Rex

      Ты белый американец. У тебя карие глаза и коричневые волосы. Ты настолько обычный, насколько это вообще возможно. Ты родился в Нью-Йорке, вырос в Нью-Йорке, закончил там школу и едва не закончил чёртов Гарвард. Твои родители: самый обычный белый американец и самая обычная белая американка. Пожалуй, единственное необычное в твоих генах то, что твой отец ростом шесть и семь, но мать среднего роста, потому тебе повезло быть всего-то шесть и три. У тебя есть братья и сестры, но они тебя давно уже не волнуют. Ты должен был отучиться на экономиста и работать в офисе, приезжать к семье на выходные, рассказывать сплетни про своих коллег и слушать вопросы о том, когда же ты уже женишься. Ах да, ты настолько обычный, что тебя даже зовут Джон. И ты должен сейчас бухать со своими однокурсниками или трахаться со своими однокурсницами, но ты бросил чёртов Гарвард и рванул в чёртов Техас. До этого прекрасного дня ты об этом ни разу не жалел.       От боли плывёт перед глазами, а любая неровность дороги, любой резкий поворот или резкое торможение ощущаются настоящей пыткой. Фанди советует зажать рану рукой, и Шлатт послушно зажимает. Кровь пачкает сидение, а ночные огни за окном превращаются в длинные белые полосы. Дрим резко тормозит, и Шлатт шипит сквозь зубы. Дрим открывает заднюю дверь, беспардонно задирает футболку прямо до груди и поливает рану грёбаной водкой. Шлатт пытается лягнуть его, орёт: «Отъебись от меня, урод!». Дрим приказывает Фанди его обездвижить. Теперь Шлатт лежит на задних сиденьях с огнестрельным ранением и голым пузом, пока Фанди крепко держит его в удушающем, а Дрим моет руки всё той же водкой. Шлатт чувствует, что другая рука Фанди лежит на его щеке, краем глаза видит острые когти и почти слышит в этом жесте обещание снять с него скальп, если он не будет сотрудничать. Дрим включает свет в салоне и касается кожи холодными руками. Шлатт отчаянно орёт: «Суки, отвезите меня в больницу!». К несчастью для него, никто не собирается этого делать. Холодные пальцы погружаются в рану, и Шлатту уже не жалко лишиться скальпа.       — Прекрати драматизировать. — Чёртовы пальцы внутри. Они ковыряют живое мясо. Живое мясо с нервными окончаниями. Живое мясо, которому это совершенно не нравится. Шлатта трясёт от боли, а от запаха крови его уже тошнит. Дриму плевать. Фанди плевать. — Пуля даже важные органы не задела. — И вот он её нащупывает. И вот он её вытаскивает. Шлатт чувствует, как сознание медленно его покидает. — Фанди, покажи её Шлатту. — Дрим протягивает окровавленный кусок металла. Когтистая рука осторожно берёт его двумя пальцами и подносит к лицу. — Видишь? Ничего страшного в ней нет. Бояться надо не её, а стрелка, который был бы получше того, что всадил в тебя эту пулю. — Дрим снова поливает всё водкой. Шлатт снова протяжно воет от боли. — А лучше сам будь этим стрелком. Убей всех до того, как они убьют тебя. — О, дружище, этот урок Шлатт запомнит на всю свою жизнь.       — Ты не будешь против, если я её сохраню? — хрипло шепчет Фанди. Его дыхание тяжёлое и горячее. Хищник чует кровь. — Она будет жемчужиной моей коллекции, чувак. — Его смех Шлатт тоже никогда не забудет. Ни одна мерзкая тварь на свете так не звучит. Последняя мысль перед потерей сознания: «Надеюсь, вы оба сгорите в аду, уроды».       В такие дни, как этот прекрасный день, ты думаешь, что нет ничего плохого в том, чтобы быть самым обычным кареглазым экономистом Джоном из Нью-Йорка. Нет ничего плохого в том, чтобы по залёту жениться на своей однокурснице, из чистой чести вырастить с ней нежеланного ребёнка и однажды вечером ударить жену на вашей общей кухне с милыми занавесками, которые она три часа выбирала со своей мамой. В этом нет ничего плохого, но ты возненавидел бы такую жизнь. Возненавидел бы своего ребёнка, свою жену, своих родителей, своих братьев и сестёр. Возненавидел бы долгие прогулки по Волмарту, пьянки со своими тупыми друзьями с работы и каждое странное увлечение своего ребёнка. Ты возненавидел бы такую жизнь даже сильнее, чем ты ненавидишь свою настоящую жизнь. Только в Лондоне Фанди всё-таки подарит тебе ту самую пулю, и каждую ночь после этого ты будешь думать о том, как было бы символично, если бы ты застрелился именно ей. Но, если быть до конца откровенным, ты чертовски любишь свою жизнь. Ты не смеешь мечтать о большем. ***       Шлатт стоит у открытого окна и курит. Снизу доносятся весёлые крики, хохот и музыка. Дети празднуют возвращение своего блудного друга: безбожно бухают и мучают бедный синтезатор. Шлатт небрежно скользит взглядом по комнате. Скромно, но довольно мило. Без дешманской светодиодной ленты или дерьмовых пластиковых лиан с Амазона, — и на том спасибо, а то подростки сейчас слишком любят подобную безвкусицу. На стареньком гардеробе фотографии в рамочках, и это почему-то кажется безумно забавным. Кто-то на полном серьёзе ещё печатает фотографии и ставит их в рамочки? Какой позор. Шлатт усмехается и выдыхает дым в окно. На улице уже довольно темно и холодно. Задёрнутые шторами окна соседних домишек постепенно гаснут. Отличный район, на самом деле. Безопасный и спокойный, если не считать орущих пьяных детей с первого этажа.       — Почему ты не спросил разрешения? — строго доносится откуда-то из-за спины. Шлатт лениво поворачивается и сталкивается взглядом с самым маленьким пацаном из их компашки. И, очевидно, хозяином комнаты.       — Я не знал, у кого из вас спрашивать. Мне кажется, логичнее было бы спросить у ваших родителей. — Шлатт стряхивает пепел. Пацан хмурит брови. Румяный и щекастый, он ужасно похож на поросёнка. Очаровательного, но визгливого.       — Это мой дом. Спрашивай у меня, — всё также строго говорит он. Шлатт усмехается.       — Если родители подарили тебе дом, это ещё не значит, что он твой. — Пацан складывает руки на груди, а Шлатт затягивается и снова выдыхает дым в окно. — Он будет твоим, когда ты на него заработаешь.       — Уилл всегда говорил, что ты противный, — внезапно более задорно бросает пацан. Он берёт одну из своих укулеле и садится на кровать. Боги, только не снова.       — Вот иди и доставай Уилла, а не меня. — Ответа не следует. Шлатт устало вздыхает и выбрасывает сигарету. — Доволен? Отстанешь теперь от меня?       Пацан давит отвратительно милую лыбу и отрицательно крутит головой. Видимо, дети, они как кошки, — чем меньше внимания ты им уделяешь, тем сильнее они тебя любят. Ну, по крайней мере, этот пацан кажется самым безобидным вариантом из всех представленных. Уилл — безнадёжный придурок, способный на пьяную голову натворить очень много всякого дерьма. В принципе, Шлатт уже к нему привык, но предпочёл бы отдохнуть от радиоактивных тараканов из его башки. Белобрысый выскочка — ужасно шумная и назойливая заноза в заднице. Всё бы ничего, если бы он не был фанатом Шлатта. Дети, пытающиеся впечатлить своих кумиров — полная катастрофа. Про Ранбу даже говорить нечего, — у них с Шлаттом теперь что-то вроде холодной войны. Они не обменялись и парой слов, но обменялись лишь одним выразительным взглядом: «О, значит, ты тоже здесь. Совершенно тебе не рад».       Пацан начинает играть на своей чёртовой укулеле. И он неплох, да и все его укулеле довольно неплохи. И дом хороший, и район замечательный, и он, кажется, самый нормальный на фоне остальных своих друзей. На фоне мамкиного террориста, мамкиного республиканца и буквального убийцы он просто… пацан. И это внезапно смотрится слишком выгодно рядом со всем этим безумием. Шлатт почти сразу узнаёт мелодию; молча смотрит, как длинные пальцы перебирают нейлоновые струны. Ему давно уже надоело детское творчество, если честно. Ему просто хочется для разнообразия хоть пару минут побыть одному, но театр абсурда продолжает великое представление. Шлатт вздыхает так тяжело и устало, насколько это вообще физически возможно. Пацан резко останавливается и поднимает на него глаза какого-то совершенно непонятного цвета. Шлатт садится рядом, маленькая кровать заметно прогибается под его весом.       — И что ты на меня так смотришь? — от пацана прёт слишком уж бюджетной алкашкой из Теско. Могли бы попросить купить что-то поприличнее. — Играй давай.       — I was scared of dentists and the dark. I was scared of pretty girls and starting conversations, — чуть пьяно запевает пацан. И даже так он чертовски хорош. — Oh, all my friends are turning green. You're the magician's assistant in their dream.       — There's this movie that I think you'll like. This guy decides to quit his job and heads to New York City, — только на втором куплете завывает Шлатт. Он не умеет петь, даже если действительно постарается. Поэтому он и не старается. — This cowboy's running from himself. And she's been living on the highest shelf. ***       На шоу Шлатта побывало много всякого сброда. Актёры, музыканты, комики, политики, активисты и прочие сомнительные знаменитости. Некоторые просто торгуют рожами, другие, зарабатывая репутацию в среде вполне конкретной аудитории твиттера, строят из себя правильных, пытаются обвинить его в нетерпимости, подловить на неискренности, обличить перед кучей телезрителей разной степени тупорылости. Они пытаются вывести его на чистую воду, пытаются уничтожить его слишком долгую и продуманную игру, но, конечно же, всегда терпят оглушительное поражение. Лишь один человек на свете вдруг решает играть по правилам. Только единственный и неповторимый Теодор Кеннеди Нивисон-младший оказывается действительно достойным противником. Только он достаточно хорош, чтобы попытаться украсть чужое шоу.       Тед — бывший сатанист, модель, фотограф, дизайнер, продавец мороженого, стендап-комик, радиоведущий, актёр. Да кем он только не успел побывать за свою чертовски насыщенную жизнь. Правда, теперь он больше любит снимать, чем сниматься. Теперь он пишет сценарии и режиссирует, а потом уговаривает каких-то важных дядь, становится шоураннером второсортного ситкома и лишь потому чтит столицу Соединённого Королевства своим воистину королевским визитом. Они с Шлаттом просто сразу понимают друг друга, сразу настраиваются на одну волну. Это кажется любовью с первого взгляда, если уж быть до конца откровенным. Ни одна тварь на свете не способна найти столько комедии в ненависти и насилии, сколько находят они. Ни одна тварь не готова отбросить всё своё воспитание, отвращение, все свои принципы и быть худшими на свете мудаками так, как это делают они. Почему же они презирают человечество? Потому что это обосраться как смешно.       Тед, гладковыбритый, высокий и широкий, с идеальной улыбкой и чёрными залаченными волосами, в круглых очках и кремовом свитере, способен быть и огромным свирепым гризли, и твоим милым соседом из Квинса. Может притвориться педофилом, вуайеристом или насильником. Он станет молодым и обаятельным преподавателем истории, из-за которого вздыхают все девчонки в Гарварде; станет очаровательным ветеринаром, посвятившим всю жизнь спасению несчастных зверюшек; станет отважным шерифом небольшого городка где-нибудь в Вермонте. Или станет сумасшедшим учёным, проводящим неэтичные опыты над одинокими стариками; станет приближенным Гитлера, при каждом удобном случае начинающим ужасно убедительно проповедовать его философию; станет тем самым жутким тихоней, у которого все стены квартиры обклеены распечатками твоих фотографий во всех возможных ракурсах. Шлатту так не повезло, он актёр всего одного типажа, но зато какого. Зрители в зале аплодируют, они с Тедом пожимают друг другу руки. Тед ростом шесть и семь. Шлатт впервые за много лет чувствует себя сопливым мальчишкой рядом с кем-то.       — Деньги нужны людям, у которых ничего нет, — задорно продолжает свою речь Тед. — А я дам им дом, я буду кормить их и обеспечивать всем необходимым. Зачем им тогда деньги, Шлатт? — Он поправляет очки и улыбается в камеру. — Я предлагаю назвать это рабством. А моих работников — рабами. Прошу никого не занимать это название.       — Да ты гений, Тед. — Шлатт едва давит смех, но продолжает держать серьёзную рожу. — Никогда ничего подобного не слышал. Очень свежая идея.       — Конечно. — Тед разводит руками. — У меня всегда только самые свежие и самые успешные идеи.       Естественно, он использует этот момент и начинает рекламировать свой ситком. Шлатт слушает его с тенью интереса и поддерживает чужие тупые и оскорбительные шутки своими тупыми и оскорбительными шутками. Вскоре начинает казаться, что это шоу не для статистов из зала, не для телезрителей и, уж тем более, не для детей из твиттера. Это шоу только их и только для них. Едва ли хоть кто-то после монтажа заметит, что они не соблюдают временные рамки, не следуют сценарию, да и плевать на всё это хотели с такой силой, что все боссы бибиси могут просто отсосать им хер и пойти в жопу. Надоело уже сидеть и слушать всякое тупое дерьмо про толерантность от напомаженных фиф с частными самолётами или придурков, у которых земли в пользовании больше, чем площадь грёбаного Лихтенштейна. У Теда экономические проблемы решаются третьей мировой войной, проблема мирового голода решается переработкой бездомных на сельскохозяйственные удобрения, а всех гомиков нужно отлавливать и отправлять в резервации. Шлатт впервые в жизни готов заткнуться и даже не пытаться перебивать своего гостя. Тед невыносимо хорош.       — Харассмент придумали бабы для других баб, — с совершенно спокойным лицом произносит Шлатт. Чем увереннее говоришь, тем с большей вероятностью тебе поверят. — Если ты тронешь мужика за член и скажешь что-то вроде: «Твою мать, Мартин, ты так ахуенно заполняешь квартальные отчёты, что я хочу тебя трахнуть», — то вы вместе посмеётесь. Но если сделаешь то же самое с женщиной — ты труп.       — Шлатт. — Тед пересаживается поближе и суёт руку под стол. Спасибо господу, что ему хватает тактичности всё-таки не трогать за член. Шлатту на его месте не хватило бы. — Ты так ахуенно шутишь, что я хочу тебя трахнуть. — Шлатт кривовато улыбается и уже представляет, как будет орать на монтажёров, чтобы они вырезали этот момент. Слишком долгая пауза, слишком очевидная реакция. Нельзя быть собой. Шоу должно продолжаться.       И даже после чёртовых съёмок они не могут просто заткнуться и разъехаться. Они стоят в гримёрке и продолжают говорить хрен знает о чём, пока Тед не предлагает что-нибудь выпить. Вскоре он вспоминает, что вообще-то никогда не был в Лондоне и понятия не имеет, где вообще здесь можно выпить. Шлатт предлагает услуги гида, специально проезжает мимо того самого дома на Бейкер-стрит и выключает звук на телефоне, потому что Минкс отчаянно пытается до него дозвониться. Пожалуй, женщины слишком любят разводить ненужную панику. Они садятся в самом тихом углу паба и разговор наконец полностью лишается наигранности. Никто больше на них не смотрит, некому больше тыкать в них пальцами и говорить, что им делать, что им чувствовать. Шлатт уговаривает Теда рассказать побольше про Нью-Йорк, про Лос-Анджелес, да про что угодно, связанное с США. Про аэропорты, про бары, про тупых коллег и неловкие дружелюбные улыбки. Британцы не улыбаются и не пытаются быть неуместно вежливыми. Британцы громкие и ужасно бесячие, по-дебильному ругающиеся и по-дебильному коверкающие слова.       Шлатт в очередной раз мельком проверяет оповещения на телефоне, видит сообщение от Минкс: «Не хочешь отвечать на мои звонки? Ладно, но, если ты, придурок, опять сядешь пьяным за руль, я возьму самый тупой пластиковый нож и вырежу тебе сердце. Чмоки». Шлатт пьяно хихикает и показывает сообщение Теду. Тот фыркает, говорит: «Она точно твой ассистент, а не менеджер? Хотя, со мной даже мой менеджер так говорить не осмелился бы». И они продолжают пить, вспоминают студенческие годы, вспоминают глупые и неловкие случаи с открытых микрофонов, вспоминают идиотское нью-йоркское метро. Тед — почти самый стереотипный на свете экстраверт, и Шлатт правда может просто заткнуться рядом с ним и пьяно кивать. Он отличный рассказчик, энергия из него так и хлещет, а движения и мимика у него такие выразительные, что, кажется, он был бы звездой даже в немом кино. Тед — неописуемо крутой парень. Шлатт впервые за долгие годы искренне рад познакомиться с кем-то новым.       — Когда я сказал, что в рамках рекламной компании хочу ещё и к тебе на шоу, все посмотрели на меня как на придурка и такие: «Но он же… нацист». — Тед отпивает виски и хохочет. — Я был в шоке! Я не знал, что люди бывают настолько тупыми! Как можно не видеть, что это образ?       — И ты пытался их переубедить? — с лёгкой иронией спрашивает Шлатт.       — Конечно! — Он всплёскивает руками. — Но они безнадёжны!       — Представь, что с ними будет, когда они услышат, как ты предлагаешь вычислять гомосексуальных детей по ДНК и изолировать их от общества. — Тед замирает на мгновение, словно до него вдруг доходит, что всё произошедшее было не дружескими посиделками, а чёртовым телевизионным шоу, которое, вообще-то, посмотрит охренеть как много народу. Он начинает ржать.       — Ну, может, хотя бы на примере они поймут, что ты нихера не нацист, — чуть успокоившись, отвечает Тед. Шлатт хмыкает и пожимает плечами.       — Не порть мне репутацию, Тед, — спустя пару мгновений, слишком уж серьёзным тоном начинает он. — Я великий и ужасный Джей Шлатт. Я пью кровь девственниц, жру младенцев и в ночь с пятницы на субботу одеваюсь во всё чёрное, беру свой АК-47 и устраиваю охоту на лондонских бездомных.       — Чёрт, ладно, ты ужасно убедителен, — наконец шутливо признаёт Тед. — В следующий раз, когда буду в Лондоне, возьми и меня на охоту. Звучит просто потрясающе. — Он снова отпивает виски. — Но, если серьёзно, боги, это такой абсурд.       — Люди просто хотят кого-то ненавидеть. — Шлатт снова пожимает плечами. — Феминистки, ЛГБТ-активисты, веганы, эко-активисты и прочие либерасты всех цветов и размеров безумно хотят моей крови. Я сажусь на свой кожаный диван, открываю бутылочку ирландского виски, включаю свою огромную плазму и захожу в твиттер. На каждую мою фразу вся эта грязь бурлит. Они последними словами желают смерти мне и всей моей семье, они проклинают моих нерождённых детей и говорят, что такие как я — позор всего человечества, — максимально беззаботно произносит он, но всё равно чувствует, что снимает с себя слишком много шкуры. — Это самое прекрасное чувство на свете, Тед. Самое прекрасное чувство понимать, что они настолько тупые, что не замечают в своём поведении никаких противоречий. Не замечают, как мы с ними похожи. Отличие лишь в том, что, если умру я — они будут танцевать на моей могиле. Если умрут они — я умру от голода. — И Шлатт усмехается в конце.       Тед слегка мрачнеет и решает перевести тему. Наверное, для него, всеобщего любимца, действительно странно получать от людей такую обратную связь. Наверное, ему нужно немного подумать. Наверное, ему нужно это переварить. Шлатт не собирается ему мешать. Он рассказывает про забавные случаи со съёмок, про инциденты со своими соседями, про идиотские происшествия на всяких важных звёздных мероприятиях. Тед пьёт виски и говорит, что за всё заплатит. Ему несложно. Потом рассказывает про свою девушку, про всякие нюансы в работе фотографов, про недописанные сценарии к фантастическим фильмам и музыкальным клипам. Шлатт кивает и слушает. Он и сам прекрасно понимает, что это ненормально, что это невыносимо давит на башку, даже если он не хочет этого признавать. Тед — единственный островок адекватности во всём этом чёртовом дерьме и да, рядом с ним начинаешь понимать, что всё не в порядке. Так быть не должно, но ты должен быть таким.       — Знаешь, тяжело, наверное, постоянно получать угрозы, — внезапно возвращается к теме Тед. Он чуть понижает голос, словно это какая-то запретная тема. Словно они говорят о какой-то страшной трагедии. — Я бы с ума сошёл.       — У меня под подушкой всегда лежит пистолет, — легкомысленно отвечает Шлатт. — Я к этому привык. — И в карих глазах напротив что-то чертовски напоминающее жалость. Пожалуй, больше всего на свете Шлатт ненавидит, когда его жалеют.       Тед действительно за всё платит и настоятельно рекомендует послушать свою ассистентку. Вызывает два такси. Шлатт не хочет оставлять тачку у какого-то отстойного паба, но, кажется, здоровенный Тед в любом случае просто возьмёт его за шкирку и посадит в такси. Они обмениваются контактами, будто надеясь, что в таком случае это точно будет не последней их встречей. Будто Тед не уедет завтра обратно в свой солнечный Лос-Анджелес с пальмами и красивыми песчаными пляжами, а Шлатт не останется в вечно пасмурном и ветреном Лондоне. Будто их графики и проклятые часовые пояса позволят им быть если и не друзьями, то хотя бы приятелями. Будто жизнь станет легче и правильнее, если они попробуют притвориться, что всё это действительно не имеет никакого значения. Шлатт искренне желает Теду удачи с его проектом, пусть и не может пообещать, что правда посмотрит. Тед просто желает Шлатту удачи, потому что в принципе не может ничего пообещать. ***       Ты думаешь, что у твоих самых обычных родителей вполне достаточно и других детей, которые будут оправдывать их надежды или станут их опорой в старости, или зачем там ещё заводят детей. Ты волен жить так, как хочешь ты сам, — проблема лишь в том, что ты, в общем-то, не знаешь, как ты хочешь жить. Ты вырос на мультиках с никелодеона, картун нетворка и эдалт свима. Ты вырос на смелых комедиях и зрелищных боевиках девяностых. Ты знаешь, что аниматором, крутым копом или даже бандитом тебе никогда не быть, следовательно, остаётся только путь комика. Ты пишешь шутки, ходишь на открытые микрофоны и молишься про себя, чтобы тебя, педиковатого, худого и высокого мальчика из Нью-Йорка, не побили здоровенные техасские реднеки. И, к счастью, господь слышит твои молитвы. Пока ещё слышит.       А потом появляется Дрим. В древности люди считали, что их прекрасная Земля — центр вселенной. Все планеты, все звёзды, весь космический мусор крутится вокруг неё одной; всё на свете существует только ради неё одной. Некоторые люди, кажется, до сих пор так считают. Шлатт встречает в очередном душном баре Дрима и понимает, что на самом деле он — центр вселенной. Само солнце светит только ради него одного. Шлатт перед каждым выступлением надевает чёрную кепку, надвигает её пониже на глаза и надеется тенью спрятать смазливую мордашку. Техасским сексистам и расистам нравится сексизм и расизм, и Шлатт, следуя логике спроса и предложения, в сотый раз рассказывает про тупых баб и тупых негров. Мужики хрипло гогочут. Некоторые уже узнают его, снисходительно называют большим Джеем и хлопают по плечу. Некоторые рассказывают про своих дочерей и жён, надеясь, видимо, что человек со сцены превратит их бессмысленную жизнь в комедию.       Шлатт криво улыбается, слушает истории и советы мудрых старцев с дешёвым пивом в руках. Некоторые честно признаются, что, если бы их сын занимался такой хернёй — они бы его избили. Другие говорят, что хотели бы даже такого сына, а то у них одни чёртовы дочери, от которых всё равно никакого толку. Шлатт уже не боится их, но, если честно, теперь они ему просто отвратительны. И проблема лишь в том, что он пьёт это дешёвое пиво вместе с этими мудрыми старцами. Он тоже сидит в этом душном баре, а разницы между ними, если уж не льстить себе, только каких-то лет тридцать и незаконченный Гарвард. Вот так кареглазые экономисты Джоны и превращаются в вечно бухих и злых Джеев, но итог всё тот же: избитая жена, нелюбимый ребёнок, вечера в обществе тупых и отвратительных людей. Пусть ты и не знаешь, как хочешь жить, но ты абсолютно точно не хочешь жить вот так.       Среди до боли знакомых уставших и морщинистых рож так невыносимо ярко выделяется новое лицо. Он слишком молод, одет слишком прилично, от него не прёт сигаретами, потом или машинным маслом. Он заказывает что-то значительно дороже пива. Он не местный, но у него южный акцент. Мужики косятся на него со смутным отвращением, но ему это глубоко безразлично. Шлатт пытается не обращать на него внимание, но чувствует липкий взгляд. Все в баре обращают на него внимание. Кажется, если он скажет что-то не то или сделает что-то не то, — мужики просто порвут его на тряпки. И Шлатт понятия не имеет, хочет ли он заговорить с ним, чтобы что-то узнать или чтобы спровоцировать его нарушить эти неписанные правила. Это будет коротким, но увлекательным шоу. Шлатт действительно думает об этом, но он говорит первым. Когда Дрим открывает рот — неважно, что он говорит. Важно, как он это говорит. И говорит он обычно так, что ты действительно веришь, что солнце светит только ради него одного.       Дрим учит тому, что за всё в жизни нужно бороться. Нельзя сказать, что ты и раньше об этом не знал, — скорее, наверное, не знал, за что конкретно должен бороться. Дрим даёт и цель, и средства к её достижению. Дрим учит стрелять и говорит, что никто и никогда не полюбит тебя. Кто ты такой? Обычный паразит, разочаровавший своих прекрасных родителей. Они потратили на тебя силы, время и деньги, а ты так им отплатил? Никто и никогда не полюбит тебя, если ты будешь собой, но, быть может, кто-нибудь полюбит тебя, если ты будешь кем-то другим. Дрим даёт сценарий и целую неделю на подготовку. Говорит по всем вопросам обращаться к Фанди, но ты решаешь советом пренебречь. Кто тебя полюбит, если ты не можешь добиться всего самостоятельно? Ты почему-то не думаешь даже о том, что многое в этом сценарии должно тебя смущать. Тебе дали цель, средства и срок, — только это по-настоящему имеет значение, верно?       Аника тратит на этот вечер последние деньги. Покупает крутую косметику, охренительные духи и перешивает сломанную молнию на самом красивом платье, просто потому что оно удачнее всего подчёркивает все нужные изгибы. Аника так взволнована, что только сейчас замечает стрелку на колготках. У неё нет на это времени, так что она посылает колготки нахер, в последний раз проверяет макияж и причёску и прыгает в машину к Клэю. Аника — милая и хозяйственная девочка из Флориды. Мама научила её стирать, готовить и шить. Мама научила её правильно улыбаться, никогда не перебивать и по манерам, одежде и часам определять, стоит ли ей тратить время на мужика перед ней. Мама научила всему необходимому, чтобы найти себе спонсора и не жить так, как всю жизнь прожила она.       У них с Клэем одинаковый южный акцент. Клэй постоянно болтает про своих деловых партнёров в сфере айти, про стоимость содержания серверов и какие-то там сложные коды. Аника делает вид, что хоть что-то в этом понимает, но периодически посматривает на своё отражение в чёрном экране смартфона. «Не размазалась ли помада? Не потекла ли тушь?». Клэй, если честно, ужасно скучный парень, и Аника даже не удивлена, что на него до сих пор никто не клюнул. Но она готова терпеть Клэя столько, сколько понадобится. Всю жизнь, если придётся. По крайней мере, он не будет её бить, как отец и отчим били мать. По крайней мере, у него есть деньги, которые можно будет отсудить, если он изменит. Аника мило улыбается и глупо хихикает. Таким как Клэй, к счастью, не нужен собеседник. Им нужен только слушатель. И красивая мебель в дорогой квартире.       Клэй привозит Анику в ресторан высокой кухни. Тот ресторан, где мало еды, большие тарелки и огромные счета. Анике не нравятся такие рестораны, она банально не видит в них смысла. За эти же деньги она могла бы купить еды на неделю и ни в чём себе не отказывать, но, наверное, в мире богатых людей никто не думает о практичности. Еда вкусная, интерьер минималистичный, официанты вежливы. Аника краем глаза оценивает стоимость одежды своих соседей. Аника понимает, что все здесь игроки совершенно не её лиги, но мило улыбается беззаботному Клэю, продолжающему говорить что-то про своих веб-дизайнеров и программистов. Аника отпивает кислющего вина, старается не морщиться и осторожно гладит ногой чужую ногу. Клэй улыбается. Помимо красивой мебели такие как Клэй любят ещё и девок, не задающих глупых вопросов и умеющих хорошо сосать.       Клэй платит за ужин и оставляет официанту приличные чаевые. Целует Анику в щёку и открывает ей дверь на переднее пассажирское. Спрашивает, всё ли ей понравилось. Аника говорит, что это лучший вечер в её жизни, и ещё ни один мужчина так хорошо с ней не обходился. Если честно, она почти не лукавит. Клэй отвечает, что ему тоже всё понравилось. Снова делает комплимент её платью и отмечает, что давно не встречал такого хорошего собеседника. Аника не уверена, насколько он иронизирует, но решает ничего не говорить. Она знает, куда ведёт этот разговор. Машина останавливается в тёмной подворотне недалеко от ресторана, а свет в салоне гаснет, чтобы не привлекать лишнее внимание. Клэй хорошо целуется, но, очевидно, смысл совсем не в этом. Аника осторожно расстёгивает ширинку его джинс. «А вот и десерт», — чуть разочарованно вздыхает внутренний голос.       — Ты такой хороший мальчик, Шлатт, — хрипло шепчет Дрим. Его рука зарывается в волосы, пока вторая едва ли не до побелевших костяшек сжимает ручку подлокотника. Шлатту хочется закатить глаза, но он просто сглатывает, а потом наконец откидывается на сидение. Мгновенно накатывает тошнота. — Это было даже лучше, чем я ожидал. — Дрим усмехается, прячет член и застёгивает молнию. — У тебя настоящий талант. Ни один нормальный человек так хорошо за неделю бы не подготовился. Сколько ты вообще спал за это время?       — Мало, — безразлично бросает Шлатт. Дрим заводит машину.       — А почему у Аники южный акцент? — как бы между делом спрашивает он.       — Думаешь, коренная жительница Нью-Йорка клюнула бы на твой дебильный говор? Будь ты хоть трижды самым богатым мужиком на западном побережье, — поверь моему опыту, — у этих сучек есть самоуважение. — А в ответ на это Дрим уже хохочет. Кажется, в этой ситуации может утешить только город за окном, но он поразительно молчалив и холоден. — Меня сейчас вырвет, — честно признаётся Шлатт.       — Не смей блевать, дорогая, — слишком сладким тоном говорит Дрим. — Ты хоть знаешь, сколько стоила эта жратва?       Шлатт вздыхает. До конца поездки он утыкается взглядом в светящуюся в темноте приборную панель. Движения стрелки спидометра то плавны, то слишком резки, но это лучше, чем смотреть в окно. От этого не укачивает. Они останавливаются у дома, из окна гостиной за ними с любопытством наблюдает мордашка Фанди. Он знает, куда и зачем они уезжали, но никогда об этом не скажет. Фанди всегда и всё знает, но никогда в этом не признается. Он не задаёт лишних вопросов, не пытается говорить о происходящем. Его максимум — сочувствующий взгляд и трясущиеся руки. Другие, может, назвали бы его предателем, но Шлатта всё устраивает. Он не хочет, чтобы его жалели. Шлатт хлопает входной дверью, пробегает по лестнице и запирается в туалете. Встаёт перед толчком на колени и суёт два пальца поглубже в глотку. Плевать ему, сколько стоила эта жратва. Лучше уж сдохнуть с голоду. ***       Дети напились и наконец угомонились. Тоби, чуть менее пьяный, чем его безумные друзья, с изяществом африканского диктатора отдаёт всем приказы, и теперь Томми спит в его комнате, пока он сам, конечно же, спит вместе с Ранбу. Шлатту с Уиллом достаётся диван в гостиной, и это стало бы ужасной трагедией, если бы Шлатт к этому не привык. Если бы не привык к чужому костлявому боку, хриплому сопению и разговорам во сне. От Уилла воняет дешманской алкашкой, и он, словно ужасно чего-то боясь, специально отворачивается к стене и жмётся к ней поближе. После Лос-Анджелеса он становится заметно более молчаливым и гораздо менее надоедливым. Шлатт почти скучает по часовым рассказам про звёзды или совершенно бесполезным историческим фактам. Почти скучает по дурацкому акценту и дурацкой манере любой разговор рано или поздно сводить к сексу. Но Уилл резко превращается из излишне самоуверенного эмо-подростка с эго размером с Аляску в невыносимо неловкого и застенчивого мальчика.       — Шлатт, — едва слышно зовёт Уилл.       — Что? — Ответа не следует, и Шлатт снова вздыхает. Нет никаких гарантий, что это не очередной разговор во сне, но дыхание у Уилла вполне бодрствующее. Шлатт поворачивается лицом к чужой спине. — Чего тебе, Уилл?       — Ты боишься меня? — Уилл ложится на спину и устремляет взгляд в потолок. Шлатт почти благодарен, что засранец не дышит на него перегаром.       — Ты опять за своё? — Уилл смущённо поджимает губы. — Я тебя не боюсь, не ненавижу и не люблю. Спи давай. — Шлатт уже собирается отвернуться, но его останавливает следующий вопрос:       — Почему ты меня не любишь? — И первый порыв вообще-то рассмеяться ему в лицо, но Шлатт хмыкает и молчит. Уилл начинает нервничать и наконец переводит взгляд с потолка. Ему правда хочется знать. Он правда настолько пьян.       — Если бы я любил тебя, тебе стало бы легче? — скептично приподняв бровь, спрашивает Шлатт. Уилл строит щенячьи глазки, и ответ становится очевидным. — Почему?       — Потому что я люблю тебя? — хрипло и стыдливо шепчет он, и на этот раз Шлатт всё-таки смеётся ему в лицо.       — Ты любишь не меня, Уильям, — действительно серьёзно говорит он. — Ты любишь то, что я подтираю тебе жопу.       — А Квакити и Ребекка тоже за это тебя любили? — От холодности тона почти пробегают мурашки по коже. Можно было бы ответить что-то вроде: «Не надо их сюда приплетать», — но Шлатт просто молча встаёт с дивана и уходит курить во двор. Пожалуй, по этой части личности Уилла он точно не скучал. ***       Однажды в совершенно обычный будний день Дрим привозит Шлатту какую-то девицу, садит её на диван и торжественно произносит: «Это Минкс. Теперь она будет твоей ассистенткой». Шлатт окидывает её скептичным взглядом. Велосипедки поверх колготок, фиолетовые волосы, совершенно дурацкая безразмерная кофта, длиннющие ресницы, огромные стрелки и ни малейшего следа интеллекта в голубых глазах. Шлатт многое хочет спросить у Дрима, но тот исчезает также внезапно, как и появляется. Девица с интересом рассматривает квартиру и едва слышно присвистывает. Ну да, ничего настолько дорогого она, должно быть, никогда в жизни не видела. Шлатт открывает новую бутылку скотча и садится на кресло. Теперь девица рассматривает и его, но по её тупой моське сложно понять, к какому выводу она в итоге приходит. Единственное, в чём Шлатт уверен, — они вряд ли поладят.       — У тебя хоть образование есть? — вот так и открывается «собеседование». Очевидно, Дрим уже всё решил и решение это обжалованию не подлежит, но интересно же, насколько всё плохо.       — Католическая школа для девочек тебе подойдёт? — Когда кажется, что хуже быть уже не может, девица, конечно же, оказывается с ирландским акцентом. Слушать целыми днями британцев — пытка. Слушать ирландцев хоть пару минут — настоящий ад. — Я простая ирландская женщина. Готовлю, убираю и молюсь.       — Что ж. — Шлатт ставит бутылку на пол и садится на край кресла. — Слушай сюда, Минкс. Во-первых, начни нормально одеваться: блузка, юбка, каблуки. Во-вторых, никаких больше стрелок на всю рожу. В-третьих, приведи ногти в порядок…       — Если тебе нужна девка с акриловыми когтищами, то найди себе гетеро ассистентку, Шлаттик, — почти тем же тоном отвечает Минкс. Она важно закидывает ногу на ногу. — Я работаю не на тебя, а на Дрима, и ему совершенно насрать, как я выгляжу. Если тебе не насрать — все вопросы к нему. — Шлатт от наглости даже на мгновение теряет дар речи.       — Ты хоть знаешь, кто я такой? — нейтрально спрашивает он. Не угроза, а скорее любопытство. Попытка выяснить причину такой самоуверенности.       — Чувак из телека, — спокойно бросает Минкс. — Я таких уродов как ты не боюсь. Будешь на меня орать — я буду орать в ответ. Захочешь меня ударить — я начну драку. — Так, значит, не безнадёжная. Это замечательно. С этого и надо было начинать. — Я простая ирландская женщина. Бухаю до потери сознания и дерусь до последней крови. Чмоки. ***       Ты понимаешь, что всё в мире продаётся. Труд, время, ненавистная тебе смазливая мордашка из зеркала. Ты понимаешь, чего Дрим хочет от тебя и понимаешь, что он всегда знает, как это получить. Дрим — самый обычный манипулятор. Он знает, на что нужно давить, что нужно говорить, когда нужно угрожать или даже просто молчать. Он знает, чего хотят люди. Люди хотят чувствовать себя в безопасности, хотят чувствовать себя важными, любимыми, хотят самореализоваться, хотят уверенности в завтрашнем дне. Дрим их обманывает, Дрим им врёт, Дрим строит им песочные замки, а потом смотрит, как приходит прилив. Ты всё это понимаешь, а ещё ты понимаешь, что сам на это согласился. Ты осознанно выбираешь лёгкий путь, потому что другого пути, кажется, просто не существует. В конце концов, кто ты без Дрима? Что от тебя останется, когда придёт прилив?       Шлатт смотрит на себя в зеркало. Наверное, если бы его личность лучше сочеталась с его внешностью, он был бы самым популярным парнем в школе. Все девчонки бегали бы за ним как ненормальные. Наверное, он был бы поэтом, художником или, быть может, играл бы на гитаре. Он ходил бы в какой-нибудь театральный кружок или в кружок дебатов. Поддерживал бы эко-инициативы, был бы феминистом и демократом, за ручку здоровался бы с директором. Шлатт никогда не был таким. Он покупал контрабандные фейерверки, бил окна и постоянно дрался. Единственное хорошее, что он делал: каждое воскресенье прилежно ходил в церковь и в младшей школе играл на виолончели в оркестре, что было так давно, что он, вероятно, уже разучился. Никто из-за внешности не воспринимает его всерьёз, но и среди «хороших ребят» ему делать нечего. Ужасная книга со слишком приятной обложкой. Дрим находит применение и обложке, и содержанию, а Шлатта почти выворачивает наизнанку, но он сам это выбрал.       Аника — трудолюбивая и умная девушка, которая совершенно себя не ценит. Она могла бы вложить свои время и силы во что-то действительно стоящее, но вместо этого открыла охоту на самый богатый член. И это довольно грустно, но для неё это самая настоящая и единственная возможная цель. Они с Клэем садятся на кровать, смотрят друг другу в глаза, видимо, продолжая делать вид, что это действительно любовь. Они целуются, медленно раздеваются. Руки у Клэя тёплые, движения осторожные. Он из парней, которые по сто раз спрашивают про согласие, боясь, видимо, что на них подадут в суд. Он целует плечи, гладит бока. Он почти милый, когда это нужно, но ужасно дотошный. Аника ложится на кровать, тянет его за собой. Блузка и футболка лежат на полу, Клэй расстёгивает молнию юбки, а Аника пытается стянуть с него джинсы. Ей начинает казаться, что они оба пьяные девственники на вечеринке друга своего друга. Она почти готова заржать, но только тихо хихикает.       Клэй начинает оставлять засосы на шее, лезет рукой в трусы. Шлатт понимает, что с этого момента полностью быть в роли уже сложновато. Ресторан и минет — это всё, конечно, весело, но для полноценного секса у него не хватает некоторых важных деталей. Разве что Клэй большой фанат анала. Дрим уж точно большой фанат. Шлатт вздыхает, смотрит в потолок и пытается сосредоточиться на моменте. К чёрту всё. Ты актёр, так будь им до конца. Вот твоя единственная и неповторимая цель. В конце концов, кто ты без неё? Аника отвечает на очередной поцелуй, наконец стягивает с Клэя трусы, игриво проводит рукой по члену, а потом без лишних любезностей предлагает анал. Клэй достаёт резинку и засовывает пальцы Анике в рот. Ну да, конечно, такой смазки же будет вполне достаточно. Шлатт закатывает глаза. Дрим — грёбаный садист, но это давно уже не новости.       Минет был действительно мерзким. Шлатт никогда ничего настолько мерзкого в своей жизни не делал и искренне думал, что после этого будет готов уже ко всему. Анальный секс с мужиком оказывается раз в тысячу более отвратительным опытом. Шлатт пытается абстрагироваться, думает о просмотренной за всю жизнь порнухе и тех нескольких странных пьяных половых актах с одноклассницами и однокурсницами. От самой мысли о том, что самый лучший секс в жизни у него может быть с мужиком, мгновенно накатывает тошнота. Дрим — манипулятор и садист, обожающий высоких, худых, педиковатых мальчиков и трахать их в жопу. Шлатт чувствует, как медленно сходит с ума. Тёплые руки, тёплое дыхание, хриплый шёпот и острые зубы. Всего слишком много, всё слишком неправильно. К чёрту библию, папа римский сказал, что мужикам можно спать с мужиками, но проблема в том, что ты с мужиками спать не хочешь и, вроде как, никогда не хотел. Не хотел же? Из глотки против воли вырывается истерический смех, и Дрим резко останавливается.       — Что-то не так, дорогая? — словно издеваясь, спрашивает он.       — Всё просто прекрасно, милый! — слишком громко отвечает Шлатт. — Продолжай! — Он вдруг вспоминает, что буквально за стенкой комната Фанди, а стены здесь не очень-то толстые. От накатывающей паники темнеет перед глазами.       — Тш-ш, — звучит отвратительно нежно. — Всё хорошо. — Дрим успокаивающе гладит по щекам, смотрит прямо в глаза. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Это пройдёт, если ты позволишь этому пройти. Не думай слишком много — от этого одни проблемы. Я подумаю за тебя. — Он целует в губы. Нужно ли говорить, что это нихера не помогает? — Шлатт, тебе не станет лучше, если ты будешь думать как Джон. Думай как Аника. Думай о том, что этот секс для тебя благословение. Остальное — дело дня грядущего, но ты здесь и сейчас. Ты всегда существуешь только здесь и сейчас.       Шлатт хочет его ненавидеть. И, если честно, он уже его ненавидит. А в дне грядущем Шлатт будет ненавидеть Дрима так сильно, что иногда это будет физически больно. Его всю жизнь будет преследовать эта фантомная боль. Боль в шрамах от полученных за него пуль. Боль в сломанных из-за него костях. Боль от давно исчезнувших засосов, боль во всех местах, которых касались его тёплые руки. Звон в ушах от его слишком правильных слов, от его вдохновляющих речей, от его дурацкого смеха и ужасного южного акцента. Каждый орган, каждая мышца, каждый дюйм кожи, — всё болит из-за этого урода. Всё болит только для него и ради него. Шлатт закрывает глаза и вспоминает молитвы. Шлатт закрывает глаза и надеется, что однажды станет легче. Поставленная цель же всегда стоит любых средств, верно? И ты сам на это согласился, и ты сам во всём виноват. Такой он, твой ад. Такое оно, твоё наказание за все грехи. Только этого Дрим и хочет от тебя. ***       Спорт — такой же наркотик, как и все остальные. Тоже помогает в выработке всяких эндорфинов и серотонинов, тоже вызывает психологическую зависимость, правда, порог вхождения выше, слезть с него проще и в адекватных количествах организму он всё-таки не вредит. Плохо сочетается с курением и алкоголизмом, но Шлатт и не такое в своей жизни умудрялся сочетать. Его тренер постоянно тяжело вздыхает, но уже давно как-то плевать. Минкс однажды с каким-то мутным намёком говорит, что ей нечем заняться в субботу вечером, и Шлатт от всей своей широкой души нанимает ей тренера по боксу. Минкс в восторге, хотя надеялась она явно совсем не на это. Впрочем, её тренер такая крышесносная кудрявая блондинка с отличной жопой, что, дай бог, она получит и то, чего хотела. У Минкс с женщинами проблем обычно не возникает.       Они занимаются в одно время, но в разных залах. Фитнес-клуб здоровенный, красивый и ужасно дорогой. В общем, идеально подходящий английским пижонам и позерам. Шлатт иногда встречает здесь всяких важных людей, но делает вид, что понятия не имеет, кто это. Они, к счастью, отвечают тем же, но по более смешным причинам. Все считают Шлатта мудаком и боятся заляпаться в его сомнительной славе. На самом деле, правильно делают. С таким настроем правда лучше не подходить, не пожимать руки и не давить из себя фальшивые улыбки. Шлатт из вредности наговорит всякой херни и уйдёт довольный, чтобы к нему точно никто больше не подходил. «Ой, слышал про тот скандал. Поздравляю, ваша дочурка для кокаинщицы ещё долго продержалась». Как-то раз его даже пытались ударить. Было безумно весело, жаль только, что журналистов рядом не нашлось. Какой был бы сюжет! Мечта!       Сегодня Шлатт принимает решение закончить чуть раньше, но вместо раздевалки с голыми мужиками собирается потратить лишнее время в соседнем зале. Минкс в спортивном топе, леггинсах и с двумя косичками, чтобы её длиннющие фиолетовые патлы не лезли в глаза. Флиртует со своим тренером, а та смеётся и вполне охотно отвечает на флирт. Ну конечно, это же Минкс. Шлатт подходит к краю ринга и наблюдает за ними. Женщины, которые без проблем могут сломать тебе челюсть, оказывается, охренеть какие сексуальные. Минкс делает серию ударов, раздаётся характерный звук столкновения перчаток с лапами, а её косички едва заметно подрагивают в такт. Минкс ненакрашенная, вспотевшая и вся красная, но взгляда от неё не оторвать. Перформанс покруче любого шоу по телеку.       — Эй, Минкс! — задорно зовёт Шлатт. Та мгновенно отвлекается и оборачивается. У тренера на лице что-то напоминающее едва сдерживаемое отвращение. Плохая репутация везде плохая. — Не хочешь немного попрыгать? У тебя отличные сиськи! — Минкс фыркает и закатывает глаза.       — Что тебе нужно, Шлатт? — через пару мгновений спрашивает она. — Тренировка же ещё не закончилась. Ты что, наконец довёл своего тренера до трясучки, и он решил тебя выгнать? Правильное решение! — Минкс усмехается. — Если что, я сама на такси домой доеду, не маленькая уже. Вали отсюда.       — Я хочу помочь. — Шлатт улыбается так очаровательно, насколько может, и кивает на лапы на руках тренера. У той на лице выражение: «Детка, если он доставляет тебе неприятности, то я разберусь». И все как-то забывают, кто платит за эту вечеринку. — Можно?       — Кара, если я ему что-то сломаю, то это будут его проблемы, — легкомысленно бросает Минкс. Шлатт залезает на ринг под аккомпанемент недовольно трещащих липучек на лапах. Тренер протягивает их Шлатту и отходит к углу ринга. — Так что тебе надо?       — Ничего мне не надо. — Шлатт с трудом надевает лапы и выставляет их перед собой. — Просто хочу проверить, я твоему тренеру за работу плачу или за красивую жопу. — Минкс вздыхает.       — Тебе всегда надо быть таким мерзким? — почти шёпотом интересуется она. — Прекрати. Никто на тебя не смотрит, никто тебя не снимает. Всем плевать. — В пол силы бьёт по лапам, видимо, пытаясь заглушить разговор.       — Тут ты ошибаешься, Минкс, — устало возражает Шлатт. — Они всегда смотрят. ***       В доме так тихо, словно все давно уже его покинули. Иногда люди бросают свои дома и никогда больше в них не возвращаются. Иногда в стиралке всё ещё лежит грязная одежда, в раковине стоит грязная посуда, иногда они не успевают выключить телевизор или тостер. Мебель покрывается пылью, продукты в холодильнике медленно разлагаются. Дом покорно ждёт своих хозяев. От сырости со стен медленно сползают обои, гниёт любимый диван и красивое постельное бельё, подаренное кем-то на новоселье. Хозяева никогда уже не вернутся домой. Наверное, они мертвы. Может быть, они начали жизнь с чистого листа. Кажется, этот дом в любом случае их больше не заботит, но он ждёт их. Он будет ждать их до конца своих дней. Через разбитые окна будет свистеть ветер и залетать песок, сквозь старые доски пола будет выглядывать бетон, но дом будет ждать. Он всегда будет тебя ждать.       На самом деле, всё не так трагично, как хотелось бы Шлатту. Дрим с утра уезжает по делам, а Фанди постоянно крысятничает, боясь, видимо, что в него что-нибудь прилетит, если он издаст хоть один лишний звук. И вообще-то не зря боится. И вообще-то не зря бегает даже от своей тени. И сегодня ему вообще-то совершенно не везёт. Шлатт спускается вниз и встречает засранца на кухне. Шлатт не хочет его видеть. Шлатт никого не хочет видеть. Но у Фанди прав в этом доме столько же, сколько и у него, поэтому Шлатт позволяет ему находиться рядом, пока все соблюдают неписанное правило: «Молчи, занимайся своими делами и не лезь в чужие, ублюдок». Сегодня Фанди, кстати, решает его не соблюдать. Шлатт чувствует кожей его взгляд. Долгий и слишком любопытный. Шлатт пьёт кофе, смотрит в столешницу и ужасно хочет бросить в Фанди кружку. Он знает, что попадёт. Будет много крови и лисьего визга, если это случится. Дрим, наверное, не будет этому рад. А может и будет. Это же Дрим. Шлатт громко ставит кружку на стол и поднимает взгляд на Фанди. Тот мгновенно теряется.       — Хочешь что-то сказать? — бесцветно спрашивает Шлатт. Фанди делает неловкое движение возле своей шеи. — Да, засосы. Поздравляю, у тебя есть глаза. Ещё какие-то вопросы?       Фанди открывает рот, но сразу же его закрывает. Рожа у него ужасно грустная, но он, видимо, всё-таки решает поступить разумно и не накалять обстановку. Превосходно. Шлатт продолжает молча пить кофе. Он не хочет думать о том, что Фанди слышал ночью. И, уж тем более, не хочет думать о том, что Фанди теперь об этом думает. Если честно, Шлатт первое время искренне считал, что Дрим Фанди ещё и трахает. Ну а что? Этот придурок всегда выполняет все приказы, всегда на всё согласен, постоянно глазки строит и едва хвостом при этом не виляет. У него бы и никаких угрызений совести не было. С удовольствием жопу подставит. Видимо, это Дриму в нём и не нравится. Слишком лёгкая добыча. Если бы Дрим был хищником, наверное, он был бы касаткой. Эти твари обожают играть с едой. А Шлатт умственные способности Фанди всё-таки переоценивает. Засранец насыпает в миску готовый завтрак, заливает молоком и осторожно пододвигает Шлатту под нос. Ой, как мило. Шлатт смотрит на эту подачку секунд пять, а потом резким движением сметает всё со стола. К чёрту кружку, к чёрту миску. Было всего одно правило.       — Чувак, это были последние хлопья, — с лёгким сожалением говорит Фанди.       — Можешь слизать их с пола, если очень хочется. — Шлатт снова поднимает на него взгляд. Одно, сука, правило.       — Я просто хотел… — начинает оправдываться собеседник, но Шлатт бьёт ладонью по столу, и тот заметно вздрагивает.       — Что ты хотел? Помочь? — Рациональной части мозга очевидно, что орать в этой ситуации вообще-то надо не на Фанди. Но виновник торжества недоступен, так пускай его заместитель теперь отдувается. Кто-то же должен страдать за чужие грехи. — Можешь подтереться своей помощью, козёл. Ещё раз такое выкинешь — я тебя реально с пола слизывать заставлю. Усёк?       — Не парься, я уберу, — совершенно спокойно отвечает Фанди и покидает кухню.       От такого резкого конца разговора Шлатт зависает на пару мгновений. Вот так просто? Вот и всё? А потом Фанди возвращается с тряпкой, садится на пол и собирает осколки. Неосторожно вляпывается то в молоко, то в кофе, только чудом ничего себе не режет. Прекрасно, теперь Шлатт чувствует себя полным ублюдком. Хотя, наверное, так он и должен себя чувствовать, но всё-таки он привык к более длинному перерыву между преступлением и наказанием. Фанди охренительно странный. Иногда слишком чётко ощущается, что он гораздо старше, чем выглядит. Сейчас он напоминает неописуемо заёбанную мать-одиночку, которая ненавидит свои три работы, своих тупых детей и свою отвратительную жизнь. Она бы убила за неделю спокойного отдыха в тишине, но её разбалованный сынок продолжает творить всякую херню. Шлатт виновато отводит взгляд. И вот как тут можно возлюбить ближнего своего как самого себя, если от самого себя банально тошнит?       — Прости, — неловко почти шепчет Шлатт. Он знает, что у Фанди нечеловечески хороший слух. В этом-то и проблема. От этого-то и тошно. — Я вспылил. Непорядочно получилось.       — Не извиняйся, — своим обычным беззаботным тоном отвечает Фанди. Даже небрежно машет рукой. — Я уже привык к эмоциональным качелям. — Он нервно усмехается. — Я тебя понял. Я больше так не буду. ***       С утра Тоби заставляет всех убирать за собой. Шлатт охотно помогает ему мыть посуду, пока Уилл с Томми занимаются мусором, а Ранбу пропадает непонятно где. Шлатт спрашивает, где этот бездельник. Тоби чуть тоскливо отвечает, что, наверное, у себя в комнате. Он часто так делает в последнее время. Просто уходит куда-то и, видимо, притворяется мёртвым. Шлатту такое не нравится. Он оставляет Тоби домывать посуду и поднимается на второй этаж. Стучит в дверь. Ответа не следует. Дёргает ручку, и дверь действительно поддаётся. Комнатка небольшая, но уютная. Туалетный столик, полочки со всякой коллекционной подростковой фигнёй и, конечно же, светодиодная лента с Амазона. Шлатт едва слышно вздыхает. На кровати сидит Ранбу и смотрит в стену. Он весь в слезах, а серые глаза совершенно пусты. Он будто под кайфом, но совсем не под кайфом. Шлатт кашляет в кулак, и тогда он вдруг вздрагивает. Проводит ладонью по лицу, а потом несколько мгновений смотрит на неё так, будто видит впервые в жизни. Жутковато.       — Ого, — безразличным тоном бросает он. — Интересно, из-за чего я плакал? — А потом сухо усмехается. — Наверное, из-за этого и плакал. — Шлатт осторожно заходит в комнату и прикрывает за собой дверь. Ранбу переводит на него взгляд. — А ты-то что тут забыл?       — Лезу туда, куда меня не просят, — слишком уж честно отвечает Шлатт. — Ты вообще в порядке, пацан?       — А похоже? — Ранбу вздыхает и закрывает лицо руками. — Но нет, знаешь, лучше вали отсюда. От тебя итак слишком много проблем. — Шлатт вопреки его воле садится на кровать. — Я сказал вали! Серьёзно, приятель, мы вообще нихера не друзья и никогда ими не будем.       — Я и не дружбу водить пришёл, — серьёзным тоном произносит Шлатт. Ранбу отнимает одну из рук от лица. Выглядит он откровенно измученным. — Ты расстраиваешь единственного ребёнка, который меня не бесит. Почему?       — Тоби расстроен? — тоскливо спрашивает собеседник. — Я не хочу его расстраивать, но я ничего не могу с этим сделать. — Его голос жалобно ломается. — Всё в любом случае будет дерьмово. Если я повешусь — он будет думать, что виноват в этом. Если не повешусь, то ему придётся ухаживать за мной всю свою жизнь. Он просрёт всю свою жизнь из-за меня! — Ранбу снова закрывает лицо руками и тихо скулит.       — Ты что несёшь, придурок? — осторожно интересуется Шлатт. Он даже наклоняется к нему чуть поближе.       — У меня испортился почерк, у меня провалы в памяти, и я постоянно устаю, — едва слышно шепчет Ранбу. Шлатт презрительно фыркает. — Ничего хорошего это обычно не значит.       — Боги, ты что, симптомы загуглил? — Собеседник в ответ упрямо молчит. — Ты вообще планировал к врачу идти или решил просто так страдать? — Шлатт понимает, что надо брать дело в свои руки. Он достаёт телефон из кармана толстовки и продолжает строгим тоном: — Я запишу тебя к врачу и, так и быть, за всё заплачу. Только ты в любом случае всё расскажешь Тоби, понял меня? ***       Шлатт пониже надвигает кепку. В помещении полутьма, из света только длинная лампа над общим столом. Фанди сидит во главе стола, Дрим стоит по его правую руку, а Шлатт по левую. Они приехали раньше всех, они терпеливо прождали каждую мерзкую тварь. Фанди, кажется, ненавидит такие шоу; Дрим, кажется, в полном восторге; один только Шлатт понятия не имеет, что происходит. Да он и не хочет понимать, если честно. У него есть цель и средства к её достижению, — остальное его не волнует. Он молча сканирует всех взглядом. Публика разношёрстна: мужики в костюмах своих прадедов рядом с мужиками в костюмах за пару сотен; симпатичные и ухоженные милфы в дорогих цацках и студентки с пирсингами. Вокруг центра вселенной действительно крутятся и почти буквальные звёзды, и всякий космический мусор. Никто не удивлён.       Дрим объявляет о том, что в их маленькой дружной компании завёлся предатель. Все присутствующие удивлённо ахают и трагично охают. Все присутствующие пытаются прикрыть себе жопу и параллельно срут на ковры своим соседям. Шлатт хочет усмехнуться, но по сценарию должен молчать. Дрим всех вежливо затыкает и устраивает игру. Фанди становится «Лисой», а все остальные «Цыплятами». «Лиса» называет число, а «Цыплёнок» должен оправдать себя за это количество предложений. Если «Лиса» скажет: «Полночь!», — она тебе не поверила. Если «Лиса» скажет: «Полночь!», — кто-то умрёт. Фанди говорит: «Один», и тучный мужик, от которого ужасно воняет перегаром, может ответить только банальное: «Я бы никогда в жизни тебя не предал, Дрим». Фанди говорит: «Тридцать два», и студентка с кучей бижутерии на руках придумывает целую речь с вполне логичными доводами. «Шесть», «Одиннадцать», «Двадцать», «Три», «Полночь!».       Шлатт снимает кепку, демонстративно кладёт её на стол. Он хочет, чтобы все они видели его лицо. Он хочет, чтобы все они знали, кто он такой, чтобы навсегда его запомнили. Он хочет, чтобы все они его боялись, но пока они смотрят скорее с недоумением. Кому-то из них он годится во внуки или в сыновья, с кем-то из них он ровесник, кому-то он мог бы быть другом или соседом. Они смотрят на худого и высокого мальчика с милой мордашкой и не могут понять, куда всё это ведёт. Фанди достаёт из-под стола биту и молча протягивает её Шлатту. Шлатт берёт биту, обходит стол по кругу, заглядывая в глаза каждому из присутствующих. Он хочет, чтобы они наконец поняли, что в такой жизни нет никакой прелести. Он хочет, чтобы они наконец поняли, что за все свои грехи попали в самый настоящий ад. Каждый из них получит ровно то, чего он заслуживает. Рано или поздно огонь сожрёт каждого из них, но сегодня полночь пробила только для самого удачливого.       — В детстве я мечтал поиграть в бейсбол. — Шлатт останавливается за спиной счастливчика. — Однажды я уговорил отца, и мы пошли на площадку. Тогда я случайно заехал мячом ему по яйцам. — Он усмехается. — Но не волнуйтесь за него. Через два года у меня появилась младшая сестра. — Шлатт медленно замахивается битой, все присутствующие задерживают дыхание. — В бейсбол, правда, я больше не играл.       Бейсбольные биты делают из твёрдых сортов древесины: ясеня, клёна или бука. Есть ещё варианты из алюминия, но это для слабаков. Это для тех, кто хочет прилагать меньше усилий, но получать примерно одинаковый результат. Шлатт сам выбирает эту биту, сам проверяет её на пластиковых манекенах и всякой другой дряни, которая попадается под руку. Ужасно хочется проверить её на Дриме, но этой мечте лучше пока оставаться мечтой. Первый удар почти сносит счастливчику башку. Уже просто тело по инерции падает на пол, но Шлатт не останавливается. Удар — хруст; удар — глухой стук дерева о мясо. Осколки костей режут внутренности, пробивают кожу. Кровь, мозговая жидкость и моча плавно растекаются по полу. Из вспоротой грудины выглядывают куски лёгких. Из пробитого черепа кокетливо торчат мозги. Шлатт смеётся. В комнате так тихо, что слышно только его смех. Сухой, злобный и совершенно безумный. Удар — смех становится громче; удар — тело уже почти похоже на фарш. Шлатт резко останавливается, выкидывает биту куда-то в темноту. Он выпрямляется, поправляет волосы. Наверное, он весь в кровавых брызгах. Он хочет, чтобы его боялись.       — Я знаю, где живут ваши родственники, — совершенно спокойно начинает он. — Я знаю, где учатся ваши дети. Я приеду к ним и расскажу, кто вы на самом деле такие. Я расскажу им, что вы сделали и чему свидетелями были, но ничего не сделали. Они будут знать, что это вы виноваты в их смерти. Я буду пытать их три дня и три ночи, пока в их голове не останется единственной мысли: «Почему я, а не они?». — Слова эхом отражаются от голых стен.       Шлатт вытирает руки о футболку. Все присутствующие теперь смотрят на него как на самого настоящего врага человечества. Смотрят на него, как на ту самую угрозу, перед лицом которой непременно нужно объединиться, чтобы банально выжить. Дрим — святой, он их милый и всепрощающий господь, исполняющий все желания. Никто из этих тупиц не хочет понимать, что Шлатт — его самый преданный ученик. Единственный человек в комнате, полностью познавший суть его учения. Вот чего Дрим от них хочет. Вот чего Дрим жаждет. Если они поймут это — им останется только умереть. Каждый считает себя хорошим человеком глубоко внутри. Каждый считает, что его убеждения самые правильные, и только они приведут его к истине. Каждый оправдывает свой выбор лёгкого пути благими намерениями. Кто-то спас своего умирающего ребёнка, кто-то смог заплатить за долги своей семьи, кто-то считает себя таким умным, что думает переиграть Дрима и с его помощью творить добро. Это всё не имеет значения, полночь наступит для всех и каждого. Твои гнев, гордыня, жадность, зависть, похоть, уныние и чревоугодие останутся только на твоей совести. Дрима это не интересует. Дрим хочет крови. ***       Конечно, Минкс удивляется, когда посреди ночи видит Шлатта на пороге своего дома. Ненакрашенная, в очках и пушистом халате, она выглядит почти милой. Шлатт смотрит на неё сверху вниз, спрашивает, можно ли зайти. Она пожимает плечами и делает шаг в сторону. Вся ситуация напоминает начало второго акта в фильме про служебный роман, и от этой мысли почти тошнит. У них едва ли служебный и уж точно не роман. Минкс хорошая нянька, нанятая Дримом, чтобы Шлатт от скуки или грусти себе мозги не вышиб. С обязанностями же ассистента она справляется довольно посредственно. Либо учитель у неё посредственный. В оправдание можно сказать, что Шлатт никогда и не хотел себе ассистента. Тем более такого, которого ещё придётся этому учить. Что ж, всё в жизни бывает впервые. Шлатт плюхается на чужой диван и смотрит по сторонам. Дом у неё соответствует её чувству стиля. Мебель из комиссионки, дешёвые украшения с Амазона, цветная подсветка и постер Шрека на стене. Совершенно ничего удивительного. Минкс выглядывает в окно, словно проверяя, нет ли за Шлаттом слежки.       — Ты что, приехал на своей машине? — возмущённо восклицает она. — Ты ж бухущий! У тебя вообще голова работает?       — Нет ничего опасного в пьяном вождении, — легкомысленно отвечает Шлатт. — Опасны только пьяные автокатастрофы. Я их не допускаю. — Минкс смотрит на него как на полного идиота. Шлатт усмехается. Хлопает по месту рядом с собой. — Ну, не дуйся. Садись.       — Что ты вообще здесь забыл? — Минкс садится рядом и складывает руки на груди.       — Я весь вечер слушал Эминема и пил Абсолют с вишнёвым соком. Потом просто сел на кровать и минут двадцать таращил в стену. Удивительно, что у меня слюна не потекла. — Она в отвращении морщит нос. Шлатт снова усмехается, но потом опускает взгляд в пол и тяжело вздыхает. — Мне пиздец как одиноко, Бекка. Можно я посплю у тебя на диване?       — Да спи, — спокойно бросает Минкс. — Только не воруй, не ломай и не задавай тупых вопросов. — Шлатт кивает, без лишних разговоров принимая все правила чужого дома. — Я схожу за одеялом.       Шлатт не раздевается. Спать в дорогущем костюме — дерьмовая идея, но только ленивый ещё не шутил о том, что он в них спит, так что… это имеет смысл. Минкс приносит одеяло, желает спокойной ночи и уходит к себе. Шлатт лежит, смотрит в потолок и слышит, как капает кран на кухне. Слышит отдалённые крики херовых соседей и странные шорохи в доме. Крысы? Нет, не похоже на крыс. Рядом что-то падает, Шлатт поворачивает голову и сталкивается взглядом с двумя созданиями неопределённого вида. Все замирают, молча изучают друг друга несколько мгновений, пока одна из тварей не заползает на журнальный стол. Похоже на кота. Вроде бы. Чёрная шерсть сливается с темнотой, но глаза едва заметно поблёскивают в тусклом свете. Шлатт осторожно протягивает руку. Тварь нюхает. Вдыхая и выдыхая, слегка похрюкивает. Другая тварь сидит под столом, высовывает морду и тоже нюхает. Коты Минкс соответствуют её чувству стиля и прекрасно дополняют всратый интерьер. Пожалуй, никто не удивлён.       У Шлатта из домашних питомцев была только бородатая агама. Чувак целыми днями сидел на коряге и грелся под искусственным светом, а Шлатт его кормил и осторожно стучал по стеклу. Иногда чувак поворачивал голову на звук, и Шлатт был вне себя от радости. Родители не особенно-то хотели домашних животных. Ящерица — этакий компромисс для всех детей. Дорогой террариум, дорогая жратва, дохера тратить бабла, если она заболеет, — но, по крайней мере, проживёт она меньше собаки или кошки, да и мебель портить точно не будет. В принципе, Шлатт и сам не особенно-то хотел домашних животных, но ящерица же такая крутая и ни у кого в классе таких нет. Он был тупым ребёнком. Ему было пятнадцать, а теперь ему гораздо больше пятнадцати, но он всё ещё чувствует себя тупым. Хоть что-то остаётся неизменным. Один из котов засыпает у него на груди, а второй ложится куда-то в ноги. Всю ночь Шлатт почти не спит, боясь случайно придавить бедных тварей. Судя по виду, им и без него за жизнь досталось.       Минкс ужасно громкая. Она хлопает дверями, разговаривает сама с собой. Гремит шкафчиками на кухне, звенит кружками и тарелками, врубает телек на фон, видимо, чтобы было не так скучно. Шлатт вздыхает. Коты просыпаются только из-за него. Очевидно, давно уже привыкли к причудам своей хозяйки. Похмелье и шум — плохое сочетание. Начинает казаться, что Минкс просто решила устроить пытку. Вот тебе за пьяное вождение; вот тебе за то, что посреди ночи меня разбудил. Страдай, дорогой. Чмоки. Минкс готовит завтрак, делает кофе, болтает с кем-то по телефону. Шлатт гладит кота. Единственное утешение. Теперь, в свете дня, он может получше их рассмотреть. Они похожи на инопланетян. Пухлые, со странной шерстью, будто местами выцветшей на солнце, с огромными глазами и маленькими ушами, прижатыми к голове. Шлатт видел фотки и видео похожих котов, только они обычно серые, здоровенные и не хрипят, когда дышат. Таких, как у Минкс, видимо, тоже ни у кого больше нет.       — Почему они такие уродливые? — наконец сев за стол, всё-таки спрашивает Шлатт. Минкс снова смотрит на него как на полного идиота.       — Я же сказала без тупых вопросов, — с набитым ртом отвечает она. — Это мои сыновья. Кронелиус и Сайлем. Имей уважение. — Ногой осторожно гладит одну из тварей по боку. Как она их отличает? Они же одинаковые.       — С кем ты трахалась, чтобы у тебя такие дети были? — Шлатт посмеивается в свой кофе, а Минкс закатывает глаза. — Они ж ещё и больные чем-то, разве нет?       — Да, больные, — нехотя соглашается она и запивает завтрак чаем. — У них проблемы с дыханием и дварфизм. На них много денег и времени уходит, но я всё равно их люблю.       — Притаскиваешь домой больных и уродливых, лечишь их, любишь их… — драматично произносит Шлатт. — Да ты просто святая. — Он усмехается и снова опускает глаза на кота. Ну, если смотреть под определённым углом и правильным светом, то они даже милые.       — Да, притаскиваю домой больных и уродливых. Но ты, например, сам ко мне приехал. — Минкс ухмыляется и смотрит на часы. — Только попробуй сесть за руль. Мы поедем на такси. Машину в другой раз заберёшь. — Она выхватывает кружку, выливает остатки кофе в раковину и складывает всю посуду в посудомойку. — А сейчас поедем умываться и переодеваться. Ты через два часа должен выглядеть лучше нового. ***       Маленькая квартирка в Лос-Анджелесе. Маленькие окна, маленький холодильник, маленькая ванна. Квартирка не грязная, но довольно неряшливая. Тебе постоянно хочется прибраться, но ты этого не делаешь. Ты здесь уже почти живёшь, но ты не хочешь привязываться к этому месту, не хочешь становиться его частью, не хочешь наводить здесь свои порядки и нарушать чужие правила. Ты не хочешь заявлять свои права на эту квартирку также, как не хочешь и заявлять свои права на её хозяина. Ты не хочешь к нему привязываться. Ты освободишь часть места в шкафу, разложишь свои вещи, расставишь в ванной свои принадлежности, купишь еды в холодильник, помоешь окна и постираешь шторы, заправишь кровать, — и эта квартирка станет такой же твоей, как и его. Ты не хочешь этого. Это неправильно. Ты здесь гость, и так и должно оставаться. Гости приезжают и уезжают. Эта квартирка не должна ждать тебя до конца своих дней.       Синдром утёнка — забавная вещь. Утёнок вылупляется из яйца, открывает глаза, знакомится с миром и первое же живое существо, которое ему попадается, считает своей матерью. У людей этот феномен проявляется, конечно же, совсем иначе, но механизм похожий. Пробуешь первое в своей жизни мороженое и считаешь его самым лучшим на свете. Иногда Шлатту кажется, что он первый человек, которого Квакити встретил за свою жизнь. Будто он никогда не видел ничего лучше. Казалось бы, из яйца он вылупился уже довольно давно, но всё такой же наивный, даже несмотря на свою профессию. Как он вообще жив до сих пор? И почему вдруг Дрим его так ненавидит? Шлатт не привык задавать вопросы, ему нужна только цель и средства к её достижению, но это, пожалуй, самая странная цель. И самая мерзкая, с какой стороны на неё ни посмотри. Психологическое насилие — худший вид насилия. И Шлатт не знает, страшнее ли, если Дрим Квакити действительно ненавидит, или если Квакити для него просто случайная жертва. Просто победитель лотереи. Просто цифра из генератора случайных чисел. Не личность и даже не индивид. Цель.       У Квакити милый смех. Он мило вставляет всякие испанские словечки, пока говорит. Мило улыбается, мило смущается, мило угрожает должникам снять с них кожу и сделать себе кошелёк или обложку для ежедневника. Он не настолько безнадёжен, как может показаться на первый взгляд, но рядом со Шлаттом он, будто мороженое под палящим солнцем, растекается в сладкую лужу из сливок и сиропа. Маленький человек с плохой репутацией, всегда заправленным за пояс пистолетом и милой родинкой-слезой под глазом. Хотя, конечно, человек он настолько же, насколько Дрим с Фанди. Только внешне и то не до конца, и то не всегда. У Квакити загорелая кожа, у Квакити на спине татуировка крыльев и перьев, но это очередная магическая обманка. Его предки давно разучились летать за ненадобностью, и теперь эти крылья — милый маленький рудимент, дополняющий милого маленького человека. Шлатт осторожно касается мягких жёлтых перьев.       — Это чертовски странно, — только и может сказать он. Крылья шевелятся, они настоящие. Кости, мышцы, кожа, сосуды, нервные окончания. Они настоящие, но бесполезные. Маленькие и хилые, совершенно ни на что не годные. От них перья ползут по плечам; ползут вниз по позвоночнику и кончаются где-то на пояснице. Когти Фанди хотя бы чертовски острые, «маска» Дрима хотя бы обеспечивает ему анонимность. А это как-то даже грустно.       — Тебе не нравится? — смущённо спрашивает Квакити. Шлатт не может видеть его лица, но представляет выражение. Для него это, должно быть, самый интимный момент в жизни. Просто так раскрыть перед кем-то все карты — действительно тяжело, требует очень много доверия. Шлатт чувствует себя последним ублюдком.       — Нет, — спокойно отвечает он. — Как это вообще может нравиться или не нравиться? Это просто… ты. — Шлатт пожимает плечами, Квакити поворачивается к нему боком и смотрит самым умоляющим на свете взглядом. Крылья чуть подрагивают, когда он волнуется. — Я с большей охотой засру тебя за то, что ты понаехавший в мою страну мексиканец, чем за эти обрубки.       — Да, но… — Квакити делает неопределённый жест рукой, отводит глаза к потолку, пытаясь подобрать слова. — Но я не человек. Тебя разве это не смущает?       — А должно? — Шлатт приподнимает бровь, будто это всё какие-то глупости. Пару лет назад, может, его бы это и смутило, но сейчас — нет. Он встречал вещи и похуже. — Крылья и крылья, какая разница?       — Боги, Тыковка, ты такой странный. — Квакити усмехается, но не торопится надевать рубашку. Видимо, пытается привыкнуть к мысли, что ему теперь можно хоть кому-то показывать свои крылья. — За это я тебя и обожаю. — Он кокетливо кладёт голову Шлатту на плечо и почти мурчит.       — Завязывай с этим дерьмом, — бурчит в ответ Шлатт. — Хотя, знаешь… — задумчиво продолжает он, и крылья вздрагивают от любопытства. — Я отсосу тебе за травку. — Квакити мгновенно выпрямляется. В чёрных глазах чистый восторг. — А за ЛСД — дам себя трахнуть.       — Правда? — Кажется, он сейчас взорвётся от радости. — Наконец-то Господь услышал мои молитвы! — Квакити хохочет, осторожно берёт свой нательный крестик, целует его и шепчет что-то на испанском. Да уж, только бога этому разговору и не хватало.       Спать со своим наркодиллером — плохая идея. Тебе отвратительна мысль, что Квакити нравится только твоя смазливая рожа, но от мысли, что нравится не только она, становится по-настоящему тошно. С Дримом просто. Вы оба знаете, чего вы хотите, знаете, что это не любовь и никогда в жизни ей не будет. Максимум — взаимовыгодный обмен; бартер, если будет угодно. Услуга за услугу, потому что секс всегда продавался, продаётся и будет продаваться. Потому что Дрим всегда представляет на твоём месте кого-то другого, потому что Дрим называет тебя чужими именами, потому что Клэю нужна Аника, а Дриму нужен Шлатт. А Квакити нежный до одурения, а Квакити шепчет комплименты на испанском, а Квакити так целует, что хочется быть для него кем-то другим, но одновременно хочется быть для него никем. Никогда его не встречать, никогда его не видеть и не слышать, никогда в полубреду не шептать его имя. Квакити хороший. Такой хороший, что это мерзко, потому что такой хороший он только для тебя. А для остальных он ублюдок, кастетом выбивающий долги и делающий предупредительные выстрелы сразу в голову. Ты чувствуешь себя трофейной женой. ***       В помещении привычно темно, прохладно и стоит почти такой же стол. Остин, Лондон, — Дрим находит какой-то символизм в одинаковых комнатах с одинаковым светом и в дурацких детских играх перед убийствами. С пола всё ещё смывают «гусиную» кровь. Большая часть «Уток» уже разошлась, но Шлатту, Минкс и Фанди торопиться некуда. У них вся ночь ещё впереди. Шлатт курит, Минкс пьёт мартини, Фанди периодически поглядывает на экран своего телефона. Шлатт говорит, что представление вышло недостаточно эффектным. Фанди отвечает, что у парня это первое представление, не будь к нему так строг. В конце концов, он убийца, а не шоумен, как ты. Шлатт думает, что, наверное, ему должно быть обидно. Дрим заменил его каким-то сопляком без таланта и харизмы, без преданности делу. Но Шлатт понимает, что не молодеет. Однажды он выйдет в тираж, придёт в негодность, банально сломается. Искать замену — логичное действие. Машина судного дня не может простаивать, она всегда должна работать. Это не обидно. Такова жизнь.       — Минкс, если кто-то говорит, что сделает документы лучше, чем настоящие, то, очевидно, они будут хуже, — с лёгким возмущением в голосе отвечает Фанди. — Подделка не может быть лучше оригинала, иначе это уже грёбаная художественная самодеятельность. Уж я знаю, о чём говорю. — Минкс ставит мартини на стол и наклоняется чуть вперёд, видимо, чтобы сиськи точно вывалились из декольте.       — Можешь подделать мне диплом? — спрашивает она игривым шёпотом. — Скажу родителям, что на досуге закончила Оксфорд или Кембридж.       — Ага, Хогвартс ты на досуге закончила, — иронично бросает Шлатт и тушит сигарету о стол. — Он-то подделает тебе диплом, но ты же такая тупая, что даже родители тебе никогда не поверят.       — Да пошёл ты! — Минкс пихает его локтём в бок. Она усмехается. — Это мои родители, мы с ними одинаково тупые. — Фанди хохочет и под шумок ворует её мартини.       Дрим вместе с новичком возвращаются в комнату. Высокий, худой, но, в отличии от Фанди, соблюдающий дресс-код. По ним обоим очевидно, что пацан Дриму совершенно не нравится, но это банальная необходимость. Дрим терпеть охотников не может, Шлатт пару раз видел, как он буквально срезал с них кожу живьём, и это явно не было очередной прихотью в угоду драматичности. Это месть. Это ненависть. В принципе, было бы странно, если бы он не питал к ним ненависти. Они постоянно его преследуют, постоянно пытаются его грохнуть. К несчастью для Шлатта и Фанди, все эти охотники недостаточно хороши. Был когда-то один достаточно хороший, но даже он перешёл на тёмную сторону. Видимо, у человечества не осталось никаких надежд. А вот теперь и молодые охотники заключают сделки с дьяволом. В какое же дерьмовое время мы живём.       Дрим оставляет пацана в одиночестве, и тот неловко жмётся куда-то ближе к углу комнаты. Минкс окидывает его оценивающим взглядом, но ничего не говорит. Ей обычно нравятся более мясистые мужики, так что он в относительной безопасности. Фанди на него не смотрит. Насмотрелся уже, наверное, раз уж они в одной квартире живут. А вот Шлатт поднимается из-за стола и угрожающе подходит к пацану. Обходит его вокруг, прикидывает стоимость шмоток, видит накрашенные ногти. Встаёт к нему лицом к лицу и смотрит снизу вверх. Грёбаные современные дети ростом шесть и семь. Шлатт рассматривает. Удивляется, как пацан в солнцезащитных очках что-то видит в такой темноте. Думает о том, что довольно забавно прятать свою рожу, когда так демонстративно убиваешь людей на потеху публике. Бедняжка, похоже, стесняется. Какая прелесть. Пацан тоже Шлатта рассматривает, но без мимики не понять, что он думает.       — Ну здравствуй, — наконец говорит Шлатт и оскаливает зубы. — Чем же Дрим купил тебя, друг? Деньги? Слава? — Он стучит пальцем по подбородку. — Нет, слишком просто, правда? Сколько людей ты уже убил? Много, наверное. — Пацан не реагирует. — Тебе же плевать на людей, да? Ты убивал их на стороне охотников, ты убиваешь их на стороне Дрима. Не в этом дело, верно? — Шлатт задумчиво стучит ногой по полу. — Ваш культ не поддерживает романтические отношения. Однополые — тем более. Вы же все там «братья». — Он изображает кавычки руками. Пацан не реагирует. Почти. Немного реагирует. У Шлатта большой опыт, он чувствует, когда реагируют. — Значит, всё ради любви, а? Думаешь, поубиваешь немного людей для Дрима, а потом со спокойной душой будешь жить своё долго и счастливо? — Шлатт злобно гогочет, приобнимает пацана за шею и тянет ближе к себе. — Никогда такого не будет, ублюдок, — хрипло шепчет он. — Но добро пожаловать в семью! — Шлатт встаёт прямо, поправляет галстук и снова скалит зубы. — Запомни, дружок, я твоя мамочка, а Дрим — наш сутенёр. Своими надеждами и мечтами можешь подтереться. ***       В один из дней оказывается, что ты можешь ещё и стать трофейной женой, и тогда ты наконец понимаешь, что с тебя хватит. Пусть Дрим тебя бьёт, трахает на сухую, называет последними словами, но с тебя хватит. Да, ты слабак. Квакити тупой, наивный, надоедливый, ужасно милый и нежный. Квакити — настоящая пытка. Он будто испытание, которым Дрим решил проверить твои нервы и принципы на прочность. Как низко ты способен пасть, мой дорогой Джон? И ты не хочешь знать ответ на этот вопрос. Твой ответ — твоя любимая строчка Евангелие от Матфея: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому было бы лучше, если бы мельничный жернов повесили ему на шею, и утопили его в пучине морской». И ты бы голыми руками утопил Дрима в луже, если бы господь действительно этого хотел. Тебе остаётся подставлять другую щёку, но Квакити будто специально делает только хуже. Ты обещаешь себе вернуться в Техас. Этот город явно не для тебя.       Квакити под кайфом, он стоит на одном колене и держит чёртово кольцо с блестящим камешком. У него достаточно денег, чтобы это был реальный бриллиант, но Шлатт об этом думать не хочет. Шлатт смотрит на него сверху вниз и понятия не имеет, что ему теперь делать и говорить. Он представить себе не мог, что всё станет настолько серьёзно. Он не был к этому готов. Он не Аника и не любая другая девица, которая будет визжать от радости из-за того, что какой-то мужик вдруг решает заявить на неё свои права. Минет, анал, дрочка — пожалуйста. Даже поцелуи, так уж и быть, можно, просто чтобы не чувствовать себя шлюхой. Комплименты, подачки, откровенные разговоры — со скрипом, но всё-таки терпимо. А это что? Шлатту хочется ударить его по роже, а потом спустить с лестницы. Или сломать пару костей. Или выстрелить в колено. Разбить им окно. Или что угодно ещё, но, чтобы кровь и насилие. Крылья ему оторвать? Нет, пожалуй, это слишком.       — Тыковка, но ты же любовь всей моей жизни, — жалобно скулит Квакити. Шлатт в ответ почти скрипит зубами. Он хватает его за руку и резким движением поднимает с пола.       — Заткнулся нахер, — рычит Шлатт. — Верни кольцо туда, откуда взял, и думать больше о таком не смей. Я вообще кто по-твоему? Какая ещё любовь, ты что несёшь? — Он трясёт Квакити, пытаясь привести его в чувства. Это не помогает. Шлатт вздыхает. Тащит его на диван, садит, садится рядом и смотрит прямо в лицо. — Слушай сюда, Алексис, я тебе не Джулия Робертс, а ты не Ричард Гир. Сейчас не девяностые, ты не богач, а я не шлюха с трассы. Не надо делать вид, что у нас тут романтическая комедия. Проблемы любовью не решаются.       — Да я кем угодно для тебя буду, только не возвращайся к Дриму, Шлатт, — удивительно трезво отвечает Квакити. Всё-таки он реально решил поиграть в спасателя. Да твою же мать. Шлатт сам во всём виноват. Надо было держать язык за зубами. — Он же тебя использует. Он же тебя не жалеет.       — А меня и не надо жалеть, Алексис. — Шлатт снова вздыхает. — От таких как я одни проблемы, понимаешь? Найди себе кого-нибудь получше. — Квакити протягивает руку, но Шлатт резко отстраняется. — Найди себе того, кто будет тебя ценить, Алексис. ***       Шлатт покупает Минкс платье. У этой женщины, оказывается, нет ни одного приличного выходного платья, поэтому приходится ехать с ней в какой-нибудь дорогущий бутик и в очередной раз подогревать слухи о том, что у них, внезапно, роман. Шлатт предлагает ей длинное красное, классическое чёрное, даже синее какое-то, но это же Минкс, ей такое не надо. Она выбирает фиолетовую блестящую катастрофу с вырезом едва ли не до пупка. Ну, оно отлично сочетается с цветом её волос, её стрелками, ресницами и тёмной помадой. Сейчас, после всего, они стоят под козырьком и ждут такси. В Лондоне очередной дождь, капли тарабанят по металлу. Шлатт курит, смотрит на платье Минкс и думает его сжечь, чтобы её светлая голова никогда больше не додумалась выходить в таком в люди. Хотя, кажется, её светлая голова может додуматься выйти в люди голой. Так уж и быть, пусть оставит платье себе. От греха подальше.       — Зачем ты так с бедным мальчиком? — вдруг спрашивает Минкс. Приходится потратить несколько мгновений на то, чтобы понять, о каком конкретно бедном мальчике она вообще говорит.       — Этот «бедный мальчик» человека у тебя на глазах убил, Бекка, — спокойно отвечает Шлатт. — А я ему просто правду сказал. Ничего хорошего его не ждёт.       — Так он из-за меня человека убил, Шлатт, — также спокойно говорит Минкс и складывает руки на груди. — Не хочешь сказать мне, какая я сука?       — Ты не сука, ты просто тупая и понятия не имеешь, что ты делаешь. — Шлатт снимает пиджак и набрасывает ей на плечи. Холодно вообще-то. — А он знает, что он делает. В этом и суть.       Минкс строит недовольную рожу, но молчит в ответ. Полноценно надевает пиджак и смотрит куда-то в полутьму дождливой улицы. Шлатт думает, что ни одна другая девица его бы не вытерпела, также, пожалуй, как ни один другой мужик не вытерпел бы Минкс. Они нихера друг о друге не знают, кроме любимой марки пива, любимой строчки из библии и любимого фильма. Минкс нравятся накачанные мужики со смазливыми рожами и любые девушки, которые имеют неосторожность ответить на её флирт. Шлатту, кажется, уже очень давно совсем никто не нравится. Люди как вид переоценены. Пора устроить очередной потоп и на этот раз точно начать с чистого листа. Коты у Минкс больные и уродливые, но она всегда ужасно нежно называет их любовью всей своей жизни. Она говорит, что решила взять их по пьяни. Заводчик сказал, что они инвалиды, и никто не хочет их брать. Она захотела и почти пожалела, но теперь они её единственная радость. Шлатт смотрит на неё и думает, что, может, человечество всё-таки не так уж и безнадёжно. ***       Странно возвращаться домой и понимать, что тебя там кто-то действительно ждёт. Кто-то тебе рад. Кто-то встречает тебя на пороге. Фанди сидит на лестнице на второй этаж и мгновенно вскакивает, как только Шлатт входит в дом. Фанди похож на пса, давно соскучившегося по своему хозяину. Не хватает, пожалуй, только бешено виляющего хвоста. И Шлатт понятия не имеет, чем заслужил такой приём, но это скорее приятно, чем нет. Фанди вообще удивительно хороший для правой руки Дрима. Был бы тот же эффект, если бы правой рукой Гитлера стал какой-нибудь персонаж из мультиков. Хотя, Дональд Дак же был когда-то нацистом. Всё сходится. Никаких противоречий. Они прячутся в комнате Фанди, по-детски надеясь, что Дрим не будет их искать, когда закончит со своими делами. Шлатт расстёгивает сумку и вытаскивает гостинцы из Лос-Анджелеса. Копия Оскара, винтажные таблички Кока Колы, толстовка с логотипом Централ Перк.       — Ты что, ещё и травку мне привёз? — Фанди рассматривает свёрток и усмехается. — Как ты её вообще провёз?       — Ты не хочешь знать, — игриво отвечает Шлатт, и Фанди, скорчив гримасу отвращения, мгновенно бросает свёрток обратно на кровать. Шлатт запрокидывает голову и громко гогочет.       — Отвратительно, — задорно фыркает собеседник. — Но вообще, зря старался, чувак. Наркотики — это плохо. Я против наркотиков.       — Да ты же бухаешь не просыхая. Травка хотя бы твою печень до цирроза не доведёт. — Шлатт закрывает сумку и бросает её на пол.       — Алкоголь, по крайней мере, не запрещён законом. — Фанди из сидячего положения переходит в лежачее.       — Травка тоже не запрещена. — Шлатт устраивается рядом.       — В Калифорнии, чувак. — Фанди важно поднимает палец в воздух. — А мы в Техасе. Как тебе не стыдно нарушать законы собственной страны, м? — Шлатт лениво усмехается и бьёт его кулаком в плечо: «Не умничай». — Так как вообще твой «отпуск» прошёл?       — Плохо. — Он складывает руки на груди и переводит взгляд в потолок. — Но ты и сам прекрасно об этом знаешь. Не заставляй меня вдаваться в ненужные подробности.       — Ну, там хотя бы не было Дрима, — неумело пытается утешить Фанди. Кого угодно другого Шлатт бы за это убил, но Фанди… заслужил делать всё, что он захочет. Пусть утешает, если очень хочется. Пусть жалеет. Пусть хоть кто-то это делает.       — Поверь мне, Дрим всегда там был. — Шлатт вздыхает. Фанди решает промолчать.       Дрим всегда и везде. Дрим притаился в каждой тени, растворился в воздухе. Дрим всегда, везде и только с тобой. В каждом погасшем окне, в каждой стоящей на парковке машине, в каждой мысли на краю сознания. От него не сбежать ни в другой штат, ни в другую страну, ни на другую планету. Вы пожали друг другу руки, и теперь ты его собственность до конца своих дней. Но это не страшно, это вполне нормально. Каждый человек на свете чья-то собственность. Своих родителей, своей религии, своей страны. Ты променял одних ложных идолов на другого ложного идола. Люди в принципе не могут быть свободны. Ты говоришь себе, что смирился с этим. Фанди, например, смирился. Адаптировался. Привык. Он боится громких звуков и резких движений. Иногда он не спит несколько дней подряд и у него начинаются галлюцинации. Иногда он падает в обмороки. Иногда он не ест несколько дней подряд, потому что боится выходить из комнаты. Иногда на него страшно смотреть. Иногда его действительно жаль.       — Если честно, без тебя тут полный отстой, чувак, — наконец говорит Фанди. — Не хочешь поиграть со мной в Марио карт? ***       Собачьи бои придумали в Лондоне. В этом самом мерзком дождливом Лондоне, до краёв наполненном мерзкими шумными людьми. Изначально это были бои собак против крыс, но из-за запрета бычьей и медвежьей травли они эволюционировали в драки собак против собак. Брали двух собак разных пород, но примерно одинакового веса и заставляли их драться на потеху публике. Победитель получает кровавые раны и сломанные кости, а его хозяин — деньги и славу. Правда, если собака-победитель загрызёт проигравшую или, упаси господь, её хозяина — придётся платить штраф. Лондонцы люди жестокие, но не бесчеловечные. Лондонцы любят зрелища, но не смерть. Они оставят тебя истекать кровью на тротуаре, потому что это ужасно красиво, но обязательно вызовут скорую. Дрим решает возродить собачьи бои. Конечно же, со своими небольшими корректировками. Теперь это шоу только на двух зрителей и обе собаки принадлежат ему. Никто из присутствующих, кстати, не коренной житель Лондона. Можно убивать.       Минкс, накрашенная, в юбке и на каблуках, неловко стоит рядом с Дримом. Ей никто не сказал, что будет происходить, поэтому она заметно нервничает. Она прекрасно знает, что Дрим конченный ублюдок и что он может придумать абсолютно любую херню. Ей это не нравится, но кто её спрашивал? Дрим не стал заморачиваться с безопасностью, он просто снял пустой склад, включил в нём свет и вообразил из этого место для своих «собачьих боёв». Они с Минкс стоят возле стены, надеясь, видимо, что их не заденет. По идее, и не должно задеть. У собак Дрима немного больше интеллекта, чем у обычных собак. Хотя у Шлатта не повернулся бы язык сказать, что сильно больше. Шлатт снимает пиджак, распускает галстук, медленно расстёгивает пуговицы на рубашке. Эти шмотки слишком дорогие, чтобы пачкать их кровью. Шлатт кладёт всё на стул и наконец выходит на импровизированный ринг. Ранбу уже ждёт его.       Он чувствует себя здоровенным ротвейлером, а противник кажется максимум тонким и изящным доберманом. Они смотрят друг на друга, они идут по кругу, не отводя глаз и медленно сокращая расстояние. Пацан высокий и худой, на первый взгляд преимущество у него лишь в росте. Вряд ли их в культе учили боям без правил. На стороне Шлатта опыт, вес и мышечная масса. На стороне Шлатта чистая и нефильтрованная ненависть к любому человеческому существу. Ранбу не снял ни маску, ни очки, что тоже может выйти ему боком. Он постеснялся снять верх, и при желании Шлатт может просто задушить его галстуком. Он либо слишком тупой, либо слишком уверен в себе, — что, в принципе, в этих обстоятельствах вполне синонимично тупости. Единственное правило, которое обозначил Дрим: не бить по лицу. Он хочет крови, но не такой ценой. Можете поубивать друг друга, но презентабельный вид портить не смейте. Типичный Дрим. Всегда думает только об одном.       Ко всему в жизни привыкаешь. Чувства со временем притупляются. Тоска не такая безумная, совесть не такая громкая, боль не такая яркая. Шлатт даёт Ранбу шанс напасть первым, но тот этого не делает. По его движениям видно, что он в принципе не хочет этой драки. Его ошибка. Напади первым — сделай так, что я уже не встану. Я нападу первым — я сделаю из этого шоу. Дрим платит мне не за силу удара, он платит мне за зрелищность. Он платит мне за то, что я понимаю правила драматургии. Он платит мне, потому что я чертовски хорошо знаю, как его развлечь. Шлатт не торопится нападать. Их круг сужается, Шлатт скалит зубы, бросается вперёд, а Ранбу рефлекторно отпрыгивает. Шлатт смеётся. Маленькая трусливая крыса. Шлатт чуть сгорбившись стоит на месте и наблюдает за каждым движением. Зверь в высокой траве. Твой последний шанс на бей или беги, но ты ничего не делаешь. Последняя ошибка на сегодня.       Нельзя бить слишком сильно, иначе всё кончится слишком быстро. Нельзя бить в самые уязвимые места, иначе всё кончится слишком быстро. Надо противника выбесить, заставить его отвечать, но Ранбу такой же инициативный, как и девственник на первом свидании с самой красивой девчонкой школы. Шлатт пытается его дразнить, но всё бестолку. Шлатт бьёт его по рукам, бьёт по рёбрам, бьёт в живот. Если лишить его мобильности, всё окончательно превратится в избиение. Останется только бить его ногой, пока он хрипит и кашляет кровью на пыльный пол. Так не пойдёт. Шлатт хватает его за волосы, тянет ближе к себе и шипит сквозь зубы: «Дерись, дерьма кусок. Будешь плохо себя вести, и Дрим отрубит голову твоей принцессе». До Ранбу вдруг будто доходит, и он в ответ бьёт кулаком в живот. Приятного мало, но это прогресс. Шлатт смеётся. Ранбу встаёт в стойку. Глупую и неуместную для боя без правил, но это лучше, чем ничего.       Ранбу дерётся в пол силы. Он бьёт в грудь, пытается поставить подножку, с переменным успехом блокирует удары. Ему здесь не место, он для этого не создан. Шлатту кажется, что он может просто сжать его в руках и раздавить все рёбра к чёртовой матери. И он, увернувшись от очередного удара, проскальзывает за спину и даже пытается это сделать. Из чистого любопытства. Он поднимает Ранбу над землёй и сжимает так сильно, как только может. Ранбу хрипит и пытается вырваться. Шлатт разжимает объятья. Ранбу резко разворачивается и заряжает кулаком ему по роже. Повисает тишина. Шлатт проверяет, не треснула ли челюсть и не шатаются ли зубы. Он поднимает на Ранбу глаза. Тому не надо сообщать, что он нарушил единственное правило. Он и сам понял. Шлатт усмехается и бросается на него. Берёт за грудки, делает подсечку, и вот пацан лежит на полу. Шлатт садится сверху, прижимает к земле всем весом и смотрит ему прямо в лицо. Дружок, ты не хочешь нарушать единственное правило.       Дрим бросает что-то на пол рядом. Шлатт отводит взгляд и снова скалится. Это здоровенный охотничий нож. Шлатт берёт его в руку, демонстрирует Ранбу. Шлатт обхватывает рукоятку обеими ладонями и замахивается. Нож глухо стучит рядом с тупой башкой, и Шлатт снова смеётся. Он встаёт, берёт Ранбу за щиколотку и тащит его к стулу. Тело без сопротивления волочится по пыльному бетону. Шлатт хватает его за шкирку и усаживает на стул. Садится ему на колени. Лицом к лицу. В левой руке нож, а правой Шлатт медленно снимает чужие очки. Только теперь Ранбу проявляет признаки сопротивления, но Шлатт подносит нож к его глотке. Он шепчет: «Вот как? Только этого ты боишься? Тебе надо бояться того парня, который платит за эту вечеринку. Он итак знает, как ты выглядишь, но ты боишься меня?». Шлатт снимает очки, бросает их на пол. Осторожно стягивает маску на подбородок. Пацан как пацан. Ничего интересного. «Вы всегда меня боитесь».       Шаги Дрима звучат гулким эхом. Он молча встаёт за спиной Ранбу и хватает его за плечи. Дрим хочет крови. Шлатт всегда знает, как его развлечь. Он улыбается, распускает чужой галстук, тоже бросает его куда-то на пол. Резким движением дёргает рубашку, и большая часть пуговиц разлетается в разные стороны. У Ранбу на лице принятие и безразличие человека на расстреле. Он и хотел бы бороться, но ничего не может сделать. Убьёшь Шлатта — Дрим расстроится. Дрим расстроится — Дрим разозлится. Ты не хочешь злить Дрима, потому что злой Дрим — самый страшный из всех Дримов. Злой Дрим — воплощение извергающегося вулкана, который до этого спал целыми тысячелетиями. Густой смог закроет собой солнце, а звук от взрыва пронесётся над всей планетой ещё раза три. Цунами, землетрясения, падающие с неба камни. Незавидная судьба. Шлатт медленно и почти нежно проводит лезвием ножа по бледной коже. Кровь капает на пол. Ранбу дышит тяжело и устало, его мышцы каждый раз напрягаются от боли, но Дрим держит слишком сильно. Шлатт режет фанатично. Режет так, чтобы он страдал, но не умер. Ему тоже не хочется расстраивать Дрима.       Ранбу, судя по виду, уже медленно теряет сознание, но Дрим и Шлатт слишком увлечены процессом. Это так медитативно, так успокаивает нервы. Вдруг раздаётся громкий стук каблуков. Минкс отталкивает Дрима подальше, сбрасывает Шлатта на пол. Снимает с ноги туфлю и прикрывает едва живого пацана своим телом. Она чертовски зла и чертовски напугана. Она орёт: «Отвалите! Хватит! Не приближайтесь, а то я вам глаза нахер выколю!». Шлатт сидит на полу, смотрит на неё и не может найти никаких слов. Он почему-то чувствует гордость. Он почему-то чертовски её уважает. Дрим тоже молчит. Несколько мгновений проходят в почти тишине. Только хриплое дыхание Ранбу, только тяжёлое дыхание Минкс. И вот Дрим начинает ей аплодировать. Он говорит: «Вау! Это было так героично, Минкс. Я поражён. — Он усмехается. — Поработаешь полгода без зарплаты, но это было очень эффектно, дорогая». ***       Дети часто склонны к драматизму. Это и неудивительно. Когда в жизни нет настоящих проблем, любая незначительная неприятность может показаться полной катастрофой. Жизнь закончена, потому что девчонка не ответила на твоё сообщение, прекратили показывать любимый мультик или друг не пригласил тебя на гулянку. Но Уилл в свои двадцать с хвостиком возвёл детский драматизм в абсолют. И Шлатту искренне любопытно посмотреть в глаза людям, которые так сильно проебались с его воспитанием, что пацана любая мелочь может довести до истерики, но на действительно серьёзные вещи он почти не реагирует. Флорис сказал, что друг его папаши охотник, и для Шлатта такое описание показалось исчерпывающим. Большего ему знать, пожалуй, не нужно. А вот самого папашу Уилла Флорис описал только как херового, но решил вообще не пояснять, в какой конкретно области он херовый. Уилл тоже, драматично заламывая руки, может сказать только, что Фил — полный козёл. Только вот это ничего не объясняет.       Шлатт медленно разбирается со своими делами, а свободное время проводит с этими ужасными детьми. Он чувствует, что если будет сидеть один у себя в квартире и таращить в стену, то плохие мысли точно вернутся, и он точно выстрелит себе в рот. Ему этого не надо. Не теперь, по крайней мере. Поэтому он контролирует Ранбу, слушает бесконечную болтовню Томми и изредка умудряется наслаждаться компанией Тоби. Уилл тусуется у себя дома и в интернете почти не появляется, что вскоре начинает беспокоить бедных травмированных детей. Шлатт видит в их глазах животный ужас, когда они касаются этой темы. Самое забавное, что страх изначально в них поселил Дрим, но травмированы они в основном Уиллом. Он создал опасную ситуацию и поставил их жизни на кон, потом просто исчез, а через некоторое время вернулся и попытался сделать вид, что ничего не случилось. Он пришёл к ним в дом совершенно другим человеком. Он не сказал, почему уезжал и зачем вернулся. Он ничего им не сказал, а теперь опять исчез. Шлатту иногда начинает казаться, что он просто пытается довести их до суицида.       Понятное дело, что первым открыто паниковать начинает Томми. По нему всегда сильнее всех заметно. Тоби обычно старается найти всему какое-то объяснение, Ранбу привык мыслить рационально и лишний раз не лезть в чужие дела, но у Томми заноза в заднице. Если есть проблема, то мы обязаны её решить прямо здесь и сейчас. Пацану надоело сидеть и раз в три дня получать от Уилла сообщения в три предложения. От Уилла! От Уилла, у которого оповещения на телефоне громче будильника и который всегда и по любому поводу пишет в ответ эссе на двести страниц! Из-за Томми начинает паниковать Тоби, а из-за Тоби начинает паниковать Ранбу. И вот три паникующих ребёнка сидят и строят тупые теории, начиная банальным: «У Уилла, наверное, депрессивный эпизод и нужно просто дать ему свободное пространство», — и завершая вечер чем-то из разряда: «Что, если Уилл опять планирует что-то херовое?», — и миллионом возможных вариантов. Шлатт не может их винить. Он говорит им заткнуться, сесть в машину и написать адрес в навигатор.       Домик оказывается просто обалденным и обалдеть каким дорогим, но Шлатт меньшего и не ожидает. Его даже такой престарелой роскошью уже не удивить, поэтому он просто глушит мотор и выходит из машины. Томми мгновенно оказывается у двери, нетерпеливо звонит и громко стучит. Шлатт думает, что если бы к нему в дом так ломились, то он вышел бы с дробовиком и долго разговаривать бы не стал, но дверь открывает совершенно спокойный мужчина среднего роста и средних лет. Шлатт в целом описал бы его как среднего. Ничего примечательного, кроме светлых глаз и светлых волос, — да и тех средней длины, — в нём нет. Он даже этому шикарному дому из красного кирпича совершенно не подходит. Он слишком обычный. Когда смотришь на Уилла, думаешь, что его папаша будет каким-нибудь здоровенным домашним тираном или какой-нибудь дохера творческой личностью, но в итоге это просто какой-то чувак. Шлатту кажется, что кто-то его серьёзно наебал.       Фил сдержанно улыбается, протягивает руку для рукопожатия, и даже в этом нет ничего особенного. И голос у него обычный, и манеры вполне для британцев обычные. Фил — это просто светлые брови, светлая бородка, чёрная футболка, чёрные носки и тапочки. Детям он нравится. Томми здесь чувствует себя как дома, ведёт себя как хозяин. Тоби с Ранбу чуть менее раскованы, но тоже совершенно не волнуются. Дети ему доверяют, дети его любят. Томми спрашивает про Уилла, а Фил отвечает, что он у себя в комнате. Все дети мгновенно убегают на второй этаж, а Шлатт остаётся наедине с Филом. Фил предлагает чай и печенье, говорит, что Уилл много про Шлатта рассказывал, и он рад наконец познакомиться. Благодарит Шлатта за то, что он присмотрел за Уиллом. Шлатт смотрит на него с всё тем же недоверием. Как у такого человека как Фил мог получиться такой сын как Уилл? Неужели это история о родителях, которые на публику делают вид, что всё хорошо, но на самом деле морят детей голодом и запирают их в подвале? Только даже на такого родителя Фил совершенно не похож. Слишком спокоен. Слишком расслаблен. Слишком доволен своей жизнью.       — Знаешь, все постоянно драматизировали, — спокойно начинает Шлатт. — Описывали тебя каким-то кончелыгой, но ты же самый обычный папаша. — Отпивает чай. И даже чай здесь средний. — Выходит, Уилл просто мелкий неблагодарный ублюдок. Вы его кормите, вы его одеваете, вы ему за учёбу платите, а он срёт вам под дверь. Я бы на твоём месте его пиздил.       — Это непедагогично, — мягко возражает Фил. Шлатт усмехается.       — А я и не педагог. — Пожимает плечами. — Поэтому у меня никогда детей и не будет. — Шлатт делает небольшую паузу, задумчиво смотрит в чашку. — Но вообще, если честно, то мой отец тоже был самым обычным папашей. Кормил, одевал, платил за учёбу. И в итоге у него вырос я. — Он снова усмехается и поднимает взгляд на Фила. — Иногда дети просто получаются хуёвыми, и в этом нет никакой вины родителей.       — А иногда у детей просто хуёвые родители, и в этом нет никакой вины детей. — Фил отпивает чай. — На самом деле, отношения между людьми — командная игра. Если что-то пошло не так, вероятно, все игроки облажались. Я мог подумать головой, Уилл мог подумать головой. Но никто не подумал. — Он ставит кружку на стол и разводит руками. — Никто не хочет работать над отношениями, но все хотят, чтобы отношения работали. Поэтому я плохой отец, а Уилл плохой сын. — Фил давит из себя улыбку и хлопает Шлатта по плечу. — Не волнуйся, мы с ним друг друга стоим. ***       — Так ты левша, — видимо, пытаясь нарушить неловкое молчание, говорит Минкс. — Никогда не замечала. — Она отпивает скотч и оставляет на бокале след тёмной помады. — У нас в школе левшей переучивали. Я видела, как одну девочку били линейкой за то, что она писала неправильной рукой.       — Как ты попала к Дриму, Ребекка? — невозмутимо повторяет Шлатт. Он задаёт этот вопрос на складе. Задаёт его в машине. Задаёт на пороге своей квартиры. Минкс молчит. Минкс смотрит на него со смесью страха и непонимания, но не из-за вопроса. Теперь она не знает, можно ли вообще ему доверять.       — Я умерла. — Она опускает взгляд на бокал, стучит по нему пальцем. — А Дрим меня оживил. После этого я и перестала верить в христианского бога. — Минкс вздыхает и заправляет волосы за ухо. — Даже если он есть где-то там, почему он не хочет всё это прекратить?       — Он не для этого дал нам свободу воли. — Минкс сидит на диване, а Шлатт стоит за баром. Он для разнообразия сегодня трезв. После драки всё болит. Рубашка всё-таки испачкалась в крови. Проще выкинуть.       — Откуда у тебя шрамы? — Шлатт поднимает глаза, они с Минкс наконец сталкиваются взглядами. Впервые за вечер.       Теперь молчит Шлатт. Он ненавидит этот вопрос. Алексис уже его задавал, и ничем хорошим это не закончилось. Ребекка слишком похожа на Алексиса, чтобы результат в итоге получился каким-то другим, но Шлатт уже устал думать о последствиях. Уже устал, что ему давно не двадцать, и теперь обязательно нужно брать на себя ответственность за все свои действия. Шлатт молча уходит в спальню, молча открывает гардероб, молча достаёт алый нагрудный платок и разворачивает его. Всё тот же кусок металла. Всё та же искорёженная пуля, с которой они познакомились под тусклым жёлтым светом. Шлатт слишком часто думал её переплавить и дать ей второй шанс. Фанди сказал, что застрелиться эффектнее было бы из дробовика. Дождаться юбилейного выпуска, прямого эфира, пронести на съёмочную площадку какой-нибудь Моссберг 500 и сказать, что это просто реквизит. А потом, — бам! — мозги по всей студии. Крики, паника, технические работы на экране тысяч телезрителей, тренды в твиттере, громкие заголовки СМИ. Красиво.       — Лови. — Шлатт возвращается без пиджака и галстука, бросает Минкс свёрток. Та неуклюже ловит и разворачивает. Смотрит на пулю и хмурит подведённые брови. Шлатт расстёгивает пуговицы рубашки, садится на диван рядом. — Эту пулю Дрим достал из моего живота.       Шрам получился откровенно уродливым. Дрим много чего умеет делать, но это не значит, что он умеет делать это хорошо. Зашил он паршиво, позже шов даже загноился и разошёлся. Шлатт думал, что умрёт, но не умер. Он слишком часто за жизнь думал, что умрёт, но не умирал. Минкс осторожно касается, проводит тёплыми пальцами по коже. Ей не нужно разрешение. Шлатт внимательно наблюдает за движениями, а потом берёт её тонкую ладонь и кладёт на шрам у ключицы. «А это Дрим сам в меня стрелял», — шепчет он. Минкс поджимает губы и снова хмурит брови. Теперь Шлатт смотрит ей в лицо, пока она увлечённо изучает его кожу. Меч плохого охотника, пуля хорошего копа, нож предателя. Минкс молчит. Квакити не молчал. Он задавал вопросы, ругался и тяжело вздыхал. Он ненавидел Дрима за каждый шрам. Во время секса Квакити их целовал, извинялся за них на испанском и молился, чтобы этого больше не происходило. Шлатт хотел его придушить.       — Ты поэтому ни с кем не спишь? — вдруг спрашивает Минкс. У неё нечитаемое выражение лица, но в голосе это тоскливое: «Поэтому ты не спишь со мной?». — Стесняешься?       — Кто я такой по-твоему, Ребекка? — Минкс одёргивает руку, смотрит прямо в глаза. Что бы Шлатт ни говорил, но ей чертовски идут эти огромные стрелки и длиннющие ресницы.       — Ты просто чел из телека, — почти шепчет Минкс. — Ты же совсем безобидный, я же знаю. — У неё ужасно грустное лицо. Иногда ты веришь во что-то, а потом это оказывается неправдой. Иногда ты веришь в бога, а потом умираешь, и там ничего нет. — В этом нет твоей вины, Джон.       — Тебе пора домой, Минкс, — спокойно отвечает Шлатт. — Ты пьяна. — Он поднимается с дивана и больше на неё не смотрит. — Я вызову такси. ***       Дрим лезет руками под футболку. Он прижимает тебя к стене в коридоре и ему совершенно насрать на твоё мнение. Впрочем, это давно уже не новости, но раньше он хотя бы пытался делать вид, что всё это игра. Что у всего этого есть какая-то более важная цель, чем просто залезть тебе в трусы. И ты привык к этому, ты никогда не питал иллюзий. Ему нравится твоё лицо и твой сломанный моральный компас, — больше ему ничего от тебя не нужно. И ты готов был притворяться для него милой и трудолюбивой Аникой из Флориды, чтобы не жрать всю жизнь помои и не воспитывать нежеланных детей. Ты готов был терпеть боль и унижение, когда формально они были адресованы не тебе. Аника готова была терпеть что угодно ради приличной жизни и дорогих шмоток. Ради мужика, который не будет её бить, но сделает из неё красивую и безвольную игрушку. Аника готова терпеть, и Дрим всегда пользуется этим.       — Я скучал по тебе, Джон, — хрипло шепчет он прямо в ухо. Аника готова терпеть; Джон — нет.       — Не смей называть меня этим именем, — предупреждающе рычит Шлатт. — Уважай моих родителей, урод.       — Что-то ты сам как-то не очень их уважаешь, Джонатан. — Дрим скалит зубы, проводит ладонью по щеке. Он хочет реакции. Он хочет шоу. Что ж, почему нет? Шлатт хватает его за грудки и делает подсечку. Падение в тишине звучит взрывом бомбы. Шлатт ставит ногу Дриму на грудь и смотрит прямо в лицо.       — Нравится доминирование, солнышко? — Шлатт давит из себя невыразительную улыбку. — Я могу устроить тебе доминирование. Могу устроить тебе такую БДСМ-сессию, что ты никогда в жизни её не забудешь. — Скрип. Из-за двери в конце коридора высовывается любопытная лисья рожа. Шлатт мгновенно переводит взгляд на него. — Хочешь присоединиться, фурри-пацан? У меня доброты на всех хватит! — Дверь сразу же захлопывается. Шлатт усмехается. — Знаешь, дорогой, у меня вообще-то есть отличная идея. Мне уже надоело тебя ублажать. Теперь твоя очередь.       Шлатт берёт Дрима за щиколотку и тащит по коридору. Тащит до двери, тащит до кровати. Хватает за руки и поднимает, только для того, чтобы после этого толкнуть на кровать. И Дрим мог бы с лёгкостью всё остановить или даже убить его, но он позволяет этому происходить. Видимо, ему правда нравится доминирование. Шлатт садится на него. Шлатт понятия не имеет, с чего начать, но он чертовски хочет отомстить. За Анику, за Фанди, за Алексиса. Даже за самого себя, хотя совсем этого не заслужил. Шлатт рвёт его рубашку, кусает его плечи, оставляет засосы и сжимает бёдра до синяков. Дрим всё ещё лезет руками под футболку, всё ещё хрипло шепчет что-то на ухо и остаётся всё таким же ублюдски спокойным. Ему не больно. Ему плевать. А Шлатта тошнит от его крови, у него мурашки по коже от тепла его рук и звука его голоса. Шлатт в очередной раз понимает, что проиграл в игре, в которой у него всё равно не было ни единого шанса.       Ты чувствуешь, что задыхаешься. Ты падаешь с кровати и ползёшь в угол комнаты. Ты закрываешь голову руками, прижимаешь колени к груди. Ты не хочешь умирать. На рёбра давит масса, кажется, тысячи солнц. От страха дрожит каждая мышца. По щекам против воли текут слёзы. Дриму всё равно. Он никогда не почувствует того, что чувствуешь ты. Он никогда не познает справедливость, никогда не будет бояться каждой тени, никогда не будет страдать бессонницей или морить себя голодом. Не тебе быть его возмездием за все грехи. Вы умрёте в один день. Когда последняя капля его крови окрасит собой пол, — ты перестанешь существовать. Твой замок смоет шипящая волна, а ты навсегда останешься наедине с тем мерзким и грязным, что ты из себя представляешь. И ты, пожалуй, никого не боишься так сильно, как самого себя. ***       Теодор Кеннеди Нивисон-младший действительно генерирует только самые свежие и самые успешные идеи. Его второсортный ситком становится культовым едва ли не с момента своего выхода. Второсортные актёры его второсортного ситкома мгновенно становятся звёздами едва ли не первого эшелона. И почему-то Тед вспоминает Шлатта. И почему-то Тед предлагает ему роль почти-камео-но-не-камео в нескольких эпизодах нового сезона. И Шлатт почему-то соглашается, а Дрим почему-то отпускает их с Минкс в США на неопределённый срок. И всё почему-то идёт хорошо. Так хорошо, что Шлатт чувствует дрожь в руках и почти не спит по ночам, но старается наслаждаться мгновениями своей почти свободы. Ты существуешь только здесь и сейчас, остальное — дело дня грядущего. По планам съёмки сначала проходят в Сан-Диего, а потом весь дружный коллектив едет обратно в Лос-Анджелес.       — Это подружка Людвига, — указывая на эффектную блондинку в пастельно-голубом платье, представляет Тед.       — У меня имя есть вообще-то, — мгновенно возмущается блондинка.       — СМИ так не думают, моя дорогая Блэр. — Тед усмехается и хлопает её по плечу. Блэр закатывает глаза и отпивает свой ярко-оранжевый коктейль.       — А я ассистентка, которую трахает Шлатт, — задорно бросает Минкс и протягивает Блэр ладонь. — Так тяжело стоять за великими мужчинами, правда, милая?       Блэр хохочет в ответ, и Шлатт сразу же понимает, чем во время этих съёмок будет занята Минкс. По крайней мере, ей точно не будет скучно. Тед чуть позже представляет и самого Людвига. Он харизматичный, яркий, никогда не затыкающийся. На нём рубашка, идеально подходящая по цвету к платью Блэр, у них с ней почти одинаковый смех. Он нежно приобнимает её за талию, они постоянно обмениваются колкостями. Милая звёздная парочка, — больше Шлатту сказать нечего. Потом Тед представляет других актёров, и оказывается, что почти все они не в меру эксцентричные и гиперактивные. Впрочем, такие же, как и сам Тед, так что ничего удивительного. Ближе к ночи Шлатт позволяет себе немного расслабиться на этой вечеринке, пьёт дурацкие коктейли и болтает с Тедом о каком-то тупом дерьме. Минкс продолжает флиртовать с Блэр, пока Людвиг болтает с кем-то по телефону. Вдруг на вечеринку врывается Карл Джейкобс. Он слишком шумный и странный даже на фоне всех остальных актёров.       — Шлатт, это Карл, — всё ещё изображая радушного хозяина вечеринки, представляет Тед. — А это его ассистент Ник.       — Привет! — Карл слишком активно трясёт протянутую руку. — Я про тебя слышал! Весь твиттер хочет убить тебя. — Он смеётся. — Потрясно!       Карл в футболке поверх кофты, у Карла разноцветные ногти и куча колец на руках, у Карла осветлённые волосы с тёмными корнями и ужасно дурацкий смех. Хуже, пожалуй, только у Фанди. Ник кажется тенью Карла. Он низкий и коренастый, он окидывает Шлатта оценивающим взглядом, но ничего не говорит. У него на лице щетина, на нём толстовка с картинкой из аниме, шорты до колена и чёрная кепка, из-под которой торчат вьющиеся на концах рыжевато-коричневые волосы. В глазах Ника отчётливо читается: «Чувак, эта вечеринка отстой. Я, бля, ненавижу этих людей». Шлатт наконец находит человека, с которым действительно может согласиться. Карл громко и энергично болтает непонятно о чём, а потом извиняется и тащит Ника к бару. Тот идёт, но без энтузиазма. Они с Шлаттом на прощание обмениваются поразительно многозначительными взглядами. На этой вечеринке всё не так просто, как хотелось бы. Тед отвлекается на Чарли, а Шлатт всё-таки находит Минкс, одиноко стоящую возле бассейна.       — Тебе что, уже надоело окучивать подружку Людвига? — иронично интересуется он. Минкс фыркает.       — Да он постоянно рядом с ней вьётся, — почти обиженно бросает она. — Но ничего. У нас ещё дохера времени. — Минкс салютует бокалом. — Помяни моё слово, я буду ей лизать, пока язык не отвалится.       — Так вот как тебя заткнуть? Что ж ты раньше не сказала? — Шлатт отпивает свой приторно-сладкий коктейль и старается не морщиться. Набухаться такими невозможно, да и вкус, мягко говоря, не вау, но такова жизнь. — А вообще, ты не думала, что она может быть верна своему парню?       — Шлатт. — Минкс как всегда смотрит на него как на полного идиота. — Все знают, что актёры и музыканты те ещё шлюхи. Один только ты грёбаный евнух.       — Берегу себя для брака. — Она в ответ громко гогочет. Они чокаются бокалами и допивают свои коктейли. ***       Дрим бреет тебя опасной бритвой. Вы стоите в ванной, он держит тебя за подбородок и осторожно проводит лезвием. Стряхивает пену. Снова проводит. Потом он укладывает твои волосы, брызгает их лаком. Он завязывает тебе красный галстук, поправляет пиджак, кладёт алый платок в карман. Ты ненавидишь костюмы, но Дрим уже всё придумал. Дрим сотворил из тебя свой собственный идеал. Он говорит, что удачи желают только неудачникам, потому просто хлопает тебя по плечу и отправляет работать. Ты не боишься камер, не боишься статистов из зала, не боишься своего гостя. Ты бывал в местах и похуже, делал вещи и похуже. Ты убивал людей на глазах других людей, танцевал стриптиз за дозу и едва не был пущен за это по кругу. Нет на свете вещи, которая напугала бы тебя. В тебе давно не осталось никаких чувств, кроме ненависти. Дрим доволен тобой. Дрим тобой горд, — и только это имеет значение.       Однажды Фанди присылает тебе фотки какого-то парня, а потом пишет что-то вроде: «Ой, прости, перепутал чаты». Он не удаляет эти фотки. Он никогда и ничего не делает случайно. Ты смотришь на худого, высокого и педиковатого мальчика со смазливой рожей и думаешь: «Господи, наконец-то он нашёл мне замену. Я ему больше не нужен». А потом ты действительно понимаешь, что больше ему не нужен. Он нашёл тебе замену, и ты больше ему не нужен. Тебе нечего ему предложить, и если ты облажаешься, то он без промедлений выкинет тебя на помойку. И почему-то это вдруг кажется особенно соблазнительным. Почему-то хочется проверить сколько в нём терпения, но ты держишь себя в руках. Дрим ездит с тобой на каждые съёмки, и вы дружно делаете вид, что всё так и задумано. Но однажды вы вместе возвращаетесь в твою пока ещё пустую квартиру и сидите на полу. Вы пьёте бурбон, потому что ты уже чертовски скучаешь по США, но никогда не признаешься в этом вслух. Дрим итак знает. Дрим всё всегда знает. Ты достаёшь зиппо из внутреннего кармана и протягиваешь ему.       — Зачем? — Он смотрит на зажигалку, крутит её в руках. Шлатт купил её на первый гонорар. Выбрал самую красивую. Только для него, только ради него. — Я не курю.       — Я курю. — Шлатт достаёт из другого кармана пачку сигарет. Дрим ухмыляется. Его очередная маленькая победа. И очередное маленькое поражение Джона. Шлатт берёт сигарету в рот, Дрим осторожно её поджигает. — Я хочу сюда толстую железную дверь и пуленепробиваемые окна, Дрим.       — Хорошо, — совершенно спокойно соглашается Дрим. Он смотрит с таким обожанием, что это даже неловко. Он создал из тебя свой собственный идеал. Шлатт седлает его и выдыхает дым в лицо.       — Почему ты до сих пор хочешь меня трахнуть, дорогой? — Он медленно снимает пиджак, бросает его на пол. — Я думал, ты уже нашёл себе новую жертву. Почему бы не пойти и не трахнуть его?       — Он ещё слишком маленький, чтобы законно его трахать. — Дрим нежно кладёт руки на талию. Шлатт распускает галстук.       — Мне всегда казалось, что тебя такие мелочи обычно не волнуют, — из-за сигареты слегка невнятно отвечает Шлатт. Он расстёгивает несколько пуговиц рубашки, наслаждается чужим вниманием. Но ему уже давно надоела эта игра. Шлатт резко останавливается, берёт сигарету и тушит её о чужое предплечье. Опускается пониже к Дриму и говорит: — Убирайся. Я не хочу видеть тебя в своей квартире.       И он правда уходит. Не угрожает смертью, не пытается как-то задеть, не бьёт и не высмеивает. Просто молча уходит, и тогда ты действительно понимаешь, что больше ему не нужен. Теперь у тебя есть твоя машина, твоя квартира, твоя железная дверь, твои пуленепробиваемые окна, твоё шоу, твоя жизнь. Ты это заслужил, ты это заработал. У тебя есть всё, о чём ты мечтал в свои девятнадцать. Ты покупаешь себе мебель и декор, ты сам всё собираешь и всё двигаешь. Ты заполняешь бар кучей всякой дорогущей алкашки, покупаешь миллион дорогих костюмов, нанимаешь себе тренера, прикручиваешь телевизор к стене, садишься на свой кожаный диван, и действительно понимаешь, что тебе всё это больше не нужно. И в этот вечер, впервые за долгие годы, ты снова плачешь. Дрим оставил тебя наедине с самим собой, и ты это ненавидишь. Без постоянно маячащих на горизонте целей у тебя слишком много свободного времени, которое тебе некуда потратить. Ты включаешь случайную музыку, сидишь и смотришь в стену. Не смей думать. Если ты задумаешься хоть на секунду, то перестанешь существовать. ***       Минкс проводит ночь в номере Блэр и Людвига, пока пьяный Людвиг спит на диване в номере Теда. Шлатт проводит ночь в своём номере. Очередную бессонную ночь, потому что всё слишком хорошо. Шлатт выходит на балкон, смотрит на тёплые городские огни и хочет закурить, но в зажигалке как назло закончилось топливо. Приходится стоять с сигаретой во рту и проклинать всех людей на свете, а ещё не забыть в очередной предсмертной записке обвинить во всём эту чёртову зажигалку. Шуршит открывающаяся дверь, и на соседний балкон выходит Ник. Какое неожиданное совпадение. Правда, Шлатт уже слишком давно привык, что совпадений в жизни не бывает. Ник молчит. Молча облокачивается на перила и делает вид, что чужого присутствия не замечает. Вдруг он поворачивает голову, снова окидывает Шлатта взглядом.       — Нужен огонёк? — нейтрально спрашивает он. Шлатт кивает. Ник подходит чуть ближе, протягивает раскрытую ладонь, и ту мгновенно охватывает пламя. Ну да. Шлатт давно уже не удивляется, поэтому молча подносит сигарету и молча затягивается. — И как давно ты с Дримом?       — Я бы сказал, слишком давно, — спокойно бросает он и стряхивает пепел куда-то далеко-далеко вниз. — А ты?       — А я давно уже не с ним. — И вот теперь Шлатт удивляется. Он приподнимает брови и искренне надеется на продолжение. Ник переводит взгляд на тёплые городские огни. — Мы с ним когда-то были друзьями.       — И что, он стал мудаком, и поэтому ваши пути разошлись? — Ник усмехается и качает головой в ответ.       — Он всегда был мудаком, — возражает он. — Я нашёл его едва живого в мусорном баке. Охотники, знаешь. — Шлатт понимающе кивает. — Они преследовали нас обоих, и мы решили, что вдвоём выжить будет как-то проще. — Ник пожимает плечами. — А потом я вырос и понял, что всё это херня собачья. Охотники не просто так начинают преследовать. Нужно перестать косячить, и тогда им надоест.       — И ты просто ушёл? — Шлатт выдыхает дым в тёплый пустынный воздух.       — Мы были друзьями. Мы не заключали договор. — Ник снова смотрит на Шлатта. В его взгляде нет сочувствия или жалости. Только понимание. — Я пытался ему отомстить за таких как ты. Думал, что убил его, но этот блядёныш гораздо живучее, чем хотелось бы.       — Так вот откуда у него ожоги. — Шлатт устало усмехается. — А я всё голову ломал. ***       Бои на мечах в жизни, мягко говоря, не такое уж эффектное зрелище. Поражает, правда, не хореография, а скорее сам факт того, что два мужика без какой-либо защиты дерутся настоящими мечами. Александр ровно такой, каким Шлатт его себе и представлял: широкоплечий, статный, смотрящий на всех с подозрением. Тот самый единственный хороший охотник, которому убить Дрима помешало не отсутствие опыта, силы или мастерства, а те же самые гордыня и жадность, что и всем простым смертным. Они с Ранбу дерутся в пол силы. Это самый обычный дружеский бой, но даже так это выглядит опасно. Лязг металла о металл, грациозные уклонения. Кулачные бои не для них. Они рождены для чего-то высокого, для чего-то благородного, но в итоге такие же мясники, как и все остальные. Вчера выпал первый снег. Кеды Ранбу скользят на мокрой траве, и он совершенно неизящно падает у ног противника. Александр направляет меч ему в грудь. Мгновение, — и пацан был бы мёртв. Александр усмехается и подаёт ему руку. Бой продолжается.       — В школе я травил других детей. Я их высмеивал, бил, делал пакости. Они меня боялись и ненавидели. — Фил и Шлатт сидят за столиком на веранде, с вежливым интересом наблюдают за боем и пьют уже совсем не чай. — Большие проблемы всегда начинаются с маленькой вседозволенности.       — По крайней мере, ты не взорвал торговый центр, — с лёгкой иронией отвечает Фил и подливает свою дурацкую настойку. — И ты понимаешь, в чём именно проблема. Это всегда хорошо.       — Мы с тобой старики, Фил. — Александр выбивает меч из рук Ранбу. Объясняет, что тот сделал не так, и они пробуют снова. — Конечно, мы понимаем, в чём проблема.       — Старики? — возмущённо спрашивает Фил. — Почему все постоянно норовят записать меня в пенсионеры? — Он отпивает настойку и всплёскивает руками. — Я молод! — На мгновение задумывается, добавляет тише: — Душой. — А потом смеётся и поправляет волосы. — А ты-то какой старик, Шлатт? Ты же всего лишь чуть старше Уилла. Жизнь только начинается.       — Забавно, но чувствую я себя как минимум на шестьдесят, — бесцветно отвечает Шлатт и тоже отпивает настойку. Забористая дрянь.       Ранбу с Александром дерутся ещё пару раз. Шлатт ловит себя на мысли, что этот дом — очень странное место. Жители этого дома — очень странные люди. Вокруг только густой лес, над головой только высокое серое небо, под ногами первый снег. В Лондоне снега ещё не было. Шлатт отпивает настойку. Красивый старый дом посреди леса, в котором живёт слишком дружелюбный ворон-убийца, его друг-охотник и его сын-гитарист с тягой к геноциду. Это было бы забавно, если бы не было так грустно. Шлатт понимает, почему Фил так нравится другим детям и почему из-за этого же он так не нравился Уиллу. Фил понимающий и поддерживающий, но всегда слегка отстранённый. Вот вы сидите с ним, пьёте его бурду, говорите о чём-то важном. И он вроде бы здесь, рядом, но при этом где-то в другом месте. Он всегда себе на уме. Он даёт хорошие советы, потому что чужие проблемы его не волнуют. Он думает холодной головой, потому что в нём нет таких глубоких эмоций. Всё самое страшное для себя он уже пережил. Какое ему дело до ваших бренных людских страстей?       Шлатт пьёт и понимает, что, очевидно, ночевать придётся здесь. И он даже немного рад. Фил славный. Не лезет туда, куда его не просят; не задаёт неправильных вопросов; понимающе кивает, и в этом движении гораздо больше смысла, чем в тысяче пустых слов. Суть хорошего психолога в том, что он не решает твои проблемы за тебя. Он направляет и даёт тебе знания, которые помогут самому справиться со своими проблемами. Он тебе не родитель, а наставник. Он мудрец, смотрящий на жизнь с высоты своего опыта. И это приятно, когда вы встречаетесь с этим человеком раз в неделю, и ты плачешься ему в жилетку о том, что девчонки не отвечают на твои сообщения, а друзья не зовут на гулянки. Но постоянно так жить, должно быть, настоящий ад. Детям нужны родители, а не наставники. Детей не нужно учить жизни, детей нужно любить. И не очень-то похоже, что Фил умеет выражать свою любовь. Если вообще умеет любить, конечно.       Александр с Ранбу заканчивают свой дружеский бой. Они тоже садятся за столик на веранде, обсуждают ошибки и хвалят друг друга. Иногда они говорят одновременно, но всё равно друг друга понимают. У них почти одинаковый тон голоса, почти одинаковые движения. Братья по оружию. Шлатт спустя столько лет наконец-то понимает, что именно это значит. Фил включается в разговор. Тоже их хвалит, хотя, конечно же, совершенно не разбирается в боях на мечах. Шлатт сидит рядом с ним и молча пьёт настойку. Вдруг из дома выбегает Тоби. За ним через мгновение выбегает Томми. Они орут, падают на землю и дерутся. Александр многозначительно смотрит на Ранбу: «Не хочешь их разнять?». Ранбу пожимает плечами: «Нет, всё в порядке. Они всегда такие». Дети вывалялись в снегу и грязи, но, кажется, решили все свои проблемы. Они поднимаются, отряхиваются. Замечают, что за ними всё это время наблюдали. Тоже садятся за столик на веранде.       — Так вот ты где, Шлатт, — задорно восклицает Томми. — Тусишь тут с Филом. Мы уже тебя потеряли, мужик!       — Видимо, Шлатту просто нравятся мужчины постарше, — с совершенно спокойным лицом отвечает Тоби. Фил смеётся, и настойка едва не идёт у него носом. Шлатт смотрит на Тоби с недоумением. Ранбу и Александр делают вид, что ничего не произошло. Томми едва не задыхается от хохота. — Что? — невинно бросает Тоби, а потом резко меняется в лице. — Боже! Я не это имел ввиду! ***       Ник говорит, что надо валить. Ник говорит, что дальше будет только хуже. Ник говорит, что Дрим всегда находит новые способы пыток, а если и не находит, то сам их создаёт. Он говорит это так, будто Шлатт и сам об этом не знает. Потом Ник спрашивает: «Раз уж ты так хорошо всё знаешь, почему ты до сих пор с ним?». Тогда Шлатт делает вид, что не знает ответа на этот вопрос. Он знает ответ на все вопросы во вселенной, но не на этот конкретный вопрос. Конечно же, он не думал об этом все эти годы. Он думал о чём угодно, но только не об этом. Даже если бы Шлатт знал ответ на этот вопрос, он, конечно же, пожелал бы его забыть. А Нику и не нужен ответ. Ник уже был там, он уже видел всё это и не один раз, он уже и сам прекрасно знает ответ. Это риторический вопрос. Ник говорит, что Дрим убил даже того единственного человека, которого действительно любил. Как думаешь, какие шансы у тебя? Шлатт не хочет знать ответ на этот вопрос.       Съёмки в Сан-Диего заканчиваются, пожалуй, даже слишком быстро. Блэр сразу отрекается от их с Минкс интрижки, и та даже не обижается. Она добилась того, чего хотела. Больше Блэр ей неинтересна. Лос-Анджелес говорит со Шлаттом на давно забытом языке. Шлатт знает эти улицы. Знает, где стоят шлюхи и наркодиллеры, узнаёт грязный свет неоновых вывесок каждого отстойного клуба. Шлатт нежно ненавидит Лос-Анджелес, но в этом нет его вины. Шлатт сходит с ума от бессонницы. Через мелких торгашей Шлатт выходит на Квакити. Он знает, что это ошибка, но хочет её совершить. Он чертовски хочет его увидеть. Он чертовски хорошо знает, что должен был придушить его подушкой во сне задолго до того, как тот построил свою маленькую наркотическую империю, но это не имеет значения. Минкс не отпускает его одного непонятно куда под предлогом, что Дрим ей башку оторвёт. Шлатт заводит прокатную Теслу и вместе со своей «любовницей» едет к своему неудавшемуся «мужу». Шлатт почти чувствует себя Блэр.       — Дай сюда. — Шлатт нетерпеливо выхватывает подводку из рук Минкс, стирает её неудачную попытку и с первого раза рисует правильную стрелку. — Вот так надо, сучка. Моей форме глаза всё равно твои стрелки не подойдут.       — Охренеть. — Она обхватывает его лицо ладонями и внимательно рассматривает. — Ты где так научился, сукин сын?       — Mi alma, поверь мне, ты не хочешь знать, где Тыковка так научился, — небрежно бросает Квакити. Он стоит за стойкой и делает какой-то очередной дурацкий коктейль. Все уже сильно пьяны и сильно под кайфом, но это никого не волнует. Минкс игнорирует Квакити и седлает Шлатта.       — Ты мне уже надоел, — говорит она и недвусмысленно ёрзает. — Если ты не трахнешь меня прямо сейчас, то, клянусь, я тебя грохну. — Минкс хватает его за лацканы пиджака и целует. Шлатт осторожно кладёт руки ей на талию, но лишь для того, чтобы скинуть с себя.       — Бекка, ты слишком хороша, чтобы тебя трахать, — полупьяно шепчет он. Возмущённая Минкс бьёт по дивану рядом с его головой.       — А это что вообще значит? — вскрикивает она.       — Я импотент, — с совершенно серьёзным лицом отвечает Шлатт.       — А вот и нет! — с ещё большим возмущением вскрикивает Минкс.       — Ты мне не нравишься, — невозмутимо продолжает Шлатт.       — А вот и нет! — невозмутимо повторяет она. — Твоему члену я вполне нравлюсь! Может хватит уже пиздеть?       Квакити героически отвлекает Минкс на себя. Даёт ей коктейль, закидывает комплиментами. Минкс ставит коктейль на стол, достаёт телефон, находит какую-то слезливую песню про любовь и тянет его танцевать. «If you dance, I'll dance. And if you don't… I'll dance anyway». И Квакити не отказывает. У него всегда на лице написано, если человек ему действительно нравится. Никто из них не умеет танцевать по-настоящему, поэтому они просто качаются в такт. «Give peace a chance. Let the fear you have fall away». Его руки на её талии, её — на его плечах. Квакити чуть ниже Минкс, и это кажется довольно комичным. «If you go, I'll stay. You come back, I'll be right here». Они такие ужасно красивые в это мгновение. За окном на их фоне солнце тонет где-то за холмами, и они такие ужасно красивые. Он в подтяжках и белой рубашке, она в джинсах и цветастом кроп-топе. Они — всё, о чём Шлатт хотел бы мечтать, но никогда себе не позволит. «Like a barge at sea. In the storm, I stay clear».       Ты говоришь себе, что так жить нельзя. Ты говоришь, что так жить неправильно. У тебя есть как минимум сотня причин отказать, начиная с того, что ты этого не заслужил, и заканчивая тем, что Дрим в лучшем случае убьёт тебя за это. Ты всю жизнь недоволен, что бог не посылает тебе никаких знаков, что не ведёт тебя за ручку к какой-то великой цели, но кто тогда такие Алексис и Ребекка? Кто тогда такие милый маленький мексиканец с его наркоимперией и великолепная ирландская женщина, разочарованная в боге? Кто они, если не знак свыше? Ты знаешь, что это ошибка, но ужасно хочешь её совершить. «Say yes to heaven. Say yes to me». Притворись, что тебе снова двадцать, и ты не обязан нести ответственность за свои слова и действия. Притворись, что тебе нечего терять. Притворись, что, проснувшись завтра, ты об этом не пожалеешь. Притворись, что это твой последний день на земле. «If you dance, I'll dance. I'll put my red dress on again».       У Ребекки прекрасные голубые глаза, мягкие фиолетовые волосы с синеватым отливом и нежная светлая кожа. У Алексиса глубокие глаза цвета ночного неба в пустыне, короткие чёрные волосы и всё та же татуировка на спине. «And if you fight, I'll fight. It doesn't matter, now it's all gone». Они знают, откуда твои шрамы. Они наивные и громкие, ужасно надоедливые, с дурацким чувством юмора и сломанным моральным компасом. Никто, кроме них, не станет тебя терпеть. Никто, кроме них, не станет тебя любить. Ты отдаёшь им всего одну ночь, но, если честно, хотел бы отдать целую жизнь. С утра ты разозлишься на них, разобьёшь пару бокалов и скажешь, что был пьян и под кайфом, и этого никогда больше не повторится. Ты скажешь, что они тупые и жалкие, что они тебя бесят, и ты не хочешь иметь с ними ничего общего. Тебя от них тошнит. Ты потрахался с ними из жалости. Ты использовал их. Ты сделал что угодно, но только не то, что ты сделал. Ты трус, но это дело дня грядущего, а ты существуешь только здесь и сейчас.       Алексис всё такой же нежный, а Ребекка вполне предсказуемо отлично целуется. Джон обещал подучить испанский, но так этого и не сделал, потому понимает от силы половину комплиментов. У пьяной и возбуждённой Бекки слишком яркий ирландский акцент, потому её он вообще не понимает. Джон рад их не понимать. Рад не говорить с ними на одном языке. Слова только всё усложняют. Слова переоценены. Джон весь в помаде Бекки. Алексис приобнимает её и осторожно целует в висок. Она фыркает на его телячьи нежности и втягивает в настоящий страстный поцелуй, параллельно расстёгивая последние пуговицы на рубашке Джона. Бекка прекрасна. В любом ракурсе, под любым светом. Никто не способен противиться её неуклюжей грации и грубоватому шарму. У девчонки есть стиль. Только она без настоящего оружия будет угрожать двум здоровым взрослым мужикам. Только она в первый же вечер затащит в постель уже занятую девушку. Только ради неё хочется пожертвовать абсолютно всем.       Алексис снимает с неё топ, расстёгивает лифчик. Он целует её шею, гладит её грудь. Джон медленно приспускает её джинсы, целует живот и щекочет усами. Бекка пьяно смеётся и отталкивает его. Она нежно проводит рукой по его волосам, а потом подначивает Алексиса. Они меняются местами, и теперь он сидит на коленях Джона, пока Бекка избавляется от джинс. А потом она кусает Алексиса за плечо. А потом она заставляет их поцеловаться. И вот им и вправду будто снова двадцать, они трахаются на диване в маленькой квартирке на окраине, и у них нет совершенно никаких проблем. Всё то же самое, кроме, разве что, того, что это Джон обычно сидел на чужих коленях. Алексис осторожно гладит шрамы. У него всегда тёплые и шершавые ладони. Джон притягивает его ближе, проводит рукой по спине. Он всегда любил его мягкие перья, а Алексис всегда почти мурчал, когда Джон касался крыльев. Сейчас Алексис слишком стесняется Бекку. Бекка отчаянно пытается доказать, что ей можно доверять. И она доказывает. Она всегда добивается своего.       Джон трётся колючей щекой о плечо Бекки, и она недовольно фыркает. Что-то бормочет, но снова отвлекается на Алексиса. Она в восторге от его крыльев, и он в ответ выглядит почти смущённым, но Джон не позволяет ему думать об этом слишком долго. Джон гладит, целует и кусает. Джон и сам шепчет какие-то комплименты, но понятия не имеет, какие. Может, признаётся в вечной любви или по старой памяти говорит, что у него отличная жопа. Это и не важно. Слова переоценены. Сами по себе они не имеют никакого смысла, но то, что кроется за этими словами, — чистая правда. Намерения в случае Джона всегда говорили, говорят и будут говорить гораздо больше слов. Бекка из любопытства прикусывает крыло, и Алексис от неожиданности вздрагивает всем телом. Джон смеётся и целует его ключицы. Находит рукой ладонь Бекки и тоже тянет её поближе к себе. Боги, как же они невыносимо прекрасны. Хочется отдать им даже больше, чем целую жизнь.       И Джон делает вид, что одна только эта ночь и есть вся его жизнь. Он говорит то, что очень давно хотел сказать, но никогда не говорил. На этот раз он действительно признаётся в вечной любви и правда надеется, что они тоже не говорят на его языке. А с утра он обязательно обвинит во всём алкоголь и наркотики, потому что больше винить некого. Потому что он не хочет винить в этом пухлые губы Бекки или тёплые ладони Алексиса. Не хочет винить в этом испанские молитвы и дурацко-грязные ирландские словечки. Не хочет винить в этом маленького милого наркобарона с вечно заправленным за пояс пистолетом и великолепную мать двух больных и уродливых котов. А потом Джон впервые за два месяца спокойно и крепко спит ночью. Он впервые за два месяца не волнуется, что всё слишком хорошо. Алексис пускает слюни на его плече, а Бекка положила голову ему на грудь. И всё будто так и должно быть. Будто сам господь так всё это и задумал.       — Да ты шутишь, — возмущённо шепчет Минкс. Она отрицающе качает головой. Шлатт притворяется, что всё ещё спит, но они и не обращают на него особого внимания. — Так не бывает.       — Видишь родинки на лице и шее, mi alma? — Квакити указывает на что-то на экране телефона, потом кивает в сторону Шлатта. — Я не вру.       — Да это не может быть он! — продолжает настаивать Минкс. — Вот это с мужиками пубертат делает? — Квакити усмехается и пожимает плечами. — Сколько ему на этой фотке? Тринадцать?       — Двадцать мне на этой фотке, — грубо бросает Шлатт. Квакити с Минкс мгновенно оборачиваются и выглядят так, будто он застукал их за чем-то ужасно компрометирующим. — А ты вообще-то обещал её удалить, дерьма кусок. ***       Одна невинная ночёвка в итоге растягивается на несколько дней. Земля уже покрыта тонким слоем снега, который абсолютно точно не планирует таять в ближайшее время. Уилл отдаёт Томми свою старую куртку, а сам надевает один из сотни свитеров. Фил же даже ради приличия не пытается сделать вид, что наступившая зима приносит ему хоть какой-то дискомфорт. Он выходит на улицу в чёртовых шортах, и Шлатту холодно просто смотреть на него. Фил застёгивает куртку Томми, Уилл натягивает ему на голову капюшон. «Не замерзай, сынок». «Не замерзай, братишка». Томми очень громко возмущается из-за их поведения, а Шлатт прячет замерзающие ладони в карманы толстовки. Всей компанией они идут по лесу. С ветки на ветку, словно их преследуя, перелетает почти бесшумная воронья стая. Томми не обращает на это внимания. Томми так увлечён своим возмущением, что, запнувшись, чуть не падает лицом в землю, но Шлатт вовремя его ловит. От этого ребёнка одни проблемы.       — Так что вы хотели показать? — Путешествие заканчивается на заснеженной поляне, со всех сторон окружённой плотной стеной деревьев. Шлатт садится на бревно, Томми неохотно плюхается рядом. — Вы все охренеть какие таинственные. Мне не нравится. Типа, вообще! — Томми всплёскивает руками. — Это никогда ничем хорошим не заканчивается. — Фил и Уилл обмениваются взглядами.       — Проще показать, а потом объяснять, чем наоборот, — нейтрально бросает Фил. Уилл кивает и отходит к бревну. Кладёт руку на плечо Томми. Фил снимает футболку.       — Воу-воу-воу, — мгновенно выдаёт Томми. Пытается встать и, видимо, убежать, но Уилл не позволяет. — Какого хера, мужик? — вскрикивает он. — Я ребёнок вообще-то! У меня травма будет на всю жизнь!       Фил только усмехается в ответ. Томми сопротивляется ещё несколько мгновений, пока из-за спины Фила не показываются огромные чёрные крылья. Тогда он тут же затыкается, замирает и округляет глаза. Перья воротником опутывают шею, сверху ползут до скул, снизу — до последних рёбер. Глаза у Фила жёлтые и совершенно без белков, а выражение лица такое спокойное, что это даже жутко. Шлатт старается не пялиться. Это шоу не для него, да и ощущается это как-то неловко. Томми же только и может, что наклониться чуть вперёд и едва слышно прошептать: «Охренеть». Шлатт смотрит на Уилла, но тот вообще никак не реагирует. Он просто стоит и чего-то ждёт. Лёгкий ветер касается его кудрявых волос, утреннее солнце касается его светлой кожи, и он ужасно напоминает одновременно все греческие статуи из Лувра. Почти живой, но будто совсем не живой.       — И ты летать умеешь? — наконец по-детски восторженно спрашивает Томми.       — Умеет, — отвечает за отца Уилл. Голос у него хриплый, а тон совершенно ничего не выражает. Глаза жёлтые и без белков. Шлатт уже не впервые видит Уилла таким. Он пугает в гневе, но таким приводит в настоящий ужас. — Папа разрешает тебе потрогать крылья, если хочешь.       — Бе! — Томми корчит гримасу и делает вид, будто всего секунду назад не был готов вскочить с бревна и потрогать крылья даже без разрешения. — Это негигиенично! И мерзко! И вообще бе-е-е!       — Не ври им, пацан, — всё-таки вмешивается в разговор Шлатт. — Это бесполезно. Они телепаты.       — Телепаты? — возмущённо восклицает Томми и вскакивает с бревна. — Ещё и телепаты? — Он смотрит сначала на Уилла, а потом опять на Фила. — Так нечестно, мать вашу! Я тоже хочу летать и делать крутые штуки!       — Не хочешь, — скорбно говорит Уилл. — Поверь мне, Томми, ты этого не хочешь. — Томми пытается возразить, но съёживается от чужого взгляда. Да, приятного в этих жёлтых глазах мало.       Томми неловко садится обратно на бревно, кутается в слишком большую для себя куртку. Уилл подходит к Филу. Они наблюдают друг за другом как настоящие хищники, как настоящие животные. Два больших зверя на одной территории, — в природе такое ничем хорошим обычно не заканчивается. Уилл снимает свитер, бросает его на снег, расстёгивает рубашку. На него Шлатт уже при всём желании не может не пялиться. Уилл хрипит, падает на колени и, словно в молитве, упирается лбом в землю. Он царапает плечи когтями, и кровь мгновенно порочит девственно чистый снег. Крылья медленно рвут его кожу, и Шлатту вдруг ужасно хочется закрыть Томми глаза ладонью. Хочется не травмировать травмированного ребёнка ещё больше, но Шлатт вообще-то ему не папаша, чтобы об этом волноваться. Шлатт им никто, но он почему-то до сих пор здесь, в этом странном доме с этими странными людьми.       Уилл едва слышно скулит от боли. Снег вокруг него почти растаял из-за тёплой алой крови. Шлатт невольно вспоминает Квакити и его милые маленькие крылышки с мягкими жёлтыми перьями. Квакити никогда не было так больно. Впрочем, Фил тоже особенно страдающим не выглядел. Это проходит со временем? Так бывает только в первый раз? Шлатт застывает от осознания. Первый раз. Самый первый раз. Уилл решил показать это Томми и Шлатту. Только Томми и Шлатту. Почему Томми, — вполне понятно. Они лучшие друзья, и Уилл вроде как обещал восстановить доверие между ними. «Больше никаких секретов», — в один из вечеров торжественно провозгласил он. Но с какого хера именно Шлатту? Не Александру, Ранбу или Тоби, а чёртовому Шлатту? Просто случайному мужику с улицы, которому по-хорошему не должно быть до этого совершенно никакого дела. Ну да, тому самому случайному мужику, которому по пьяни признаёшься в любви и обижаешься, когда он вполне предсказуемо не отвечает взаимностью. Шлатт понятия не имеет, ему теперь чувствовать себя польщённым или дать этому мелкому эмо-придурку очередной подзатыльник. Нет ничего романтичнее боли, да? Какой же он всё-таки тупой.       На чёрных перьях не видно крови, но они все мокрые и липкие, а под светом утреннего солнца блестящие, словно обсидиан. Они покрывают почти всю спину и ярко выделяются на фоне снега и бледной кожи Уилла. Он расправляет крылья, осторожно ими взмахивает и, вздрогнув всем телом, сдавленно вскрикивает. Томми вздрагивает вместе с ним. Он молчит, он напуган, а на лице у него выражение настоящего сострадания. Наверное, он бы и хотел как-то помочь, но понятия не имеет, как. Фил же выглядит совершенно спокойным. Для него ничего странного или достойного сочувствия не происходит. Все однажды через это проходят. Он прошёл через это, его отец прошёл через это, отец его отца прошёл через это. Когда птенцы полностью оперяются, родители просто выталкивают их из гнезда. Это не жестокость. Это самая обычная задумка природы. Человеческим родителям, обременённым человеческой моралью, этого никогда не понять. Томми и Шлатту этого никогда не понять.       Уилл выпрямляется. Он сидит на коленях, его огромные крылья лежат на снегу позади него, бледная кожа блестит от пота, а вся грудь, как и у отца, покрыта этими проклятыми чёрными перьями. Снег перед ним — большое алое пятно. Уилл устало закрывает глаза и поднимает голову к небу. Мокрые волосы липнут к его лицу, а от глаз по щекам ползут короткие чёрные перья. Он похож на картину, которую написали бы одновременно и Бугро, и Гойя. Нечто возвышенное и уродливое, нечто божественное и демоническое, истинное страдание и неуловимая красота. Шлатт не смог бы отвести от него взгляд, даже если бы очень хотел. Уилл открывает глаза и смотрит на них с Томми. Ему стыдно. Он неуклюже поднимается, и только теперь Фил вдруг решает ему помочь. Осторожно поддерживает за руку, не давая упасть обратно на снег. По-отечески целует его в висок. Наверное, они в этот момент говорят друг с другом, но Томми и Шлатту никогда их не понять. ***       Нет на свете ничего более удивительного, чем факт того, что в одном человеке одновременно могут сочетаться и черты, за которые хочется отдаться ему без остатка, и черты, из-за которых хочется снять с него кожу живьём. Иногда Шлатт слишком сильно ненавидит, что мир не чёрно-белый. Иногда он ненавидит, что отношения между людьми, оказывается, ужасно сложные. Иногда он понимает, что и сам, наверное, тот самый человек, но не хочет этого признавать. Иногда он хочет, чтобы люди наконец перестали тратить на него свои силы и время, чтобы они наконец про него забыли. И, конечно же, он знает, что если хотеть этого достаточно сильно, то однажды это действительно произойдёт. Даже у людей великого терпения терпение однажды заканчивается. А уж таких людей в окружении Шлатта никогда не водилось. Разве что, Фанди. Но даже в нём, на самом-то деле, нет великого терпения. Только глухое отчаяние и смирение со своей дерьмовой судьбой.       — Я помочь хочу вообще-то. — Это похоже на дежавю. Квакити, Шлатт, вечные ссоры из-за вечных недосказанностей. Шлатт как всегда смотрит на него сверху вниз, а Квакити как всегда бессильно сжимает кулаки. Кого угодно другого он бы уже ударил, но только не свою Тыковку. Тыковка, правда, теперь весит раза в три больше него, но кроме этого ничего не изменилось. Время идёт, а они всё такие же придурки. — Этот cabron вас эксплуатирует! Нужно просто его грохнуть, и дело с концом.       — Квакити, какого хера ты постоянно строишь из себя святого? — почти угрожающе отвечает Шлатт. — Как ты смеешь говорить об эксплуатировании, когда у тебя самого во всяких подвалах кучка мексиканских эмигрантов днями напролёт варит дешёвый мет?       — Ой! — Квакити театрально всплёскивает руками. — Так говоришь, как будто я в рабстве их держу.       — А ты не держишь? — Шлатт приподнимает бровь. Квакити открывает рот, а потом его закрывает. Его это бесит. Его это всегда бесило. Он не видит проблем, пока в них не тыкнут рожей, а Шлатт всегда только это и делает. У Квакити на лице написано, как чертовски сильно он хочет снять с него кожу.       — А ты кем себя постоянно воображаешь, Шлатт? — злобно бросает он. — Посмотрите на меня, я всего сам добился. Я белый американский мужик и у меня денег в дохуя раз больше, чем людей в Мехико. — Квакити толкает его в грудь. — Нихера ты сам не добился, hombre! Единственным твоим достижением было то, что ты хуёв пересосал больше, чем звёзд на небе, и при этом умудрился не сдохнуть от СПИДа.       — Ты всё сказал? — после небольшой паузы совершенно спокойно спрашивает Шлатт. Квакити стоит вплотную и злобно смотрит снизу вверх. Он хочет задеть, хочет расстроить. Хочет, наверное, чтобы Шлатт почувствовал то, что он чувствовал все эти годы.       — Да. — бесцветным тоном соглашается он.       — Тогда приятно было с тобой повидаться, Алексис. — Шлатт делает шаг назад, поправляет галстук. — Бекка, поднимай жопу, мы возвращаемся в отель. — Смотрит на сидящую на диване Минкс, но по ней слишком очевидно, на чьей она стороне. — Вот как? — Шлатт усмехается и хлопает Квакити по плечу. — Что ж, не забудь и ей предложение сделать. ***       «Уилл славный малый. Туповатый, правда, но кто из нас не был тупым в его возрасте? Просто прекрати делать вид, будто ты никогда не был на его месте». «Я был, и мне за это чертовски стыдно». «Ну так не позволь ему стыдиться, чувак! Я даю тебе цель, чтобы ты от скуки башку себе не прострелил, а ты даёшь ему шанс на долгую и счастливую жизнь. По рукам?». «Почему вообще именно я должен с ним нянчиться?». «А кому он ещё нужен, если не тебе?». Шлатт смотрит на Уилла и до сих пор иногда думает об этом разговоре. Иногда он ведёт ночью машину, а этот придурок, скрючившись в непонятной позе, сопит на переднем сидении рядом. Свет проезжающих грузовиков освещает его смазливую рожу, и Шлатт может думать только о том, что и сам когда-то был на его месте. Его от этого тошнит. Его от всего в последнее время тошнит. Жизнь дерьмо, но это давно уже не новости. Флорис прав. Если бы не Уилл, Шлатт уже прострелил бы себе башку, но совсем не от скуки. Он устал. Он так чертовски устал.       Уилл забавный. Он постоянно говорит обо всякой бесполезной херне, постоянно врубает музыку на полную, постоянно поёт всякие дурацкие песни о любви. Он почти похож на самого обычного подростка с самыми обычными подростковыми проблемами, но потом у него в голове что-то клинит, и он совершенно слетает с катушек. Он бьёт кулаками стены, кажется, совершенно не чувствуя боли. Он падает на колени и бьётся лбом о пол. Он бьёт любые зеркала, которые попадаются ему на глаза. Иногда он просто зависает на несколько минут, а потом у него идёт кровь носом. Иногда он начинает беспричинно смеяться. Иногда у него просто так случаются панические атаки. После одной из таких атак Уилл наконец признаётся, что, может быть, он совсем не человек, и это его ужасно пугает. Они сидят на полу в гостиной очередной съёмной квартиры, Шлатт обнимает его, гладит по голове и обещает, что они обязательно со всем разберутся. Всё будет хорошо. Однажды.       В один прекрасный день Уилл в шутку начинает флиртовать, а Шлатт в шутку отвечает. В конце концов, шутка затягивается, но почему-то это не становится неловким. Почему-то это кажется естественным. Порой это что-то из разряда: «Пацан, если ты не заткнёшься, я сам тебя заткну. А тебе и понравится». Порой это что-то из разряда: «Шлатт, король, для тебя хоть целый мир». Порой Уилл посылает воздушные поцелуи или пишет странные стихи на мятых салфетках из придорожных кафе. Порой Шлатт слишком много времени тратит на то, чтобы приготовить для них приличный завтрак. Порой Шлатт останавливается ночью посреди межштатной трассы, они выходят из машины, и Уилл рассказывает интересные факты про звёзды. Порой получается забыть, кто они вообще такие и почему сейчас вместе. Получается притвориться, что они романтичные подростки, угнавшие отцовскую машину и решившие попытать удачу где-нибудь в совершенно другом месте. Начать жизнь заново. Построить что-то только на двоих.       Но реальность жестока. Реальность — Беретта в сумке, вечное похмелье и постоянные записки-напоминания в любом кармане любой одежды. Тысяча причин, почему этот мир такое дерьмо. Лондонская погода, слишком короткая юбка Бекки, очередной сон про Лос-Анджелес, очередная встреча с Дримом, очередной грустный взгляд Фанди, а потом альбомы Тейлор Свифт, непрошенные прикосновения, слишком откровенные намёки. Уилл ещё ребёнок, и он мыслит как ребёнок, ведёт себя как ребёнок, а во сне говорит какие-то просто неописуемо отвратительные вещи. Шлатт не боится Уилла, но и никаких симпатий питать не может, даже если очень хочется. К сожалению, он взрослый человек, а не романтичный подросток, и должен думать головой, должен брать на себя ответственность за свои слова и действия. Кто-то из них должен быть взрослым, иначе ничем хорошим для них обоих это не кончится. Иначе Шлатт просто проебёт свою последнюю цель. И он слишком сильно этого не хочет.       Уилл, на самом деле, довольно умный, но слишком наивный, упрямый и максималистичный. Какой-то частью себя, он, кажется, понимает свои проблемы, но так старательно это отрицает, что хочется приложить его головой о стену. Шлатт придумал неприлично простые правила, чтобы всё было однозначно и не надо было думать лишний раз: не курить, вещи не портить, одному никуда не ходить, людям не вредить. Даже если эти правила Уилл не соблюдает, он всё равно чувствует вину или хотя бы стыд из-за их нарушения. Иногда он даже извиняется, но чаще избегает этой темы или виновато опускает глаза в пол и надеется, видимо, что его простят просто за его природную красоту. Иногда это правда работает. В конце концов, Шлатт самый обычный человек. У него тоже есть свои слабости. Он устаёт, тоскует или медленно сходит с ума, и в его жизни больше нет никакой радости, кроме этого ужасно тупого, но одновременно слишком умного подростка. А у Уилла, в свою очередь, нет никого, кроме Шлатта. Им остаётся лишь идти на компромиссы с совестью, если они не хотят остаться только вдвоём, но при этом в полном одиночестве.       Шлатт возвращается в очередную съёмную квартиру. Иногда он уходит по делам, но сегодня он ходил в магазин. Он ставит пакеты в коридоре, потому что в квартире слишком тихо, а это всегда плохой знак. Шлатт снимает ботинки, проходит в комнату. Сомнительно живой Уилл лежит на ковре. Всё его лицо в крови, а рядом куча серых перьев и остатки несчастной голубиной тушки. Шлатт вздыхает, подходит к Уиллу, хватает его за грудки и как всегда даёт ощутимую пощёчину. Уилл неохотно открывает глаза. Взгляд расфокусирован, зрачки расширены. Он будто под кайфом, но совсем не под кайфом. Уилл вырывается из рук и, словно чёртов кот, блюёт на ковёр кучей костей и перьев. Шлатт корчит гримасу, матерится и отступает на пару шагов назад. Уилл отвратителен настолько же, насколько красив, и порой это просто невыносимо.       — Я ковёр в химчистку больше не повезу, — строго говорит Шлатт. — Сам его отмывать будешь, понял меня? — Уилл вытирает рот рукавом свитера и слабо кивает в ответ. Шлатт знает, что отмывать ковёр в итоге всё равно придётся ему. Как всегда. — Я думал, вы с птичками друзья. Ты какого хера своих друзей жрёшь? Я тебя плохо кормлю?       — Она меня разозлила, — виновато бурчит Уилл и по-детски дует губы. — Понимаешь, Шлатт, женщины иногда такие тупые суки… — Он мученически вздыхает. — Это так ужасно!       — Ради всего святого, только не говори, что ты подкатывал к голубю, — иронично бросает Шлатт. Уилл в ответ смотрит слишком серьёзно. Шлатт от шока смеётся и трёт лицо ладонями. — Почему ты такой ебанутый, Уильям?       — Скажи спасибо моему отцу, — хрипло отвечает Уилл и ложится обратно на ковёр. Устремляет взгляд в потолок, складывает руки на груди. Он похож на покойника. ***       Шлатт достаёт пистолет из бардачка, выходит из машины, хлопает дверью. Поздняя ночь или раннее утро, спальный район Лондона. Тише в такое время только в морге. Выстрел разбудит все ближайшие дома, потому Шлатт надеется, что до этого всё-таки не дойдёт. Но, если честно, в глубине души искренне хочет, чтобы кто-то его увидел и уже вызвал копов. Шума будет много. Может, сегодня его даже случайно убьют. Шлатт обходит машину. В холодном свете фонарей тело на асфальте выглядит особенно сюрреалистично. Кровь, сломанные кости, неестественно выгнутые конечности. Шлатт слабо пинает тело в бок. Ответа, к счастью, не следует. Шлатт ставит пистолет на предохранитель, заправляет его за пояс и опускается на корточки. Пульса нет. Шлатт обхватывает челюсть ладонью и осторожно поворачивает лицом на свет. Девушка, не больше двадцати пяти. Подводка у неё хорошая, — водостойкая, совершенно не размазалась. А вот помада дерьмовая, — не подходит под тон кожи, слишком сильно розовит.       «Я бухой. Сел за руль, сбил какую-то тёлку. Координаты сам найдёшь». Конечно же, Дрим читает, но ничего не отвечает на это сообщение. Шлатт сидит на тротуаре и смотрит на изуродованное тело. Скоро она окоченеет, её глаза высохнут, а кровь окрасит кожу бордовыми трупными пятнами. Скоро она начнёт по-настоящему гнить, но сейчас она похожа на сломанную куклу, измазанную в красной краске. Милую куклу, но всё-таки просто куклу. Шлатт думает закурить, но понимает, что оставил сигареты в машине. Он не смеет сдвинуться с места. Ему не хочется её бросать. Наверное, она даже не успела ничего понять и уже умерла. Куда она вообще бежала? На что она вообще надеялась? Она действительно хотела сдохнуть или просто была слишком тупой, чтобы смотреть по сторонам? Иногда люди расстраивают Шлатта банально своим существованием. Иногда его отсутствием. Шлатт хотел бы помолиться за упокой её души, но, когда приедет Дрим, это будет уже неважно. Глупо даже пытаться.       Через несколько минут, смачно проскрипев тормозами, рядом останавливается до боли знакомая машина. Дрим выходит, хлопает дверью, важно поправляет синее пальто. Он окидывает всю сцену как всегда скучающим взглядом. Шлатт поднимает на него глаза и решает совершенно ничего не говорить. Они никогда не здоровались, никогда не прощались, никогда не говорили о погоде. Они друг другу только цель и средства. Они друг другу даже меньше, чем сломанные куклы в красной краске и с отличной подводкой. Едва ли больше, чем незнакомцы. Дрим вздыхает, прячет руки в карманы пальто. Подходит к телу, тоже его пинает. Преступно белые кроссовки теперь в мелких кровавых разводах, но Дриму это безразлично. Он расстёгивает пальто, опускается на корточки, внимательно рассматривает лицо девушки. Нежно стирает подтёки, тоже задумчиво хмыкает из-за выбора помады.       — Почему от тебя так много проблем, Шлатт? — безразличным тоном говорит он. Это риторический вопрос. — Я же дал тебе Минкс. Почему ты не трахаешься сейчас с ней, а опять приносишь мне неприятности? — Дрим снова вздыхает и через плечо смотрит на Шлатта. — Цени мой труд хоть немного. Если бы не я, ты сейчас сидел бы на семейном ужине и слушал о том, что твоя сестра родила третьего, а брат открыл новый филиал в Айове.       — Хватит уже сталкерить за моей семьёй, — только и может буркнуть Шлатт. — Это жутко. — Дрим усмехается, но заканчивает разговор.       Кукла оживает примерно в три часа ночи. Дрим стирает кровь с её лица, даёт ей влажные салфетки и представляется врачом. Говорит, что она просто потеряла сознание. Спрашивает, что вообще стряслось, и почему она так бежала. Девушка начинает плакать. Рассказывает, что ей изменил парень, и она сбежала из его квартиры. Так хотела поскорее вернуться домой, что ни на что вокруг не обращала внимание. Дрим говорит ей извиниться перед Шлаттом. Она извиняется. Дрим спрашивает, любит ли она своего парня. Она кивает и снова заливается слезами. Дрим успокаивающе проводит рукой по её волосам. Он говорит, что может с этим помочь. «Если ты хочешь, он будет твоим и только твоим. Навсегда», — нежно шепчет он. Конечно же, она хочет. Она только что умерла, ожила и совершенно не пришла после этого в себя. Конечно же, она хочет. Конечно же, она пожимает протянутую ладонь. Конечно же, Дрим пишет Ранбу, чтобы тот помог им убрать пару ненужных людей. Конечно же, Дрим на прощание машет Шлатту рукой и желает приятных снов. Шлатт не отвечает. Шлатт садится в машину, достаёт пистолет и в этот раз смотрит на него, пожалуй, даже слишком долго. ***       — О чём я говорю во сне? — вдруг спрашивает Уилл. Он сидит за столом и покорно ждёт свой завтрак, пока Шлатт готовит яичницу, потому что на большее у него нет ни желания, ни фантазии.       — Много о чём, — небрежно бросает он. — Например, сегодня ты говорил о том, что хочешь придушить свою одноклассницу. — Шлатт тыкает белок вилкой. — Её же кишками.       — Оу, — звучит почти виновато, но вряд ли Уилл чувствует хоть какую-то вину. — Знаете, Джонатан, я вообще-то не такой парень.       — А какой вы парень, Уильям? — Шлатт хочет ткнуть желток вилкой, но тогда он растечётся по всей сковородке. Будет неприятно.       — Я никогда не наврежу тебе, — слишком серьёзно отвечает Уилл. Шлатт замирает на мгновение, чувствует пробегающий по спине холодок. Только этого ему не хватало для полного счастья.       — Во-первых, давай начнём с того, что я и сам не позволю себе навредить. — Шлатт откладывает вилку и наконец поворачивается лицом к собеседнику. — Я тебя пристрелю, пацан. Я убивал людей и за меньшее.       — Я знаю, — спокойно говорит Уилл. В его выражении лица так и читается: «Но я знаю не только это, Джонатан». Мерзко. Шлатт хмурит брови.       — Во-вторых, никогда не делай обещаний, которые не сможешь сдержать. — Он решает вернуться к яичнице. Уилл хочет возразить. — Я видел, на что ты способен, пацан. Не надо строить из себя святую невинность.       И тогда Уилл действительно ничего не отвечает. От разговора остаётся горькое послевкусие. С Дримом порой было невыносимо, просто потому что он всегда видел насквозь. Он знал о чужих слабостях; он искал их, годами прощупывая кожу и разыгрывая правильные реакции. Дрим — манипулятор и садист, но, по крайней мере, не телепат. Он может думать, что знает абсолютно всё, но на самом деле никогда не будет знать абсолютно всего. Уилл — телепат. Уилл может знать абсолютно всё с той же вероятностью, что и совершенно ничего не знать. От этого тревожно. От этого ощущение, будто кто-то ворвался в твой дом и перевернул всё вверх дном. Может быть, он даже что-то украл, но ты не узнаешь об этом, пока не наведёшь порядок. Пока не расставишь все вещи по полочкам, не повесишь все костюмы в шкаф, не заправишь кровать. Но проблема в том, что тебе страшно узнавать правду. Тебе проще жить в хаосе, чем переживать потерю чего-то важного. Тебе проще угрожать пистолетом, чем чётко расставить границы. Ты скажешь: «Мне неприятно, когда меня трогают без разрешения», — а он ответит: «Я знаю». Или, что ещё хуже, спросит: «Почему?». ***       После долгих уговоров Дрим великодушно даёт Минкс двухнедельный отпуск, чтобы съездить к родителям в Лимерик. Она давно не выглядела такой счастливой. Она привозит Шлатту своих котов, пишет длинную инструкцию по тому, как правильно за ними ухаживать, и говорит всегда оставаться на связи. Бедным тварям не очень-то комфортно в минималистичной квартире без мест, где можно хорошенько спрятаться, но, по крайней мере, они сыты и почти всегда под присмотром. Шлатт спит на своём кожаном диване, потому что Корнелиус каждую ночь пытается залезть к нему на кровать, но не может из-за своих неработающих когтей. В итоге он либо орёт, либо так сильно пытается, что точно однажды навредит себе. Спать в любом случае не получается. А так Корнелиус забирается сначала на журнальный столик, потом перебирается на диван, ложится Шлатту на грудь, и спать не получается уже из-за этого, но, по крайней мере, всех всё устраивает. Сайлем, в отличии от брата, спокойно запрыгивает на любые поверхности. Из-за него вся квартира утонула в кошачьей шерсти. Шлатт покупает липкий ролик, просто потому что чёрный слишком уж заметен на белых рубашках. Коты встречают его в коридоре, и он не может вспомнить, когда в последний раз был таким счастливым.       Однажды вечером Минкс звонит по фейстайму. Она лежит в пенной ванной, пьёт шампанское из кружки с какой-то дурацкой надписью и требует показать своих детей. Говорит, родители ушли в паб смотреть футбол со своими друзьями, а она решила немного расслабиться. Шлатт находит котов на полу возле барной стойки, садится рядом с ними и показывает их матери. Минкс довольно пищит и сюсюкает. Корнелиус трётся мордой о край экрана, пока Сайлем лежит на коленях Шлатта. Минкс виртуально их чмокает и, тяжело вздохнув, признаёт, что очень сильно по ним скучает. Говорит, что её милая псинка Кода и родительская собака Коко немного помогают, но это совсем не то же самое. Теперь Шлатт, пожалуй, её понимает. Он уже представляет, как будет скучать по этим милым идиотам. А ведь до них он даже не подозревал, что, оказывается, ужасно любит кошек.       — Бекка, ты вообще почему в ванной? — в очередной раз погладив Сайлема, игриво начинает Шлатт. — Не стыдно перед детьми?       — Поверь, они меня и не такую видели. — Минкс усмехается и отпивает из кружки. Надпись что-то вроде: «Лучшей на свете маме». Забавно.       — Ну, тогда, — томно протягивает Шлатт. — Покажешь сиськи? — Минкс запрокидывает голову и гогочет.       — Да иди ты! — Кружка цокает о бортик ванны. — Я половину маминого шампуня на пузыри пустила не для того, чтобы ты там у себя в Лондоне на меня дрочил! — Она подпирает щёку кулаком и важно откидывает назад мокрые волосы. — Потерпи уж до личной встречи. Я вообще, знаешь, такой классный страпон на Амазоне видела… — Минкс отводит взгляд в потолок и мечтательно вздыхает. — Не хочешь его опробовать? — Она снова смотрит в камеру. — Ой, ты что, покраснел? — И снова гогочет.       — Да пошла ты. — Шлатт тоже смеётся. Сайлем наконец спрыгивает с колен и решает пойти заниматься своими кошачьими делами.       — Я не услышала «нет», Джонни. — Минкс играет бровями и победно ухмыляется.       — Так как там твои родители поживают? — невозмутимо переводит тему Шлатт. Минкс закатывает глаза, но потом хихикает.       — Да прекрасно, — бросает она и смотрит в кружку. Хмурит брови. — Мы с мамой выпили, посплетничали про моих одноклассниц и их матерей. Женские штучки, знаешь. — Одним глотком допивает шампанское. — Они с папой, кстати, спрашивали про нас с тобой. Старики любят читать громкие заголовки.       — И что они про это думают? — из вежливого любопытства спрашивает Шлатт.       — Ну, моя мать такая же чокнутая, как и я… в общем, ты ей нравишься. «Такого мужика надо брать за яйца, Бекка», — передразнивает Минкс. Шлатт усмехается. Из-за двери доносится собачий лай; Минкс отвлекается на мгновение и зовёт Коду: «Девочка моя, я не утонула! Честно!». Та мгновенно замолкает. — А папа кроме футбола ничего по телеку и в интернете не смотрит. Но ему нравится, что ты платишь за тренера по боксу.       Весь вечер они болтают ни о чём. Обмениваются дурацкими школьными историями или дурацкими историями про родителей, обсуждают футбол и котов, говорят о любимой еде и о вкусе шампуня. Минкс готова за двадцать фунтов допить мамин шампунь, потому что шампанское уже давно кончилось. Шлатт предлагает сорок, но лишь для того, чтобы она этого не делала. Она нехотя соглашается. Шлатт достаёт пиво из холодильника и садится на диван. Рядом практически мгновенно оказывается Корнелиус, и Минкс снова отвлекается на него. Она бросает: «Мои милые котята». Шлатт хохочет и едва не проливает пиво на пол. «Тебе что, не нравится быть моим милым котёнком?», — невинно хлопая огромными голубыми глазищами, спрашивает Минкс. А через мгновение, конечно же, смеётся. Они болтают ещё немного, но потом она говорит, что вода совсем остыла, а её пальцы давно превратились в старушечьи. Пора вылезать из ванной. Минкс на прощание чмокает Корнелиуса и сбрасывает вызов. В квартире снова становится угнетающе тихо.       Шлатт допивает пиво, сгоняет Корнелиуса с насиженного места, как всегда приносит одеяло, простыню и подушку. Спать на кожаном диване, на самом деле, просто отвратительно. Во сне простыня съезжает, и, проснувшись, приходится с трудом и болью отлепляться от кожи. Утро начинается не с кофе. Чтобы минимизировать потери, Шлатт надевает первую попавшуюся кофту с длинными рукавами. Ноги всё ещё прилипнут, но там хотя бы площадь соприкосновения меньше. И бесплатная депиляция в подарок. Одни плюсы. Вдруг снова звонит Минкс. Теперь она в пушистом халате и с полотенцем на голове. Говорит, что ночует в своей детской комнате и хочет провести Шлатту экскурсию. Показывает собак. Рассказывает о том, что Кода очень тревожная и ей ужасно грустно жить без Коко, поэтому Минкс и не взяла её с собой в Лондон. Собаки вьются у её ног и бешено влияют хвостами. Минкс похожа на чёртову диснеевскую принцессу, жаль только, что красивым певческим голосом господь её всё-таки обделил.       — У тебя что, ирландский флаг на стене висит? — Шлатт громко ржёт. Минкс оборачивается на флаг и раздражённо фыркает. — Да ты просто картофельная королева, Бекка. Неудивительно, что у вас там голод.       — Янки слова не давали! — задорно бросает она. — Ты вообще в кофте с грёбаным Обамой сидишь! — Шлатт замолкает, строит удивлённую рожу и опускает взгляд на кофту.       — Лучший президент США, между прочим. — Он невозмутимо пожимает плечами.       — Я вообще не знала, что у тебя такая кофта есть, — вдруг серьёзно говорит Минкс. — Я думала, у тебя в шкафу только пиджаки и рубашки. А ты, оказывается, всё-таки нормальный человек.       — Это мой секрет. Теперь я должен тебя убить. — Шлатт достаёт пистолет из-под подушки. Минкс в ответ невпечатлённо морщит нос.       Она показывает свой подростковый гардероб, свой личный дневник, старые полароидные фотографии, забытые в ящике стола. Милая девочка в очках и с тёмно-русыми волосами, переживающая о соседских мальчиках и своих одноклассницах. Милая и совершенно обычная. Потом Минкс снимает полотенце, ложится в кровать, накрывается мягким одеялом и продолжает болтать обо всякой фигне. Шлатт ложится на диван, а Корнелиус мгновенно устраивается у него на груди. Минкс умиляется и снова сюсюкает. Шлатт говорит, что этот чёртов кот точно однажды задушит его во сне. Минкс хохочет. Отвечает, что, видимо, Корни просто завидно, что хоть у какого-то мужика в этой квартире нет проблем с дыханием. А потом они молча лежат. И почти можно представить, что они лежат в одной постели. Представить, что ничего плохого в мире не происходит. Всё хорошо. Есть только Бекка, Сайлем и Корнелиус. Всё остальное не имеет значения. Но потом Минкс вдруг тяжело вздыхает.       — Знаешь, мы тогда говорили с Квакити, — полушёпотом начинает она. — Давай всё бросим. Свалим в Чили или Новую Зеландию. Или куда ты там хочешь? — Минкс делает паузу и внимательно рассматривает чужое лицо. — Дрим нас там не достанет. Он не всемогущ.       — Думаешь, если бы можно было просто свалить, я бы не свалил? — в тон ей отвечает Шлатт. Они похожи на детей, спрятавшихся под одеялом и обсуждающих побег из дома. Правда, детей просто поймают и вернут домой. — Нам будет пиздец, Минкс. Я знаю это. Я видел это.       — Если честно, я уже и не знаю, что про тебя думать, Джонни, — бесцветно отвечает Минкс. Она поджимает губы и отводит взгляд. — Приятных снов. — И всё-таки чмокает на прощание. ***       «Почему ты не хочешь меня поцеловать?». «Не хочу и всё. Почему я должен оправдываться за это? Никто не обязан любить тебя, пацан». Ты не имеешь ничего против флирта, но не более того. Почему-то все всегда уверены, что всё обязано заходить дальше флирта. Почему-то все всегда уверены, что если ты хорошо к ним относишься, то обязательно хочешь их трахнуть. Почему-то этот проклятый травмированный подросток совершенно не понимает концепта личных границ, а ты, как назло, давно утратил его понимание. Ты знал, что однажды это плохо закончится, но не знал, что закончится так скоро. Ты никогда не считал себя человеком великого терпения, но ты способен стерпеть очень многое. Жизнь научила тебя закрывать глаза на неудобные детали, игнорировать очевидное, подстраиваться под новые обстоятельства. Жизнь научила тебя быть удобным одному конкретному человеку. Но только ему. Остальных жизнь не учитывала.       И ты был готов на многое для Дрима. Ты был готов притвориться для него и Шлаттом, и Аникой, и любым другим именем. Ты был готов быть его телохранителем, его личным наёмным убийцей, его водителем, его переговорщиком, его женщиной, мужчиной и собакой. Для него ты кто угодно, но только для него одного и ради него одного. А теперь его нет. Всё кончено, дракон побеждён, и принцесса, наверное, должна выйти из своего замка и наслаждаться жизнью. Жаль только, что свобода совсем не о том, чтобы делать то, что хочется. Ты мог делать то, что хочется, и рядом с Дримом, только рядом с ним почему-то совсем ничего не хотелось. А теперь его нет. Вот он был, а теперь его нет. Флорис убил его. Флорис забрал его телефон и прислал тебе фотоподтверждение. Флорис написал: «Чувак, ты свободен. Всё закончилось. Честно». Но тебя это почему-то не убедило. Ты почему-то всё так же дерьмово спишь по ночам и слушаешь садистские фантазии излишне самоуверенного подростка. Ты не боишься Уилла. Ты боишься того, что творится в его больной голове.       А теперь ты боишься жёлтых глаз без белков, смотрящих, кажется в самую душу. Ты не можешь пошевелиться, не можешь лишний раз вдохнуть или выдохнуть. Тебе никогда в жизни не было настолько страшно. Его тёплая ладонь на твоём животе, и ты закрываешь глаза, надеясь, видимо, сбежать куда-нибудь в другое место. Но они никогда не позволят тебе сбежать. Дрим мёртв физически, но он всегда будет с тобой. Он всегда будет в погасших окнах, в стоящих на парковке машинах, всегда будет растворён в воде и воздухе. Ты будешь закрывать глаза и слышать его южный говор. Чувствовать его шершавые ладони на бёдрах и его зубы на своей шее. Ты видел его тело. Ты видел то, что от него осталось. Он выглядел так, будто его обглодала стая бродячих псов. Белые кости черепа, острые рёбра, алое мясо и розовые кишки. Флорис ненавидел его так сильно, как ты никогда и никого не сможешь возненавидеть. Флорис стал его возмездием за все грехи. А кто же в итоге станет твоим?       На этот раз ты правда чувствуешь, как Уилл консервным ножом вскрывает твой череп и любуется его содержимым. Он метафорически лезет туда пальцами, и это почти физически больно. И вот вы вместе попадаете туда, куда ты попадать не хочешь. Видите то, чего ты видеть не хочешь. Теперь ты точно знаешь, на что он в следующий раз ответит: «Я знаю», — но ты-то этого знать не хотел. И вот вы смотрите фильм про твои «лучшие годы». Если бы у тебя попросили назвать жанр этого фильма, ты сказал бы, что это порнуха с элементами триллера. Тебя от этого тошнит. Ты весь дрожишь. Дрим стреляет в тебя, Дрим зашивает твои раны, Дрим целует твои шрамы. Это всегда только Дрим, Дрим и Дрим. Мудрый наставник Дрим, злой начальник Дрим, эгоистичный любовник Дрим. Иногда это Дрим, говорящий, что ты хороший мальчик; иногда это Дрим, говорящий, что ты не заслужил человеческого отношения и никогда его не заслужишь. Ты прислуга. Ты средство, и у тебя есть цель. Никогда не смей об этом забывать.       А потом ты резко возвращаешься в реальность, и глаза напротив теперь привычно карие. На лице у Уилла почти отражается что-то отдалённо напоминающее вину, но ты ему не веришь также, как не верил и до этого. Уилл отстраняется, поднимает руки. Он больше тебя не держит, у него больше нет над тобой власти. Ты даже не думаешь его ударить или наорать на него; ты хочешь просто сбежать. Ты запираешься в ванной. Ты садишься на крышку унитаза и обнимаешь себя руками. Ты смотришь в стену. Переживать всё заново почему-то даже больнее, чем впервые. Наверное, раньше можно было сказать, что это всё неважно, это всё ради великой цели, и тогда боль послушно отходила на задний план. Она терпеливо ждала тот самый день, тот самый час, ту самую секунду, чтобы вернуться и наконец смыть тебя приливной волной. Тебя больше нет, от тебя уже давно ничего не осталось. Ты не кареглазый экономист Джон, не расист и сексист Джей, не трудолюбивая Аника из Флориды. Кто ты такой? Почему ты до сих пор здесь? Как ты смеешь жить, когда он уже не живёт?       Ты думал, что ты уже взрослый человек. Ты думал, что уже с этим смирился. Ты думал, что время лечит, но в итоге из-за него опорные балки разъедаются ржавчиной, а потом лёгкий ветерок рушит твою Вавилонскую башню. Теперь части тебя говорят на разных языках, и они уже никогда не смогут её достроить. Они, словно тараканы, разбежались по тёмным углам, и никогда уже не встретятся. Ты давно не чувствуешь из-за этого страха, вины или тоски. Ты уже даже ненависти не чувствуешь. Теперь это даже не больно. Внутри тебя осталась только пустота. У тебя нет личности, нет дома, нет семьи, нет бога и имени твоего больше нет. Ты никто. Ты достаёшь телефон из кармана джинс. Ты пишешь Флорису: «С меня хватит. Я так больше не могу. Прости, дружище, я неудачник и слабак. Мне жаль». Через пару секунд он отвечает: «Воу-воу, чувак, что случилось? Что Уилл такого натворил? В любом случае, умоляю, только не делай глупостей».       Ты смотришь на сообщение и не отвечаешь на него. Ты не хочешь отвечать. У тебя больше нет сил. Совсем. Но Флорис не сдаётся: «ЧУВАК!!!!! Ты столько дерьма прошёл, чтобы теперь позволить какому-то сопляку себя по стене размазать? Серьёзно?». «Да было бы что размазывать», — нехотя набираешь ты. «Бля, Шлатт. Давай честно. Если я скажу, что понимаю тебя, то абсолютно точно напизжу. Если скажу, что всё будет хорошо, то напизжу вдвойне. Ты же не хочешь, чтобы я врал, верно?». «Верно». «Тогда придерживаемся плана. Ты довозишь этого придурка до Лос-Анджелеса, а я решаю проблемы. Твои, его, мировые проблемы. Какие захочешь, такие и решаю, хорошо? Просто не парься об этом сейчас. Просто доживи до конца, дружище. Пожалуйста». «Я не могу этого обещать. Ты знаешь, что я не из драматичных сучек. Это правда уже слишком. Даже для меня». «Джонатан. Джон. Джонни. Выбрось эту херню из головы немедленно. Тебя не убили пули, не убило заражение крови и внутреннее кровотечение, не убили алкоголизм и пьяное вождение. Ты ужасно живучий и ужасно везучий сукин сын. Уж пара дней ожидания тебя точно не убьёт. Какая тебе разница, когда себе в рот стрелять?». «Никакой». «Славно! Чувак, если не хочешь делать это для себя, то сделай для меня. По старой дружбе». Ты пишешь: «Я подумаю», — и отключаешь телефон. Времени у тебя до утра. ***       Дрим никогда не приходит просто так, а Шлатт всегда заранее знает, за чем конкретно он придёт. И обычно это партия в шахматы. Вежливые разговоры, многозначительные взгляды, изящные замалчивания. Не сегодня. Сегодня Дрим зол, сегодня кто-то посмел его разозлить. Однажды вечером Фанди пишет: «Переведи деньги на этот счёт. Через пару дней скажи Минкс забрать посылку и отвезти по этим координатам. Никаких лишних вопросов, если тебе дорога твоя шкура. Этот разговор я всё равно удалю». И Шлатт долго смотрит на это сообщение, чтобы в итоге ответить: «С чего ты взял, что она меня не сдаст?». Фанди читает и игнорирует, а через некоторое время исполняет обещание и удаляет разговор. Они оба прекрасно знают, что она его не сдаст. И оба знают, почему она этого не сделает. Сегодня Дрим зол. Так зол, что земля едва не плавится под его ногами. Он приходит, открывает дверь своими ключами, молча садится на кресло и ждёт ответов.       — Что случилось? — Неправильный вопрос. Дрим стучит пальцами по подлокотнику.       — Фанди нашёл лазейку в договоре и заодно сделал Ранбу предателем, — нехотя отвечает он. — Ничего не хочешь рассказать?       — Я ничего не знаю, — мгновенно отвечает Шлатт. Дрим хмурит брови. От его взгляда тяжело дышать.       — Правда? — Он складывает руки на груди и откидывается на спинку кресла. — Что ж, значит, ты для меня бесполезен. Печально. — Дрим строит грустную рожу.       Шлатт совершенно точно не хочет знать, что он ещё об этом скажет. Не хочет, чтобы он переходил на экономический язык и рассуждал о нём как о нерентабельном производстве или обанкротившемся бизнесе. Он уже этого наслушался. Шлатт подходит к креслу и падает на колени. Он обнимает ногу Дрима, трётся щекой о его бедро. Дрим замолкает. Вряд ли он удивлён, скорее, наверное, надеется на большее. Он заинтересован. Ему любопытно. Чтобы он прекратил злиться, нужно просто чем-то его отвлечь. Показать ему маленькое представление, и тогда он, так и быть, подумает о том, чтобы тебя пощадить. Дрим осторожно проводит рукой по волосам Шлатта. А потом хватает его за волосы и заставляет посмотреть себе в лицо. Ему нужна драма, нужна трагедия, нужен накал страстей. Истинное наслаждение он находит лишь в чужих страданиях.       — О чём ты молишься перед сном, Джон? — томно спрашивает он.       — О твоей смерти, — не думая ни секунды, отвечает Шлатт. Дрим усмехается, другой рукой невыносимо нежно гладит по щеке.       — Похоже, твой бог отвернулся от тебя, Джон. — В голосе только наигранное сожаление, в глазах только фальшивая печаль.       — Он никогда и не был на моей стороне, — хрипло шепчет Шлатт. Он вздыхает и замолкает. Дрим с вежливым интересом рассматривает его лицо. — Я не знаю, Клэй, — всё тем же тоном добавляет Шлатт. — Если бы знал, я бы всё тебе рассказал.       — Не рассказал бы, — спокойно возражает Дрим. — Переигрываешь, мой дорогой актёр. — Он на мгновение отводит взгляд, о чём-то задумывается. — Но попытка милая. Все указания получишь в сообщении. — Дрим похлопывает Шлатта ладонью по голове. «Хороший мальчик». ***       Сначала было тихо. А потом был стук и дикий вой, к которому, впрочем, давно уже пора привыкнуть. Флорис корчит гримасу и вслух скорбит о своём бедном телефоне. Шлатт спрашивает, что он вообще такого сказал Уиллу. Флорис отвечает, что заставил его поболтать с папашей. Что ж, результат налицо. Эрет перестаёт рассматривать принесённую гитару, молча поднимается из-за стола и уходит в комнату. Через некоторое время вой благополучно затихает. Шлатт и Флорис неловко сидят друг напротив друга. Странно вновь встретиться, особенно в таких обстоятельствах. Они будто никогда и не расставались, но одновременно будто видятся впервые в жизни. Флорис и Фанди вдруг кажутся двумя совершенно разными людьми. Шлатт даже не надеялся хоть когда-нибудь дожить до этого дня. Хотя по ощущениям и не может сказать, что действительно до него дожил.       — Выглядишь так, будто тебя закопали пару дней назад, а теперь зачем-то выкопали, — как бы между делом замечает Флорис. Шлатт невесело усмехается.       — Я не специально. Так получилось. Приношу свои извинения. — Он разводит руками. — Зато ты выглядишь отлично. Этот пидор хорошо на тебя влияет.       — Чува-а-ак, — нейтрально протягивает собеседник. — Не надо. Не называй Ала пидором. Это плохое слово.       — Прости. — Шлатт опускает взгляд в стол. Странно заново с кем-то знакомиться. Заново нащупывать почву, заново искать личные границы. Они почти всю жизнь знакомы вообще-то. Были, по крайней мере. — От плохих привычек трудно избавиться.       — Я решил проблемы Уилла, — мягко напоминает Флорис. — У чувака на лице всё про папашу написано. Вы все почему-то обожаете всё усложнять и постоянно ныть о том, как же вам из-за этого херово. — Шлатт поднимает на него взгляд. С таким лицом Фанди обычно объяснял правила всяких припизднутых корейских стратегий. Или пытался оправдать своё читерство в боулинге. «Чувак, всё в жизни просто, а ты не замечаешь очевидного и слишком много думаешь». — Да, было дерьмово. Я не отрицаю этого и не обесцениваю это. Я говорю, что нужно это преодолеть и вырасти как личность! — Флорис делает небрежный жест рукой. — Дрим всем давал то, чего вам не хватало. Любовь, деньги, славу, самореализацию, банально хоть какую-то цель в жизни. Теперь остаётся найти это и без Дрима.       — А что Дрим дал тебе? — Шлатт подпирает подбородок кулаком.       — Ничего. Он всё у меня забрал. — А на это Шлатт многозначительно отводит взгляд и приподнимает брови. Флорис фыркает. — Ну да! Конечно же, мы будем винить себя. Джон, ты был тупым. Тебе было девятнадцать, и ты был тупым. Уж я-то знаю! — Он делает небольшую паузу, а потом указывает большим пальцем на дверь спальни. — Уиллу почти столько же, сколько тебе тогда было. Но ты же его не винишь? — Флорис будто ждёт подтверждения. Молчание в итоге громче слов. — Не винишь. Так чем ты сам хуже Уилла? ***       Алекс приносит ёлку прямо из леса. Большую и красивую ёлку, которая потом ужасно некрасиво осыпется, но это дело дня грядущего. Алекс плохо отряхнул её от снега, потому на полу до сих пор куча воды, но никого это не заботит. Фил нашёл рецепт в интернете, съездил в город, купил бренди и приготовил для Шлатта эгг-ног. Дрова потрескивают в камине. Большая часть детей увлечена украшением ёлки, пока Ранбу отдыхает в одной из гостевых комнат. Ему херово, но теперь он, по крайней мере, не пытается это скрывать. Это уже прогресс, с этим уже можно работать. Он справится. Они с Тоби справятся. Шлатт отпивает из кружки. Вообще не похоже на то, что обычно готовила мама, но мама и не разрешала пить алкогольную версию. Всегда говорила потерпеть до двадцати одного, и тогда она приготовит по фирменному бабушкиному рецепту, а отец всегда дразнил всех младших детей этим чёртовым бренди. Было весело.       Игрушки в коробках — настоящая древность. В прекрасном доме в лесу даже нет гирлянд в те единственные дни, когда Шлатт, так уж и быть, согласился бы их потерпеть. Тоби и Томми пару раз чуть не дерутся, но в этом уже нет ничего нового. Уилл совершенно спокойно их разнимает и продолжает выбирать самые красивые игрушки из коробок. Птицам ужасно нравятся всякие блестяшки. Шлатт полулежит на диване и с важным видом контролирует процесс. Фил и Алекс готовят ужин. Периодически гремят шкафчиками или кружками, а запах с кухни доносится просто обалденный. И вроде бы всё хорошо, но чего-то чертовски не хватает. Шлатт задумчиво постукивает пальцем по кружке. Уилл говорит Томми взять звезду, а сам поднимает его с такой лёгкостью, будто тот ничего и не весит. Держит его на вытянутых руках, совсем как котёнка. Томми водружает звезду на верхушку ёлки, Уилл осторожно опускает его обратно на пол. Все радуются.       Томми пытается отобрать у Шлатта кружку, чтобы попробовать «это твоё янки-пойло». Уилл с важным видом поясняет, что родиной эгг-нога вообще-то считается Шотландия, а произошёл он вообще от британского поссета. Шлатт и Томми дружно сходятся во мнении, что Уилл — чёртов задрот, и больше никогда в жизни не хотят с ним общаться. Тоби их мнения не разделяет и слушает с вполне очевидным интересом на румяной моське. Через некоторое время наконец приходит Ранбу, и Тоби мгновенно отвлекается на него. Шлатт снова задумчиво постукивает пальцем по кружке. Томми как всегда болтает обо всём на свете, Уилл кивает и поддакивает, а у милой влюблённой парочки какая-то своя особенная атмосфера. Бревна в камине всё ещё трещат, на кухне всё ещё идёт работа. Это мечта, а не день. Это всё равно, что после недели без сна упасть на самую мягкую на свете постель и мгновенно уснуть. Но даже так этого почему-то недостаточно.       — Эй, — Шлатт пытается привлечь внимание обнимающейся парочки. Тоби и Ранбу мгновенно поворачивают головы в его сторону. — Не хотите мне немного помочь? Вы, пидоры, же должны знать, что нравится женщинам.       На лицах у них такое возмущение, что Шлатт не может сдержать хохот. Уилл бьёт его кулаком в плечо, но это совсем не помогает. Шлатт пытается извиниться сквозь смех. Выходит так себе. Ранбу выразительно откашливается. Томми корчит осуждающую рожу, качает головой и цокает языком. Поднимает палец в воздух и готовится сказать какую-нибудь серьёзную и взрослую речь по этому поводу. Тем не менее, неприятнее всего оказывается встретиться взглядом с Тоби. Он не устраивает из этого трагедию, не пытается читать мораль, он даже не очень-то оскорблён. Он просто хмурит брови и совсем не понимает, почему Шлатт вообще это сказал. Да Шлатт и сам, если честно, не понимает. Он наконец успокаивается. Он говорит, что ему правда жаль, но их рожи того стоили. Ранбу презрительно фыркает и складывает руки на груди. Да уж, его расположение заслужить также легко, как и потерять.       — Так какой девушке ты хочешь понравиться? — невозмутимо спрашивает Тоби. Уилл и Томми мгновенно сворачивают операцию «морализаторство». Даже Ранбу на секунду меняется в лице.       — Да я… — неловко бурчит Шлатт и опускает взгляд в пол. — Скажем, это очередное незаконченное дело. ***       Шлатта зовут на какую-то важную тусовку. Дрим покупает Минкс новое платье и заставляет идти в нём. Чёрное короткое платье с тонкими бретельками. Не слишком официальное, не слишком развязное. Слишком обычное, совершенно Минкс не подходящее, но выбора на этот раз ей никто не дал. Она из-за этого дуется, но хотя бы не жалуется. Шлатт всегда в чёрном костюме и с красным галстуком, и теперь они ещё больше похожи на парочку. Сегодня Дрим хочет шоу. Сегодня он притворился их водителем и всю дорогу до вечеринки объяснял, что конкретно хочет увидеть. «Ведите себя как обычно». Шлатт пьёт шампанское и болтает с каким-то смешным тори с дорогими часами. Вскоре вокруг них как всегда собирается куча разношёрстного народу. Кто-то просто греет уши, кто-то пытается спорить, кто-то находит в словах Шлатта поддержку своих тупых и мерзких мнений. Всё как всегда. Обычный вечер.       Минкс стоит чуть в отдалении. Тоже пьёт шампанское, скользит взглядом по помещению. Хрустальные люстры, дорогие вазы, стеклянные столики и официанты в бело-золотых костюмах. Минкс ищет журналистов. Ищет знакомые рожи проплаченных Дримом крысят. «Я хочу, чтобы как можно больше людей стали этому свидетелями. Я хочу, чтобы вас все видели». Она допивает шампанское, достаёт телефон из маленькой чёрной сумочки. Шлатт натыкается взглядом на одного из крысят, но продолжает обсуждать со своей публикой проплаченные мнения других журналистов. Трансфобия, гомофобия, ксенофобия. Британцы ненавидят беженцев из ближнего востока. Иран, Ирак, Афганистан, Сирия, Турция. Ох уж эти бескультурные исламские обезьяны, верно? От них одна только грязь и теракты. Слышали про взрыв торгового центра? Их рук дело, я более чем уверен. Все важно кивают.       Минкс кладёт телефон обратно в сумочку. Поправляет волосы, проверяет, не размазалась ли тушь. Её каблуки громко цокают по паркету, она плавно смешивается с благоговеющей толпой. Все обсуждают пропавший с радаров французский боинг. Кто-то предполагает, что это может быть испытанием какого-нибудь нового русского или американского оружия. Или неудавшимся терактом исламских обезьян. Помните одиннадцатое сентября? Я видел его из окна. Мой родной дядя тушил эти чёртовы башни. Все опасливо перешёптываются. Минкс выныривает из толпы, осторожно берёт Шлатта за руку и шепчет, что им срочно нужно поговорить. Шлатт выпутывается из хватки, отвечает, что это подождёт. Он уже занят разговором с важными людьми, а ты, женщина, иди занимайся своими женскими делами. У нас тут большая политика. Минкс хмурит брови. Начинается шоу. «Будьте громкими».       — Да ты постоянно чем-то занят, — недовольно восклицает она. — То политикой с какими-то придурками, то по вечерам трахаешься непонятно с кем. — Вся толпа косится на неё как на чумную. — Я всё знаю, Шлатт! Я видела ваши фотки, урод! — Шлатт откашливается и поправляет галстук.       — Минкс, не позорь меня перед людьми, — наигранно спокойно бросает он. — С твоими выдумками мы разберёмся в другой раз. — Шлатт приобнимает её за талию. — Будь умницей, выпей шампанского, поболтай с какими-нибудь девицами. Можешь даже домой поехать, я не обижусь.       — Не надо со мной как с идиоткой разговаривать! — Вся толпа уже считает её не только идиоткой, но и скандалисткой. В высшем обществе так себя вести не принято. Весь сор должен оставаться за закрытыми дверями. — Либо мы обсуждаем это сейчас, но в другом месте, либо прям здесь. Мне похер!       — Минкс, — сквозь зубы цедит Шлатт. — Будь чуть тише, дорогая.       — Не затыкай меня, ублюдок, — в тон отвечает Минкс. — Не хочешь по-хорошему разговаривать? Ладно. — Она пожимает плечами и убирает его руку. Отходит на небольшое расстояние, а потом орёт на весь зал: — Сёстры, прошу вашего внимания! — Указывает рукой на Шлатта. — Этот мужчина изменщик и уёбок! Да и куни он делать не умеет! Не тратьте время! — Шлатт хватает её за руку, притягивает к себе.       — Пасть захлопни, шлюха, — шипит он. Минкс смотрит на него снизу вверх, округляет глаза от возмущения.       — И это я шлюха? — шокировано бросает она. — Ты спишь с кем попало, но шлюха в итоге я? — Она резко вырывает руку, едва удерживается на ногах. — Сам ты шлюха, Шлатт! Гори в аду, урод!       «Будьте громкими, привлеките как можно больше внимания. Все-все должны это видеть, вы меня поняли?». Вся публика смотрит только на них. Они пьют шампанское, они мысленно делают ставки, они восторженно перешёптываются. Проплаченные крысята записывают и фотографируют. Толпа хочет зрелищ. Дрим хочет шоу. Хочет драмы, трагедии, накала страстей. Шлатт в этом виноват, он должен был всё рассказать. Он должен был сдать Фанди, когда у него был такой шанс, но Фанди выпала бы участь в тысячу раз хуже. Минкс смотрит на него своими огромными голубыми глазищами. Они оба знают, что должно произойти дальше. «Ударь её». Шлатт замахивается и даёт ей звонкую пощёчину. На этот раз она не удерживает равновесие и падает на колени. Тишина. Все затаили дыхание. Шлатт и сам забыл, что вообще должен дышать. Минкс держится за щёку и всхлипывает. Она плачет. Она плачет. Она плачет. Он сделал ей больно, и теперь она плачет. Шлатт чувствует, что у него самого трясутся руки.       — Знай своё место, тварь! — рявкает он. — Если бы не я, ты и дальше сидела бы в своей помойке. Будь благодарна. — Он поправляет причёску и оборачивается на свою публику. Они довольны, — и только это имеет значение. ***       — Хорошо, дорогой, давай подойдём к этому с другой стороны. — Тон у Эрета мягкий, и это должно звучать снисходительно, но почему-то не звучит. — Если бы можно было стереть все воспоминания и начать жизнь заново, ты бы согласился?       — Нет. — Шлатт будто всегда знал ответ на этот вопрос. Будто только этот вопрос он всю жизнь и ждал. — Но я не соглашался и переживать всё это дерьмо заново.       — Оу, — неловко бросает Флорис и поджимает губы. — Так вот что Уилл натворил? — Эрет переводит на него недоумевающий взгляд. — Мне жаль, чувак.       — Давайте закончим терапию на сегодня, ладно? Такие проблемы за один день не решаются. — Шлатт ложится на диване и закрывает глаза. — Вы все мне надоели. Я устал от вас.       И они действительно замолкают. Они хорошие, но, пожалуй, даже слишком хорошие. Такие сладкие, что зубы сводит. Флорис как шоколадный батончик с нугой и орехами, а Эрет как сахарная вата из парка аттракционов. Такая пушистая и разноцветная. Красивая, но если её будет слишком много, то рискуешь заработать чёртов диабет. Шлатт спрашивает у Эрета, кто он вообще такой. Эрет говорит, что он просто парень с кучей правильных знакомств. Тогда Шлатт спрашивает у него, почему Квакити его боится. Эрет удивляется. Флорис удивляется. Шлатт и сам теперь удивляется. Как вообще можно бояться такого человека? Ужасно милого, непростительно дружелюбного, с отличным чувством стиля. Откуда он вообще такой взялся? Он будто и не человек вовсе. Мечта. Идеал. Икона. Но точно не человек. А Флорису всё-таки охренительно повезло найти кого-то настолько же поехавшего, как и он. Они прекрасно друг друга дополняют.       Шлатт хочет притвориться мёртвым. Не двигаться, ни на что не реагировать, можно даже не дышать, но это будет совсем по-детски. Эрет с Флорисом болтают о чём-то своём. Планируют бюджет, решают купить ли новый системник, составляют списки. Семейная жизнь во всей её первозданной красе. Родители тоже когда-то бюджет планировали. Сидели ночью на кухне с двумя калькуляторами и тетрадкой, считали налоги, кредиты, определяли, сколько в этом месяце придётся потратить на еду. Выделяли деньги на дни рождения детей или другие праздники, откладывали на непредвиденные расходы. Взрослые ответственные люди со взрослыми проблемами, требующими ответственного подхода. Они же решили, что Джону надо быть экономистом. Они же потом откладывали деньги на его учёбу. Они же потом, наверное, ужасно в нём разочаровались. Ну, по крайней мере, Джон никогда уже не забудет уроки финансовой грамотности. Он тоже умеет планировать семейный бюджет, правда, ему этот навык не очень-то пригодился. Пока.       А потом наконец возвращается Квакити. Шлатт на него не реагирует, всё ещё пытаясь притворяться мёртвым. Квакити болтает с Эретом и Флорисом. Эрет слишком прямолинейно спрашивает, почему же всё-таки Квакити его боится. Тот нервно усмехается и пытается уйти от ответа, но в итоге говорит, что думал, что Уилл и Шлатт хотят грохнуть Флориса. Флорис говорит, что всё в порядке. Они правда хотели. Тогда Квакити признаётся, что не хотел портить из-за таких мелочей взаимовыгодные отношения. В конце концов, мы все умрём, а деньги-то из-за этого в стоимости не упадут. Из-за какого-то соучастия в убийстве чьего-то compañero не хочется терять половину клиентов. Эрет относится к этому совершенно спокойно и даже с пониманием. Очевидно, он в этой среде уже очень давно. Просто парень с кучей правильных знакомств.       — Тыковка. — Квакити вдруг садится на диван рядом, аккуратно трясёт за плечо. — Они доставляют тебе неприятности? Мне с ними разобраться? — Шлатт приоткрывает глаза и смотрит на него как на полного идиота. — Я знаю про это их дерьмо с промывкой мозгов. Ебучие хиппи. Проблемы любовью не решаются, а? — Шлатт едва слышно усмехается в ответ.       — Да, разберись с ними, — почти нежно произносит он. — Мне надоел их пиздёж. Я очень хочу отдохнуть.       — Отдохнёшь. — Квакити спрашивает взглядом разрешение, потом осторожно целует в лоб и шепчет: — У меня есть целый мешок травы, hombre. Ты ахуительно отдохнёшь, поверь мне. ***       Обычно в такие ночи ты слушаешь рэп, джаз, блюз или, когда совсем нажрёшься, иногда включаешь кантри или христианский рок. С рэпом всё просто, — он напоминает тебе о доме. Напоминает о славных школьных деньках, напоминает о Гарлеме, в одной из подворотен которого знакомый твоего знакомого за бесценок толкал контрабандные фейерверки. Кантри всегда весёлый и бодрый; в его текстах мир всегда разваливается на куски, бог всех покинул, но мелодия говорит забить на всё и танцевать как в последний раз. Христианский рок учит смирению, говорит преодолеть всё и стать кем-то лучше, чем ты есть. Ты редко слушаешь христианский рок. Старые, ностальгично шипящие джазовые и блюзовые записи вызывают у тебя иррациональную тоску. Многие из этих людей давно умерли и мир, в котором они когда-то жили, любили и боролись, погребли вместе с ними. Всё никогда уже не будет так, как было в их песнях. Их мечта мертва. Такие как ты убили её и станцевали на её могиле. Ты редко слушаешь джаз и блюз, но сегодня именно та самая ночь.       Ты на коленях, ты сидишь на полу. Ты уже трижды собрал и разобрал свою Беретту, и теперь она просто лежит перед тобой и покорно ждёт своего часа. Ты складываешь руки в молитвенном жесте, ты закрываешь глаза. Ты смиренно шепчешь: «Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, детей Твоих, и да обретем мы по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь». Беретта не даст осечки. Ты доверяешь ей больше, чем самому себе. Оружие — это весело. Люди, которые боятся оружия, — невежды и глупцы. Бойтесь не камня, летящего в вас, а того, кто бросил в вас этот камень. Ты берёшь пистолет в руки. Ты знал, что однажды этот день обязательно настанет. В этот день ты трезв. В этот день твой ум ясен, а помыслы чисты. В этот день ты хочешь точно знать, что ты умер, чтобы Дрим никогда не смог тебя обмануть. Сколько раз он тебя обманывал и обманывал ли вообще? Ты не знаешь, но хочешь знать. Хотя бы в этот раз.       И это вообще-то страшно. И у тебя вообще-то трясутся руки. Ты убил так много людей, что почти сбился со счёта, но почему-то убивать самого себя всё ещё страшно. Не страшно умереть в автокатастрофе. Не страшно, если у тебя от коктейля из стероидов и алкоголя наконец остановится сердце. Не страшно, если люди, ненавидящие тебя, в праведном гневе закидают тебя камнями и оставят гнить на солнце. Но ты не хочешь делать этого сам. Ты хочешь получить то, что ты заслуживаешь. Ты не заслуживаешь быстрой и милосердной смерти, подаренной твоей единственной подругой Береттой. Но у всех есть болевой порог. У всех есть лимит испытаний, которые они способны пройти, прежде чем сдаться. Тебя постоянно преследует фантомная боль. Такая сильная, что от неё закладывает уши и темнеет перед глазами. Ты готов попасть в ад уже за что угодно, но лишь бы это закончилось. Ты хочешь нажать на курок, но слышишь телефонный звонок. Ты больше не можешь нажать на курок.       — Что ты делаешь, Шлатт? — доносится из трубки безразличный голос Дрима.       — Хочу убить себя. — Пистолет всё ещё у тебя в руке, ты всё ещё смотришь на него. Дрим устало вздыхает.       — Нет, не хочешь, — слишком просто отвечает он и бросает трубку.       И ты правда больше не хочешь. В твоей голове будто взрывается светошумовая граната. Мысли испаряются, остаются только противный писк, метафорическое ощущение текущей из ушей крови и ослепляющий белый свет. Если повезёт, то ты больше никогда и ничего не увидишь и не услышишь. Твоя сетчатка сгорела, а барабанные перепонки не подлежат восстановлению. Ты инвалид до конца своих дней. Остаётся лишь ощущение пистолета, который ты всё ещё сжимаешь в руке. Ты плачешь, но ты не знаешь, что ты плачешь. Это слёзы бессилия. Тебе не грустно, в тебе давно не осталось никаких чувств. Ты плачешь, потому что это единственная логичная реакция. Он лишил тебя всего остального. Злиться бесполезно, искренне расстраиваться уже поздно. Остаётся только стереть слёзы тыльной стороной ладони, положить Беретту обратно на пол и набрать тот единственный номер, который ты действительно хотел бы набрать. Бекка отвечает со второго раза. Она злая, ненакрашенная и ужасно красивая.       — Ты время видел, козёл? — недовольно ворчит она. Шлатт просто смотрит на неё несколько секунд. Рассматривает милое личико.       — I don't want to set the world on fire. I just want to start a flame in your heart, — вдруг запевает он. Он так чертовски любит блюз. — In my heart I have but one desire. And that one is you, no other will do. — Бекка в ответ хмурит брови. — I've lost all ambition for worldly acclaim. I just want to be the one you love. And with your admission, that you'd feel the same, I'll have reached the goal, I'm dreaming of, believe me. — Шлатт замолкает. Она усмехается.       — Ты ужасно поёшь. Никогда больше этого не делай, — задорно бросает Бекка. — Сколько ты уже выпил?       — Я трезв, — с сожалением отвечает Шлатт. — В этом и проблема. — Она снова хмурит брови, садится на постели. — Прости меня за всё. Я не могу тебя спасти и мне жаль, что из-за меня ты попала в такое дерьмо.       — Ага, ты же меня убил, — бурчит Бекка и закатывает глаза. — Не бери на себя больше, чем можешь унести, Джон. Ты козёл, но не ты виноват во всех проблемах человечества. Никто не способен контролировать всё на свете. Дерьмо случается. — Она легкомысленно пожимает плечами, а потом зевает.       — Ах да. — Шлатт невесело усмехается. — Жизнь такая непредсказуемая штука, правда? Первый и единственный в твоей жизни приступ эпилепсии, ночь, скользкая дорога до больницы. Авария, так удобно оказавшийся рядом Дрим, представившийся врачом и «спасший» тебя после «клинической» смерти. — Он разводит руками. — Всё так удобно сложилось… поразительно! А потом Дрим свёл эту девочку-католичку со своим придурком-католиком. Невероятно! — Шлатт злобно хохочет. Бекка молча моргает глазами. Она поняла. Наконец-то. — Кто бы мог подумать, что всё так сложится, а? — Он снова замолкает. Вздыхает. Смотрит на Беретту на полу. — Ты права. Дерьмо случается, Бекка. Приятных снов. ***       Долгая и тихая ночь в Лос-Анджелесе в доме одного из самых влиятельных местных наркоторговцев. Все уже или пьяны, или под кайфом, или всё сразу. Почему-то теперь всё спокойно и всем чертовски весело. Уилл на кураже предлагает сыграть в бутылочку. Эрет говорит, что по его опыту это всегда приводит к оргиям, поэтому предлагает воздержаться. Уилл искренне не понимает, что плохого в оргиях. Эрет говорит: «О, бедное наивное создание, ты даже порно с оргиями никогда не смотрел, верно?». В ответ на это лицо у Уилла такое глупое, что Шлатт не сдерживает смех. Но вообще-то он согласен с Эретом. В оргиях нет ничего хорошего, особенно с такой сомнительной компанией. Фурри-людоед, подозрительный пидор, бывший любовник, тупой подросток, — к ним в индивидуальном-то порядке в койку прыгать не хочется, а уж все вместе они полный кошмар. Шлатт решает перевести тему.       — Да, кстати, Флорис, — беззаботно начинает он. — Теперь вы можете встретиться с Ником. Вам точно будет, что обсудить.       — С Ником? — недоумевающе бросает Флорис и хмурит брови. — Кто такой Ник? — Шлатт замирает на мгновение. Пытается понять, шутит ли он. Очевидно, нет. Шлатт смеётся в ответ. — Кто такой Ник? — гораздо суетливее повторяет Флорис.       — Понятия не имею, дружище. — Шлатт пожимает плечами. — Память резко отшибло. Видимо, самому придётся узнать. Эрет же организует вам встречу, правда? — Эрет, подыгрывая, кивает. Флорис издаёт возмущённые звуки, не зная даже, на кого из них первым бросаться с кулаками.       — Ах да, Николас, — вдруг мечтательно протягивает Квакити и отпивает текилы. — Он и вправду рад будет с тобой встретиться, hombre. Даже руку пожмёт, я уверен.       — Ты знаешь Ника? — Шлатт резко меняется в лице. От Квакити он этого совсем не ожидал. Интересно.       — Да мы с ним познакомились почти в самом начале. — Он меняет позу, садится на полу чуть поудобнее. — Знаешь, когда…       — Твою мать, Алексис! — резко выпаливает Шлатт. Он наконец-то всё понял. Наконец-то всё встало на свои места. — Так ты отказал Дриму? За это он тебя возненавидел? — Квакити делает неопределённый жест рукой, Уилл удивлённо шепчет: «Отказал Дриму?». — Да он меня в Лос-Анджелес отправил, чтобы тебя за это помучить, а потом убить, придурок!       — Оу. — собеседник снова отпивает текилы и пожимает плечами. — Но ты же этого не сделал, — беззаботно бросает он. А потом тоже замирает на мгновение, смотрит в пустоту перед собой. — Ты этого не сделал. — Резко переводит взгляд на Шлатта. — Так я тебе всё-таки нравлюсь? — Повисает тишина. Все присутствующие буквально лишаются дара речи. Шлатт поправляет волосы и даже немного думает над ответом.       — Давай обсудим этот вопрос после Тако Белла, ладно? — Все начинают откровенно ржать, и только Квакити продолжает глупо моргать своими чёрными глазищами. ***       Если не считать выпавшего снега, её дом совершенно не изменился с того самого дня, когда Шлатт был здесь в последний раз. Он часто спал на её диване. Он часто портил её газон, когда парковался пьяным. Он раскритиковал цвет её обоев, раскритиковал постер Шрека, раскритиковал эти безвкусные украшения с Амазона. Он пошутил над всеми чашками с дурацкими надписями, всеми тарелками со сколами, всеми погнутыми вилками. Он смазал петли её дверей, починил текущий кран, пригрозил расправой вечно орущему по ночам соседу. Он чертовски скучал по этому дому. Он чертовски скучал по Ребекке. По той самой Ребекке с огромными стрелками и длиннющими ресницами, с абсолютно ужасным чувством стиля и полным отсутствием чувства стыда. По той самой Ребекке, которая никогда не боялась ответить угрозой на угрозу и никогда не боялась устроить настоящую драку. По той самой Ребекке, которая слишком сильно любит больных и уродливых.       Шлатт стучит в её дверь, но на ответ не надеется. Она могла переехать, могла всё бросить и наконец найти себе место получше. Могла вернуться к родителям и своим собакам, могла найти себе достойного парня или девушку и перебраться к ним. Если честно, он искренне хочет, чтобы она не ответила. Чтобы её здесь не было. Хочет, чтобы она была на работе или с друзьями, чтобы у неё была счастливая жизнь. Пусть у неё будут дела поважнее, чем гость из неприятного прошлого. Знакомый незнакомец, который в своё время не принёс ничего, кроме огромной кучи ненужных проблем. Но она открывает. Очевидно, она ожидала увидеть кого угодно, но только не Шлатта. И вот они стоят лицом к лицу и молча рассматривают друг друга так, будто встретились впервые в жизни. У неё всё ещё прекрасные фиолетовые волосы с синеватым отливом, но теперь с чёлкой и длиной всего по плечи. Она в безразмерной кофте и в коротких шортах. Из-за её ног с любопытством выглядывает Сайлем.       — Так ты всё ещё жив, — наконец почти шёпотом бросает Бекка. Она опускает взгляд, теребит рукав кофты. — Я думала, вы оба сдохли.       — Расстроена? — нейтрально интересуется Шлатт. Бекка резко поднимает взгляд, бьёт его ладонью по груди.       — Конечно! — В голубых глазах видно слёзы. — Думала, никогда уже рожу твою тупую не увижу, а тут такой облом! — А потом она поднимается на цыпочки и обнимает за шею. Всхлипывает. — Какой же ты придурок. Почему ты вообще нихера не сказал?       — А что бы ты хотела услышать? — Шлатт осторожно обнимает в ответ. — У меня были дела в другой стране, и я не знал, смогу ли вообще вернуться. Ты же и сама прекрасно понимаешь, чем бы это кончилось, верно? — Нежно проводит рукой по её волосам. Она тяжело вздыхает. Она умная девочка. Она поступила бы также.       Они стоят на пороге и обнимаются, пока Шлатт не поднимает Бекку и не заносит в дом, потому что на улице уже зима, а она в чёртовых шортах. Он закрывает дверь. Бекка вытирает глаза рукавом и уходит на кухню. Ставит чайник, накладывает кофе. Из другой комнаты прибегает Корнелиус, и они с Сайлемом недоверчиво обнюхивают ноги Шлатта. Своим пока не признают, но берут на заметку. Шлатт опускается на корточки, протягивает ладонь. Кронелиус едва слышно похрюкивает, а потом трётся мордой. Бекка ставит кружки на стол, недовольно бросает: «Ты пришёл котов моих тискать или меня?». Шлатт усмехается. Когда он сказал детям, что у Той Самой Девушки два кота, они предложили найти путь к её сердцу через подарки животным. Шлатт хотел бы купить какие-нибудь игрушки, но у этих бедных тварей слишком много всяких аллергий, чтобы так рисковать. Бекка и сама прекрасно справится с покупкой всего необходимого.       — Квакити передавал тебе привет. — Шлатт садится за стол, рассматривает предложенную кружку. Без дурацкой надписи, но с нарисованной лягушкой. — Спросил, жива ли ты вообще, а я ответил, что эта сучка ещё всех нас переживёт. Правда же? — Бекка скупо усмехается.       — Рада, что он тоже в порядке. С его-то работёнкой. — Поджимает губы и отпивает из кружки. — Знаешь, я вообще-то начала встречаться с Карой.       — Так, значит, я ей всё-таки за красивую жопу платил? — Шлатт хохочет, Бекка недовольно фыркает. — Ну, она хорошенькая. Во всех смыслах. — Он пожимает плечами. — Рад за вас. Правда.       — Вот так просто? — задорно спрашивает Бекка. — Я думала, ты меня добиваться приехал. Какое разочарование! — Она смотрит под стол, гладит Сайлема ногой. Мамин подлиза.       — Это был бы очень дерьмовый и заезженный сюжет для ромкома, не находишь? — Бекка поднимает глаза и игриво морщит нос. — Я всё равно здесь надолго не останусь. Я ненавижу эту ебучую страну. — Шлатт отпивает из кружки. Лучший кофе на свете. — Но у меня есть предложение, если ты, конечно, не занята на Рождество.       — Предложение, — задумчиво протягивает она и стучит пальцем по подбородку. — Кара уехала к родителям, а я купила своим путёвку в Таиланд. На это Рождество я одна. Как всегда. — Она ухмыляется и подмигивает.       — Тогда вынужден предупредить, что в комплекте со мной идут ещё огромный частный дом посреди леса и куча ужасно надоедливых мужиков. — Сайлем вдруг трётся о ногу Шлатта.       — Значит, меняем сюжет дешёвого ромкома на сюжет дешёвого слэшера? — Бекка сдувает лезущую в глаза чёлку и мило улыбается. — Я в деле, Джонни. С тобой хоть на край света. ***       Фанди никогда не злился. Шлатт думал, что это недоразумение в принципе злиться не умеет. Когда он проигрывал в играх, он расстраивался и начинал искать альтернативные способы победы. После проигрыша он всегда жульничал, и в итоге всегда побеждал. Любыми методами, любой ценой, любыми жертвами. И эта его манера не пугала, когда он не злился, а расстраивался. Она не пугала, когда он был зашуганным и забитым мальчиком, боящимся любого громкого звука. Но теперь это страшно. Теперь, когда Фанди действительно в ярости, Шлатт понимает, что ему нечего терять и он очень хочет победить. Шлатт понимает, что почти буквально застрял между молотом и наковальней. Между злым Дримом, под ногами которого почти плавится земля; и злым Фанди с его длинными когтями и жаждой мести длиною в жизнь. Застрял между двумя едва ли людьми, не обременёнными ни моралью, ни нравственностью, ни любовью к ближнему своему.       Они практически одна личность, но с разным лицом. У них одинаковые движения и одинаковые манеры, одинаковый тон голоса. Они братья. Фанди нежно ненавидит Дрима, Дрим нежно ненавидит Фанди. С кем угодно другим они не стали бы нянчиться, не стали бы играть в поддавки, не стали бы заключать сделок. Они будто надеются в глубине души, что другой передумает, и всё будет как раньше. Семья воссоединится, и они будут счастливы. Жаль только, что счастливы в итоге будут только они. Мир сгорит, если Фанди вдруг передумает убивать Дрима. И это единственное, пожалуй, что их действительно отличает, — Фанди не хочет, чтобы мир сгорел. Может быть, он ненавидит его также сильно, но он готов дать ему шанс. Дрим решил, что у мира нет шансов. Мир обречён. Если мир не сгорит, то он сгниёт. Шлатт молча пьёт скотч и смотрит на часы. Это не его война, он просто случайный свидетель. Наверное, его жизнь в каком-то смысле стоит на кону, но она, кажется, никогда ему и не принадлежала. Какой смысл переживать об этом?       Они пожимают руки. Теперь на кону стоит жизнь того бедного педиковатого мальчика со смазливой рожей. Шлатт не следил за ним, он почти ничего не знает. Знает, что придурок успел натворить много дел, и что Фанди его не отдаст, даже если готов получить победу любой ценой и любыми жертвами, но больше совсем ничего. Дрим встаёт с кресла, и Шлатт вскакивает следом. Дрим говорит заказать такси, и Шлатт послушно заказывает. Фанди смотрит почти с презрением. Он так чертовски похож на Дрима в этот момент, что у Шлатта пробегают мурашки по спине. Тот самый Фанди, с которым они играли в Марио карт, по ночам смотрели Южный парк, бухали до потери сознания и на ворованные деньги ездили в боулинг. Тот самый Фанди, благодаря которому Шлатт до сих пор не сошёл с ума. Это вдруг кажется ужасно обидным. Чтобы убить монстра, нужно и самому быть монстром. На войне никто не побеждает, а после мести облегчения никогда не наступает. Как господь посмел создать мир именно таким?       Они собираются уходить, и Шлатт знает, чем это кончится. Шлатт окликает Дрима, и тот даже останавливается и оборачивается. У него в глазах максимум вежливое любопытство. Шлатт подходит к нему, встаёт лицом к лицу. Он очень надеется, что это последняя их встреча. Скоро всё так или иначе закончится, — и совсем неважно, сгорит мир в итоге или сгниёт. Шлатт так целомудренно целует Дрима в щёку, что после всего совместно пережитого это ощущается настоящим оскорблением. Шлатт хрипло шепчет: «На удачу, дорогой». И он не может сдержать улыбку. Дрим, кажется, ужасно хочет его за это убить. Хочет снять с него кожу живьём. Но он только фыркает в ответ и уходит. «Ты этого не заслужил. Ты даже этого не заслужил». Они не закрывают за собой дверь, а Шлатт садится на кресло и продолжает пить скотч. Он хотел бы выпустить себе мозги прямо сейчас, прямо в эту минуту. Больше не тратить время, но он не может себе этого позволить. Жизнь продолжается в любом случае. Даже если мир сгорит, даже если мир сгниёт, у него есть незаконченное дело. У него есть последняя цель. ***       — О, я тебя знаю, — задорно бросает Уилл и протягивает ладонь. — Ты Ребекка. Ассистентка, которую трахал Шлатт. — Бекка невозмутимо пожимает ладонь.       — Я тоже тебя знаю, — совершенно спокойно говорит она. — Ты Уильям. Мальчик, которого трахал Дрим. — Шлатт закрывает рот рукой и едва слышно посмеивается. Уилл зависает на мгновение, а потом качает головой.       — Touché, — слегка впечатлённо и гораздо более уважительно отвечает он.       Шлатт представляет Бекку всем остальным. Алекс интереса не проявляет; просто окидывает безразличным взглядом, кивает и возвращается к своим делам. Фил мило улыбается и извиняется за поведение Уилла и Алекса, говорит, что они оба ужасные грубияны и невежды, а он очень рад познакомиться. Бекка и Ранбу уже знакомы, потому лишь уважительно пожимают друг другу руки и обходятся без лишних комментариев. Тоби с дружелюбием не перебарщивает: улыбается и делает скромный комплимент её волосам; Томми, кажется, вообще не знает, что такое дружелюбие, и честно признаётся, что совершенно не понимает ирландский акцент. Каждый раз, когда Бекка к нему обращается, он пустым взглядом смотрит куда-то мимо неё, а потом недоумевающе пожимает плечами. Либо хорошо играет, либо реально не понимает, — и Шлатт не может решить, что в итоге смешнее. Бекка оскорблена как минимум до глубины души, и в такие моменты её акцент становится только сильнее. Надо ли говорить, что их и без того проблемной коммуникации это совсем не помогает?       Ранбу и Тоби уходят наверх, а потом притаскивают кучу дурацких рождественских свитеров. Фил уже готов, он уже сидит в свитере; Уилл же спокойно надевает свой поверх рубашки, а Томми поверх футболки; Тоби прячется в другой комнате и меняет толстовку на свитер, а Ранбу свой натягивает прямо на толстовку, и выглядит это ужасно глупо, но он прячется под капюшон и делает вид, что так и задумано; Алекс смотрит на свитер очень недоверчиво и долго отпирается, но сдаётся и тоже надевает поверх рубашки. Все присутствующие дружно пытаются убедить и Шлатта надеть свитер, но он категорически отказывается. Вместо этого он дарит свой свитер Бекке. Она придирчиво рассматривает этот синий кошмар с кучей белых оленей, задорно восклицает: «Боги, он такой огромный и уродливый! Прямо как ты, Джон! Я его обожаю!». Она громко хохочет, надевает свитер поверх блузки и благодарно принимает кружку с эгг-ногом.       Уилл весь вечер совершенно по-детски ревнив. Бекка слишком быстро это замечает, и её это ужасно веселит. Она начинает как бы невзначай его провоцировать. Случайное слово, случайный взгляд, случайное движение. Она делает то, что Уиллу делать нельзя. Говорит то, что Уиллу говорить нельзя. И он так напряжённо смотрит на неё из-под густых бровей, что Шлатту невыносимо хочется её урезонить, но если он обратит на это внимание, то Томми, Тоби, Алекс и Ранбу об этом уже не заткнутся. Они в лучшем случае будут шутить об этом весь вечер, а в худшем — всю оставшуюся жизнь. Шлатту слишком уж сильно не хочется, чтобы этот тупой «любовный треугольник» становился достоянием общественности. Бекка предлагает Уиллу побороться на руках. Уилл, конечно же, соглашается. Они не говорят ничего вслух, но по их взглядам слишком уж очевидно, для кого это шоу. Уилл, конечно же, побеждает все три раза, и даже тогда, когда Бекка берёт ситуацию в обе руки. Они страшно Шлатту надоели. Он хватает Уилла за шкирку и под задорный смех Бекки выволакивает на веранду.       — Ничего не хочешь сказать? — Шлатт вытаскивает сигареты из кармана, закуривает и пускает дым носом. Уилл стыдливо отводит взгляд куда-то в заснеженный лес. Думает.       — Ну. — Он переступает с ноги на ногу. Его дыхание — белые облачка пара. — Я после Нового Года планирую переехать в Брайтон к своему другу Джеймсу. Папа и Алекс в курсе. Ничего против не имеют. — Шлатт приподнимает бровь. Ого.       — А Томми ты об этом сказал? — всё также строго спрашивает он.       — Я планирую… — Уилл неопределённо качает головой. — Чуть позже. Не думаю, что он сильно расстроится, но всё равно не хочу портить ему Рождество.       — Ясно. — Шлатт стряхивает пепел на снег. — Это в любом случае совсем не то, что я хотел слышать.       — Я знаю. — Уилл опускает глаза в пол, прячет руки в карманы джинс. Какой же он всё-таки нелепый. Шлатт тяжело вздыхает и трёт лицо рукой.       — Если бы мы с тобой были ровесниками и начали встречаться, знаешь, чем бы это закончилось? — Он делает выразительную паузу. Уилл поднимает глаза из чистого любопытства. — Мы бы зарезали друг друга. Потому что мы молодые, тупые и ревнивые, сечёшь? — Ответа не следует. Шлатт решает продолжить мысль: — Потому что у нас проблемы с агрессией, куча амбиций и склонность к алкоголизму. Потому что мы оба считаем себя обосраться какими особенными, но по сути две бездарные выскочки.       — Это… обидно, — нехотя бросает Уилл. — Но да, наверное, ты прав. Только мы не ровесники.       — Ага, не ровесники. И ты просто хочешь сесть мне на шею, разве нет? — с вызовом произносит Шлатт. Уилл строит очень сложную рожу. — Твой папаша недостаточно гладит тебя по головке, и ты хочешь, чтобы я этим занимался. — В доме кто-то включает музыку. С неба начинает падать снег. — Ну вот я займусь, и что дальше? Тебе не стыдно будет со мной трахаться?       Так странно смотреть на кого-то и почти видеть в нём своё собственное отражение. Видеть такие же карие глаза, такие же коричневые волосы и густые брови. Видеть худого высокого мальчика со смазливой рожей, приличными родителями и немотивированной тягой к геноциду. Смотреть на него и знать, что и ты когда-то был на его месте. Только Уилл вырос на книжках про любовь и романтичных песнях с радио, а Джон вырос на мультиках с шутками ниже пояса и криминальных комедиях. Уилл был изгоем, потому что банально не мог понять своих одноклассников; Джон был изгоем, потому что и не хотел их понимать. Уилл мечтает, чтобы все разглядели его страдающую душу и непременно его пожалели; Джон хочет, чтобы его ценили за достижения, а не утешающе целовали в лоб за промахи. Уилл ждёт, что ему ответят взаимностью; Джон мечтает, чтобы все его наконец отвергли. Проблемы любовью не решаются. Нужно пахать, чтобы всё исправить, иначе этот проклятый мир непременно сгниёт.       — Не стыдно, — совершенно серьёзно говорит Уилл. Он вдруг выпрямляется, расправляет плечи и смотрит на Шлатта сверху вниз. — Джонатан, я тебя люблю вообще-то. Мне без разницы, будешь ты меня по голове гладить или нет, — я просто хочу тебя. Любого. Хоть в горе, хоть в радости; хоть в болезни, хоть в здравии. В богатстве, бедности и прочее дерьмо. — Уилл касается указательным пальцем чужого лба. — Я видел то, что творится в этой больной голове. И я знаю, что ты из-за этого боишься меня до усрачки. Имеешь право. Но не смей мне говорить, кто я такой и чего я от тебя хочу.       — Вау, — едва слышно выдыхает Шлатт. Уилл на секунду меняется в лице, но потом снова хмурит брови. — Ладно-ладно, большой парень. Как скажешь. — Шлатт усмехается и качает головой. — Но это не отменяет того, что, когда ты действительно повзрослеешь, я уже буду тебе не нужен.       — А если всё-таки будешь нужен? — всё с тем же нажимом спрашивает собеседник.       — Значит, ты не повзрослел. — Шлатт пожимает плечами и отворачивается к лесу. Чувствует тяжёлый взгляд. Курит. Уилл кладёт руку на плечо, хочет его развернуть. Шлатт выкидывает сигарету, выдыхает дым, обхватывает глупую моську ладонями и целует. Уилл от шока мгновенно замирает и даже вздохнуть боится. — Такого подарка на Рождество тебе достаточно? — Уилл послушно кивает. Из дома доносятся весёлые крики Бекки и Томми. ***       Как Шлатт и обещал, они садятся в прокатную Теслу и едут в чёртов Тако Белл. Заказывают буррито, начос, кесадилью и напитки. Останавливаются в автокинотеатре под открытым небом и решают испортить жизнь всем ближайшим целующимся парочкам. Открывают окна, отвратительно чавкают, комментируют вслух. На экране какой-то дурацкий старый кинчик про любовную любовь. Шлатт постоянно орёт о том, какая главная героиня тупорылая идиотка, а Квакити присвистывает и находит тысячу и одно испанское слово, чтобы описать её красивую жопу. Они раздражающе громко ржут над своими же шутками. Все вокруг ими недовольны, но это чертовски весело. Как же приятно иногда уничтожить чужую романтику. Идите и трахайтесь дома, чмошники, а тут общественное место. Презики только не забудьте, а то таких дебилов как вы этой многострадальной земле уже многовато.       Вскоре им это надоедает, они закрывают окна и остаются почти наедине. Свет огромного экрана живописно играет в глазах Квакити, когда он рассказывает, как во вторник одного из его барыг случайно застрелил какой-то урод из банды Крипс. Проезжал на машине, достал узишку и выпустил очередь по толпе. Шесть пострадало, двое умерли. За барыгу всё-таки обидно. Нормальный парень был, и сестра у него ничего такая. Шлатт ест свою кесадилью и решает тактично промолчать. Квакити хрустит начос и устало вздыхает. Рассказывает про разборки банд друг с другом, рассказывает, как из-за этого страдает бизнес. Ему хочется обсудить это хоть с кем-то, — хоть даже с самим собой, — просто потому что больше не с кем. Больше никто его не слушает. Только Шлатт и дорогие шлюхи в красивых платьях и кружевном белье. Но шлюхи-то никогда этого не поймут, никогда не дадут нормальный совет по управлению, по финансам, по поставщикам и работе с персоналом. Квакити, видимо, внезапно забыл, что им уже давно не двадцать. Шлатт этим дерьмом больше заниматься не хочет.       А потом Квакити будто вспоминает об этом. Снова вздыхает, смотрит с какой-то почти неземной тоской. Он неплохой парень где-то глубоко внутри, но Шлатту некогда во всём этом копаться. А Квакити, в свою очередь, некогда копаться в душе Шлатта. И, быть может, они могли бы, если бы действительно захотели. Они могли бы слепить друг из друга лучшие версии, но зачем? Ради кого и ради чего? Их дороги разошлись так далеко, что уже никогда не встретятся. Их свела чужая ненависть, они построили свой маленький рай на костях, крови и грязи. Они молятся одному богу, но по разным причинам. Они мечтают о большем, но всегда о разном. У Квакити тёплые руки, но он душит этими руками невинных. У Квакити тяжёлое прошлое, но он использует его как оправдание своей бесчестной жизни. Всё в мире продаётся и покупается. Побеждает всегда умнейший. Можно не быть высоким, сильным и грозным, можно не быть хищником, а быть самой обычной уткой, но, если у тебя есть голова на плечах, — ты обязательно однажды будешь править этим городом. И Шлатт искренне желает ему удачи, но также искренне не хочет быть его трофейной женой.       — Прости, Тыковка, — всё-таки тоскливо бросает Квакити. — Не хотел грузить тебя всяким дерьмом. — Он запивает начос спрайтом, следит за девицей на экране. — Значит, это наш последний раз?       — Похоже на то, Алексис. — Шлатт смотрит на его профиль, на холодное отражение света в глазах. Он такой чертовски красивый. — Ты никогда не бросишь то, чем ты занимаешься. Я никогда не брошу то, чем занимаюсь я. У нас нет никаких шансов.       — Es triste. — Квакити не глядя ставит банку обратно в подстаканник. — Что ж… — Он поджимает губы.       — Мы всё ещё можем быть друзьями, если ты хочешь. — Слово вдруг оказывается значительно быстрее мысли. Квакити в ответ смотрит с почти надеждой.       — Хочу, — шепчет он. — Очень хочу, Джон. — И они замирают, смотря друг другу в глаза. — Я всегда буду на твоей стороне, hombre. Juro por mi vida. ***       Уилл притаскивает гитару, полупьяные дети все вместе воют дурацкие песни из интернета. Томми опускается к Уиллу, шепчет что-то ему на ухо, а потом они вместе орут: «Ранбу, король, эту песню мы посвящаем тебе!». После чего слышно только дружное: «Two trucks having sex. Two trucks having sex. My muscles, my muscles. Involuntarily flex». Ранбу, кажется, в полном восторге, а с ним и Тоби за компанию. Шлатту за них всех откровенно стыдно. Бекка громко смеётся и говорит, что это лучшее Рождество в её жизни. Возможно, Шлатт немного поторопился со стыдом. Фил после алкоголя зачем-то делает себе чай, и даже так он, кажется, вполне наслаждается жизнью. Только Алекс, напялив очки, сидит в углу и непонятно как умудряется погрузиться в чтение книги. Странный дом со странными людьми, но, чёрт подери, Шлатт давно не чувствовал себя так спокойно. Давно не чувствовал себя в безопасности. Давно не чувствовал себя на своём месте. Он приобнимает Бекку, она приобнимает его в ответ. Не день, а самая настоящая мечта.       — Значит так, — важным тоном начинает Томми, кладёт руку на грудь и продолжает: — Я, Уилл и Алекс — братья. — Потом указывает на Тоби. — Тебя Фил нашёл на помойке, отмыл и усыновил, а Ранбу твоя гейская жена. — Он переводит взгляд на Шлатта и задумчиво прищуривает глаза. — А Шлатт…       — А Шлатт наш дядя, — задорно бросает Тоби и пьяно хихикает.       — Да-а! — радостно вопит Томми. — Дядя Шлатт! — Он запрокидывает голову и хохочет.       — Нет, — спокойно возражает Шлатт. — Какой, к чёрту, дядя? Я что, по-вашему, похож на брата этого чудика? — Он указывает на голубоглазого блондина Фила. Тот задорно усмехается.       — Не больше, чем мы с Уиллом на его сыновей, — нейтрально бросает кареглазый шатен Алекс. Уилл важно кивает.       — Ну, по крайней мере, Тоби больше не будет пытаться вас свести, — как бы между делом добавляет Ранбу. Тоби бьёт его по плечу.       — Я никого не сводил! — вскрикивает он и всплёскивает руками. Томми и Уилл в ответ по-гремлински хихикают.       — Тоби, инцест — это плохо, — почти менторским тоном произносит Алекс. Теперь усмехаются все, кроме бедного Тоби.       — Ну, племяш, — задумчиво протягивает Шлатт. — Библия с тобой не согласна. — Он подмигивает Филу, и тот мгновенно начинает ржать. Даже Алекс вдруг не сдерживает смех, но все дети почти синхронно вопят: «ФУ-У-У!».       А потом все успокаиваются и продолжают свою мирную маленькую жизнь. Пьют, веселятся, занимаются своими делами. Алекс наконец откладывает книгу и сидит в обнимку с Уиллом, пока Томми с Тоби безуспешно мучают его гитару. Ранбу с Беккой лежат на полу рядом с ёлкой, перебирают имена всех известных актёров-мужиков и решают, с кем бы они переспали, за кого бы вышли замуж, а кого бы убили. Фил почему-то на полном серьёзе предлагает Шлатту сыграть в шахматы, и Шлатт почему-то на полном серьёзе соглашается. Они действительно сидят и играют в чёртовы шахматы. А потом Бекка вдруг поднимается с пола, подходит к Уиллу и просит его что-то спеть. Уилл смотрит на неё несколько ужасно долгих секунд, и всё-таки отбирает гитару у Томми с Тоби. Те возмущаются, но почти мгновенно переключаются на Алекса. Уилл откашливается, разминает пальцы. Бекка хватает Шлатта за руку и заставляет встать из-за стола. Кладёт ладони ему на плечи. «Don't cry, snowman, not in front of me. Who'll catch your tears if you can't catch me, darling? If you can't catch me, darling».       Шлатт осторожно кладёт ладони ей на талию. Никто из них не умеет танцевать по-настоящему, поэтому они просто качаются в такт. «Don't cry snowman, don't leave me this way. A puddle of water can't hold me close, baby. Can't hold me close, baby». А у Уилла отличный голос, и он хорошо играет на гитаре. Он на самом деле совсем не бездарный выскочка, но проще же всегда сначала говорить, чем думать. «I want you to know that I'm never leaving, 'Cause I'm Mrs. Snow, 'til death we'll be freezing. Yeah, you are my home, my home for all seasons. So come on, let's go». А Бекка рядом такая красивая. Огромный синий свитер с белыми оленями вполне подходит её волосам и уж точно подходит её голубым глазам. «Let's go below zero and hide from the sun. I'll love you forever where we'll have some fun. Yes, let's hit the North Pole and live happily. Please don't cry no tears now. It's Christmas, baby». И все остальные молчат, они просто стараются не мешать или, быть может, даже любуются. Шлатту на них плевать; Бекке тем более. «My snowman and me, eh. My snowman and me. Baby». И они прижимаются ближе, и она кладёт голову ему на плечо.       — Обещай, что никогда меня не забудешь, — шепчет едва слышно. «Don't cry, snowman, don't you fear the sun. Who'll carry me without legs to run, honey? Without legs to run, honey».       — Только если ты пообещаешь то же самое, — шепчет в ответ Шлатт. «Don't cry, snowman, don't you shed a tear. Who'll hear my secrets if you don't have ears, baby? If you don't have ears, baby».       Как-то ночью они как всегда лежали в своих постелях и болтали по фейстайму. Обсуждали погоду на завтра, съёмки, красивых девиц и лёгкие деньги. Вдруг они замолчали, и тишина не была какой-то тяжёлой. Иногда приятно было просто помолчать в обществе друг друга. А потом Бекка спросила Джона о том, как бы он хотел жить. Какова вообще его мечта? Каков его идеал? Джон лежал, смотрел в потолок. Он сказал, что хотел бы жить посреди техасской пустыни, чтобы в сотнях миль вокруг не было ни одного живого человека. Только он, его скромный дом и его гараж с кучей дорогущих машин, которые он бы мыл до блеска и перебирал в свободное время. Ещё он бы перевёз в этот дом свою коллекцию огнестрела, организовал бы её в алфавитном или хронологическом порядке и любовался бы ей перед сном. Бекка тогда заметила, что это ужасно скучная и одинокая мечта. Джон ответил, что она ему вполне подходит. Он как раз ужасно скучный и одинокий. ***       — Я не собираюсь дудосить сайт вашего с Коннором конкурента, Джон, — в который раз разными словами, но с одинаковой сутью отвечает Флорис. — Как же это твоё: «Я честный человек и веду честный бизнес»?       — Я не отказываюсь от своих слов. Я честный человек, дружище, но ты-то нет. — Шлатт усмехается и отпивает пива. — Да и вообще я пьян, а это почти смягчающее обстоятельство. И, знаешь, я человек не только честный, но ещё и щедрый. Даю тебе эту идею совершенно бесплатно! — Собеседник вздыхает и, наверное, даже глаза закатывает. — Можешь ещё заодно Порнхаб или какой-нибудь сайт с хентаем задудосить. Представь, в каком все будут бешенстве, Флорис! Разве у тебя не стоит член на такую херню?       — Ладно, звучит весело. Я подумаю. — Шлатт победно поднимает ладонь, Коннор мгновенно даёт ему пять.       — Дружище, передавай Эрету привет! Скажи ему, что он отхватил себе самого пиздатого фурри на свете. — Он ржёт, а Флорис в ответ задорно фыркает и бросает трубку. Шлатт кладёт телефон на столик и снова откидывается на диване. — Вот так мы в нашей прекрасной свободной стране ведём честный бизнес, Коннор. Учись, пока я жив.       Коннор — обычный белый американец. У него голубые глаза и коричневые волосы. С первого взгляда он невзрачнее абсолютно любого типичного протагониста из аниме. Даже рост у него вполне укладывается в рамки среднего по стране, — всего-то пять и семь, — и потому он едва достаёт Шлатту до плеча. Его родители, такие же обычные белые американцы, с трудом сводят концы с концами, пока Коннор учится на экономиста и по ночам работает в баре, чтобы помочь родителям оплатить эту проклятую учёбу. Сам по себе он скромный парень, а голос у него тихий и почти всегда спокойный. Правда, он ловко мошенничает, не доливая в стаканы и в конце смены продавая эти остатки своим однокурсникам; а из-за обессивки протирает барную стойку так тщательно, что на ней буквально можно проводить хирургические операции. Если его разговорить, то он запросто выдаст кучу интересных мнений о военных конфликтах на ближнем востоке и конструктивную критику политики любого из американских президентов. Шлатт слушает его несколько вечеров подряд, а потом понимает, что такого человека абсолютно точно нельзя упускать.       Наверное, если бы не Шлатт, Коннор так и сгнил бы в этом дерьмовом баре и в своём снятом на волне желания физической сепарации от родителей клоповнике с дерьмовыми соседями и кучей голодных тараканов. Но теперь они вместе. Шлатт учит Коннора вести бизнес, Коннор учит Шлатта стойкости и скромности. Уж кто человек великого терпения, так это Коннор. Он никогда не психует, никогда не паникует, никогда не делает преждевременных выводов. Он наблюдает, запоминает, а потом выдаёт либо десятистраничные эссе на тему, либо ужасно ёмкий ответ всего в два предложения. И Шлатт просто обожает его слушать, обожает его учить, чтобы он в итоге в рекордные сроки превзошёл своего учителя и непременно раскрыл все секреты мироздания. За этим люди обычно детей заводят? Если так, то Шлатт наконец-то их понимает, но своих собственных детей всё равно заводить никогда бы не стал. У него есть Коннор и кото-сын Джамбо. Дерево в пустыне не приживётся, а дом он уже построил. Скоро можно с чистой совестью ложиться в гроб.       — Подождите, профессор, — нейтрально бросает Коннор. — Я за вами не успеваю. — Он отпивает пива, поднимает ладонь в воздух и начинает загибать пальцы. — Значит, подхалимство, кумовство и кибертерроризм.       — Эксплуатирование, нацеленность на личные выгоды, стремление к монополии на рынке, — продолжает перечислять Шлатт. Коннор понимающе кивает. — Да здравствует американская мечта!       — К чёрту греков и немцев, демократию и капитализм придумали в США. — Коннор всё с тем же серьёзным и спокойным выражением лица салютует бутылкой. Шлатт хохочет в ответ.       — Браток, всё самое лучшее рождено в США, — подыгрывает он и тоже делает глоток пива. — Мы тому подтверждение.       Иногда в такие вечера они играют в Марио карт, иногда до посинения обсуждают геополитику. Иногда Коннор рассказывает про своих тупых однокурсников или о том, что мама снова приглашает Шлатта на ужин. Иногда Шлатт отвечает, что ничего не меняется, и однокурсники всегда почему-то страшно тупые; иногда снова отказывает, ссылаясь на то, что папаша Коннора постоянно пытается его перепить. Иногда они пересматривают старые записи шоу по бибиси, иногда созваниваются с Тедом и безвозмездно устраивают вместе с ним мозговой штурм, чтобы придумать несколько дурацких шуток для очередного его проекта. Иногда они делятся историями про своих котов, иногда показывают друг другу тупые фотки. Иногда Коннор ночует в гостевой комнате, которая за столько времени уже почти стала лично его комнатой. В ней нет светодиодной ленты и дешманских украшений, в шкафу только пара сменных футболок с оскорбительными надписями, которые слишком уж стыдно показывать родителям, и ноутбук, на котором они по ночам вместе делают экономические презентации.       У Коннора доля в бизнесе и все свои деньги он отсылает родителям, чтобы те однажды обязательно закрыли кредиты на дом, машину и учёбу. На очередное Рождество Шлатт дарит ему библию с пояснениями для самых маленьких, плюшевую версию Джамбо и кигуруми с Соником, а Коннор в ответ дарит пустую книгу «Причины голосовать за демократов», пособие по тому, как каминг-аутнуться, будучи геем-католиком, и толстовку с чёртовыми Мстителями. На день Святого Патрика Шлатт всё-таки соглашается сходить на ужин, нажирается в говно, и в итоге малыш-Коннор героически тащит его на своём горбу. На Хэллуин Коннор приходит к Шлатту с большим мешком и в том самом кигуруми, а потом ворует из дома абсолютно все конфеты и весь алкоголь, запах которого хоть отдалённо напоминает что-то сладкое. Коннор никогда не задаёт тупых вопросов. Он не спрашивает, откуда у Шлатта шрамы. Не спрашивает, почему он вдруг бросил свою успешную карьеру и решил начать всё с чистого листа. Коннору не плевать, но он знает, что всему своё время. За это Шлатт его и любит.