. Много ли мог этот бастард? Лишь любоваться ею с тем безропотным смирением, с которым птицы встречали рассвет. В груди сделалось жарко, и Эймонд понял: ощущение собственного превосходства породило в его душе мстительное торжество.       — Что ж, Ваше я тоже вспомнил, — Эймонд поджал губы, стараясь блуждающей усмешкой не обличить истинного отношения к отпрыскам его положения и крови. — Бастард Морского Магистра. Вы сидели за столом на торжестве у самой двери, пока Ваш отец оказывал мне всевозможные почести.       — Ближе к свежему воздуху, милорд, — кузнец стёр пот с лица, перетянул тесьмой встревоженные работой угольно-черные волосы и накинул тряпицу на плечо. — Чертоги в разгар пира смердят так, что слезятся глаза. Отец? — он хохотнул, зачерпнул из бочки воды, омыл лицо и снова обтёр тряпицей. — Отец и шлюх вниманием чтит. На Вашем месте я бы не обольщался этими почестями.       Эймонд рассказал бы ему о почестях, что положены рождённым вне брака потомкам. О плотском воплощении порока, о постыдном клейме на каждой жиле, о ревнивой зависти к привилегиям законнорождённых детей, что делает кровь каждого бастарда горячей, руку тяжёлой, а нрав мстительным. Для кузнеца у него бы непременно нашлись слова, однако Дейрон подоспел к тому мгновению, когда тишина стала каменными валунами давить на них обоих.       — Ваш брат? — Эстран перевёл взгляд на Дейрона, устами, однако, обращаясь к нему. Эймонд согласно кивнул, рассудив, что возвращение брата как нельзя уместно перед ликом грядущей ссоры. — Чем могу служить?       — Не взглянете ли на мой клинок, сударь? — с предельной вежливостью спросил Дейрон, однако голос его был холоднее вод Студёного моря. От его проницательных глаз не скрылось вспыхнувшее меж братом и кузнецом пламя, и, как славный охотник, Дейрон тотчас обратился в слух.       Эстран повёл плечами и протянул руку. Дейрон нахмурился, но после снисходительного кивка Эймонда отстегнул ножны от пояса и протянул кузнецу. Бастард обнажил меч, рассматривая сталь со всех сторон: в тени и на солнце; острие, дол, гарду и эфес, даже ножны мельком окинул взглядом.       — Сталь не любит крови — больно быстро ржавеет, — спустя время дал совет он. — Старайтесь сразу чистить клинок, если находите толику времени на отдых, — бастард взмахнул мечом. Сталь рассекла воздух и звонко ударилась о деревянный стол. Забытое мальчишкой яблоко распалось на две половины, и блестящий в лучах полуденного солнца сок крупными каплями замер на лезвии клинка. — Мечу нужен точильный камень, да и только. Во всём остальном он предельно хорош.       — Подточите сейчас? — вновь обратился к нему Дейрон.       Эстран снял со спины тряпицу, бросил на стол и кивнул в сторону наспех сколоченных из остатков древесины с верфи столов и низких, неуклюжих табуретов, где под сенью грубой холщовой ткани и ветвистых яблонь справляли полуденную трапезу раскрасневшиеся от солнца бедняки.       — Видите тех рабочих в таверне? Это каменщики. Они трудятся с утра до ночи — хотят сложить стену до первых дождей. От воды раствор застывает хуже и конструкция получается хрупкой и уродливой. Эти люди ждут свои инструменты уже третий день. Сегодня я должен отдать им то, что обещал. Если желаете забрать меч сегодня, возвратитесь перед закатом.       — Да тут работы… — порывался возразить Дейрон, но Эстран его опередил:       — На полчаса, Ваша правда, принц Дейрон. Но приступлю я к ней лишь тогда, когда закончу мастерить инструменты, — устало выдохнув, он покачал головой. — Уверяю, милорд, каменщикам молоты и зубила куда важнее сейчас, нежели Вам отполированный и заточенный клинок. Так что же? Мне придержать клинок до заката или Вы предпочтёте отказаться от моих услуг? — Дейрон, не сказав ни слова, достал несколько серебряников, но Эстран лишь улыбнулся. — Нет, за подобную мелочь я не возьму денег с гостей и союзников. Считайте это платой за Ваше терпение.       — К чему подобная щедрость? — недоверчиво вскинув бровь, обратился к бастарду Эймонд, когда Дейрон, взяв половинки яблок, вернулся к лошадям с угощением. — Неужели Вам не нужны деньги?       — Человек, который однажды познал нужду и не пал перед соблазнами пороков, становится равнодушен к звону монет. У моих услуг нет цены. Люди дают сколько могут или сколько хотят, это уже на их совести. Мне хватает на все, что я пожелаю. Известно ли Вам, сколько стоил клинок сына нашего принца? — считав изумление с его лица, Эстран одобрительно кивнул. — Да, этот меч моей руки. Я мог бы купить себе небольшой дом со слугами и каменным бассейном в Лиссе, но вместо этого все золото потратил на новую, славную сталь. Состоятельные люди определяют умельца по стали, с которой он работает, — Эстран вновь взглянул на него, ожидая, похоже, что Эймонд последует за братом, но он стоял, слушал его и наблюдал, рассматривал стены, увешанные заготовками орудий труда, рабочих инструментов, дивных кинжалов и клинков. Быть может кузнец и был бастардом, но имел руки истинного умельца. Эймонд видел клинок мальчишки принца — валирийская сталь, с излишней помпезностью инкрустированный рубинами, топазами и аметистами эфес. Слишком роскошный дар для юнца, едва вкусившего крови. Даже они с Дейроном не получали подобных милостей от отца — государя, в руках которого было богатство шести королевств. Такой клинок и впрямь стоил целое состояние, как и труд мастера, что его сковал. — Молчите, но не уходите. Ваш клинок тоже нуждается в точильном камне?       — Я сам предпочитаю точить свой клинок.       — Что же брата не научите?       — Разве я сказал, что он не умеет? Скорее не любит. Каждый воин по-своему относится к клинку. — Эймонд ослабил ремни и снял со спины ножны, в которых покоился клинок Драгана. — Мне от Вас нужна иная услуга.       Эстран бросил на него недоверчивый взгляд и медленно обнажил клинок.       — Милостивые Боги… валирийская сталь, — изумление кузнеца было неподдельным, как и жаждущие глаза, что тотчас принялись скользить по тёмному лезвию, угадывая волнующиеся глубины внутри клинка, где металл сотню раз смяли во время ковки. — А эта резьба, роспись и инкрустация. Клинок из-под руки тирошийского кузнеца. Полагаю, меч Бастарда Трёх Сестёр? — Эймонд кивнул, подтверждая его догадку. — В работе валирийская сталь капризна, точно девица благородных кровей, но подобному клинку точильный камень не нужен. Желаете, чтобы я перековал Вам эфес? Этот так и молит о перековке.       — Желаю, чтобы сплавили мне новый клинок, — он понял, что переплавит меч Драгана лишь только взял его в руки. Воин должен владеть оружием, к которому привыкла его рука. Так всегда говорил ему Коль. И если клинок теперь его собственность, Эймонд мог делать с ним всё, что пожелает душа, а желала она искусной, утончённой работы и сподручной длины клинка. — Двуручный меч — оружие не воина, а палача. Быть может клинок и одного веса с моим полутораручным, однако в бою уж больно громоздкий. Сражаться с ним мне не с руки.       — Таким впору рубить врагов пополам, — Эстран вернул клинок в ножны и, обернув тканью, спрятал в сундук у стены. — Оставьте мне старый меч, смерю по нему длину лезвия и ширину дола, — Эймонд отдал кузнецу другой меч, тот, что некогда подарил отец ещё тогда, когда он был мальчишкой.       Они условились встретиться вновь через несколько дней, тогда же обсудить и стоимость работы. Дейрон подвёл лошадей, уже напоенных и усладившихся угощениями. Брат окликнул его, забираясь в седло. Эймонд и сам понял, что они задержались.       — Милорд, — окликнул его Эстран, когда Эймонд покидал преддверие кузницы. — Что накажете сделать с лишней сталью? Я мог бы выкупить у Вас остатки, если согласитесь продать.       Эймонд остановился, внезапно обратившись мыслями к сломанному эстоку племянницы, её напряжённым губам и паутине трещин на ледяной маске безразличия, через которые, точно полуденный свет, являлся взору истинный облик её чувств. Уста его тронула тонкая, предвкушающая улыбка. Быть может он нашёл достойный её прихотливого нрава и строптивого сердца дар.