И бусы твои рассыпались по ковру

      Леонард облизывает сухие губы, но ставшая вязкой слюна не справляется с поставленной задачей. Раз уж на то пошло, ничто в Леонарде Манрике с поставленными задачами не справляется. Сухость не исчезает, но теперь кожа влажно блестит, капля скатывается в уголок рта, и нависший над ним Лионель не может это проигнорировать. Он наклоняется, чтобы слизнуть, чтобы оставить горячий влажный след на солоноватой коже. Рука Савиньяка где-то над головой, она неудачно съезжает по продавленной перине, прихватывает пару рыжих прядей, ненароком оттягивая их. Леонард для виду шипит и морщится. Лионелю Савиньяку всего-то двадцатый год, но он уже забыл, каково это — стыдится и извиняться, если и умел. К тому же, он знает, что Манрику и впрямь не больно, что это выставленное напоказ недовольство — игра, обычная для ему подобных.       Волосы Леонарда в легком беспорядке не от того, что его грубо проволокли по сбившимся простыням, вторгаясь в поддавшееся тело, нет. Они растрепались в момент переодевания. И щеки горят лишь из-за туго затянутого корсета, который Лионель не торопится развязывать. Только водит рукой по атласным лентам, наматывая те на пальцы. Пока не за что быть пристыженным, рановато для извинений.       Когда произойдет все остальное, совесть графа останется чиста, он никого не насильничал, все по согласию, все по законам природы. Уже неделю как Леонард увивается рядом со старшим Савиньяком, поворачивая голову рядом с ним так, чтобы пряный запах ударил прямиком в нос. Это красноречивей, нежели томные взгляды из-под пушистых ресниц, которые у него, к тому же, бледные и непримечательные. Волосы Манрика собраны в высокий хвост, обнажавший железы, находившиеся за ушами. Это моветон, это почти скандал. Его грядущая пора, очередной жар, была слишком близка. Лионель не мог сдержаться, и Леонард Манрик это знал. Никто бы не смог, и это знал уже Леопольд, последние полгода науськивавший сынка выбрать наиболее приличную цель во имя карьеры и благополучия семьи. Поэтому сдерживаться и не нужно.       Лионель привел его в собственный особняк на площади Оленя, тайком, минуя слуг. Он предложил Манрику платье, и тот охотно в идею вцепился. Театральная постановка, мистерия, возможность прикинуться кем-то другим. Лионеля могут просто не интересовать мужчины, тогда как для Леонарда это спасение. Когда ты сам не свой, нечего стесняться.       Правда, Леонард «не свой» всегда, но об этом в какой-нибудь другой раз.       Лионель сам помог надеть новый наряд, накрахмаленная объемная ткань разве что не хрустела от движений. Едва успевший обнажиться был тут же спрятан под еще большим количеством слоев, Савиньяк едва ли успел оценить худощавую юношескую фигуру. В ней нет ничего примечательного, пока, но может быть через пару лет природа возьмет свое и смягчит все острые углы. Какой это жар? Какой из проведенных не в одиночестве? Лионелю не положено знать, он и не спрашивает, это семейное, не задавать лишних и глупых вопросов, этим он опозорит и Савиньяков, и Рафиано.       Леонард Манрик имел амбиции, свои собственные, мечты, цели, и еще имел навыки, чтобы их добиваться. Он рос, чтобы утереть нос тем, кто считал его слабаком, недооценивал исключительно из-за телесных… нюансов. Но слова отца все еще имели значение, он не научился спорить с одним-единственным человеком. Леопольд говорил, приказывал, Леонард вскидывал подбородок и выполнял. Ему нужно было приблизиться к этим, к тем самым, к другим… и он приближался. Тем самым способом, который ему предложили. Отец, прождав должное количество лет, выставил на шахматную доску самую значимую фигуру (но не пытайся обмануть себя, Леонард, ты в лучшем случае ладья или слон).       Леонарда ведет сильнее, он сжимает ноги, стараясь успокоить пожар в паху, бедра стискивают бесчисленные нижние юбки. На самом деле из всего три, но из-за плотности добротной ткани, из-за оборок и рюш, кажется, что намного больше. Своеобразный кокон должен успокаивать, но почему-то это так не работает.       У Савиньяка нет сестер, никаких, даже двоюродных, и откуда тот выискал платье Леонарду не хочется знать, однако, он убежден, что обошлось без лишних свидетелей. Плотный шелк, бархат, все такое фактурное, гладкое в одном месте и шероховатое в другом. Если надавить здесь, материал протестующе хрустнет, здесь — промнется под ладонью. Ворох оттенков зеленого и приколотая набок розовая лента с бантом, с таким же розовым цветком (не роза, что-то другое, Леонард отвратителен в ботанике, еще хуже ему дается разве что военное ремесло). Это намек. Прямолинейный выпад. Но Манрика уже ничего не способно ужалить.       Леонард проглатывает насмешку также спокойно, как собственную гордость, как заглатывает до костяшек два пальца Савинькая, надавившего на спекшиеся губы, разлепляя их. Он готовится подавить спазм в горле, но Лионель удивительно заботлив в постели, не толкается дальше, не испытывая чужих возможностей. Он изучает, как опытный стратег, прикидывает, какую партию разыграть сегодня.       — Мне сказали, ты взял пару бутылок «Слез» и испарился, и это в своем же особняке. Ли, если ты… — «если» что Алва договорить не успевает, он начинает отповедь еще в коридоре, но замирает, стуча по распахнутой двери. Стучать, конечно, уже поздно, но Рокэ делает это по инерции, вглядываясь в интимный полумрак. Наверное, он хотел возмутиться, что Лионель забыл о том, что сам пригласил своего друга в гости, но теперь, видя причину, хочется лишь понимающе хмыкнуть.       Леонарду становится неловко, впервые за весь вечер. Алва не видит его, но чувствует, бесспорно, игра прерывается, не успев как следует начаться. Было спокойнее, когда он кружился в только зашнурованном платье перед одним Лионелем, опьяненный легкостью упомянутых «Слез» и не чувствуя скованности. Теперь он напрягается. Между ног по-прежнему влажно, а голова дурная, и очень хочется хотя бы одного прикосновения… там. И так. Остатки собственного достоинства вопят, умоляют оттолкнуть нависающего Савиньяка или хотя бы выплюнуть его пальцы изо рта.       Хотя как раз те позволяют уклониться от ответов.       — Ли, ты отвратительный хозяин, учти это. Забывать про гостей, не уметь запирать двери, — Рокэ одной рукой опирается о дверной проем, второй за горло сжимая бутылку початой «Крови». Какой именно, догадаться нельзя, но в стекле плещется темное. — Или твоя эрэа не против компании?       — Спрашивай не у меня. И в этой спальне нет замка, ей обычно не пользуются.       Леонард знает, что это не спальня самого Лионеля, и все-таки от объяснения на душе становится чуточку гаже. Необжитая спальня без замка, даже не гостевая, — все, чем его удостоили. Он не может удержаться от злорадства, что вопреки всем отцовским ожиданиям, хотя бы не расстанется здесь с невинностью. Рокэ жмет плечами, чуть морщась, но ничего не спрашивает и заходит. Закрывает за собой, осматривается несколько секунд, чтобы приметить стул неподалеку и подпереть им ручку. Находчиво, а Савиньяк не побеспокоился и о такой мелочи.       — Увы, кажется, эрэа сегодня не в настроении разговаривать… И перестань так подтягивать колено, порвешь даме платье, — он цокает, улыбается, и за эту улыбку фрейлины ее величества передушили бы друг дружку.       Леонарда не просто ведет, он захлебывается. Одного Ли было много, но запах его тела смешался с Алва, тот все ближе, как воплощение неумолимого рока судьбы. Садится на край кровати, ведет ладонью по волосам, и те охотливо цепляются за изящные крупные перстни.       Вероятно, Рокэ уже пьян, иначе не объяснить его вольностей. Хотя когда и кто мог бы объяснить хотя бы половину из принимаемых им решений?       — Если это подарок на твой юбилей, то ты припозднился с его открытием, — Алва говорит о Леонарде так, будто его здесь нет, будто он прелестное украшение, но продолжает нежно поглаживать по голове. Отвлекся только на то, чтобы поддеть розовую сползшую ленту, в конец разболтавшуюся. У самых корней Рокэ чуть сжимает пальцы, массирует затылок, на пробу, надавливает сильнее, сгоняя напряжение прочь. — Уже осень.       — Быть может, тогда это подарок на твой день рождения?       Леонарду хочется возмутиться, но он далеко не глуп и принял новые правила, отвергать их следовало чуточку раньше. В таком положении не оскорбляются и не вызывают на дуэль. На ближайшие часы у него нет рта, по крайней мере, говорить он точно не будет.       Подобная близость, пусть и не первая, все равно в новинку. Он, как бы яснее выразиться, ошибочный: Ищущими и Искомыми положено быть только тем, в ком кровь эориев, только тогда это обретало смысл. В семьях новой аристократии подобные рождались один на несколько сотен душ и, несмотря на полагавшиеся особенности, они не могли продолжать род. Нет, Ищущие могли быть с женщиной, завести семью, стать отцами. У подобных Леонарду не было такой привилегии. Диковинка. Причуда. Внешне выглядевшие вполне как мужчины люди с постыдной тайной в штанах, которую еще и не утаишь в столице, в королевском дворце. Неприкаянные отголоски кэртианской магии.       Но во всем свои плюсы. Если бы Манрик понес от Савиньяка или Алвы, это стало бы анекдотом. Он посмеется над этим завтра, но сейчас в голове пусто, вместо мыслей в нее как будто вложили лебяжий пух.       Леонард, возбуждаясь, никогда не задумывался о том, насколько он ущербен, тем паче за его рот сейчас воюют два кандидата в самые завидные женихи Олларии. Он с Ли выпили очень много «Слез», и теперь их привкус разбавляет жгучее кэнналийское, и кажется, будто кончик языка горит. Он едва успевает вдохнуть, оторвавшись от рта Лионеля, когда к нему прижимается подобравшийся ближе Рокэ. Он должен быть против, он не предполагал двоих, но жар расходится сильнее, появляется дрожь, и возражения ломаются в умелых сильных объятиях. Этого хочет не Манрик, а заведшаяся в его теле при появлении на свет тварь. Его раздевают в четыре руки, быстро, не мешая партнеру, как будто подобное случается не в первый раз. Леонард невольно задумывается, а будь на месте Алва второй близнец, Эмиль, вышло бы у них также слажено?       Они странные. Не соперничают друг с другом, а примирительно делят, как добытый обоюдными усилиями трофей.       Рокэ прикусывает основание шеи, Лионель оттягивает затвердевший сосок, Леонард задыхается в собственной обнаженности, теперь уже более полной. Стянута верхняя часть платья, самая громоздкая, нижняя высоко задрана. Ногам нечего сжать, кроме прохладного ночного воздуха, он ерзает. Внутренняя сторона бедер совсем мокрая, липкая, должно быть неприятно, но любовники касаются прямо там, не отдергивая рук. Будет только хуже, Манрик знает еще до того, как Рокэ перехватывает Лионеля за запястье и направляет вниз, проводя по животу, дальше. Стон разбивается и умолкает, Рокэ снова цокает.       — По тебе так истосковались, а ты ни разу не тронул самое нужное? Надо же, мой друг потерял нюх и не чувствует, как его ждут.       — Меня бы не пришлось ждать, если бы ты не влез, — Лионель и правда не защищает добычу, как делало бы большинство Ищущих, он удивительно спокойно принимает Рокэ под боком, почти рычит «Росио», когда тот вынуждает толкнуться пальцем внутрь. Пока одним, но руки Савиньяка достаточно крупные, Манрик втягивает воздух через сжатые зубы. Он давно не чувствовал заполненности там, и даже этого многовато.       — Раз уж ты показал себя плохим графом, не окажись еще и плохим любовником.       — Не откажешься помочь? — Ли сверкает недоброй усмешкой.       — Откажусь, — качает головой Рокэ. — У меня кольца. Долго снимать и искать потом, а ты чудесно справляешься.       Справляется. Леонард не считает, сколько пальцев в нем, четыре и целая ладонь, все равно ощущалось бы схоже. Он не знает, на чем больше хочется сконцентрироваться: на прикосновениях снаружи или внутри, и даже не всматривается, рука Ли или Рокэ ласкает его плоть. Наверное, все-таки играется исключительно Савиньяк, иначе чувствовались бы оставшиеся холодные перстни. Алва подтягивает Манрика к себе на колени, чуть переворачивая в бок для удобства.       Искомое. Так их называли еще во времена существования Гальтары, и какое ужасное слово подобрано для людей, вообще-то, даровавших другим жизнь, такое соотнесение их с вещью. Но Лео понимает, почему так сложилось. Это не притяжение к женщине, это низменное животное чувство, далекое от влюбленности, скорее жажда. Инстинкт присвоить. Раньше подобного не очень-то стыдились, но в теперешнем Талиге…       Одна его нога устраивается на плече Лионеля, будто специально проверявшего, воспротивится ли тот такой наглости? Но Леонард фокусируется на пойманном взгляде почти черных глаз, смотрящих из-под упавших светлых локонов, на ладони Алва, погладившей по щеке. Но Леонард силится и проглатывает все, что мог бы сказать. Ли плавным толчком оказывается внутри, не останавливается, пока не входит до самого основания. Замирает. Дышит сипло, чуть загнанно, в отличие от спокойного Рокэ. Леонард забывает о дыхании совсем, пока не начинает кружиться голова. Лионель забывает об аккуратности, быстро набирает темп, но выходит терпимо. Тело привыкает, оно самими богами обучено привыкать к подобному. Когда на его плоть возвращается рука, только что собравшая с расположенных ниже губ излишки влаги, снова становится приятно, хорошо.       Потрясающе.       Сильная ладонь сжимается, скользит так, будто ее владельцу вовсе не противно от неправильности, здесь Леонард намного меньше, чем мог бы быть любой из обыкновенных мужчин. Да еще и влажные звуки внизу становятся слишком громкими. От себя никак не спрятаться, хоть жмурься, хоть нет, и Леонард в очередной раз смиряется, радуясь хотя бы тому, что никто не позволяет насмешек. Когда Алва аккуратно подталкивает его взять в рот, опьяневший от мускусного и солоноватого запаха тел, Леонард слушается.       Вот теперь беспорядок на голове оправдан. Пока Савиньяк сжимает до синяков усыпанные бледными веснушками бедра, Алва накручивает колтуны в рыжих волосах, зарываясь в них. Не насаживает сильнее, наоборот, поддерживает, помогает поймать размеренный ритм, но уголки рта все равно саднит. Наверняка, губы пойдут трещинами, кошки с две это получится спрятать, но Леонард не беспокоится.       Если все происходящее здесь и сейчас — его обязательная жертва, то он хотя бы получит удовольствие от ее принесения. Обычно следы покровительства обходятся куда дороже.       — Откройте глаза, Леонард, — Леонард, испуганный и смущенный собственными именем, поднимает взгляд, и Алва, смотрящий сверху вниз, вызывает трепет. Лионель, с черными, как две бездны, глазами, вколачивающийся в тело, вызвал бы скорее страх. — Вот так. Вам не нужно сейчас думать, так что лучше смотри. Взгляды отпугивают самокопание.       Такой взгляд отпугнул бы и Леворукого, и Смерть. Манрик тянется ближе, пропуская тяжелое возбуждение почти в глотку, сглатывает, и вызывает у Рокэ стон через сжатые зубы. Тихий, на грани, но стон, он есть, не только у Леонарда раскалываются сегодня маски. Он нагло виляет бедрами, назло таким образом, чтобы Савиньяк еще вот-вот, и выскользнул бы из жаркого плена. Тот в ответ хлещет по ягодице звонким шлепком, дергая навстречу себе, Леонард чудом не давиться и не задевает Алва зубами.       Его кожа преступно тонка, всегда была такой, часть наследия предков в комплект к вездесущим веснушкам и рыжести. Грозди прикосновений расцветают по голени и бедрам, виноградины-отпечатки требовательных пальцев. Весь в метках, в которых ни капли сакральности, как в прошлом.       Манрики — новая аристократия, все они символ прогресса и движения вперед. Леонард лишь бельмо на глазу, напоминающее, что заветы древности не успели изжить себя. Когда-то он бы почувствовал за это вину. Теперь он чувствует в себе достаточно уверенности, чтобы неуклюже подыграть стремящимся им воспользоваться.       — А ты, оказывается, хорош, — Лионель сдувает с глаз тяжелую от пота прядь. Леонард ведет языком по уздечке, снова ловит плоть ртом, быстро опускаясь до самого лобка, пока носа не коснулись завитки черных волос. Алва вздрагивает, горло заполняет горький вкус, сразу ударяющий в нос.       «Я знаю, что хорош. Когда-нибудь и вы узнаете об этом по-настоящему».       Теперь на нем запах не одного Савиньяка, как предполагалось с начала, и этот казус будет забавной причиной для сплетен на грядущий месяц. Из этого мог бы случится любопытный дворцовый роман, пища для умов и интриг, но, увы, Леонард чересчур холоден к ним обоим для того, чтобы выжимать из их взаимоотношений выгоду. В сердце не зарождалось ничего, кроме раздражения в ответ на все планы отца, которым случилось исполнится. Теперь его проклятый сынок не лакомый кусок для желавших Манриков опозорить, а с Савиньяка можно при необходимости потребовать пару необходимых уступок (не с Алва, конечно, о его мудрым лисам участии следует забыть и не соваться).       Леонард не влюбляется в Лионеля по волшебству, когда тот, напряженно замерев на несколько мгновений, выскальзывает, оставляя на теле больше разводов и подтеков. Не влюбляется, хотя весьма приятно, оказывается, ощущать эту пульсацию крупного естества в плену собственных сжавшихся мышц. Леонард, тем более, не влюбляется в Алву.       Если повезет, любовь с ним случится когда-нибудь позже, а пока случается месть за родительский контроль, пусть и выполненная в соответствии со всеми отцовскими инструкциями. Просто дальше Леонард так играть не будет, он уже понимает. Он обязательно научится отказывать и спорить.       — Осторожнее, — Алва вытирает большим пальцем след семени с щеки, — Вы немного запачкались. Исключая это, выглядите, как настоящая королева, — «не обманывайся, нет, в лучшем случае слон или ладья» шепчет вредный внутренний голос знакомым назидательным тоном. Но не ляпнул же Алва это из-за платья, ведь так?       Он наклоняется и целует, ужасно целомудренно, Лионель точно также тыкается лбом в плечо. Леонард медленно втягивает опьяненный ночной воздух носом, выдыхает ртом, смакуя осевшие на корне языка привкусы. И прикрывает глаза.