И бусы твои рассыпались по ковру

      Полковник Валентин Придд и впрямь мог утереть нос любому бергеру в своем занудстве, с этим не стал бы спорить никто ни из бывших однокорытников, ни из армейского состава. На упертость герцога реагировали по-разному, каждый в меру своего положения и дарованных Создателем терпения и сил. Жермон Ариго с некоторых пор невнятно бормотал себе под нос что-то про наглого ежа, ничего не объясняя и, возможно, еще отходя от полученного ранения. Остальные вояки лишь шептали на разный лад «Зараза», то восхищенно, то с подчеркнутым неодобрением.       Арно Савиньяк также склонялся к новоприобретенному прозвищу почти товарища и уже совсем точно не врага, удивляясь, как не додумался до такого еще в Лаике. Зараза правда лучше всех прочих слов подходило юноше, не напоминавшем глыбу льда разве что слишком изящным профилем. Отчужденная красота Спрута не таяла с наступлением весны, но, в общем-то, это было тем немногим человеческим в нем. В остальном — непроницаемый взгляд, минимум лишних слов, будто бы за каждое приходилось платить по меньшей мере кровью, все выверенное, выстуженное, отрешенное. Проживший детство в солнечном поместье Сэ, под крылом в меру заботливой Арлетты, Савиньяк смотрел и не видел в Придде ничего… знакомого? Люди не должны быть такими. Весь его опыт подсказывал, что в ком угодно есть место чувствам, даже в Лионеле. Тот — и то иногда не сдерживал искренних улыбок на семейных вечерах.       Валентину словно и не приходилось ничего удерживать. Так казалось Арно. Он не понимал, почему генерал Ариго так прикипел к Придду, наравне с тем же Ойгеном, с которым они вели задушевные беседы… Две чудовищные льдины, как построить с такими настоящую дружбу? Загадка.       А еще Арно подумывал, почему это на его семейных гербах изображены олень и бык, но в попытках перебодать друг дружку в спорах, он ощутимо Придду проигрывал. Раз за разом. Вот прямо как сейчас.       Молния не бьет в одно и тоже место дважды, но на Изломе возможно все. Вот и Валентин умудрился простыть уже в весеннюю пору, почти также, как зимой, но в значительно хуже. Арно с плохо скрываемым удивлением смотрел, как безупречного в своей выправке полковника заносит на нескольких шагах, как тот оступается от слабости и до проступавших жил стискивает зубы. Как он, вопреки этикету, громко шмыгает носом, тут же морщась от очевидной боли в горле, и никак не может с этим совладать. У сраженного простудой Валентина покрасневшие очертания глаз с сеткой лопнувших капилляров, бледновато-зеленая кожа и севший голос, срывающийся на петухов и хрип. Болезнь обнажает, делает уязвимым. В глазах Валентина, терявшего контроль над такой малостью, как собственное тело, злости хватало на парочку закатных тварей.       Такие пустяки. Но почему-то они позволяют убедиться в том, что Валентин настоящий. Арно не хотелось бы, чтобы для человечности кому-то приходилось бы так тяжело болеть, но ничего поделать с собой не может… Только к такому Валентину он проникается пониманием. И начинает лучше понимать себя.       — Отлежись. Хотя бы сегодня, — Арно беззастенчиво караулит полковника у палатки. Хотел бы положить ладонь на плечо, сочувственно потрепав, но боится по итогу такого широкого жеста остаться без руки. Придд прищуривается так, будто впрямь готов что-нибудь Арно оттяпать за нарушение субординации, еще хуже, за излишнюю близость. Но сил на то, чтобы отстоять право на дистанцию, не обнаруживается.       — Это приказ, теньент?       — Это, пакость ты этакая, совет. Свалишься же, ну, чтоб тебя!       — Хочу заметить, что пока что я еще даже ни разу не сваливался с лошади в нынешнем состоянии, так что на своих двоих как-нибудь да продержусь. Спасибо за беспокойство… Арно, — болеющий Валентин удивителен. Он обращается к нему по имени, не скрывает раздражения и кажется таким беззащитным, что хочется пойти по стопам Арлетты. Это мать привыкла болевших сыновей насильно кутать в пару-тройку пледов, несмотря на все их брыкания, и поить горячими лечебными отварами до полного выздоровления.       Никаких сносных лекарств в доступности не было, только обезболивающее, от которых Валентин проспал бы сутки, а, проснувшись, все-таки загрыз бы Арно за самоуправство. Но Савиньяк не может отказаться от своих идей, с их породой давным-давно пришлось смириться всему Талигу. И Придду придется тоже.       Вечером Арно вваливается прямиком к нему, во всю ту же палатку, в которой едва ли теплее, чем на улице. Ежится зябко, прикидывая, как вытянуть из негодного для простуженных жилья хоть толику холода. В руках у него плошка обжигающего бульона, утащенного от поваров, слишком большая для положенной на одного человека порции. Он не скажет Валентину, что сегодня отказался от собственного ужина в чужую пользу, но тот догадается и так. Арно не скажет, что ему вдруг почему-то ужасно больно смотреть на страдания герцога и хочется облегчить их хоть как-то. Не скажет и того, что теперь догадывается, почему так злила отстраненность Валентина.       Арно старается не думать, что эта злость — обычное состояние в ответ на безответность. Что еще во времена бытности унарами он хотел бы поймать на себе взгляд светло-серых глаз. И чтобы те перестали казаться льдом и сталью, а хотя бы, ну, оказались северным небом?       Арно старается думать о том, как сильно жжет посудина пальцы, почти до невозможности продолжать ее держать, он концентрируется на боли, чуть смущенно улыбаясь приподнявшемуся на постели Валентину. Растрепанному, растерянному. Такому настоящему и живому из-за торчащих в стороны волос. Наверняка снился дурной, тревожный сон, вынуждавший вертеться на жесткой подушке… У герцога Придда редко бывают другие, убежден Арно, без особых на то причин.       Серые глаза и впрямь смотрят на него. Устало, слегка расфокусировано, но смотрят. Арно подходит, чтобы поставить медленно остывающий бульон на землю рядом с койкой, и глядит сверху вниз, потирая шею, повисшее молчание давит ему на плечи.       — Поешь, тут в основном бульон, чтобы было не так больно глотать, но наваристый. Я попозже принесу еще, — говорит Арно так, словно уже придумал, где в условиях затянувшейся войны добыть такое количество провианта, чтобы хватило откормить осунувшегося за последние дни Придда. — Или тебя с ложки кормить?       — А тебе бы хотелось? — Валентин отзывается безбожным голосом, от которого у Арно по загривку бегут мурашки. Он охрип сильнее, и теперь интонации получаются совсем чужими. Но сам голос тяжело не узнать, просто впервые он не выдрессированный до полутона.       Всего неделя, как Придд ужасно разболелся, а у Савиньяка, как оказалось, почти вечность, как он ужасно в того влюблен, правда, признаться хотя бы себе получилось лишь сейчас. Конечно, любить мрамор, пусть и красивый до замирания сердца, выходило паршиво, проще списать все на недопонимание и затеять игры во вражду. Вызвать мужчину на дуэль всегда проще, чем назначить ему свидание.       — Ну вот хотя бы сейчас ты можешь, кляча твоя несусвет…       — Спасибо, — перебивает его Валентин, откидывая с мокрого лба прилипшие пряди, — спасибо, Арно.       И он протягивает дрожащие руки в плошке бульона.       Арлетта бы рассмеялась, любовно, потрепав сына по голове. Полбеды, если ты кажешься Савиньяку красавицей или красавцем. Но если он видит в твоей простуде очаровательные мелочи, а не просто сопливый нос, пиши пропало.       — Доешь и ложись спать. Я останусь ненадолго, если что-то случится, разбужу, так что не переживай и спи нормально, — подтверждая эти слова, Арно стягивает с себя мундир, накидывая его на плечи Придда, вопросительно вскинувшего бровь. — Тебя колотит озноб, нужно теплее одеваться, когда ложишься спать больным, разве родители не говорили? В любом случае, я не могу оставить тебя тут дрожать, но и в рубашке в ночь не выйду, хватит нам в рядах зараз. Так что ничего, составлю компанию гордости талигской армии.       Валентин лишь улыбается. Нет, родители ему ничего такого не рассказывали, само собой, но будто правильней услышать подобное от Арно Савиньяка, нежели от Вальтера или Ангелики Придд.       Валентин Придд улыбается, и этого достаточно. Для начала.