И бусы твои рассыпались по ковру

      Даром, что на гербе Колиньяров красовался медведь, ведь их единственный наследник из всех возможных животных и птиц мнил себя, по всей видимости, исключительной сорокой. Не всерьез, разумеется, но Эстебан с самого детства выказывал заинтересованность ко всевозможному блестящему барахлу, поначалу нескромно заглядываясь на них, затем вовсе принявшись распихивать присмотренное по карманам, стоило обзавестись достаточной смелостью. Он не хотел красть, в этом не было ровным счетом никакой нужды. Ему хотелось обладать, и эта жажда не соотносилась с богатством: одинаково Эстебана тянуло и к рубинам, и к начищенным десертным ложечкам с вычурным орнаментом. Рука без воли владельца тянулась к красивому, желая его присвоить. Ни мать, ни отец не отчитывали сына, тот честно признавался, что виноват в той или иной пропаже, и все заканчивалось этим. Предметы возвращались, предметы пропадали снова. Круговорот вещей в поместье, в конце концов, вошел всем его обитателям в привычку.       Только ладони Эстебана не унимались, продолжали гореть от жажды, въевшийся им под кожу.       Колиньяр — любимый избалованный сынок, которому уготована счастливая судьба. Что можно и нельзя, родители прыгнут выше головы, но положат к его ногам. Он понимал. Он был благодарен им, но, возможно, поэтому и не унималась засевшая под ребрами сорока, нахохлившаяся и шлепающая в недовольстве крылами. Ей не нужны были помощники, все то, чего хотелось, она получала сиюминутно и собственными скромными усилиями. Игра во вседозволенность — любимая у Эстебана и у его приятелей, так вышло.       Стайка избалованных щенят, которым доставались не объедки с хозяйского стола, а для которых и так готовились все основные блюда.       Наверное, поэтому он невзлюбил Ричарда Окделла с первых же минут. Не потому, что его отец был предателем, упаси господь наследника Колиньяров раньше времени соваться в политические дрязги.       Окделл был красивым, бесспорно, но категорически не подходил для «обладания», такого не положишь в кармашек, даже если люди вокруг зазеваются и перестанут мешать. Вепрь был больше, например, какой-нибудь резной костяной солонки.       Он не походил ни на кого, совсем чуть-чуть на Валентина Придда с такими же северными серо-голубыми глазами. Но у Валентина в них — отстраненная тоска и лед, у Ричарда же бушевало невежественное пламя ненависти, необращенной ни на кого конкретного, а значит обращенной на всех вокруг. Конечно же, Лаик рассадник врагов Талигойи, но от чего-то думалось, что дома, в кругу родных, младший Окделл смотрел точно так же. Затравленно, как дичь, спешащая броситься на охотников.       У Ричарда светлые волосы, того оттенка, который на женщинах называют «мышиным» и невзрачным. Его красота от и до северная, как говорят, но при этом обжигающе отчетливая, прямолинейная. У Ричарда слишком много огня во взгляде и порывистости в движениях. Он тощий, откормленный проповедями Надора и всеми великими постами набожной матушки, но уже немного шире Колиньяра в плечах. Эстебан смутно припоминал, каким описывался Эгмонт Окделл, и, в целом, сын мог вырасти таким же крепким мужчиной, обзаведясь вдобавок короткой густой бородой.       Но пока на юном лице нет даже намека на щетину, как и у самого Эстебана. Но пока они оба молоды.       Юношество слишком вздорный возраст. Еще год назад Эстебан не мог остановиться, перебирая в кармане короткие бусы, оставленные на столе одной из бесчисленных далеких теток, завороженный прикосновением к холодному, гладкому камню. Теперь он косо поглядывает на Окделла, ужасаясь тому, что через раз задерживает дыхание. Отпрыска «навозников» завораживает надорский герцог, кто бы мог подумать.       Важен не предмет, не его установленная цена. Важно право прикоснуться к нему и право ограничить прикосновение других. Это что-то из подсознательного, путанного и темного, и Эстебан не может взять на себя ответственность за навязчивые мысли. Он мучался, терзался, но они так и не уходили, так какой в том смысл?       В Лаик Эстебан не в силах сделать первый шаг, а потом закручивается Фабианов день, и их растаскивает по разным концам Олларии. Для юных оруженосцев это равносильно переезду в соседние города, у них слишком много новых обязанностей и поручений, чтобы просто так столкнуться где-нибудь посреди улицы. Колиньяр изнемогает, проходят недели, но дистанция не облегчает жизнь. Он не мучает себя чувством вины, но продолжает задаваться вопросами. Может быть, маме следовало чаще обнимать жадного до прикосновений мальчика, поглаживать по голове, приминая непослушные вихры? Может, от отца требовалось получше объяснять сыну про границы и запреты? Может быть, дворянский сын попросту не может быть воспитан без заморочек?       Он не знает, как это исправить. Ему хочется касаться красивого, так он чувствует себя спокойнее, счастливее, уверенней. И он, будь трижды это все проклято, посчитал красивым Окделла, с кем у них на роду прописана даже кровная вражда, а так. Неприязнь. Ерунда.       Враждует с яростным блеском в глазах Окделл только с Алвой, а на Эстебана морщит нос, с призрением отворачиваясь, передергивая плечами. Он не умеет избегать ссоры по-настоящему, но показать отношение к «навознику» обязан во всей красе. Эстебана это ломает, выкручивает, бесит так сильно, что на одном этом отчаянии отвергнутого он выигрывает у Ричарда и лошадь, и кольцо.       Перстень свободно болтается на любом из его пальцев, даже на большом, приходится немного прихватывать, чтобы тот случайно не свалился. Потерять такую вещь непозволительно, и вовсе не ради самомнения Окделла. Эстебан прокручивает фамильную реликвию Людей Чести на фаланге, не получается отдернуть себя, остановить. Он шагает к дому своего эра, и продолжает навязчиво прикасаться к драгоценному металлу, снова и снова. Холодный. Окделл — тоже, и этого достаточно, чтобы сходить с ума.       Эстебан думает, что Ричард согласится отыграться в следующий раз, он уверен, что Ворон щедро ссудит новоявленному порученцу денег на увеселения в трактирах. Эстебан даже не будет пытаться выиграть, нет, он проиграет спустя кон или два, чтобы самолично взять за руку наверняка упивающегося победой Ричарда, и нацепить ему перстень обратно. Он обязательно дотронется до мозолистых рук, огрубевших за бесконечные тренировки, запомнит тепло кожи, наступит на горло ставшему родным желанию не отпускать…       Он справится с собой. А пока подушечки пальцев почти любовно очерчивают гравировку на перстне, запоминая каждую трещинку и скол.       Эстебану Колиньяру с самого рождения достаточно всего, остается только твердить это почаще. Он вовсе не хочет объятий, не хочет чужих рук на макушке, плече, поясе (и где-либо еще, раз на то пошло). Не хочет почувствовать себя, наконец-то, в безопасности (и безопасно ли за широкими северными плечами, размах которых через пару лет переплюнет твои, уточнить не у кого, потому что Придды промолчат, а Окделлы отправят исповедоваться или укусят).       Эстебану будто бы хочется, чтобы с него сбили уже всю спесь, объяснив, что присвоением ничего не добиться, что вещи становятся «твоими» другим способом. Ему нужно, чтобы этот способ рассекретили, показали. Но пока что некому, и Эстебан изводится. Окделл сам еще спесивый мальчишка, которому только дай повод для драк.       Перстень легко нагревается чужим теплом. Эстебан старается фокусироваться на этом, сжимая кулаки в карманах плаща, и подчеркнуто размеренно выдахает.       Может быть, когда он нацепит на окделловскую руку возвращенную с заслуженным торжеством побрякушку, тот сам не захочет ее отнимать, отпускать первое соприкосновение между ними.       Может быть, Эстебану хватит соображения и, главное, смелости это заметить.