Straight kids

      — Давай, детка, я знаю, что ты можешь лучше, — шепот обжигает покрасневшую мочку, щеки нещадно окрашиваются в алый цвет, а член дергается, сильнее выделяя предэякулят. Чужие руки блуждают по разгоряченному телу, и Хенджин импульсивно прижимается к чужой груди, прогибаясь и хрипло выстанывая имя, выжженное на подкорке мозга. Хаотичные толчки, вперемешку с мокрыми поцелуями на чувствительной шее сносят крышу, побуждая захлебнуться в чувствах; ноги сводит сладкой судорогой, когда младший кладет руки на хенджиновы бедра и сжимает их до краснеющих следов. Судорожный всхлип вырывается изо рта, и Хенджин подмахивает бедрами в такт глубоким толчкам, выбивающим его из колеи. Глубокий, гортанный стон вылетает вместе с жалобным вскриком, стоит чужой головке попасть по комочку нервов.       Хван сжимается вокруг младшего, его тугие стенки плотно обволакивают пульсирующую плоть, и Хенджин, наконец, издает полноценный мелодичный стон, изящно откидывая тяжелую голову на подушки. Его взъерошенные волосы полуночным ореолом раскидываются по белоснежной наволочке, контрастирующей с его иссиня-черными прядями, и Сынмин усмехается, толкаясь глубже — так, чтобы движения его головки были видны на подтянутом животе.       — Сынмин-а!       Громкий вскрик переливается в высокий стон. Губы младшего расплываются в нежной улыбке, от которой скулы сводит сладкой судорогой, а пальцы прокручивают ареолы набухших сосков, пока тело под ним по-змеиному изгибается. Широкие ладони ложатся на шею, подушечки оглаживают вздутую от возбуждения яремную вену, переходят к острым ключицам и останавливаются на впалой щеке, бережно поглаживая ее. Бедра покачиваются в разном темпе, и Сынмин замедляется, переводя взгляд на Хенджина — такого слабого и нуждающегося в его руках; безмолвно просящего помочь ему кончить. Узловатые пальцы тянутся к чужому подбородку, притягивая ближе к себе, и Хенджин клянется, что еще секунда, и он распадется на атомы. Младший не выдерживает и с почти животным голодом впивается в чужие чертовски пухлые губы, вылизывая каждую маленькую ранку, пока Хенджина кроет от грубых ласк.        Хван жмурится до цветастых пятен перед глазами, на секунду отрывается, хватая воздух, и самостоятельно подается вперед, сплетая свой язык с сынминовым. Вязкая слюна безобразно стекает по подбородкам, смешивается и пачкает светлые простыни, растекаясь небольшими лужицами на белоснежной ткани.       Поцелуи с Сынмином окрыляют.       Они словно открывают второе дыхание, и Хенджин чувствует себя блаженным и в то же время проклятым, находясь где-то на периферии сознания и вгрызаясь в чужие губы до помутнения рассудка. Толчки возобновляются, и Хенджин поскуливает в губы Сынмина, пытаясь насадиться самостоятельно. Жгучее в низу живота возбуждение сладкой патокой растекается по внутренностям, и Хенджин обильно изливается на свою и чужую грудь с громким, пронзительным стоном, отвечая на поцелуй с напористой нежностью. Белесые капли мерцают на свету приглушенных красных ламп, Хван любуется тем, как бледные дорожки стекают по груди Сынмина, и отрывается от его губ с громким причмокиванием и загнанным, сбитым дыханием. Рефлекторно тянется за еще одним, оставляя мокрый, развязный поцелуй на чужих губах; лениво покрывает точеную линию челюсти легкими поцелуями-бабочками, оглаживая кончиками пальцев бусины сосков и набухшие ареолы.       — «Только мой», — думает Хенджин, наклоняясь вперед, и широко лижет рядом с редко вздымающимся адамовым яблоком, оставляя на фарфоровой коже болезненный укус, что чуть позже расцветет, словно самая яркая незабудка. — Только мой.