бей

последние по-настоящему тёплые деньки проходят в красно-оранжевых закатах, репетициях и смехе Вилки; она без умолку рассказывает анекдоты и всё время зовет Лизу гулять со своей собакой. они обходят пару мест недалеко от леса, находят там заброшенный мост в дебрях и бегают по утрам. Малышенко признается, что хочет быть в такой же форме, как Лиза, поэтому они встают в пять утра, чтобы позаниматься перед школой. и Лиза впервые чувствует такое спокойствие: ей хорошо просто вот так смеяться с кем-то, обсуждать новости и заниматься чем-то полезным. пару раз во время своих прогулок они видят Кристину, та косится на них, но с Вилкой всё таки здоровается; Виолетта всегда начинает разговор первой. потому что, как она сама говорила: «всем нужно давать шанс». а ещё все нуждаются в добре. Лиза лишь отмалчивается, но ту редкую компанию Кристины терпит. всё-таки, Вилке нужно с кем-то курить. репетиции проходят так же обыденно, но весело. они репетируют свою постановку про учителей, а после ходят вместе в столовую. и это кажется приятным, потому что Лизу впервые берут в свою компанию одноклассники. Вилка, кажется, плевать хотела на предрассудки: она любит всех. ей искренне интересно даже с Кристиной говорить о всяком и кидать мемы в групповой чат репетиции; Лиза бы хотела быть такой же. но она с отвращением косится, когда видит пьяную Захарову на подоконнике в один из дней, окидывает взглядом мрачно и цокает; Кристине уже плевать, что раньше она бы точно за такое вывихнула руку; та пьет так, чтобы имя своё забыть. — Не пялься, — грубо выплевывает, даже не глядя, рассматривает потолок и видит искры перед глазами. — Больно ты мне нужна, — быстро ищет ключи от квартиры, видя, что та даже не пытается пригрозить или сказать что-то в ответ. — Домашкой поделишься? — тихо хмыкает и глаза выдают такую печаль, которую Лиза лишь раз видела в жизни, когда на кладбище наблюдала похороны в детском закрытом гробу: иногда глаза матери до сих пор снились. потому что в Кристине сегодня что-то погибло и она упорно старается это скрыть в украденной водке и ударах по стенам. — Заберёшь вечером. она отказывала людям множество раз, но отказывать Захаровой не было смысла. потому что её жаль. Лиза знала это чувство: оно ноет в груди и бьётся о сердце. пусть думает, что Лиза жалеет её потому что считает слабой; но Лиза жалела потому что понимала, каково это: биться в истериках и спрашивать «почему я?», растекаться в безобразной позе на кровати с невозможностью встать, и жить одной лишь обидой на весь мир. жалость Лиза и сама не любила, возможно, потому Кристина так ненавидела, когда та на неё смотрела: она видела её жалость. Лиза старалась потеряться в конспектах и учебниках, не думать о том, что на лестничной клетке сейчас мёрзнет уставшее тело, пытаясь привести себя в порядок. а Кристина томно сопела, желая вырвать на себе волосы; Кристину боялись, уважали, восхищались, но не принимали: что угодно, кроме этого, потому что она дикарка со звериным нравом. и как только Вилке понравилось с ней болтать? ненависть к себе пробиралась постепенно; мол, одноклассники, какими бы не были, разглядели в индиго хорошее, будто Кристина не знала, что индиго хороша. только принять это тяжелее, чем что-либо другое. потому что когда живешь по своим гребанным правилам жизни и стараешься изо всех сил, но всё равно не дотягиваешь — становится обидно, а когда кто-то смеет эти правила нарушать, но оставаться счастливым при этом — становится больно. она бы тоже хотела плевать на всех: ходить и смотреть надменным взглядом, делать со своим телом всё, что угодно. но её тело давно ей не принадлежало, и от этой простой истины затряслись руки, а к горлу подступил ком. вот в чем индиго ей выигрывала. она была чистой даже с татуировками. Кристина, вроде как, трезвеет. медленно встает с подоконника в надежде пошататься по району пару часов. на выходе сталкивается с грубоватой на вид и слегка пошатывающейся дамой; и сначала даже не узнает. — Здрасте, тёть Ир, — кратко кивает. та тихо здоровается в ответ и ничего больше не говорит. Кристина провожает взглядом и берётся за голову. давно не было. *** — Привет, Лизонька, — по комнате проходится шлейф из водки, сладких духов и сырости подвальных помещений, — Мама пришла. Лиза хочет зарыться в землю на том самом кладбище: видеть её пьяной больно; и боль расходится по венам, холодом и нерасторопным безразличием кидает в агонию в желании разорвать себя на куски; — Ты опять пьяная. Лучше б не приходила. — Я нормальная. И я пришла увидеться с дочкой, это что, так плохо? — шатается, перебираясь с ноги на ногу и пытается подойти ближе. — Ты не приходила два месяца! — даже головы в её сторону не поворачивает, кажется, что смотреть на это она не сможет. — Я была занята. И не указывай мне, что делать. — срывается на мямляще-скулящую речь, тихо подвывая себе в такт, — Мама плохая, да? — Мамы нет. — всё же поворачивается и смотрит в глаза: в них пульсирует ненависть, снова. они ссорятся. это их первый разговор за два месяца и Лизе невыносимо больно. мама кричит ей о том, что Лиза — копия отца-наркомана, о том, что все говорят ей о дочери-зечке и, наконец, о том, как Лиза мешает. это она услышать ожидала и даже ждала. потому что она всегда это говорит, стоит появиться на пороге. она мешает ей устроить притон в квартире отца. мешает водить мужиков. мешаетмешаетмешает. — Да свали к чертовой матери и никогда больше не появляйся, — она орёт, захлебываясь слезами, и молит о том, что соседи не слышат. — Если мать такая плохая, то я вообще больше не приду! — мама плачет и всхлипы эхом разносятся по квартире, — Я старалась сделать как лучше! Думаешь, с твоим папашей-наркоманом хорошо жилось? — становится тише: говорит вполголоса, — Да я была на панели ещё при его жизни. Он меня сам туда отправил. А ты должна быть мне благодарна, я и так с тобой до пятнадцати лет провозилась. Думаешь, дрянь, легко тебя воспитывать? — кидается тем, что под руку попадётся; Лиза только лицо руками прикрывает; истерика накатывает с неимоверной скоростью, а тремор пробивается с такой силой, что руки хочется в кипяток засунуть. — Ты похожа на него: думаешь, что лучше остальных. Только учти, милая, сдохнешь в первой подворотне и пальцем не пошевелишь. Будешь, как папаша, по вене ширять. У вас с ним собачья натура. и Лиза падает, оседает на пол. больше ничего не слышит: как мать уходит и хлопает дверью, как сама же и кричит не своим голосом. забегая в ванную, пытается умыться; отмыться. выходит скверно, только лицо краснеет ещё больше от ледяной воды. она бы сейчас разорвала что-то или кого-то, потому что мать права — в Лизе собачья натура. плачет еще несколько часов, сидя на бортике, а потом разбирает бритву; потому что ей так больно, что внутренности скручивает. и она желала бы уметь не чувствовать, но, увы, это невозможно. Кристина лишь с дальней скамейки наблюдает за выходящей из подъезда женщиной: она идёт, будто перебежками, и шатается. Захаровой мерзко смотреть, как человек, которого она знала еще с детства, пьяно оправляет короткую юбку и еле перебирает ноги. а потом вспоминает, что и сама пару часов назад почти откинулась; но белка больше не берет. раньше это помогало хоть немного забыться, а теперь только мысли в голову лезут, и Кристина думает: откуда это в её голове они могли появиться. она бредёт к своей квартире, но видит приоткрытую входную дверь; настороженно заходит, окликая хоть кого-то слабым «эй». ведь она всё равно хотела забрать домашнее задание. медленно оглядывает обе комнаты — в них она еще не была, только в коридоре; заходит в ванную, и челюсть отпадает на пол. индиго вся в крови — руки изрезанны, а сама будто и вовсе не здесь: тихо хнычет, почти без звука. и Кристину пробирает дрожь и отвращение. — Индиго, блять, — выхватывает лезвие, кидая подальше, цепляет за подбородок, — Ты охуела? Ты что творишь? злится и, вроде как, кричит, но лишь чтобы в чувство привести. в глазах такой страх, что вот-вот и сама от сердечного приступа умрёт. она без понятия, что делать; Лиза лишь рот открывает, но сказать ничего не может — задыхается. отбивается и пытается произнести «не трогай», но Кристина подцепляет её под руки и умывает, а потом бьет по щекам; у Захаровой сердце из грудной клетки выскакивает: она мечется в попытках придумать хоть что-то и не нарочно каждый раз натыкается на кровоточащие руки. от этого хочется спрятаться, не иначе. всё-таки находит аптечку, трясущимися руками обрабатывая глубокие раны не обматывая их бинтами. Лиза еле стоит, а вскоре, и вовсе, оседает на пол. ей так плохо. ноги ватные, перед глазами пелена, и, кажется, она вот-вот потеряет сознание. мокрая футболка прилипает к телу и холодит кожу. и сейчас Лиза ощущает себя пьяной на все сто процентов. Крис ведет её в комнату, аккуратно укладывает, несёт воду, и Лиза только сейчас перестаёт плакать. — Ты в своём уме? — устало не-то говорит, не-то просто воздух выдыхает, потирая виски, — Ты зачем это сделала-то? та смотрит в потолок, периодически вздрагивая и перебирает в руках одеяло. — Кристин, — наконец поворачивает голову, заставляя и ту посмотреть в глаза, — Ты помнишь моего отца? Кристина напрягает лоб, и задумчиво пытается прокрутить хоть что-то; — Только по рассказам отца. — И что он говорил? — Мой батя много чего говорит, особенно по синьке, — напрягается, морщась от воспоминаний, — Разве это так важно? — Да, — голос не её: дрожащий, осипший, — Просто скажи, что знаешь. — Он ширялся, это я помню, — в смущении отводит глаза: только сейчас понимает, как больно это звучит. тянет паузу, подбирая слова, — Но дядька добрый был. Всегда детям во двор конфеты покупал. Батя говорил, что тётю Иру сильно любил, то есть, маму твою, — смотрит на индиго кратко, будто боясь, — Типа на руках носил. подытоживает: «добряком был». Лиза старается держаться, но получается, откровенно, так себе. она вздыхает-выдыхает, всхлипывает на всю комнату. — Ну, чего ты, индиго? Вон, у меня батя вроде есть, а лучше бы вообще не было, — перебирает свои длинные волосы, смотреть в глаза боится; потому что в глазах у Лизы мрак: удушающий и немой. — Да не бери в голову. — успокаивается, растирает лицо руками, задумчиво смотрит в стену и через пару минут выдаёт, — Считай, что не видела этого. Кристина кивает. кивает в понимании — она такая же. и это, пожалуй, первый раз, когда Захарова точно знает, что лучше, чем она, индиго никто не поймет. — Вот эта твоя хуйня, — в воздухе очертывает руки, — Ты прекращай. — Тебя забыла спросить, — плюется ядом, закрывается. и в голове одно лишь «замолчи». — Я не доебаться пытаюсь, — больно, что так; какая же она колючая. — Просто это всё, — тычет абстрактно по воздуху, — пройдёт когда-то, а шрамы останутся. — Я их закрашиваю. и глаза на лоб лезут, в изнеможении, дико покрасневшие голубые глаза вот-вот разорвутся от напряжения. Лиза только смотрит, подбородок высоко поднимая и снова достаёт свои иголки: открываться сложно. открыться Кристине — равно самоубийству. потому что та не должна знать, не должна думать, что Лиза слабая. пусть порой так и есть. — Зачем ты вообще пришла? — Ты домашку мне пообещала. — Возьми на столе. — равнодушие; и слово хорошее, потому что Захарову оно душит. и Крис уходит. на думать о том, что было бы, если б она не пришла, сил не хватает. Вилка звонит Лизе около восьми вечера, зовёт гулять с Аляской, Лиза почти сипит в трубку и Вилка пугается. — Ты что, заболела? — обеспокоенно-нервно, — Мы сейчас придём с Аляской. и Лиза рассказывает обо всей этой вакханалии, Вилка плачет вместе с ней, берёт за руки и говорит, что всё будет хорошо. а потом даёт ей Аляску в руки и обещает играть на репетициях, пока раны не заживут. и Лиза, впервые верит во вселенную, благодаря её за Малышенко. а Кристина за стенкой давится в непонимании. жалость пробирает до костей и она отмахивается от неё. это всё ещё индиго. та самая: злая, холодная и тихо ненавидящая. но так искренне рыдающая, что лучше бы Кристина захлебнулась в её слезах. она так не умеет: лучше покалечит кого другого, а не себя. а индиго, видимо, совсем поехавшая, раз так себя мучает. может, боль её отрезвляет? и от этой мысли становится не по себе. выходит, всё это время Кристина только помогала.