Сорваться с неба

— Давай, пока еще тепло стоит, сгоняем сегодня? Август догорал. Уже начинали задувать ветра, уже пара-другая листьев норовили бесшумно упасть на асфальт, в скором времени отцветая; уже между травы пролег намек на жухлость, и солнце, еще в июле заставлявшее людей плавиться, как масло на сковороде, уже чуралось работать в полную силу, а то и вовсе сваливало за тучки, находя себе неожиданно подвернувшуюся лафу. — Окей, тогда сначала на почту зайдем, нужно отправить заказы. Потом в парк. — Арсений довязал хвост огромному пузатому коту из серой шерсти, которого одна из клиенток заказала на день рождения внучке, и поднялся, направляясь в коридор, откуда ранее звучал голос Антона. Неделю назад Шаст зашел в спортивный магазин, дабы взять Маше коврик для йоги, и наткнулся на ролики, которые с красной биркой скидки так и кричали о том, чтобы их купили. А он взял и купил. Тем более он нашел эту покупку отличным вариантом провести свободный день с Арсением, тестируя эти самые ролики на нем же. Благо у него самого на свою лапищу купленная еще в девятом классе пара таких же валялась где-то в кладовке. Так что шоу под названием «корова на льду» Арсению удастся посмотреть аж с первых рядов. — Присядем на дорожку, или ты мне теперь вообще не разрешаешь притрагиваться к таким вещам? — спросил Арсений, под мышкой зажимая красную пару роликов. Антон улыбнулся такой издевательской улыбкой, когда уголки губ, вместо того, чтобы ползти вверх, тянулись вниз. У них в августе повторилась та же ситуация, что и с правилами этикета в марте. Только в этот раз Арсений ударился в приметы. И они имели на его относительно устаканившуюся психику более основательное воздействие. А всё потому, что не нужно было Шастуну, когда Арс забыл паспорт, кричать с четвертого этажа, чтобы тот прежде, чем вернется, заглянул в зеркало. Арсений смотрел в это самое зеркало в коридоре минуты три, не понимая, что с ним не так — крошек на подбородке от тоста с маслом, вроде, не замечено, волоски на бровях уложены в нужную сторону, прыщей нет, зубной пасты на губе тоже... Тогда в чем дело? Оказывается, по словам Шастуна, это такая примета — если, выходя из дома, ты что-то забыл и вынужден вернуться, нужно посмотреться в зеркало при входе, чтобы тебя и дальше не продолжила преследовать неудача. Арсений смотрел на него, пока он говорил об этом, как на поющую реп курицу. Общипанную, к тому же. Он не понимал, как это, бляха от ремня, вообще могло быть связано. Просто палец и жопа. Он, безусловно, и раньше замечал за Шастуном какие-то отклонения в поведении нормального функционирования личности, когда тот, ни с какого перепугу, начинал сплевывать и трижды стучать по дереву с таким энтузиазмом, точно это прямо в моменте спасет весь мир от разрушения; замечал, как тот запрещал смотреть в битый осколок зеркала или даже в целое зеркало, покрытое линиями трещин; замечал, как тот трижды приговаривал, чтобы кто-то «сидел дома», когда случайно ронял ложку, — и это еще если не считать ту странность со сменой маршрута каждый раз, когда через их путь-дорогу перебегала черная кошка, ибо там уже диагнозы по количеству того, как часто это происходило, ставить можно было. Иногда, правда, когда Шастуну лень было обходить, они просто держались за пуговицу, с чего Арсений ебенел еще больше, но что вообще происходит, не спрашивал. А потом он самостоятельно изучил эту тему подробнее, и началось... «Антон, нельзя раскрывать зонтик в помещении, ты пугаешь домового!» — Арсений, это магазин. Здесь нет домового. И что ты приказываешь, на улице оставить его? Или сбегать в областное управление и оперативненько подкинуть мэру города идею сделать парковку для зонтиков, пока ты выбираешь кетчуп? «А ты, когда переезжал в эту квартиру, кошку запускал перед собой? Нет?.. А как ты тут тогда живешь? Тут же злые духи остались...» — Мы переезжали вместе с сестрой, пока она не уехала в Москву. У нее аллергия на шерсть кошек. Поэтому из злого духа тут мог бы остаться только дух Насти, умершей от того, что я взялся исполнять какую-то бредовую примету! «Я просыпал соль случайно. Скоро мы поссоримся». — Если ты еще раз возьмешься читать молитвы и кидать ее горстями через левое плечо, отгоняя от нашей квартиры сглазы, то конечно, блять, мы поссоримся. Только совсем по другому поводу. «Скрести пальцы, и тогда у тебя всё быстро получится, удача пребудет с тобой!» — Арсений, уйди от двери, пожалуйста, дай человеку посрать нормально. Я сам разберусь со своей удачей на этот счет. И так по несколько раз на день. На протяжении целой недели. Когда же Антону стало невмоготу от того, что Арсений не хотел даже заказ на несколько вязаных салфеток отправлять, потому что в каждой из них было по шестьсот шестьдесят шесть петелек, он взял быка за рога, то есть, ситуацию под свой контроль. И поставил рамки там, где вера в приметы считается адекватной и отчасти свойственной каждому, и где это уже переходит все границы, так что нельзя даже наступать на трещины в асфальте, потому что это связь потустороннего и реального миров! (А когда ты живешь в России, и эти трещины являются естественной формой асфальта — это пиздец). Хотя Антон, думая о своем детстве, вспомнил о том, как все ребята во дворе боялись ходить в одном ботинке, потому что иначе в скором времени умрет мама, а если случайно наступить кому-нибудь на ногу и не наступить в ответ три раза, то у того и вовсе умрут оба родителя — и понимал, что это наверное, тоже очень абсурдная, но необходимая составляющая успешного и полноценного становления личности. И Арсению с этим периодом тоже нужно было дать поиграться. Поэтому ту самую неделю, переполненную чем-то подобным, он не возникал, а потом уже сел с ним и двумя заваренными дошираками за серьезный разговор. Дошираки были не при чем, с ними разбираться не имело смысла, а Арсений — очень даже. Особенно когда он попросил купить запеченную в духовке курочку, чтобы сломать ей кость и загадать желание. Курицу, кстати, они в тот же день съели. И кости сломали. И желание загадали. Просто потому что Антон был в хорошем настроении, а не потому, что его ужасно смешило поведение Арсения. Нет. Конечно же, нет. — Пошли уже... — Антон легонько толкнул Арсения в плечо, выпроваживая за порог вместе со своей язвительностью.

.・。.・゜✭・*** .・✫・゜・。.

Оказывается, Арсений больше был коровой на льду, чем сам Шастун. И Антон, настроенный на худшее, стоял с широко раскрытыми глазами еще несколько минут, не понимая, как это Арсений-я-умею-делать-всё-в-условиях-вашей-планеты просто беспомощно цеплялся за скамейки, ограждения и даже клумбы, не в силах сохранить равновесие. — Я тебе уже говорил, что у вас другая гравитационная норма! Ходить и без того до сих пор непривычно, а тут еще дополнительные нагромождения на колесиках! — возмущался он, дрожа на полусогнутых ногах. Антон, который снял ролики, не успев их надеть, потому что они оказались — вот незадача — маленькими с девятого-то класса, просто находился рядом и поддерживал Арсения во всех формах — то словами «не ссы в трусы, всё у тебя прекрасно получается!», то просто поддерживая за локоть, чтобы тот никуда не врезался и не шлепнулся. — Тих, тих, тих, чего разбушевался, — Антон снова вовремя подхватил его руку, не дав навернуться. — А я и не собирался громко падать и орать во все голосовые связки, чтобы ты мне тут приказывал быть потише. — Арсений ухватился за теплую, в отличие от собственной, ладошку и толкнулся вперед, спокойно держа равновесие, пока его держал Антон. — Не драматизируй. Никуда бы ты не упал, когда я тут рядом стою. И вообще, это выражение на самом деле не желает, чтобы ты был тише... Просто мы так говорим, неужели не привык? Арсений повел плечами — конечно, привыкнешь тут. Каждый день что-то новое этот Шастун выкидывал, а ему еще и привыкать. То он говорил, что можно с легкостью «вставать бегом» — что противоречило законам физики и способностям организма в целом, то говорил, что ему «не нужен этот геморрой» — когда возникала какая-то проблема, а Арс в ответ стоял и не понимал, при чем тут болезнь прямой кишки, если он просто предложил перебежать дорогу на красный свет; то какая-то колбаса у него «деловая», то еще чего. К такому сложно привыкнуть даже за семь месяцев. — Я не драматизирую, я держу тебя за руку... — Арсений эту строчку не сказал, а пропел на мотив Земфиры. Такое легкомысленное поведение, когда он мог делать что-то несерьезное, не отдавая себе в этом отчета, нападало на него нечасто, потому Антон широко улыбнулся. — А теперь не держишь, только драматизируешь. — И он нехотя высвободил свои пальцы из сильной хватки, отходя ближе к забору. Покурить. Срочно нужно покурить. То, что Антон давно начал осознавать, как сильно он привязался к Арсению — это одно. То, что Арсений стал для него слишком важен, нужен и необходим — это тоже не представляло собой прямо-таки шокирующее открытие. То, что он начал отчаянно тонуть в каком-то чувстве, погружаясь всё глубже и глубже к самому основанию этого нового и неизведанного — вот это пугало до чертиков. А чего он еще ожидал, находясь с ним постоянно? Абсолютно постоянно рядом. Это не могло пройти незамеченным. Нахождение рука к руке, бок о бок, лоб в лоб. Конечно, они стали друзьями. И это уже очень круто, это уже рывок вперед, какое-то движение в отношениях. Да только то чувство, в которое он погружался ежедневно, уже почти захлебываясь в нем, противоречило интересам дружеских отношений. Оно, напротив, характеризовалось тем, что быть друзьями уже как бы и не хотелось. Такими друзьями, как они с Позом, с которым без напряжения и подтекста можно сказать, что они пиздецки скучают друг по другу; такими друзьями, как они с Машей, с которой можно без неловкости по настроению попиздиться, пощипаться и покусаться во всех, даже самых непристойных позах; такими друзьями, как они с Сережей, с которым можно по приколу очень душевно засосаться в губы, и это всё равно останется в пределах исключительной дружбы. А Арсения Антон без выкуренной сигареты не мог даже за руку подержать или без учащенного сердцебиения случайно обнаружить переодевающегося в рубашку после душа. Арсений как-то незаметно стал для него больше, чем странным пришельцем, подобранным на улице. Чем просто приятелем, с которым можно перекинуться парочкой слов от нечего делать. Чем другом, с которым можно приятно провести время за фильмами или сериалами вечерком и пообсуждать ночью зарождение рок-н-ролла. Арсений ему нравился. И с Арсением хотелось большего. — Зато я теперь могу утверждать, что делаю хотя бы что-то немного лучше тебя! — крикнул Шаст, в доброй издевке растягивая губы. Арсений, подняв бровь в своем излюбленном выражении, развернулся и покатил куда-то вдаль. — Ты многое делаешь лучше меня, Антон, — не то чтобы крикнув, но и не то чтобы пробурчав себе под нос, спокойно отозвался он и повернул голову, подозрительно глубоко сверкнув своими голубыми глазками. Вот этого-то поворота во время езды ему не следовало совершать, чтобы через секунду не прозвучало то жалобное «ауч», пока его выступающие и, как назло, ничем не защищенные колени в спортивках в полоску соприкасались с асфальтом (Антон надеялся, что тот не был к тому же в трещинах). Рука по инерции выбросила окурок в ближайшую мусорку, а ноги инстинктивно рванули вперед. Арсений уже отстегивал себя от роликов, пока под темной тканью штанов разрасталось пятно ненамного темнее. — Дай посмотреть. — Шаст было потянулся к кромке штанов, но руку его тут же перехватили чужие пальцы. — Не надо. Антон взъелся: — Арс, мы сейчас немного не в тех обстоятельствах, когда уместно твое это «недотрожество». Арсений же, одной рукой вцепившись в ролик, другой — в руку Шастуна, устало выдохнул: — У меня другой пигмент крови. Это привлечет внимание окружающих. Давай разберемся в менее вызывающей обстановке. Например, дома. Благо идти пришлось недолго — обогнуть площадку и дойти до первого подъезда, а там подняться по ступенькам до лифта и протопать три шага до сорок четвертой квартиры. — Снимай штаны, — не обращая внимания на двузначность просьбы, потребовал Антон, выпуская свою руку из руки Арсения. Этот обалдуй еще не хотел сначала принимать помощь, как всегда, зациклившись на своем «всё в порядке, я сам». Но именно его же Антон, чуть ли не целиком сгребая в охапку, поддерживал на протяжении всего пути. — Я щас шорты принесу и в аптечке пошарюсь. Арсений незаметно скрылся в ванной, где успел переодеться и попытался промыть ногу под проточной водой, но тут как тут был пойман на этапе поднятия ноги к бортику душевой. — Садись на крышку унитаза. Сейчас я всё сделаю. Я в вузе уроки оказания первой помощи пострадавшим раз шестнадцать слушал. Правда, думал, мне, как дизайнеру, а не человеку всецело, не очень пригодится. Не знал еще, дурак, что на меня инопланетная катастрофа однажды во всей своей красе свалится. — Антон налетел на него с бинтами, пластырями и пузырьками перекиси, йода и зеленки. На то, что по колену ручьем текла, уже разрастаясь лужей на вымощенном бежевыми плитами полу, ярко-фиолетового цвета кровь, ему было будто бы так же — фиолетово. — Ты не сильно удивлен. — Арсений разрешал быстрым рукам проделывать какие-то манипуляции со своей раненой ногой, облокачиваясь на бочок за спиной. — Именно. Я хоть и не могу ответить тебе, как звали девятнадцатого по счету президента США, но я давно начал догадываться, что фиолетовый цвет буквально у тебя в крови. Сам посуди, когда ты смущаешься, у тебя россыпь веснушек вспыхивает фиолетовым цветом, как наш румянец; у тебя фаланги пальцев на самом деле обвиты не какими-то загадочными белыми полосками с точками, а это ведь просто вены, так? И они светятся стабильно только тогда, когда ты берешь в руки что-то слишком ледяное или чувствуешь ими самими сильный холод. У тебя руки зимой на улице светились ярче фонарей во всëм городе. Я не знаю, где у тебя еще есть какие-то выемки для этого свечения, но по этим доступным участкам я понял, что под твоей тонкой кожей течет пурпурная кровь. И светится к тому же. Хз почему. До этого мой скудный разум не додумался. — Слова из Антона сыпались, как сахар из проткнутого ножом мешка, только когда он маскировано нервничал. Естественно, как тут не нервничать, когда тебя взглядом сверху вниз из-под пышных ресниц провожали глубокой синевы глаза, а тебе при этом нужно точечными движениями убирать кровавые потеки, которые ты сам вызвался стирать с бледной кожи, несмотря на полную способность сделать всё самостоятельно со стороны Арсения. Да и Антон чувствовал свою смутную вину за то, что не сподобился уломать эту относящуюся ко всему предвзято морду все-таки надеть наколенники, а не идти наголо. Поэтому приходилось перевязывать и смотреть на свои слегка трясущиеся руки, как на врагов народа (тела) — так безбожно подставлять его своими эпилептическими дискотеками могли только предатели. — Ты небывало догадлив. Руки действительно реагируют на перемену температуры. У вас при жаре вздуваются вены. У нас — при холоде. И просто расширяются. Щеки, как и небольшой лунообразный участок кожи во лбу, комментировать не буду, просто скажу, что ты прав насчет природы их проявления. Есть еще ребра — реагируют на учащенное дыхание и сердцебиение. И еще шрам на тазовой косточке, но только потому, что там кожа содралась. Антону удалось остановить практически всю инопланетную кровь простой перекисью, но никакого шипения даже при самом попадании в эпицентр ранки со стороны Арсения он не услышал. Действительно ли тот такой стойкий или банально боялся потерять имидж своего могущественного безразличия — неясно. — И ты зря сказал, будто бы ты теперь хотя бы что-то умеешь делать лучше меня, — не дождавшись никаких комментариев со стороны Шастуна, сконцентрировавшего весь свой центр внимания на бледной коленке с пурпурным началом ранок, Арсений сменил тему. Антон вытащил упаковку бинта изо рта: — Думаешь, даже такое несуразное катание на роликах у тебя лучше моего выходит? Ладно, твоя взяла. — И он разорвал пачку, думая, как бы обхватить икру Арсения так, чтобы не умереть от того, что вдруг стало трудно дышать. — У тебя многое получается лучше меня. И ты должен тоже осознавать это. И замечать. Антон сглотнул. Не думая, дотронулся до левой ноги, подвигаясь ближе к ней, и вот тогда горлу взаправду опротивел воздух в этой квадратной комнатушке, так как дышать полноценно оно будто бы никогда и не умело. — Да конечно, — улыбнувшись, выкинул Антон так, будто имел в виду «да конечно, ты еще как пиздишь и даже глазом не моргаешь». — Если ты считаешь, что добежать до кухни после слов «кто последний — тот какашка» — это достижение, то я скажу, что мухлевал против тебя. Арсений спокойно поудобнее повернул для него ногу, а Шастун лишь шумно выдохнул, делая вид, что провел большим пальцем по месту под коленной складкой совершенно случайно. — Ты умеешь быть ответственным. Умеешь принимать то, что не можешь изменить. Умеешь заботиться, смешно шутить, помогать. Любить. Антон вскинул голову так быстро и испуганно, точно его сзади хлестнули в затылок веткой нераспустившейся по весне вербы. — М? — Сердце постучалось откуда-то из горла, так что ему пришлось затаить дыхание и сглотнуть, тем самым дав понять этому жалкому органу, что ему, перекрывающему путь к нормальному насыщению кислородом, не место здесь — посреди глотки. Только бы Арсений не имел в виду то, что сказал. Только бы не понял всего. Только бы не раскрыл то, что пока еще должно лежать под семью замками, спрятанное в триста раз надежнее смерти кощея в яйце. Арсений кивнул на бинт, который выпал из чужих рук, разматываясь на полметра, и наконец пояснил: — Ты ведь любил кого-то в жизни. И любишь. Снова вспыхнуло зажженной спичкой желание схватиться за грудь и зажать кричащему сердцу рот рукой. Просто невозможно ощущать эту ноющую зубную боль в груди. Ей там точно не место. — Друзей любишь. Собак на улице, которых постоянно просишь погладить. Сестру любишь. У тебя ведь еще были отношения? Ты мне никогда не рассказывал об этом подробно. Расскажи. — Взгляд Арсения, такой открытый, ничего не подозревающий, искренний и заинтересованный — он прошелся по венам Антона как облегчение. Как холодное блаженство от того, что он пока ничего не понял. И не должен понимать, наверное. — Да... Не заходила как-то речь. Я встречался в школе, в выпускном классе, с девочкой. Ну, типа, первая любовь, самая-самая в жизни каждого... Ну, с Ниной было прикольно. Но... Первая любовь сроком явно не на всю жизнь. Она для того и первая, чтобы однажды закончиться и замениться на вторую. У меня расставание прошло безболезненно, без особых страданий. Я потом еще года три в институте ловил себя на мысли о том, что порой ударяюсь в тоску по ней, но потом как-то прошло. След в душе остался, но он порос не вонючими болотными камышами, а хорошенькой зеленой травушкой, о которой приятно вспоминать. Потом была Ира. Вот с ней мы и расстались за неделю до того, как ты меня возле пятерочки подкараулил со своими магиями остановки времени. И моего сердца заодно. — Ему требовалось говорить без остановки, чтобы занять мысли хоть чем-то другим и продолжать быть сконцентрированным, не уходя с головой в идиотское положение, которое он на низком старте уже готов был взяться самостоятельно создавать. — Почему расстались? — Да честно, давно хотели. Не знаю, мы четыре года встречались, и последний год эти отношения уже тупо доживали свое. Как тоненький поношенный носок — дырка рано или поздно все-таки появится, и его придется выкинуть. Мы как-то взаимно охладели друг к другу, но, не желая показывать этого, вечно ссорились по всякому пустячному. Короче, я больше расстроился при расставании от того, что она нашла для него такой тупой повод, чем в принципе от акта самого расставания. Типа, «я не хочу быть с тобой, потому что ты встречаешься со мной только ради того, чтобы поспать нормально». Ну, естественно, она знала про всю эту хуйню со сном. И всё. На этом мои официальные любовные похождения завершаются. — Вторая нога тоже была замотана, осталось только узелки с двух сторон завязать, и будет Арсений как новенький. — Тебе нравятся только девушки? — Зря Арсений тоже полез самостоятельно завязывать бантик на второй ноге, внимательно следя за действиями Шастуна и повторяя их. Антон замер, глазами сталкиваясь с голубыми глазами. Так близко. Так чертовски близко — не больше пяти сантиметров между лицами... Случайно толкнись вперед и... Чем дольше Антон смотрел на него, тем острее ощущалось то напряжение, витающее между ними. И тем больше он желал сделать то, что сейчас казалось явно неуместным и практически невозможным. Он так резко вскинул плечи, пожимая ими, точно между лопаток проскочил электрический импульс. — Не знаю. Банальный вопрос, анальный ответ, как говорится. Но честностью он был наполнен от и до. Проблема бисексуала, коим малевал себя Шастун, заключалась преимущественно в том, что ты не поймешь, взаправду ли ты пускал на мужика тот поток слюней, хоть их ковшами по полу греби, потому что тебе нравятся мужики, или это, так сказать, ложная тревога — просто от вида конкретно этого секс-символа даже у мертвого бы встал. Калинкин, как гей, говорил, что признавать красоту своего или противоположного пола — это еще не признак того, что тебе он во всех аспектах нравится. Он называл женщин богинями, но после каждого произносимого комплимента в женский адрес его ориентация из радужного не выцветала до серых тонов. А на практике... А на практике тяжелее проверить всё, что обговорено в теории. Особенно если эту практику придется проходить где-нибудь в стране с процветающей гомофобией. Проверять же на Арсении у него и мысли не проскакивало — тут и так было всё понятно. Арсений ему нравился. Но вот ориентацию, определяющую тебя, как любителя инопланетян, еще не придумали. И вряд ли в ближайшую тысячу лет сподобятся. Угораздило же его — человека, погрязнуть в чувствах к внеземному существу. Просто нелепо, если даже не против всей природы. — А сексуальный опыт у тебя был? — Тон расспросов Арсения намекал на то, будто бы он не из личного интереса, а в целях поиска материала для научной диссертации собирал все эти данные о его личной жизни. Антон перестал инсценировать свою крайнюю степень занятости, отпустив завязанный на четвертый раз узел из рук, и отодвинулся от бледных ног вообще. — Ну ты и выражаешься, конечно. Да, мы с ней — с Ирой — переспали где-то в первый год отношений. И потом еще... пару раз. Под парой раз Антон подразумевал не больше десяти. Просто потому что как-то у них во всём в этих отношениях не сложилось. Всё сразу пошло по говняной дорожке. — Поэтому... я не умудренный трахательным опытом герой-любовник, — заключил Антон таким голосом, точно перед кем-то оправдывался. — Никто этого от тебя и не требует. — Спокойный тон Арсения был как никогда прав и проницателен. А с чего вдруг сам Шастун соизволил тут нести ответственность за чьи-то ожидания, причем он так и не выяснил, за чьи даже — вопрос открытый для предположений. — А что насчет тебя? — Антон наклонил голову вбок, украдкой исследуя Арсения, теребящего нитки завязанных бантиков под коленками. — Мы и эту тему еще ни разу в открытую не обсуждали. — Не обсуждали. — Он, заправив в глубину повязки две беленькие висюльки, поднял голову. Антону в ту же секунду захотелось отвести глаза, ибо пока Арсений в упор смотрел в них, внутри него самого, где-то в солнечном сцеплении, что-то обрывалось и с ухом падало вниз. — А ты сам как думаешь? Я был в социуме, не ограниченном моей семьей, как уже говорил, четыре раза. Дважды, чтобы получить имя. Третий раз, чтобы прийти на слушание суда. И четвертый — в штаб канцелярии по управлению временем, чтобы меня за шкирку выкинули вон с планеты. Но и будь я в обществе постоянно, всё равно ничего бы не вышло, пока моя нервная система зависит от чипированной зоны. Ты сам понимаешь. Наверное, Антон понимал. Через свою чересчур эмоциональную призму восприятия, но понимал. Арсений, пока «гиспарксы» в его голове работали в полную меру, был тем еще каменным ублюдком с аномально редкими проблесками эмоций. Эта искусственная система контролировала его от начала до конца, даже когда уже совсем была организму не нужна. Но и когда ты прожил с чем-то больше половины жизни, пусть оно принесло тебе не самые радужные последствия, расстаться с этим будет уже трудно. Арсений, приспособившись не чувствовать вообще, просто бы взорвался от эмоций, «выключившись» та в мгновение ока, а его нервная система в момент резкой перестройки на новый лад стала бы одним сплошным искрящимся не хуже оголенного провода нервным окончанием. Арсению было относительно нетрудно смириться с тем, что пришлось пережить, только благодаря тому, что эта система обеспечивала тотальную индифферентность ко всему происходящему. Стоило безэмоциональности отдать должное, ибо будь он с самого начала «чувствительным», он бы сгорел дотла в пламени собственных потерь, стресса, начального непонимания и постепенного осознания случившегося. Арсений на пробу разогнул одну ногу, оценивая, больно это или больше неудобно, и продолжил: — Я смутно помню, питал ли я светлые чувства даже к собственной семье после семнадцати лет, а ты спрашиваешь что-то про наличие партнера. Тем более мне никто не назначался в пару. Такое бывает. Как говорил классик «мы рождаемся одинокими, живем одинокими и умрем тоже в одиночестве». Я настолько не осведомлен по части любви, что могу с легкостью принять первые ее признаки за ишемическую болезнь сердца, неврастению или банальный остро-выраженный пик дефицита внимания. Антон понял, что спрашивать про сексуальный опыт было бы полнейшим тупизмом с его стороны, а потому пошел копать в другую сторону, и сразу как можно глубже. Голос его заскрежетал от хрипоты, как металлическая поверхность ключей о дверную скважину: — А сейчас?.. Арсений должен был сам догадаться, что он хотел этим сказать. Что хотел спросить. На что хотел получить надежду. — Не знаю. Я осознаю, что уже на полшага к полной готовности к чему-то подобному. У меня уже нет такого яркого экзистенциального бессилия личности. Я уже могу оценивать выданную эмоцию и выявлять, что конкретно от меня хотят люди вокруг, и как мне их отсюда понять. Но по части чего-то большего... Страшно. Даже пытаться страшно. Хочется оставить всё так, как есть, и решать проблемы... только по мере их поступления. Как ты всегда говоришь. Но пока я придерживаюсь позиции, что всегда буду один. Одурманенный ощущением откровенности, Шастун готов был подползти на коленях, зарыться лицом в чистые бинты и без капли осторожности в голосе шептать, что он может всë сделать сам. Он может быть смелым за двоих, он может быть готов за двоих, он может быть ответственным за двоих, может быть сильным, заботливым, осторожным, отдающим — он всё может за двоих. Он даже любить готов был за двоих. Только бы Арсений позволил всегда быть рядом. Позволил себе принять всё то, что Антон желал отдавать. «Хорошо, я не против, чтобы ты был один, но давай попробуем вдвоем быть одни? Одни на целой земле, в самом сердце моих картин»... Арсений разогнул вторую ногу и проделал с ней ту же махинацию, что и с первой. — Больно? — смущенный собственными порывами внутренних желаний, спросил Антон, поднимаясь с пола. Арсений тоже встал, придерживаясь за стиральную машинку. Прошел до двери, выходя из ванной первым. — Мне будто бы всегда больно, Антон. Поэтому терпимо, — услышал Шастун где-то впереди себя. Это брошенное, вроде как, будничным тоном предложение кулаком влетело ему поддых. Он вышел в коридор, медленными шагами проследовав на кухню, и, подойдя к шкафчику, достал кружки для чая со свежими ватрушками. — И что в итоге значит это твое «я мухлевал в игре «кто последний, тот какашка» против тебя»? Где? — Арсений так и не мог оторвать взгляда от бинтов, точно ребенок, сделавший татушку из рублевой жвачки, которую глазам требовалось проверять каждую секунду. — Я всегда предлагал играть в нее, находясь значительно ближе к кухне. — Шаст улыбнулся, поставив парящие кружки на стеклянную поверхность белого стола. Он бы хотел добавить «ну ничего, до свадьбы твои коленки заживут, и тогда ты обязательно победишь», но понял, что их разговор про свадьбу займет уйму времени. Ибо фразеологизмы, даже спустя семь месяцев бесконечных обещаний, они так и не сподобились сесть и основательно разобрать.