В другой жизни Я бы никогда не поступил по-другому, Я бы пережил всё это снова Тысячу раз, Чтобы только впустить тебя в своё сердце, Позволить свести себя с ума. В другой жизни я бы пережил всё это снова тысячу раз. Я бы никогда не позволил своим чувствам ослабеть, Никогда бы не позабыл данных тебе обещаний! Пусть бы мы зашли так далеко, Как не могли себе и представить. Скажи мне, что одной любви достаточно, Чтобы океаны расступились перед нами, Скажи, что одной лишь любви достаточно. 1000X Jarryd James ©
ЧАСТЬ I
Готовить воду для омовения Не Минцюэ было делом крайне простым. К тому же, тот редко пользовался громоздкой процедурой, предпочитал речную воду. История о сломанных бочках тоже оказалась преувеличением. Какая-то бочка и правда сломалась лет пять назад, но не из-за буйного нрава и непотребства в бадье, а сама по себе, настал ее час. Хорошо, что Глава уже вылез, почуяв, как подался вбок обод, видно не врут о звериной интуиции. Может, потому в бочке для омовения теперь отсутствует полотно. Чтобы все держать под контролем, зорко бдить за каждой щепкой. — Глупости, он не такой! — смеялся Лань Сичень, весь золотой в свете умирающего солнца, даже ресницы его лучились. — Он просто забыл или проявил деликатность. А прислуга и рада. — Не такой? — нарочито округлял черные, без того огромные глаза Мэн Яо, и тихий голос его был певуч, как талый ручей. — А какой? Пусть благородный Цзэу-цзюнь просветит невежду. — Прекрати, — размыкал кольцо его рук Лань Сичень, прерывая формальный поклон. Мэн Яо кланялся очень глубоко, почти униженно, и весь вытягивался в старательную струну. Еще немного — и такой поклон станет насмешкой, способом возвысится над чужой спесью. Это было бы дерзко. Но пальцы Мэн Яо, сложенные вежливой корзинкой перед грудью, подергивались. Мелко, конвульсивно, словно в них порваны меридианы. — Не стоит бояться Главу ордена Не, А-Яо, — сжимал его плечи Лань Сичень с теплотой. — Он добрый и благородный человек. Он никогда не навредит тебе намеренно. — Очень деликатный, — тихо замечал Мэн Яо, опустив глаза. Его угольные ресницы отливали закатной киноварью. Их смиренная дрожь напоминала трепет стрекозиных крыл. Лань Сичень не мог объяснить, что было более забавно — поведение А-Яо или его слова. Уметь уязвить под маской вежливости или возразить, соглашаясь — великое искусство, на нем строится вся дипломатия. А-Яо был невероятно комичен, и знал это. Его показная услужливость являлась разновидностью брони. Помимо этого, Мэн Яо знал, что Лань Сичень понимает его игру, и позволял ему ей наслаждаться. Возможно, это было родом кокетства, одним из разрешенных способов выразить, как тебе приятен другой человек. Это началось не сразу. Сначала были лишь тревога и печаль. Яо был тих и печален, а Лань Сичень встревожен. Шла война. Крепость Цинхэ находилась под наблюдением. Добраться до нее можно было лишь горными тропами через лес, полный нечисти. Лань Сичень хорошо помнил, как встретился с Яо за пределами Цинхэ, там размечалась территория для плановой «ночной охоты», куда выйдет молодняк. Взрослое население было мобилизовано и готовилось к отправке в Хэцзян. Много ненужного узнал тогда Лань Сичень о быте цитадели Цинхэ. О заморозках и бронзовых котлах, о благодарности Главе ордена Не, которому Мэн Яо в усердии готовил согревающую ванну. В такую погоду это не только приятно, но и необходимо. Особенно с целебной травой и каплей кедрового масла. Душистый пар от воды с видом на снежный пик умиротворяет душу и тело. Кто же знал? …Лань Сичень знал. Мало того — он тоже предпочитал холодную воду, так как с детства закалялся в ледяном озере горы Гусушань. Но он считал это знание естественным и незначительным, а теперь с него и вовсе нет толку. Оставалось только слушать. Мэн Яо говорил словно через силу, с деревянной улыбкой. Смотрел в землю. Не хотел, чтобы его слова выглядели жалобой. Просто отчитывался за долгий период, потому что у него все хорошо. Левая рука его благочинно вытянулась вдоль тела и сжимала край одеяния. Правую ладонь он держал на груди, словно собираясь сдержать кашель. Было ветрено. Лань Сичень понял, что Яо массирует синяк. Без всякого выражения Яо сообщил, что в прошлый раз вода показалась Главе горячей, и он без разговоров окунул в нее нерадивого помощника. Взял за загривок и перегнул через край. Мощно, вальяжно — словно тот бессловесное животное. То есть, слова были другие, но смысл такой. В позапрошлый раз вода оказалась кипятком — и кожа с лица помощника облезала почти неделю. Тут не поспоришь — от рвения перестарался. Отчего-то решил, что легендарная выдержка воина севера склонна именно к такой процедуре — а не к ознобу в холодной жиже. Досадно, что те, кто был при Главе последние годы, ничего не сказали. Не поделились, не разъяснили. Зачем было указывать на непременность этого ритуала с купанием, если Главе достаточно облиться из чана во дворе?.. Лань Сичень не знал, что сказать — он никогда ни с кем не говорил о подобном. Это был неприглядный быт, о существовании которого знают лишь слуги и те, кто их курирует. Оттого никакие слова в ответ не прозвучали бы искренне или убедительно. Поэтому Лань Сичень тоже опустил голову в знак поддержки и ласково грел пальцы Яо в своей руке. Но что-то подспудное, скрытое между строк, как яд, просочилось в сознание Сиченя. Он всем сердцем желал разделить тяготы Яо — талантливого самородка, которого язык не поворачивался называть другом, поскольку друзьями могут быть лишь равные по положению люди. В иных обстоятельствах могучее и значимое слово «друг» может свидетельствовать не о великодушном забвении границ, а о неразборчивой льстивости натуры или, что хуже, манипулировании. А Лань Сичень хотел лишь утешить, внушить надежду на лучшее, защитить от чужой грубости. И вот он держал Яо за руку — а в сознании его то фрагментами, то в полный рост вставало бронзовое тело Не Минцзюэ. С подлой каплей кедрового масла на перекатах мышц. Плеск речной воды, просвет камышей, черные волосы разошлись по воде как длинные змеи. Выбрались, наконец, из своего клубка на макушке. Справиться с такой массой волос можно лишь тем способом, который принят в Цинхэ Не. Интересно, кто плетет Не Минцзюэ его многочисленные косы и закручивает их над головой. На что похожи они, перекинутые через край бадьи, крытый белым полотном? Хотя, это же Не Минцзюэ. Кто будет смотреть на его волосы, если можно видеть остальное? На губах Мэн Яо блуждала хищная улыбка.* * *
Мэн Яо знал, чего хочет, и знал множество историй. Каждую он мог рассказать многими способами и даже с разным финалом, в зависимости от поставленных задач. И только одно из истории в историю оставалось одинаковым: его наивное, обиженное лицо. Мэн Яо был хлипким юношей скверных кровей, и даже его знатный отец-заклинатель, заделавший Яо проститутке из Юньпина, никак не мог улучшить его положения. Скорее напротив, ведь порядочные и здоровые люди, к тому же Главы Орденов, не шляются от роскошной жены по борделям. Заведут любовницу или наложницу, это понятно при высоком темпераменте. Даже престижно при таких деньгах. Что с человеком не так, если он предпочитает продажных девок? Может, не так и хорош его темперамент, или есть постыдные отклонения. К тому же человек достойной морали не бросил бы своего ребенка, откуда бы тот ни взялся. Хоть бы денег дал матери, откупился бы, чтобы не краснеть каждый раз, когда имя ублюдка всплывало. Забрал бы младенца, пристроил на кухню. От золотой кормушки не убудет. Значит, не только распутный, но и жадный, и жестокосердный, и в потомках это наверняка скажется. Но может, это и вовсе не его сын — со шлюх какой спрос, наверняка вцепилась в первого же приличного господина, наплела с три короба. Одним словом — жизнь и репутация Мэн Яо были испорчены от рождения сразу с двух сторон, он бросал тень на отца и не принес матери ничего, кроме горя. На своего известного отца Мэн Яо был и правда совсем не похож. Он выглядел как подросток со взрослой головой и телом, которое словно бы еще не закончило формироваться. Большинству заклинателей Мэн Яо доходил макушкой до подбородка, и его влажные распахнутые глаза, преданно смотрящие снизу вверх, производили сильное впечатление. До четырнадцати лет Мэн Яо жил в борделе при матери, выполняя там посильную работу. Он бесконечно таскал воду и грел котлы для омовений, умел правильно перестилать постели, стирать, мыть и вычесывать длинные волосы, натирать пол, аккуратно раскладывать женский скарб по нужным местам — после пьяных погромов. Он знал двадцать наименований румян и белил и производителя лучшей помады вдоль всего течения Янцзы. Разбирался в весенних картинках, ценах на ткань и чай, и даже играл на цитре. Был аккуратен, вежлив, незаметен. Не удивительно, что Мэн Яо имел подход к женщинам. Но также не должно удивлять, что никаких иллюзий на их счет он не питал. Привлекательных женщин вокруг него всегда было много, но мечты Мэн Яо были о другом. У Яо были особые способности. Так что его отец, конечно, не мог быть никем иным, кроме как заклинателем. Но демонстрировать эти способности в паучьей банке было нельзя. Как только стало ясно, что мать Мэн Яо вообразила невесть что и ведет себя как принцесса, избранница небожителя — отношение к ней стало оскорбительным. Мэн Яо знал много оскорбительных и грязных слов, и если бы по-настоящему раскрыл рот — никто бы не ошибся, из какой помойки он вылез. Оттого лучше всего Мэн Яо умел молчать. В крайнем случае — недоговаривать. Поэтому, встретив Лань Сиченя первый раз, Мэн Яо мало говорил, но много слушал. И еще больше смотрел. Люди, подобные Лань Сиченю, на горизонте Мэн Яо не ожидались. Строго говоря, он в них даже не верил. Разве что видел на рисунках в лавке травника, где можно также найти сто рецептов продления жизни и совершенно достоверный способ излечить любую хворь, вернуть молодость и достичь небес при помощи камней и растительной смеси. Бессмертные Небожители на желтой бумаге были далеко не молоды, лысоваты, с большими животами и странными, многозначительными улыбками. Реальные «небожители» из Юньмэна были шумны, просты, пестры одеждами и очень деловиты. Лань Сичень тоже обладал странной, многозначительной улыбкой. Во всем остальном он был подобием божества, даже жасминовый запах его белых одежд, казалось, источался самим телом. Он все знал и ничего не умел — ни стирать, ни осаживать уличных хамов, ни готовить пищу, ни натирать пол. Когда Мэн Яо встретил его, Лань Сичень сидел в мелкой реке, отскребая песком грязь с подола. Смотреть на него было не только крайне полезно, но и приятно. …Поэтому, встретив Лань Сиченя второй раз, Мэн Яо использовал все свои навыки, чтобы надмирный покой небожителя пошатнулся. Чтобы там появилась незначительная интимная прореха, сквозь которую можно понять, что у того за душой. Ведь если не тронуть чужую душу — навсегда останешься посторонним. Опыт говорил Мэн Яо, что святых не существует. Лань Сичень был побратимом главы ордена Не. Они симпатизировали друг другу. Именно к Не Минцзюэ направлялся Лань Сичень, когда Мэн Яо нашел его в реке — грязного, голодного, в бегах, с наградой, обещанной за его голову. Именно Лань Сичень рассказал Мэн Яо об ордене Цинхэ Не, что принимает адептов почти без разбора, так как началась война. Рассказал про хорошего и благородного главу, грозу врагов, отца солдатам. Которого он, Лань Сичень, знает с детства. Мэн Яо сделал нужные выводы. Так что, разговаривая с Лань Сиченем под закатным солнцем, Мэн Яо умолчал о том, что действительно произошло у бадьи прямо на полу, потому что такую информацию нужно выдавать верными дозами и в нужный час. А еще лучше — так, чтобы она словно бы раскрылась сама из ошибочных выводов, праздного любопытства, братских советов и внезапной краски на лице.* * *
Лань Сичень в мире заклинателей считался образцом гармонии и хорошего вкуса. Он был доброжелателен, прекрасно образован, владел уникальными музыкальными навыками, почитал семейные узы и — где бы ни появлялся — распространял вокруг себя умиротворение. Ни одна сильная или уродливая страсть не была способна исказить его красивое лицо. Он был старшим сыном Главы своего клана, наследником. Сама судьба, казалось, щедро наградила его всеми добродетелями, обеспечив ордену Гусу Лань прекрасное будущее. Высокий, статный, рассудительный — он словно плыл над землей в своих длинных белых одеждах с клинком за спиной, украшенным бирюзой, и с белой нефритовой флейтой. Даже на политической арене эта была одна из самых узнаваемых фигур. Лань Сичень не представлял прямой угрозы, но его опасались, так как никто не понимал его слабых мест. Он был слишком благороден для подкупа или сговора, и слишком бесстрастен для личных интриг. Но его формальная улыбка могла скрывать что угодно. В тайном реестре «Самые красивые мужчины-небожители» Лань Сичень занимал первое место. Реестр активно продавался переписчиками на площадях всех заметных городов — по той же цене, что и весенние картинки, так что не узнать Лань Сиченя в лицо и по облику мог только полный невежда. Многие завидовали Лань Сиченю и втайне желали ему хлебнуть дерьма, хотя это и было несправедливо. Лань Сичень не знал, что такое высокомерие, с каждым был одинаково вежлив, словно бы не понимал, как высоко летает. И от этого образцового, почти безупречного благолепия зависть делалась лишь страшней. На самом деле Лань Сичень не считал себя счастливым человеком. Он был заложником долга и образовательной системы, и каждый миг своей жизни должен был демонстрировать их торжество. Он являлся символом своего ордена и его доктрины. Таким людям не положена ни личная жизнь, ни даже личное мнение. А если у них обнаруживаются слабости — всему клану грозит развал. Иногда Лань Сичень думал, что его личность скрыта в тени даже от него самого. Его мать рано умерла, а отца своего Сичень не видел. Это было странно и жестоко, поскольку отец находился тут же, на территории ордена, в добровольном заточении. Сичень с детства заботился о своем младшем брате, восполняя тому нехватку родного тепла — больше это никто не стал бы делать. По странному решению звезд младший брат вырос нелюдимым, замкнутым и бесчувственным упрямцем. Его суровое унылое лицо вгоняло Сиченя в дрожь. Самым пугающим было то, что знаменитые «три тысячи правил ордена Гусу Лань» — запреты, выбитые на скале — младший брат Сиченя знал наизусть, и, кажется, всем им следовал. Для человека это было ненормально. Для подростка это было ненормально вдвойне. Может быть, Лань Сичень что-то упустил?.. Недолюбил, недозаботился?.. Не посвятил брату достаточно времени?.. Слишком много думал о себе?.. Издалека казалось, что так и есть. Детство и юность Лань Сиченя были очень бурными, подвижными, полными новизны. Их наполнял свет, и имя ему было — Не Минцзюэ.* * *
Лань Сичень увидел Не Минцзюэ в 12 лет. Это произошло на Совете Кланов в Цишане, незадолго до того, как Глава Цишань Вэнь захватил пост Верховного Заклинателя и жизнь начала портиться. В мире заклинателей двенадцать лет — рубеж между детством и юностью, и именно тогда члены клана Гусу Лань получают свою знаменитую лобную ленту, прообраз хитая — защиты лба. Белая детская повязка, которую носят почти с рожденья, дабы выработалась привычка, была из мягкого хлопка, а не из шелка, и много короче. Лобная лента Гусу, конечно, не защищала ничего предметного — она призвана была хранить сознание от суетных мыслей, а своих обладателей держать в узде. По ней плыли вышитые кудрявые облака, знак принадлежности к Облачным Глубинам. К этому возрасту Лань Сичень прочел достаточно, чтобы ориентироваться в заклинательском мире, знал историю кланов, имена их основателей и текущих глав, форменную одежду и особенности техник. Заклинатели одевались ярко. Самыми яркими по иронии были представители Гусу, одетые в белый траур самоотречения. Белый цвет горел ярким пятном на любом фоне, и даже в ночном лесу был виден издалека, как маяк. Клан Вэнь с его огненными техниками одевался в стальное и алое, словно кровь на клинке. Клан Цзинь, самый богатый из всех, носил кичливое золото, будто все они родичи императорам Поднебесной. Более скромный клан Цзян — повелители рек — носили изысканные цвета тумана, пепельные, аметистовые и лиловые, или сизые, как дым над водой. И только один клан одевался в темное, неброское, вовсе не подходящее — такое, на котором не видны кровь, слизь и кишки. Орден Цинхэ Не, основанный мясником. Понятно, что мясник тот был не простой, разделанные им бычьи туши шли на сакральные нужды. Северный бог войны Гуань Гун, опираясь на древко гуаньдао, принимал их ежедневно, и его свирепое лицо было красным, как жертвенная кровь, и лоснилось от жира. С тех пор все потомки основателя клана Не носили ритуальный кожаный передник, который в торжественных случаях возвращался к своей изначальной форме «чифэй» — алому фартуку ниже колен в форме топора. По этому алому фартуку глава Цинхэ Не на совете был виден издалека. Он был огромного роста, чрезвычайно волосатый, со смуглым маньчжурским лицом и тяжелым чжаньмадао за спиной. Рядом с ним стоял его наследник — почти на четыре года старше Сиченя. Единственный сверстник, с кем можно провести время, когда взрослые останутся на полночный пир. Больше «детей» на совете не предполагалось. Наследник ордена Не Минцзюэ показался Сиченю очень страшным. Конечно, он уже считался взрослым юношей, но все еще носил волосы как подросток — в высоком хвосте на макушке. Эта простая прическа должна была выглядеть гладко, но либо наследник собирал волосы наспех, в темноте, без гребня, либо ему не повезло с прислугой, а может быть и с наследственностью. Его телосложение было совершенно мужским, законченным, даже под бязью узких рукавов угадывались рельефные мышцы, готовые раздуться от напряжения. У него тоже было смуглое маньчжурское лицо с капризным ртом, высокими скулами и большими раскосыми глазами животного, которое выскочило на незнакомую поляну и застыло в ожидании угрозы. В этом лице было что-то дикое, непосредственное, даже невинное, никак не гармонирующее с общим обликом. Возможно, дело в форме носа. Он был небольшим, аккуратной формы и немного приподнятым вверх, словно его обладатель склонен к легкомыслию и шалостям. Трактаты по физиогномике — особенно знаменитый на всю Поднебесную текст «Лицо Императора» — посчитали бы это лицо неудачным, негодным к управлению, слишком динамичным, выражающим резкость натуры, падкость на веселье и забывчивость в отношении зла. На Не Минцзюэ, как и на его отце, был ритуальный передник, а за спиной — широкое дадао с двуручным хватом. Сложно было даже представить, сколько весит такое оружие. Говорить и общаться с «молодым господином Не» не хотелось, поскольку было ясно, что добра не будет. К тому же в течение торжественной части Лань Сичень поймал на себе пару цепких взглядов, после которых подбородок Не Минцзюэ поднимался все выше. Откуда следовало — тот готов презирать мелкого Сиченя по всем пунктам. Совет был интересным. Дядя Лань Сиченя — Лань Цижэнь, временно исполняющий обязанности Главы, — дипломатично, но твердо выразил позицию ордена и в вопросе централизованной власти, и в вопросе популяризации техник, и в политике помощи неимущему населению. Сичень все понимал и выражал согласие, опуская веки вместо вульгарного кивка. В середине прений он заметил, что Не Минцзюэ опустил голову на руки, а руки на стол, и самым варварским образом спит. Его отца это, казалось, не трогало. Последним пунктом обсудили проблему северных земель — нашествие ядовитых птиц чжэнь. Птицы шли с юга, роняли перья в землю и воду, отравляя все живое, включая жителей деревень. Яд чжень-няо убивал мгновенно, едва отрава проходила горло жертвы. Нашествие чжэнь безошибочно угадывалось по оплавленным камням — скалы вдоль рек, стены старых фортов и даже могильные камни были в плачевном состоянии. Именно так действуют продукты жизнедеятельности птичьего организма. — Вы просите Совет о помощи, глава Цинхэ Не? — поднял бровь Вэнь Жохань, владыка Цишаня. Что-то в его тоне настораживало. Но главу Цинхэ Не это не насторожило, а взбесило. — Ничего подобного! — встал он. Звякнуло о край стола его поясное украшение — бледно-зеленый обломок резного диска с мощной черной кистью. — Мы разберемся и с птицами, и с их калом! Как удачно, что они продолжают лететь на север! …Все заклинательские территории находились южнее Цинхэ Не, и с очевидностью проблема не затрагивала тут более ни один орден. Послышались возмущенные голоса. — Вы намекаете, что мы все, собравшиеся здесь, халатно отнеслись к вашей небольшой проблеме? — снова спросил Вэнь Жохань. Не Минцзюэ поднял голову с рук и расхохотался. Это было неуместно и неожиданно. Все шепотки смолкли в ужасе перед столь неподобающим поведением. Косматый Глава Не сейчас должен прибить сына на месте. Однако он лишь сказал, не поворачивая головы: — Возьми себя в руки! — С какой стати? — встал Не Минцзюэ, нависнув над столом. — Мы хотим без всяких намеков сказать, что кто-то из вас, достойных заклинателей, упустил этих птиц. Выдавил их на нашу территорию. С глаз долой и нет печали. Это либо вредительство, либо трусость. Кто-то из вторых рядов взвыл, выражая общее возмущение. Даже у дяди Лань Сиченя сделалось оскорбленное лицо. — Сядь, — толкнул сына локтем глава клана. Он дождался исполнения своей воли, после чего продолжил: — Однако мой неопытный отпрыск сохранил нам время. Я хочу знать, кто из вас виноват. Ведь это вашу границу пересекли означенные птицы, глава ордена Цзинь. Не будет ли праведно и прилично выслать к нам своих заклинателей, чтобы они набрались опыта в отстреле этих тварей? Зал загудел. Глава ордена Не медленно вынул свой огромный чжаньмадао и положил перед собой. — Вижу, вы готовы прибегнуть к последнему доводу? — нагнулся вперед Вэнь Жохань. — Это так грубо, глава Не. — Я просто смотрю на единственный достойный объект в этом зале, — спокойно парировал глава Не. — Да я этих птиц в глаза не видел! — тер виски Цзинь Гуаншань, подняв взгляд к потолку. Глаза у него были желтые, подведенные тушью. — Откуда, право, эти подозрения… Так несправедливо! — Чаю! Выпейте чаю! — по залу засновали девушки с подносами, отчего чехарды и смятения стало больше. Зато спать больше никому не хотелось. — Мы окажем им помощь? — шепотом спросил дядю Лань Сичень. — Посмотрим, — уклончиво отозвался дядя. — Яд чжэнь-няо очень ценен. Отравленные стрелы и клинки — визитная карточка Цзинь. Мы не можем ссориться с ними, у нас общая граница. Это непростой вопрос. — А по-моему очень простой, — пробормотал Сичень. Он отвел взгляд от дядиных рук, перебиравших нефритовые четки, и столкнулся глазами с Не Минцзюэ. В ореховых зрачках напротив плясали зеленые искры.