И бусы твои рассыпались по ковру

      Робер Эпинэ был проклят с самого рождения, и дело даже не в людях, мрущих вокруг него, как мухи. Не в том, что он будто бы берет взаймы каждый очередной прожитый год жизни. Берет и тратит его в пустую. Дело не в Наследии, выпавшем ему козырной картой на правах очередного треклятого Повелителя Молний в его бесконечно длинном роду таких же Повелителей. Бестолковых, принимавших неверные решения, шагавших все глубже в трясину, пока, наконец, под ногами не разверзлась пропасть. Будь они чуть прозорливей, то не допустили бы появления подобного наследника, подводящего черту всему. И даже черта эта — косая, неровная, начерченная дрожащей в неуверенности и бессилии рукой, будь она неладна.       Его Наследие требовало вести, быть Ищущим, найти Искомое, такое же разбитое и потерявшееся в веках за ненадобностью. Раньше эта черта эориев имела вес, но кровь изживала сама себя, у большинства ныне нет ничего от существовавшего когда-либо Зверя, от сотворивших их Богов. Люди здесь и сейчас, что ни наесть, самые обыкновенные, пусть когда-то они и вызывали недоуменные смешки, теперь это их век. Мир переменился. Теперь вопросы вызывали отголоски прошлого, застрявшие между мужественностью и женскостью, и те, кто к таковым испытывал слабость.       Ищущие способны посеять, Искомые способны оброненные плоды взрастить, и когда-то подобное считалось высшей честью, даром. Но не на последнем Круге. Здесь есть женщины, разные, свободные и сильные, слабые, зависимые, их стало в разы больше, и в них, бесспорно, интереснее влюбляться, не будучи ведомым инстинктом животного внутри, как какая-нибудь одичавшая дворняжка. Эта любовь настоящая, от сердца и разума, а не от засевшего в костях чего-то демонического. Если бы в бочку вина веками ежечасно падала капля воды, к исходу Круга вина бы в ней не осталось вовсе, и с кровью тоже самое. Зачем обременять того, кто в одеждах не отличим от иных мужчин? Почему бы этому не начать считаться мерзким?       Ищущие, Искомые рождались, нередко и нечасто, просто появлялись в одной или другой семье достопочтенных. У сыновей Повелителей, четырех герцогских семей, выбора было и того меньше. Отголосок божественного прошлого проявлялся у них практически всегда. Почти всегда им выпадала обязанность вести. Они всегда обречены быть отправленными на поиски самого важного, ценного и бесценного, они сотворены сохранять и чтить, потому что именно Ракану, Анаксу, уже без исключений выпадала масть Искомого. В этом баланс Вселенной. То, что правит по праву своего появления, должно иметь склонность к созиданию. Кто, кроме способного зачать, мог бы обладать такой врожденной склонностью?       Но проклятье Робера все же не в Наследии.       Он верил в Альдо. Верил, что нашел, пусть образно, не смея лишних раз прикоснуться или вдохнуть слишком глубоко. От волос Альдо пахло мечтами, безупречным будущим, солнцем душного Агариса, которого принцу всегда было мало. Его амбициям тесно, как же не понимал глупенький маршал без армии, а голове больно без ободка вожделенной короны. Здесь одиноко, тесно, больно, страшно, здесь думалось только о том, сколько и с кем придется бороться. Но Робер не согласен, ему-то по вине собственного принца все чаще думалось о выжженных солнцем белесых волосах и высоких скулах.       Альдо улыбался, как мальчишка, бросался на тренировочных боях грудью вперед, его горячность то и дело подставляла под шпагу то живот, то шею. Альдо Ракан был ребенком, выросшим, но не повзрослевшим, и от склонности созидать в нем только лишь лихорадочный румянец на щеках два раза в год, смущение от собственного заискивающего взгляда и стремление притереться к рукам своего маршала в такие дни, пока никто другой не мог видеть. Робер же держал руки глубоко в карманах и притворялся праведно слепым.       Но верил. Робер не разбирался в людях, но доверять умел, как никто другой, и, может быть, это то самое худшее, что подводило и будет подводить его к ступеням эшафота. Воображаемого, пока что, но от того на сердце ничуть не легче.       Пьяный Альдо Ракан трижды пытался навязать маршалу поцелуй, все эти три раза чудом не заполучив желаемого. Возможно, Робер бы смог ответить. С большей вероятностью, после ответа, не смог бы остановиться от продолжения, и все закончилось бы еще там, в Агарисе, в очередную разгоряченную дневным ленивым солнцем ночь, после которой была бы ругань, показавшаяся бы бесконечной брань разъяренной Матильды, концом всему стали бы красные от невыплаканных слез глаза Альдо, в панической беспомощности обхватившему бы себя поперек живота… Возможно, Наследие сыграло бы дурную шутку с Анаксом и его Повелителем.       Но Робер от чего-то противостоял напору. Он отвечал отказом на Зов, которому по долгу крови не мог, не должен был противостоять. Альдо, золотоволосый мальчик, твой принц и твой государь, даже без короны, зовет и требует к себе, и ты обязан приклонить упорно не сгибавшиеся колени и сделать предназначенное. Пусть потом бы тебя возненавидели, но, по легендам, слово «нет» не могло быть сказано… Но Робер и не говорил. Не отрицал, не соглашался. Лишь в одиночестве прикрывал глаза. Ноздри изнутри жгло не воплотившимися в жизнь юношескими надеждами на самое лучшее, и хотелось если не выть, то заскулить.       Все начало ломаться после суда Бакры. Несчастная Вараста, несчастный Адгемар, несчастный Робер Эпинэ, отделавшийся седой прядью и измученной душой. Теперь недостаточно одиночества, теперь, стоило остаться наедине с самим собой, Робера становилось слишком много: перед опущенными веками горел встречный взгляд безбожно синих глаз. Такие бывают у смерти, у бесноватых, у святых. Такие достались Ворону, и это было совершенно логичным. Правильным, но от такой правильность Робера корежило, как с десяти похмелий. В носу отныне не свербело от надежд, кэнналийские пряности выедают даже юношескую пылкость, которой хватало на троих.       Проклятье Робера не в Наследии. Не в том, что он Повелитель Молний и любая прочая сверхинтересная мистическая чушь. Робер не умел выбирать людей, и этим проклят без шансов на спасение. Все сыплется окончательно сквозь пальцы, когда Рокэ Алва чудом и усилиями Леворукого, не иначе, минует эшафот и отправляется в Багерлее. Все разламывается, крошится, как бы Робер не пытался удержать, но ничегошеньки прежнего не остается на том самом месте, где оно всегда было и должно быть… Эпинэ клянется позаботится о Моро, оставшемуся на время сиротой, как принял когда-то заботу о сбежавшем из-под крыла Ворона оруженосце. Но Дикон может покалечить разве что себя, Моро же правда требовался надзор посерьезнее.       В конце концов, тот ничем не хуже любой другой лошади. А где есть лошади, там найдется и какой-нибудь средней паршивости Эпинэ, таков уж закон.       Но, если задуматься, в склонности опекать и защищать Алва имел больше созидательных замашек, чем усевшийся в королевское кресло Альдо. Альдо, забывший про попытки остаться с маршалом наедине, Альдо, гордо вздернувший свой нос во имя справедливости и правды. Своей собственной, ракано-анаксовской, никак иначе.       Рокэ Алва тоже Повелитель. Повелитель Ветра. Но, быть может, во имя полета против ветра не отправившийся на поиски чего-либо. У Рокэ другое предназначение, и это, как будто, тоже вполне оправдано. И Робер уже сомневается, что правильно запомнил козыри, и что именно у него была все это время заветная карта. Потому что уже столько лет он не может забыть сапфировый блеск глаз, бездумно теплую улыбку, которой не должно быть у смертельного врага.       Робер смотрел в глаза присмиревшего при виде него Моро, лишь уши жеребца вздрагивают. Живая статуя. Как Ворон на суде. Там, в зале, Робер вдруг почувствовал, что при желании может среди запахов Алвы уловить и мускусные ноты Моро, потому что после захвата в плен никто из надсмотрщиков и не подумал предложить пленнику душ. Глупая мысль, неуместная, сверкнувшая и угасшая на дне.       Но Робер расчесывал спутанную гриву смертельно опасного морисска, вел ладонью по горячей шкуре. От Алвы пахнет Моро, конечно, но в большей степени от Моро пахнет Алвой, и Роберу достаточного этого следа, чтобы убедиться. Что все сломалось, развалилось окончательно, и теперь ему остается только в очередной раз предать. Потому что он размазня и тряпка, не владеющей собственной жизнью.       Потому что этому зову Искомого он, Ищущий, почему-то никак не может ничего противопоставить. В этом проклятье, Робер понимает, именно в этом. Отрицать всю жизнь. Чтобы потом невовремя сказать «да». Не тому и не тогда. Но ему нечего с собой поделать.