cache-cache.

      Ударялись о ломанный берег частые волны, неся с собой ветер. Дрожала зелёная листва, шептали камыши. Расскажете мне, читатель, о чём они могут шептать, о чём они шепчут вам?       Растёрты по небу белёсые перинки облаков, и к лесу на той стороне спокойно следует солнце.       Гоголь, притихши, сидит на поваленном дереве. Он не мешает ему слушать. Он думает. Думает о нём, думает о том, что готов отдать ему. — Лист нá воду ложится. Держится на переменчивых волнах и, заметь, плывёт ведь. Ему хватает сил и желания. — Это лишь лист, Дзёно, ему хватает лёгкости и везения, — Николай безнадежно выдыхает. — Хм… Может быть. — Он оборачивается к компаньону. Оборачивается и делает то, что заставляет сердце Николая дрогнуть и оборваться.       Улыбается. Нежно, сокрушительно; бескомпромиссно и безапелляционно. На его белоснежных ресницах играют блёстки осеннего солнца, а тонкие губы ложатся в чувственный изгиб.       Шум волн это или крови в ушах? Николай не дышит. Он смотрит на эту улыбку и понимает, что готов поддаться. Готов поверить. Готов рискнуть всем, только будь маленькая надежда на то, что они смогут. Силой и желанием ли, лёгкостью и везением ли, но смогут пройти превратности этого чёртового мира вместе и остаться. Вместе. Чёртового мира? Как может в мысли возникать это слово, когда прямо перед его лицом эта улыбка. Нет, не то слово, не то… Превратности мира… чертовски прекрасного? Николай по привычке отводит глаза. Ах и какой в сим смысл, ведь он всё чувствует, он читает не по глазам, а по сердцу, по вдоху, по голосу. Он знает. Ничего не говори, он поймёт.       Как много чувств на одного человека, кажется, Николай сейчас задохнётся. — Ты впервые так сильно боишься. Но бояться это нормально. Тем более сейчас. — Ты боишься? — делая чёткий акцент на первом слове, проникновенно спрашивает Николай. — Потерять? Да, — честно отвечает он. — Я боюсь… — Обрести.       Гоголь распахивает глаза.       «Неужели?» — Легче убить чувства вместе с человеком, которому они преданы, — так ты считаешь, поэтому на твоём бедре стилет. — Он спокоен. Он готов к ответу «нет», он готов к их слабости, готов к лезвию в сердце. — Но прежде, чем сделать это, подумай, что я люблю жизнь. Люблю, какой бы отвратительной она порой не казалась. Подумай и о том, что я верю тебе. — За что сердцу моему столь трудное испытание? За что ему ты! — вскрикивает Гоголь, а через мгновение затихает и вдруг разражается смехом. Он на грани. — Знаешь, Дзёно, а я ведь даже не пойму, наказанье ты моё аль счастие.       Сайгику выхватывает стилет из ножен и, перекрутив его в руке, резво вставляет в древесину рядом с бедром Николая: — А какая разница? Ты уже в меня влюблён, — быстро шепчет он на ухо.       Теперь улыбка становится лисьей, той, которую Николай прекрасно знал, той, за которую он так полюбил.       Волна подхватывает лист, кидая к берегу, а затем вновь утаскивая на глубину. А Николай пораженчески целует губы Дзёно.       Утонет лист или удержится — не важно. Он впервые так сильно хочет жить, хочет слышать тихий стук чужого сердца, плавный шум волны и тайный шёпот камыша.       Солнце тяжёлым диском ложиться на лес, тонкий луч его, последний, касается дорожкой голубизны глаза Николая, пересекая тонкий шрам. Темнеет вода, а лист колышется. — Я готов отдать всё, чтобы увидеть его борьбу сейчас, — шепчет Дзёно. — Я готов отдать всё, чтобы ты увидел. Отдать тебе свои глаза.