И бусы твои рассыпались по ковру

      У Первого Маршала великой Талигойи очевидные проблемы со всем подряд, но в первую очередь со сном. На очередном никому не сдавшемся совете, Великом разве что в своей бесполезности, Робер даже не пытался скрывать, что клюет носом. Не специально, просто такую степень недосыпа невозможно спрятать ни при каких усилиях и актерском таланте, которого он, к слову, был лишен. Тело не справлялось. Чтобы удерживать поднятыми веки, приходилось напрягаться хлеще, чем на тренировках еще в бытность унаром. Под глазами пролегли темно-лиловые круги, болезненные, как будто Робер был стариком при смерти, а не бравым воякой. Впрочем, чувствовал он себя тоже скорее как первый вариант, а не второй из предложенных. Любой полководец, поведший в таком состоянии войско в атаку, споткнулся бы о кочку и, перелетев через собственного коня, свернул бы себе шею. Конечно, Эпинэ уберегла бы от такого бесславного конца кровь: у него на роду написано умереть от чего угодно, но никак не от лошади. И все равно, в боях и тем паче в стратегических планированиях ближайшего будущего возрожденной из пепла страны толка от него никакого.       Альдо видел это, и беспокоился, как будто не забыл, что значит дорожить чужими жизнью и здоровьем. Молодой Ракан поймал маршала в коридоре, подхватил за локоть, поволок куда-то в сторону. Дальше от любопытных глаз, внимание которых ловко удалось избежать. Это откровенное ребячество. Он мог бы попросить Робера задержаться, хуже того — приказать не покидать зал Великого Совета после его окончания. Альдо, в силу венчавшей его взлохмаченную белобрысую голову короны, ненужно было больше никого догонять и останавливать. Останавливались перед ним и для него. Но вместо указаний он позволил Эпинэ подняться со всеми, почти исчезнуть из виду. Как будто Ракан напоминает, сам не понятно зачем и кому, что они по-прежнему друзья.       Такую дружбу в пору запивать «Чёрной кровью» выдержки от дня рождения предыдущего соберано. Такая дружба хуже головной боли и странных искр перед глазами. От недосыпа мир у Робера рябит, все как будто в мелких искрах, мешавших нормально фокусироваться. Голова обхвачена тяжелым обручем, который по типу тисков сжимался все сильнее.       — Робер! Посмотри на себя, не ровен час, потеряешь сознание. Не смей отнекиваться, я прекрасно видел, что ты едва на Совете не рухнул и ни кошки не слушал. Что мне говорить людям, если они поинтересуются, почему мой маршал выглядит, как закатной тварью потрепанный? — Альдо всегда говорил много. Много-много-много слов и также много дел, и никаких сомнений. Маленький Ракан слишком убежден в своей правоте, никогда не сомневается и не дает заднюю. Не дал даже тогда… Тогда. Робер поморщился, поджимая сухие губы.       Если такую дружбу запивать «Черной кровью», то в итоге вкус дорого вина затеряется в поцелуях, а замерзшие руки согреются под одеждой. С тех пор, оставаясь тет-а-тет, он и Альдо старались пить исключительно крепко сваренный шадди. Было легко забыться и прекратить обманывать Создателя и друг друга.       — Тебе нужно спать, — детскую истину Альдо произнес тоном величайшей секретности, поучительно менторским голосом. Роберу смешно. Спать нужно всем людям. А конкретно ему нужно, чтобы вся катавасия с государственным переворотом наконец-то закончилась, чтобы он расчистил дорогу, дал Матильде возможность подхватить Мэллит и этого своего любовничка и добраться до Алата. Ему самому бы схватить за шиворот Альдо, сунуть в дорого расписанный сундук, утащить прочь из проклятой для Раканов столицы.       Видимые одному ему искорки объединились, превратились в сплошную дымку. Теперь Эпинэ не пытался вглядываться в нее. Зрение отступило перед усиливавшимся приступом головной боли. Виски ныли так, как будто его крепко огрели сковородой по затылку.       — Нет, никаких вечером лягу! Я прямо сейчас отведу тебя в гостевые покои, и до этого самого вечера ты там останешься. К ужину слуги поднимут. А потом к себе поедешь. Да-да, снова спать, — Альдо в это мгновение стал удивительно похожим на бабку. Недовольный тон, весь из себя раздраженный, всклоченный, готовый шипеть от негодования. Но взгляд теплый, искренне обеспокоенный. Словно бы ему не все равно. Словно бы он от всего сердца пытался заботиться о Робере, как будто для них не все потеряно.       — Выпьешь со мной? — опускаясь на край кровати, спросил Робер. Покрывало под ним пыльное, в этой комнате не было живой души с момента захвата Олларии, или, быть может, дольше. Как часто Фердинанд или Катарина принимали таких гостей, которым бы потребовалась спальня в отдаленной части этого крыла замка?       — Здесь нет вина, — Альдо пожал плечами, облизнул быстро губы и ковырнул край ковра мыском белого сапога. В белоснежных одеждах Альдо правда красивый до замирания сердца, чувственный прекрасный принц, сошедший с картинки из книги сказок.       — Прикажешь слугам принести?       — Нет, — шепнул Альдо.       — Запри дверь. Пожалуйста.       Он мог бы не добавлять последнего, но не решился приказывать Альдо. В последнее время друг чуть что срывался с цепи, стоило кому-то усомниться в силе королевского слова. Пусть это вежливое словечко задобрит его. Пусть подарит немножко времени про запас, прежде чем дурная кровь заиграет в жилах, и юноша вскинется, ускачет прочь, блестя одержимо-восторженными глазами.       У Альдо мягкие волосы, они слегка вились, легко просачиваясь через пальцы. От них пахло солнцем, персиковым маслом, воспоминаниями и свободой. Слишком ранней зрелостью и слишком очевидной глупостью. У Альдо красивая линия челюсти, и, откинувшись на подушки, оглаживая ее контур, едва задевая нижнюю губу дрогнувшими пальцами, Робер заметил, как становилось легче. Тело, которому позволили лечь, сиюминутно расслабилось, скинуло напряженность, его сморило. И Ракан, устроившийся рядышком и приподнявшийся на локте, был как нельзя кстати. Наверное, он думал, что героически оберегает сон своего маршала.       Робер же радовался тому, что мог хотя бы на миг вытащить друга из дворцовых интриг, в которые тот окунулся.       Друга. Друзей так не любят, на них не смотрят так, не хотят так касаться. С друзьями не делят пьяные поцелуи и кровать. Эта постель — пакт перемирия, несогласованная передышка, когда Альдо снова позволил себе быть кому-то принадлежащим. Последний возможный компромисс, и это никогда не повториться более, если только Робер не изведется до очередного истощения. Без разницы.       Альдо устроился в крепких руках задремавшего Эпинэ. Он не встал сразу, не улизнул при первой возможности. И это что-то могло бы значить, если бы он себе разрешил. Если бы.       Робер просыпается в одиночестве под холодным покрывалом и неловко усмехается, поднимая с соседней подушки оставшийся золотистый волос, изогнувшийся смешной пружинкой. Разумеется, Альдо не разрешает, и Робер больше никогда не будет спрашивать.