И бусы твои рассыпались по ковру

      Свеча догорела почти до основания и грозилась вот-вот потухнуть, а Валентин, потерявший счет времени, опять за ней не уследил. Взгляд продолжал бегать по строчкам, ничего незначащим, пока в комнате не стало слишком темно для чтения. Он моргнул и потер уставшие веки пальцами, чуть дрогнувшими. Придд, всегда собранный и не дававший поблажек даже мелочам, в такие вечера был на редкость невнимательным. Его тянуло то ли в сон, то ли в петлю, до конца не разобраться, и не понятно, чем одно наступление ночи отличалось от другого, почему иногда становилось так промозгло и тошно внутри. Он изо всех сил боролся с дурной дремотой, сковавшей тело, сопротивлялся ей изо всех сил, пытаясь отвлечься, пытаясь забыть. Память, как стая озлобленных кошек, набрасывалась, царапала, висла на том, чему полагается быть душой, и съезжала вниз под собственным весом, оставляя глубокие борозды. Воспоминания — последнее, от чего бегут Придды, в них они предпочитали либо тонуть, либо без жалости от таковых избавляться, не оставляя возможности вернуться.       Как говорится, третьего не дано.              Ничего не спрашивай у прошлого, оно может исхитриться ответить.       Валентин, кровь от крови своих предков, был, наверное, единственным, кто никак не мог определиться, что же ему следовало делать. То ли изо всех сил рвануться вверх, потянувшись к кромке воды и драгоценному воздуху, то ли позволить мыслям утянуть себя на дно. Вот и выходило, что он барахтался где-то между. Застрял. И теперь ощущение себя в западне усиливалось стократно. Все сложно и вместе с тем прозаично просто. Валентин Придд будто бы не умел плавать в собственных чувствах, поэтому запирал их за сотнями навесных замков. Пусть копятся, он разберется, что делать с отчаянием и болью, когда они станут совсем нестерпимыми.              — Почему ты пытался себя убить?       — А я пытался, Вальхен?              В такие вечера Валентин жалеет, что не смог уйти вместе с пришедшим обратно домой Джастином. Джастину нужен был лишь один, лишь месть, как и любому выходцу, но нет, неправда, Джастину нужен был покой. Мертвец прошел мимо Валентина, наградив брата разве что дуновением ветра по плечу. Валентин тогда не дышал сам, словно вдох был способен оскорбить мертвого, хуже, вспугнуть. Он хотел остаться с ним, выбраться прочь из дома, прочь от людей. Здесь душно, пусто так, что мало места. И он бы распахнул перед ним любые двери, пробежался бы по любым тропам покойников, хоть босиком, сдирая стопы в кровь, в мясо, лишь бы держать за руку, лишь бы… Лишь бы еще раз.       Живым, горячим, нельзя касаться мертвых. Это не то, чтобы установленное правило, но понятно и так, без подсказок. Все обитатели Васспарда были обучены понимать неозвученные истины, считывать их между строк, иначе тут ни за что не выжить. Бедный Юстиниан, например, какие-то двусмысленности невовремя проигнорировать смог…              — Я хочу уйти с тобой.       — Вот это — больше похоже на попытку свести счеты с жизнью. Тебе нельзя. Нельзя горячим находится там, где подобные мне…       — Юстиниан, ты забываешься. Я — Придд, точно такой же. Мы от рождения не очень-то горячи.              Когда был этот разговор, тогда, или он происходил прямо сейчас? Валентин увяз в нем, как нерадивый жучок в капле смолы.       В такие вечера и тем более в такие ночи Валентина душили фантомные слезы. Свербели в носу, жгли глаза, но таяли, так и не вырвавшись наружу. К часам трем ночи Валентин устраивался прямиком в кресле, свернувшись так, чтобы была возможность подтянуть к груди длинные ноги. Он, в сущности, еще совсем мальчишка, но никогда не позволял и не позволит себе им быть. Ему не разрешили иметь детство.       Нет. Он не спал. Это что-то, подобное грезам наяву, потому что Джастин никогда бы не пришел снова, тот упокоился, сам попросил об этом, но Валентин точно знал — он не помнил, чтобы просыпался или засыпал каждый раз, когда видел брата снова.              — Пытаешься храбриться и лгать, но пока что плохо получается и то, и другое.       — Ты понабрался всякого у Алва.       — Например, смелости называть вещи своими именами, ты прав, — в полусне Валентин не запоминал действий старшего брата, но тут был уверен, Джастин потянул руку к его лицу и тут же отдернул. — Нет. Ты представить не можешь, какой ты горячий на самом деле, как много в тебе воли и жизни, но это видят и чувствуют другие.       — Мне это неважно, если ты еще не понял. Кто они, кто эти другие?       — Хорошо. Тогда, Вальхен, скажу иначе. Я чувствую, как ты горяч, я чувствую твою жизнь. Я. Так это имеет значение?              Сердце Валентина сжалось в ком, скрутилось в спираль и замерло. Он глупо пытался обмануть себя, что сквозняк из приоткрытого окна — призрачное дыхание Джастина, единственный доступный ему вид прикосновения. Но это только ветер. Только дурной болезный сон, от которого принято просыпаться в холодном поту, если и впрямь спал.              — Последний раз. Я помогу обрести покой, если ты так хочешь, не пойду следом тайком, не буду пытаться отыскать…       — Я и не поведу тебя. Ну же, Валентин, не стреляй так глазами, и вправду обожжешь!       — Как угодно, Юстиниан. Только дай, позволь мне…       — Нет. То, что вот-вот погаснет, лучше тушить самому. Я — гасну, уже погас. Ты — только разгораешься. Плохая примета зажигать одну свечу о другую.              Примета? Смешно. Разве было бы плохо, если бы Валентин договорил просьбу, едва созревшую? Раз нельзя так по знакомому обнять Джастина, уткнувшись носом в плечо, вдохнув родной, самый-самый родной запах пыли и дорог, то можно что-то другое? Он согласился бы на все.       Что, если бы Джастин все-таки поцеловал его, поняв? Это не тоже самое, что взять за руку, не предложение разделить опасные для живых дороги, вдруг можно хотя бы что-то. Он бы коснулся треснувшими сухими губами, прижавшись неприятным твердым телом ближе, украл бы лишний выдох, которого недоставало самому. В поцелуе Джастина не заключалось бы ничего неправильно, исходя из той мысли, что эта затея с самого начала принадлежала не ему. Сделал бы, будь это правда прекраснейшим кошмаром Валентина, потому что во снах Придд имел хоть какой-то контроль над окружением, и от того больнее.       Поцелуя хотел исключительно он сам, как дар и наказание за беспомощность, да только Джастину бы подобное не пришло в голову. Ни за что. Братья не целуются в губы, даже если их сжирает обоюдоострая остервеневшая тоска. Она ранила и бередила свежие порезы. Отказ давал надежду, что брат приходил взаправду, а Валентин не сходил на пустом месте с ума. Это не собственный уставший разум предает его.       В такие ночи, похожие на ту, Валентин ждал. Валентин, пока еще совсем юный, не спасший Алву из Багерлее, не получивший звания полковника, не повстречавший в армии забавного Ариго и самого младшего из Савиньяков с его «несусветной клячей»… В такие вечера Валентин игнорировал мелочи и много читал, пытаясь заставить сердце не болеть.              — Можно обнять тебя? На память.       — На прощание, и позабудь об этом сразу. Коснись плеч, этого будет достаточно.              Джастин, как положено старшему брату, много лгал. Что все будет хорошо, что он покажет Валентину столицу, когда тот закончит унарское обучение и станет оруженосцем, что познакомит с самыми прекрасными дамами Олларии, чтобы Валентин не заскучал. Он солгал и напоследок, говоря, что этого хватит, пряча голодные потухшие глаза, еще при жизни как будто желавшие иного.       Не хватило, думает Валентин, всего год спустя, встречая занимавшийся за окошком серый рассвет. Зубы насквозь прокусили зажатый ими манжет рубашки, лишь бы не взвыть. Он знал, что Джастин ушел навсегда, он не смог бы возвратиться, но помраченный рассудок продолжал насылать ведения, все повторялось. Валентину нужно больше спать, меньше сожалеть о не случившимся и меньше помнить.       Этого не было достаточно. По крайней мере, сейчас.