Завтрак, собственно, ничем не отличался от любых других приёмов пищи. Ну, за исключением того, что Феликс не взял яичницу и все тридцать минут подначивал этим Хёнджина, говоря, что он, в отличие от остальных людей, не принижает её права.
Сказать, что младший заставил Хвана улыбаться ещё в самом начале этого дня, не сказать ничего. Вообще-то удивительно, как этот веснушчатый парень умудряется сделать так, чтобы внутри брюнета зарождалось что-то светлое и яркое. Такое, которое обычно щекочет все внутренности, заставляет улыбаться и смущённо отводить взгляд.
Хёнджин не понимает этого.
А Феликс делает это ненамеренно. И тем самым делает Хёнджина счастливым.
Наверное, людей, способных сделать кого-то счастливым, очень мало, да? На планете несколько миллиардов людей, разбросанных по всем её уголкам, миллионы из них счастливы просто потому, что живут, работают, имеют дом и друзей. Тысячи из них являются одинокими, потому что именно одиночество и полнейшая тишина делают их счастливыми. Сотни чувствуют себя несчастными, даже имея семью, дом, работу или место обучения. Они несчастливы не потому, что они хотят большего, совсем нет.
Они несчастны потому, что боль, живущая внутри них, разрушает всё, что могло бы их порадовать. Боль заставляет закрыться глазам, заставляет перестать видеть всё прекрасное и волшебное, заставляет забыть то, что счастливым тебя может сделать даже само существование на этой планете.
Боль эгоистична. Она хочет, чтобы все эмоции человека были только для неё. Она хочет погубить всех бабочек, что сидят где-то внизу живота и считают секунды до своего взлета. Она хочет вырвать их прекрасные золотистые крылья, она хочет разорвать их на маленькие кусочки и самостоятельно сдуть пыль со своих пальцев.
Боль хочет, чтобы всё, что хотя бы чуточку может поднять уголки губ человека, исчезло. Чтобы этого не существовало. Человек не должен улыбаться от счастья. Боль хочет, чтобы человек улыбался только в одном случае — если ему настолько плохо, что хочется просто смеяться. Настолько плохо, что просто нет сил бороться. Настолько плохо, что человек садится где-нибудь в углу пустой комнаты, выпрямляет ноги в коленях, смотрит в потолок и истерично смеётся.
Вот, чего хочет боль.
Боль хочет, чтобы её чувствовали.
Для сотни существуют десятки. Десятки тех людей, которые способны заглушить эту боль. Которые готовы встать перед этим человеком, закрыть его своей спиной от очередного удара в самое сердце. Они способны закрыть уши так плотно, чтобы человек не слышал новых ужасных слов. Эти люди драгоценны. Их так мало, но они настолько исключительны, настолько прекрасны, что все эти сотни нуждаются в них.
Но мир жесток. Где есть сотни и десятки, там есть и единицы. Это как с пищевыми цепями, к примеру. Птичка съест червячка, волк съест птицу, а другой волк, более сильный, убьёт первого. Это как с измерительными величинами. Миллиметры всегда превращаются в сантиметры, а сантиметры в метры. Можно привести огромное. Нет. Бесчисленное количество таких примеров, чтобы подтвердить одну простую истину.
Мир действительно жесток.
Тогда кто такие единицы? О, единицы — это те самые люди, ставшие исключением в сотнях. Это люди, которые нашли в десятках одного единственного человека, который смог заглушить их боль.
Излечить боль невозможно. Просто потому что человек никогда не забудет её. Это как с самыми яркими моментами в своей жизни. Человек может о них не думать, но разве это значит, что он про это забыл? Так же и с болью. Десятки её заглушают, превращая некоторые сотни в единицы, но они не исцеляют полностью. Они видят эту кровоточащую рану, они накладывают на неё пластырь, они крепко его приглаживают, чтобы не отклеился, и трепетно целуют.
Но они не излечивают. Потому что от боли нет лекарства.
И мир жесток не только этим. Где-то высоко, в тёмном и мрачном космосе, существует бесчисленное количество нетронутых душ. Они не видели жизни, они неосязаемы, у них нет эмоций и нет чувств. У них нет ничего из того, что есть у людей.
Все те люди, что живут на планете, заведомо счастливчики. Почему? Потому что душа, что вселяется в маленького ребенка сразу, после его рождения, выбирается рандомно. Рандомный сосуд с нетронутой душой разбивается, а его содержимое стремится в самый низ, в свой новый дом, в свою новую жизнь.
И невозможно угадать, выпадет этот шанс тебе или сосуду справа. Или тому, что на соседней полке, или через ряд, или слева от тебя. Это невозможно. Тебя либо выбирает жизнь, либо ты продолжаешь молча стоять на «складе».
Но как выглядят эти сосуды? Они мерцают в ночном мраке и одаряют своей волшебной красотой все вокруг? Они всегда помогают луне освещать ночную тишину и создавать атмосферу прекрасного? Может быть.
Выходит, один человек был прав.
Жизнь существовала до рождения, и она же существует после смерти.
Но это всё становится таким неважным, таким незначительным и в какой-то степени даже бессмысленным, если человек находит своего человека. Если есть в твоей жизни тот, кто заставляет улыбаться от счастья, а не от боли. Если есть в твоей жизни тот, кто на все твои бесчисленные слова «нет» говорит одно твердое «да», то всё это не так важно.
И Феликс был тем самым человеком из десятка, сделавшим Хёнджина из сотни единицей. Исключительным человеком, который имеет право на счастье, сам того не понимая. Феликс доказывал, доказывает и будет доказывать своему старшему одну простую вещь — не важно, здоров ты или нет, красив ты или нет, умен или нет — ты имеешь право на счастье.
Утренний Амстердам ничем не хуже ночного. Только теперь улицы и дороги заполнены большим количеством машин и людей, что спешат на работу. Утренняя суматоха имеет собственную атмосферу. Она невероятно уютная, как тёплый вязаный плед, хочется ей укрыться, закутаться по самую макушку и не вылезать.
Утром начинается жизнь. Утро как чистый лист, а лучи солнца как перо с чернилами. Каждый пробудившийся после долгого или не очень сна человек берёт в руки этот самый лист, берёт перо и начинает писать свой новый день, свою новую историю, свои новые эмоции.
Феликс и Хёнджин шли неспеша. Не потому что у брюнета всё ещё был рак, который не давал даже нормально ходить, нет. Они шли неспеша, чтобы насладиться этим утренним городом. Чтобы запечатлеть в собственной памяти то, как яркие лучи солнца постепенно достигают окон красивых домов, чтобы запомнить то, как они осторожно ласкают лепестки цветочков, что красиво высажены в наружных подоконниках, чтобы на подкорку сознания въелось то, как прекрасные розовые лепесточки с семенами вяза кружатся в воздухе, а потом, коснувшись воды, пускают по ней рябь.
Они держатся за руки. Холодная рука Хёнджина трепетно сжимает в своей ладони маленькую руку Феликса, стараясь передать свой холод. Но он не передается. Потому что тепло, исходящее не от пальцев младшего, а от него самого, прямо из его души, намного сильнее холода. Оно пробивает все его айсберги, оно их разрушает, быстро достигает ледяных пальцев, проникает под кожу, достигает вен и артерий и молниеносно разносится по всему организму Хёнджина. И создаёт внутри него точно такое же тепло.
И это тепло обязательно растопит холод. Обязательно уничтожит его, обязательно оставит после себя только яркие лучи и приятный свет. Оно обязательно это сделает. Нужно только потерпеть.
Свободная рука младшего тащит баллон. Хёнджин уже даже не сопротивлялся, будто бы в его голове недавно что-то перемкнуло. Будто бы разрушилось что-то, что существовало уже очень давно, а на его место пришло другое «что-то», только более волшебное, более прекрасное и невероятное.
И если это так, то эти два парня могут стать еще счастливее.
Большой палец, кожа которого невероятно холодная, мягко гладит маленькую ладошку, ведя по бархатной и молочной коже ласковыми движениями. Феликс чувствует это. Он осторожно поворачивается к медленно идущему Хёнджину и внутренне умирает. Умирает, потому что не встречал он больше человека, красивее старшего.
Не встречал он никогда хоть кого-то, чьи руки, даже будучи холодными, ледяными и отталкивающими, являются самыми тёплыми и родными. Не встречал он в своей жизни человека, чьи волосы, завязанные в невероятно милый хвостик, хочется поскорее развязать, чтобы накрутить эти шёлковые пряди на свои маленькие пальчики. Не встречал он человека, который, не пользуясь духами, пахнет лучше всех. Так по-родному, так по-домашнему, что хочется уткнуться в шею, хочется крепко-крепко обнять, гладить по напряжённым плечам и спине, и вдыхать, вдыхать, вдыхать…
Феликс никогда не встречал такого человека. И не встретит. Больше не встретит. Потому что из всех этих сотен Ли выбрал именно Хёнджина. И сделал его своей единицей.
Магазины, различные сувенирные лавки и пекарни только начали открываться. Их сотрудники только недавно проснулись, недавно умыли лицо и заставили организм очнуться, а уже на работе. Уже переодеты в свою униформу с различными эмблемами и инициалами.
Из пекарней доносятся невероятные ароматы различной выпечки. На прилавках потихоньку появляются свежеприготовленные булочки и пироги со вкусной начинкой. Их обязательно раскупят все эти люди, что сейчас так старательно торопятся на свою работу, забывая нормально позавтракать.
Феликс продолжает наблюдать за Хёнджином. На его футболке изображена трубка, которая была на одном из героев книги «Царский недуг», на ногах были синие кеды на белой подошве, которые так любила надевать Анна, чтобы потом погулять по саду своей матери. Наблюдает за прядями тёмных волос, которые так красиво развеваются на ветру, периодически прикрывая лицо и мешая рассмотреть его идеальные линии.
Карие глаза старшего медленно скользят по всем окрестностям, рассматривая их как можно детальнее. Потому что именно сегодня, именно сейчас, именно с Феликсом, что идёт под руку, осуществляется самая сокровенная мечта Хёнджина. И именно поэтому хочется запомнить абсолютно всё до самых мельчайших деталей.
Дом Питера ван Хутена находится на улице Йордан, что располагалась подальше от центральных районов города. Здесь не было огромного столпотворения, как например, на площади Дам или в квартале Красных фонарей. Здесь не было толп людей, несущихся на автобусные остановки или на парковки, с сумками и чемоданчиками в руках. Здесь не было даже дороги.
Амстердам славится многими вещами. Это не только знаменитые улицы или невероятного вкуса нидерландские пироги, которые должен попробовать каждый. Данный город также славится невероятным количеством различных каналов, над которыми будут протянуты мосты, а на их перилах обязательно будут висеть замочки, свидетельствующие о чьей-то крепкой любви.
Уютная улица Йордан располагалась между каналами Принсенграхт и Сингелграхт, вода которых звучала настолько волшебно, что создавала ощущение, будто бы ты находишься в сказке. Двухэтажные дома были выстроены в одну линию, они отделялись друг от друга низкими заборчиками, через которые соседи могут спокойно переговариваться.
Эта улица не предназначена для людей, которые хотят увидеть Амстердам со стороны города-тусовщика. Улица Йордан нужна тем, кто хочет прогуляться по самой настоящей сказке, побыть её героем и прочувствовать всё её волшебство.
Потому что маленькие домики, размеры которых растут не в ширину, а в высоту, создают именно такую атмосферу. Они покрашены красивыми пастельными цветами или выложены красной плиткой. Их окна всегда белые, а кровли красные. Под окнами обязательно располагаются горшки с цветами, которые скоро погибнут, ибо мороз не щадит никого.
Вдоль всей улицы аккуратно высажены изящные кипарисы, которые, как кисти художника, тянутся вверх, к своему личному холсту под названием небо. Между деревьями маленькие кустики, выстриженные под квадрат или шар. Некогда зелёная и свежая трава уже потихоньку желтела, готовилась к зиме, чтобы выполнить самую главную свою роль — защитить деревья, любящие тепло, от холодного мороза.
— Вроде бы этот, — говорит Феликс, останавливаясь около красного двухэтажного дома. Калитка, сделанная из стали, покрытой чёрной краской с узорами из позолоты, была приглашающе приоткрыта.
Хёнджин замер. Он осторожно рассматривал каждый миллиметр этого участка, стараясь запомнить всё до мельчайших деталей. Карие глаза скользили по красивому забору из чёрных прутьев, забегали дальше, обводя своим взором выложенную серой плиткой дорожку, доходили до лестницы из четырёх ступенек, что вела прямо к самому входу в дом. Вниманием не были обделены и красивые винтажные решетки, что защищали этаж дома от непрошеных гостей, и красного цвета ставни, что закрывались хозяином на ночь для ещё лучшей защиты.
Феликс не торопит. Он смотрит на старшего с такой любовью в глазах, с такой преданностью, верой и надеждой, что невозможно описать этот взгляд. На свете бесконечное количество эпитетов, которые помогают высказаться и показать что-то с хорошей стороны. В мире очень много метафор, с помощью которых люди описывают прекрасное языком прекрасного. Существует огромное количество сравнений, благодаря которым человек понимает всю изящность описываемого.
В мире очень много различных литературных приёмов. Но ни один из них не поможет описать взгляд.
Потому что невозможно описать настоящую любовь ни словами, ни красками, ни нотами, ничем… Её можно только увидеть.
— Феликс, это не сон? — губы младшего растягиваются в нежной улыбке. Он ставит баллон с кислородом рядом с ногами и заключает вторую руку старшего в замочек, переплетая тёплые и холодные пальцы.
— Если это сон, то самый счастливый, — тихо отвечает блондин, крепче сжимая ладони старшего.
— Но сны имеют свойство забываться. Я хочу это всё запомнить.
— Сны имеют такой же побочный эффект, как и всё наше существование, Джинни, — брюнет переводит свой взгляд на младшего, видя в его зрачках своё отражение. — Они показывают нам счастливые моменты, порождая в нас веру или надежду, а потом забирают сразу, стоит только человеку их забыть.
— Это жестоко.
— Возможно. На то это и побочный эффект, — отвечает Феликс. Хёнджин поджимает губы и кивает, соглашаясь со словами младшего.
— Тогда я хочу, чтобы этот побочный эффект был исключением из правил.
— Любое исключение является лишь подтверждением правила, — шепчет блондин. Старший снова согласно кивает. Феликс утыкается лбом в грудь Хёнджина и просто наслаждается моментом уединения.
Потому что Феликс наслаждается каждым таким моментом, проведённым с Хёнджином. Наслаждается касанием его холодных рук, наслаждается вниманием его отрешённых карих глаз, наслаждается вымученной улыбкой и наслаждается ароматом, который исходит от старшего. Хван не пользуется никакими духами, но это не мешает ему вкусно пахнуть. Не каким-нибудь там персиком или экзотическим цветком, нет. Хёнджин пахнет по-родному. По-родному именно для Феликса.
— Может быть, мы станем тем самым исключением из правил без побочного эффекта? — шепчет Хёнджин, кутая Феликса в своих объятиях. Острый подбородок осторожно уместился на блондинистой макушке, пока маленький веснушчатый носик продолжал вдыхать родной и любимый аромат.
— Никто этого не знает, — Феликс немного отстраняется, вновь заглядывая в шоколадные глаза. — Но мы ведь будем стараться, верно? — Хёнджин ласково улыбается и, медленно подняв руку, осторожно заправляет выбившуюся прядь светлых волос обратно за ухо. Феликс прикрывает глаза, ластится к руке, которая задержалась на его мягкой щеке, и еле слышно урчит. Хёнджин склоняет голову вбок, улыбается, чувствует, как внутри всё теплеет, как светлеет его душа от одного только вида такого уютного и любимого младшего. Большой палец ласково и невесомо гладит бархатную кожу, чувствуя, как под ней пульсируют артерии.
— Будем, Ликси. Обязательно будем, — внутри Феликса всё вспыхивает. Значит ли эта фраза, сказанная таким тихим и нежным голосом, что у младшего есть шанс на любовь? Не одностороннюю, а настоящую любовь? Такую, чтобы Хёнджин тоже обнимал, тоже целовал, тоже смотрел таким взглядом, которым больше не смотрит никто? По организму растекается приятное тепло, оно светится таким ярким белым цветом, что хочется кричать от радости. Да, Хёнджин сказал неоднозначную фразу, и понять её можно по-разному. Но ведь это Хёнджин. Его Хван Хёнджин. Человек, который одним словом может сказать миллионы фраз, что потом сложатся в стихи или настоящие произведения. Феликс не будет гадать. Время само расставит всё на свои места.
Феликс уверен лишь в одном. Он будет ждать. Он всегда будет ждать.
— Идем? — спрашивает блондин, снова беря в руки баллон с воздухом. Хёнджин молча разворачивается и направляется в сторону приоткрытой калитки.
Четыре ступеньки брюнет преодолел без происшествий только потому, что младший сам поднял баллон. Хёнджин останавливается напротив двери, сделанной из тёмного дуба и покрытой чёрной краской, глубоко вдыхает и выдыхает. Кончики пальцев неприятно покалывало от волнения, но Хван старался не обращать на это внимания. Феликс положил руку на спину старшего и начал успокаивающе гладить, стараясь показать, что он рядом.
На двери висела голова льва, выполненная из сплавов различных металлов и покрытая небольшим количеством бронзы. Из пасти торчало такое же стальное колечко, которое нужно для того, чтобы постучаться в дверь.
Из дома доносились биты какой-то непонятной музыки. Она была тяжёлой, грубой и очень непонятной для Хёнджина. В понимании брюнета музыка прекрасна тогда, когда выражает чувства человека. Эта же мелодия на эмоции Хвана была не похожа от слова совсем.
Длинные пальцы обхватывают металлическое кольцо и стучат по двери ровно три раза. Но после этого ничего не происходит. Музыка как играла, так и продолжает играть. Ни через пять, ни через десять, ни через двадцать и даже ни через тридцать секунд никто дверь не открыл.
— Может быть, он не услышал, — говорит Феликс и накрывает всё ещё лежащую на кольце руку Хёнджина своей рукой. Переплетает длинные и коротенькие пальцы между собой и стучит вновь, вкладывая в это движение всю силу. Звук выдался действительно громким.
Музыка стихла. С той стороны двери послышались тихие шаркающие шаги. Складывалось ощущение, будто бы это шёл пожилой человек, которому уже тяжело отрывать ноги от пола.
Дверь со скрипом открывается, и из-за неё выглядывает мужчина. Он полностью отворяет входную дверь, встаёт прямо по центру порога и прикрывает рукой глаза от утреннего яркого солнца, попутно щурясь. Он был одет в какую-то странную пижаму голубого цвета, комплект которой состоял из свободной рубашки и широких длинных штанов. Верхние пуговицы были расстегнуты, демонстрируя волосы на груди и небольшую подвеску в виде клыка, что висела на шее. Принт, представленный горошком белого цвета, создавал впечатление, будто бы эту пижаму достали из пыльного бабушкиного сундука, что одиноко стоял на никому не нужном чердаке несколько десятков лет.
Его лицо было круглым. Таким же, как и выпирающий живот, который натягивал свободную рубашку и растягивал те места, где пуговицы продевались в петельки. Волосы были очень сальными и отросшими, в каких-то местах были видны седые пряди. Локоны были зачёсаны назад и держали форму не из-за резинки, которой, к слову, на голове и не было совсем, а из-за своей сальности, которая не давала нормально распадаться красивыми прядками.
Пухлые щёки и подбородок покрывала недельная щетина, кожа под которой блестела. Складывалось ощущение, что человек, открывший дверь, вообще мало чего знал о существовании душевой кабины. Если ему, конечно, было известно такое слово.
Руки и ноги были тощими, отчего складывалось ощущение, что перед парнями стоит какой-то пончик, в которого воткнули две короткие тонкие спички сверху и две подлиннее снизу. На ногах ничего не было, босые ступни выглядывали из-под длинных голубых штанин, демонстрируя не самого красивого вида отросшие ногти.
Хёнджин приоткрыл рот от сильного шока. Брюнет сейчас находился будто бы в какой-то прострации, будто бы человек, который открыл ему дверь, какая-то злая шутка или какой-то несмешной прикол. Потому что иного оправдания Хван придумать этому не может.
— Здравствуйте. Вы Питер ван Хутен, верно? — Феликс понимает, что старший пребывает в неком замешательстве, поэтому, сдерживая собственный смех, берёт всю ответственность за разговор на себя.
Глаза расширились, делая и без того пухлое лицо ещё более круглым, после чего дверь с грохотом закрылась прямо перед носами парней. Хёнджин и Феликс непонимающе переглянулись.
— Лидевью, что у нас такое за дверью стоит? — стоя на пороге, оба парня слышали всё очень даже хорошо. Видимо, в Амстердаме во всех домах достаточно тонкие стены, через которые звук проходит просто безупречно. Такое ощущение, что если просто говорить с кем-то, будучи в собственном доме, то это услышат все соседи.
— О чём ты говоришь? К нам кто-то пришел, Питер? — послышался приятный женский голос. Девушка говорила на английском, но голландский акцент всё же проскальзывал.
— Я не знаю! На пороге стоят какие-то видения!
— Видения?
— Пришельцы, зомби, вампиры, оборотни, упыри, призраки — называй как хочешь! — прокричал мужчина, уходя, судя по звуку, в соседнюю комнату. Женщина выглянула в окно и, увидев двух парней, счастливо улыбнулась.
— Это же Хван Хёнджин и Феликс Ли Ёнбок, Питер! Это ваши юные поклонники, с которыми вы переписывались! — Питер ван Хутен развалился на старом диване, от которого очень сильно разило запахом дешёвых сигарет, и выпучил вперёд свой огромный круглый живот. Услышав ответ своей помощницы, мужчина недовольно всплеснул руками.
— Как это понимать, Лидевью?! Они же живут в Корее! — женщина закатила глаза и сложила руки на груди.
— Вы их сами позвали к нам в гости, помните?
— Лидевью, я спешу напомнить, что я уехал из Кореи, чтобы никогда больше не встречаться с корейцами!
— Но вы же сами кореец.
— Вот именно! — мужчина снова всплеснул руками, смешно откидываясь на спинку дивана. Лидевью, конечно же, привыкла к его внешнему виду, но вот люди, которые видят писателя в первый раз, точно не могут сдержать смеха от его неуклюжести. — Короче, скажи им, что их любимый и желанный Питер ван Хутен пошутил, что подобные приглашения, вообще-то, нужно воспринимать как выражение этики и вежливости, а не прилетать хрен пойми куда, нагло пользуясь доброжелательностью.
— Питер! — воскликнула женщина, повышая голос. Хёнджина начало тошнить. Он не ожидал подобного, он не ожидал и такого внешнего вида от человека, которого он буквально восхвалял. Он не ожидал услышать то, что услышал, он вообще ничего подобного даже предположить не мог. Брюнет переводит взгляд на Феликса. Плечи младшего осунулись, взгляд опустился в пол, а весь вид просто кричал о том, в каком поникшем состоянии пребывал блондин. Хёнджин поджал губы и осторожно обхватил локоть младшего рукой. — Вы должны впустить их! Эти люди приехали не только ради себя, но и ради вас! Они ведь лишь доказывают тот факт, что ваша книга прекрасна!
— Ты специально подставила меня? — после этого в доме послышалось самое настоящее молчание. Просто все окрестности окунулись в звенящую тишину. Через некоторое время входная дверь снова открывается, показывая всё тот же не очень привлекательный вид писателя.
— Кто из вас Феликс Ли Ёнбок?
— Я, — Феликс кивнул и протянул руку. Мужчина даже не посмотрел на неё. Не пожал и не показал хоть капельку своей доброжелательности.
— Ты уже разобрался со своим малышом? — Питер ван Хутен кивком головы указал на Хёнджина, которого такая формулировка, мягко сказать, очень удивила. Старший переводит взгляд на Феликса. Тот стоял с распахнутым ртом и глупо хлопал ресницами. Кажется, это первый раз, когда блондина настолько выбивают из колеи.
— Я, эм… — Хёнджин неловко переступил с ноги на ногу. — Я Хван Хёнджин. Вот, — выдохнул брюнет, а мужчина лишь сопроводил это театральным закатыванием глаз.
— Лидевью, Феликс ещё и глупый, — прокричал мужчина, отворачиваясь от парней и заглядывая в собственный дом.
— Питер! — воскликнула та. Ван Хутен поджал губы и неприятно почавкал ими, думая, что делать с двумя видениями, что пожаловали к нему с утра пораньше.
— Что ж… — с нотками недовольства проговорил писатель и протянул руку Хёнджину. Брюнет, стараясь скрыть небольшое отвращение, пожал пухлую руку, пытаясь думать лишь о том, что это всё не так важно, ведь главная цель визита — получить ответы на мучающие его вопросы. Питер ван Хутен затем пожал руку и Феликсу. — Я хотя бы воочию увидел два интересных онкологических создания, — сказав это, писатель отошёл от двери, приглашающе вытягивая руку. Парни снова переглянулись и, найдя в глазах друг друга лишь поддержку и заботу, перешагнули порог дома.
Хёнджину понравилась фраза мужчины, но теперь было любопытно — что же такого интересного в онкологически больных людях? В группу с надписью «интересное» можно отнести много чего. Нам интересно, почему земля вращается только в одном направлении, а не наоборот. Нам интересно, почему ветку назвали именно веткой, а не, к примеру, ножом. Нам интересно, почему звёзды собираются в созвездия, а буквы в слова. Нам также интересно, зачем слонам длинные хоботы, зебрам — полосатые раскраски, а утконосам — забавные носы. Тогда чем интересны люди, болеющие раком?
Парни последовали за Питером. Он провёл их через небольшой коридор, повернул направо, заводя парней в столовую. Здесь была скудная пошарпанная мебель, большая гора немытой посуды, что была просто запихана в раковину, и тёмно-коричневый стол, что одиноко стоял в углу комнаты. Рядом с ним два такого же цвета стула, сидушки которых даже не были снабжены какими-либо подушками для удобства.
Мужчина заходит в ту самую комнату, где располагался тот прокуренный диван. Он был обтянутый некогда дорогой кожей какого-то бедного животного, однако время делает свое дело — почти вся его поверхность была в трещинах, из-под которых проглядывались подушки.
Пол не был покрыт ничем, что могло бы создать уют. Посеревшие от яркого солнца доски создавали лишь ощущение отчужденности и одиночества. Диван стоял возле окна, справа от него, у стены, располагался шезлонг, сверху которого был накинут плед.
Стены, покрашенные серой краской, были абсолютно голыми. На них не висело ни одной картины, ни одного плаката и ни одного украшения. Вообще ничего. Конечно, могло бы сложиться впечатление, что парни попали в какой-то музей, только вот есть одно но: в музее хоть и неуютно, но зато очень красиво. В доме Питера ван Хутена было и некрасиво, и неуютно.
Писатель сел на шезлонг, закидывая на него одну свою босую ногу. Парни неуверенно присели на диван, пружины которого чувствовались слишком сильно. Они неприятно давили на те места, на которые давить не должны, обеспечивая полное отсутствие комфорта.
Хёнджин начал медленно скользить глазами по всей комнате и задержался на дверном проёме, в котором показалась, судя по всему, Лидевью. Эта девушка обладала невероятной красотой. Она была достаточно высокого роста, её длинные ноги дополняли её виду изящности, тонкая талия лишь подчеркивала её женственность, а худое лицо демонстрировало красивые скулы.
Её волосы были рыжими. Длинные пряди были выпрямлены утюжком, а на голове красовался черный ободок, мешающий локонам попадать на лицо. В ушах красовались красивые серьги из белого золота, а сама она была одета в чёрное платье с красивым ремешком на талии.
Вот уж никак её образ не вязался с образом Питера ван Хутена.
— Это мусор? — тихо шепчет Хёнджин младшему на ухо, замечая в самом дальнем углу комнату два мусорных пакета чёрного цвета, заполненных под завязку.
— Письма от поклонников, — буднично отвечает Питер ван Хутен, прислоняясь спиной к холодной стене. — Это всё, что накопилось за тридцать лет. Я никогда их не читал, ваши стали исключением, — писатель скривился. — Всегда думал, что реальное существование читателей просто отвратительно, — мужчина посмотрел Феликсу в глаза. — Теперь я в этом лишь убедился, — Хёнджин продолжал смотреть на два максимально наполненных мусорных пакета, понимая, что, скорее всего, там есть и его письма. Причём, видимо, все.
— Не хотите позавтракать? — вежливо спросила Лидевью, смотря на двух маленьких гостей глазами, в которых плескалась доброта. И Феликс, который смотрел в эти глаза в ответ, может с уверенностью сказать, что в них не только доброта. В них ещё и любовь. Материнская любовь.
— Для завтрака еще слишком рано, Лидевью, — проговорил ван Хутен, недовольно смотря на свою помощницу.
— Но они корейцы, Питер. У них сейчас первая половина дня.
— Значит для завтрака слишком поздно, — Лидевью в очередной раз закатила глаза и сложила руки на груди. — Зато самое время для коктейля, — мужчина деловито потёр свои пухлые руки и обратился к Хёнджину. — Ты пьёшь скотч?
— Я? Я, эм… Нет-нет, я не пью, — брюнет отрицательно покачал головой, пододвигаясь поближе к Феликсу. Теперь бедро Хвана касалось бедра младшего, создавая реальное понимание того, что парни рядом друг с другом.
— А ты? — мужчина перевёл свой взгляд на Феликса.
— Я тоже не пью, — Питер вздохнул.
— Тогда сделай один бокал скотча с водой, Лидевью.
— Может, вы сначала хоть немного покушаете? — писатель лишь отмахнулся, переводя взгляд на парней, которые сидели друг к другу максимально близко.
— Знаешь ли ты, Феликс Ли Ёнбок, как в этом доме подаётся скотч с водой?
— Нет, Питер.
— О, я расскажу. Маленькие женские руки обхватывают своими длинными изящными пальцами старый потертый и поцарапанный со всех сторон бокал и ставят на стол. Затем открывается бутылка с самым дешёвым скотчем и содержимое попадает в другой сосуд. И этот алкоголь настоящий. А потом добавляется вода. Только вода — это иллюзия. Я представляю, что моя любимая Лидевью её туда добавила, однако на самом деле это не так. Я пью самый настоящий скотч в чистом его виде, представляете? — сказав это, Питер ван Хутен громко засмеялся, его щёки надулись, мешая маленьким глазам хоть что-то видеть. Хёнджин поджал губы, опуская взгляд в пол, а Феликс лишь закатил глаза.
Лидевью стояла на кухне и действительно наливала мужчине скотч. Янтарного цвета жидкость постепенно наполняла бокал, окрашивая его в тёмный оттенок. Получив долгожданный «коктейль», Питер ван Хутен довольно улыбнулся. Он поставил ноги параллельно друг другу, сжал колени и выпрямил спину.
— Этот напиток достоин красивой позы, — писатель деловито оттопырил мизинчик и по-джентельменски отпил из бокала. Хёнджин скривился. Не это он ожидал увидеть, приехав в Амстердам. Совсем не это.
Папа когда-то говорил Хвану, что красоту определяют не только внешний и внутренний мир. Красоту может отражать даже банальное пользование скатертями или салфетками. И если следовать словам мистера Хвана, то Питер ван Хутен — самый настоящий урод.
— Так значит, вам понравилась моя книга? — спросил мужчина, деловито закидывая ногу на ногу. Феликс поймал себя на мысли, что он благодарен судьбе за то, что ван Хутен сейчас не в халате. В нынешних обстоятельствах это действительно успех.
— Да. И мы бы хотели узнать, что случилось с остальными героями произведения после смерти Анны, — ответил Хёнджин, с надеждой в глазах смотря на мужчину. Его вид отталкивал и отвергал, заставлял кривиться и морщиться, но если глазам нужно немного потерпеть ради того, чтобы получить ответы на вопросы, беспокоящие парня всю жизнь, то Хван абсолютно точно готов потерпеть.
— Ваша книга нас очень сблизила, — добавил Феликс, нарушая повисшую тишину. Ван Хутен недоверчиво осмотрел парней, что сидели впритирку, и усмехнулся.
— Но вы недостаточно близки. Я это вижу, — Лидевью прекрасно поняла, что имел в виду писатель, поэтому поспешила его достаточно сильно пихнуть в бок. Мужчина посмеялся.
— Что вы имеете в виду? — спросил Феликс, сразу же плотно сжимая челюсти. Зубы противно скрипнули, сопровождая это ещё и неприятным звуком. Рука младшего находит колено Хёнджина и осторожно накрывает его, слегка поглаживая.
Хван постарался сделать вид, будто бы его не заботит маленькая ладошка Феликса на собственной ноге. Но она заботит. Потому что родные пальцы так нежно гладят, так невесомо и чувственно, что щекочущее чувство, зародившееся где-то внизу живота, стремительно бежало вверх, достигая пищевода и попадая через него в самую глотку.
Это было приятно и неприятно одновременно. Это чувство хотело вырваться наружу, покинуть организм и сделать так, чтобы не было этого странного ощущения внутри. Но в то же время не хотелось, чтобы это перестало находиться внутри. Оно будоражило, настраивало парня на некое предвкушение, противостоять которому было действительно тяжело.
— Ты специально оделся как она? — Питер ван Хутен проигнорировал вопрос Феликса, который уже очень давно был настроен максимально недружелюбно.
— Ну… Да? — неуверенно ответил Хёнджин, не понимая смысла этого странного вопроса. Конечно же специально, ведь это же любимая книга Хвана. Произведение, которое он перечитывает из раза в раз, снова и снова проживает нестерпимую боль, при этом тоже живя с болью. Конечно же он оделся как Анна не просто так.
— И у меня нет проблем со спиртным, — буднично произнес Питер, протягивая помощнице пустой бокал. Женщина закатила глаза и, приняв стакан, снова отправилась на кухню. — А она считает, что есть, — весело проговорил писатель. — А это не так! Я просто отношусь к нему как Черчилль: я могу править целой Америкой, я могу писать книги, я могу разрушать судьбы людей, я могу всё! Но не пить алкоголь я не могу, — Питер ван Хутен принял из рук вновь подошедшей Лидевью наполненный скотчем бокал. — Ты же сделала «коктейль», верно? Там же есть вода? — девушка цокнула и отошла в угол комнаты. Складывалось ощущение, что не только парням не очень приятно находиться рядом с писателем.
— Кхм. Прежде, чем мы зададим хотя бы один вопрос, мы бы хотели поблагодарить вас за ужин. Он был великолепным, — сказав это, Феликс ярко улыбнулся. Воспоминания сразу же заполнили собой всё свободное пространство разума блондина, напоминая, как же хорошо было вместе с Хёнджином.
Воспоминания напоминали, как они вместе пили «звёзды». Напоминали, как они неуклюже танцевали. И неуклюже не потому, что они не умели, а потому что просто иначе не могли, ибо чёртов баллон ограничивал возможности Хвана. Напоминали, как семейная пара, проплывающая на лодке, прокричала на всю улицу, что Феликс и Хёнджин — красивая пара.
А они действительно красивая пара. Осталось только одно — чтобы это понял Хван Хёнджин.
— Ужин? Лидевью, ты оплатила им ужин? — удивлённо спросил Питер ван Хутен, начиная вертеть головой по сторонам в попытке найти свою помощницу.
— Да, Питер, — тот вздохнул и повернулся к незваным гостям.
— У неё есть привычка тратить мои деньги.
— В любом случае, рады, что вам понравилось, мальчики, — улыбнулась девушка, смотря на двух прижавшихся друг к другу парней с восхищением. Потому что кроме как восхищения они ничего не вызывают. Невозможно не восхищаться людьми, которые каждый грёбаный день борются с собственной смертью. Они каждый день просыпаются не на мягкой кровати, а на краю обрыва. Одно неловкое или неосторожное движение — смерть обеспечена.
Ими невозможно не восхищаться, потому что именно друг в друге они нашли спасение. И это было видно невооружённым взглядом. Лидевью их не знала. Она не была с ними знакома, она их не видела и вживую никогда не общалась. Но то, что два израненных судьбой сердца продолжают биться только ради друг друга, было заметно невооружённым взглядом.
Их любовь была видна всем. Их любовь озаряла все мрачные улицы, осветляла почерневшие души окружающих людей и делала их чуточку добрее. Их любовь была создана для того, чтобы доказать, что она может сосуществовать со словом «настоящая».
— Ну… Вы хотели увидеть меня, познакомиться со мной… — вздохнул пузатый мужчина, устало смотря на двух мальчиков. — Вот он я, — Феликс поджал губы, продолжая успокаивающе гладить колено старшего. — А вот ты… — Ван Хутен кивком головы указал на Феликса. — Какие у тебя волосы?
— Что?.. — блондин непонимающе уставился на писателя, откровенно не понимая, что от него хотят.
— Эх, Лидевью… Видимо, рак занял огромное место в его маленькой голове, вытесняя из нее мозг, — разочарованно произнёс Питер ван Хутен.
— Питер! — в который раз воскликнула женщина, недовольно смотря на мужчину. Тот сидел как ни в чём не бывало, будто бы не он сейчас своими словами напомнил всем присутствующим, что даже если рак не прогрессирует, то это не значит, что он никуда не делся.
Будто бы не тот человек, чьим творчеством так отчаянно и самозабвенно восхищался Хёнджин, сейчас воткнул в и без того слабое сердце острый и длинный нож. Будто бы не он, смотря в шоколадные глаза, самостоятельно вращал рукоятку, вонзая лезвие как можно глубже.
Сердце старшего быстро забилось. Хван опускает голову, рассматривая свои бёдра и лежащую на колене руку младшего, а затем медленно прикрывает глаза. Одно дело, когда тебе говорят о том, что ты умираешь. Не важно даже, кто это делает: мама или папа, врач или медицинская сестра, друг или знакомый, прохожий или вообще человек, стоящий за спиной. Это не важно.
Но когда тебе напоминают, что человек, которого ты любишь, тоже умирает… Вот это действительно больно. Хёнджин мысленно усмехнулся. Оказывается, его родителям очень больно просто жить в этом мире. Больно просыпаться каждый день, больно видеть, как сын снимает маску ИВЛ и надевает канюлю, больно улыбаться ему… И больнее всего не тогда, когда случаются приступы, нет.
Больнее всего тогда, когда Хёнджин бьётся в истерике и кричит на весь дом о том, что он просто бомба замедленного действия, что его скоро разорвёт на маленькие кусочки, а со временем не останется даже этих кусочков.
Потому что со временем из памяти человека исчезают даже самые драгоценные воспоминания.
— У нас действительно есть вопросы… — прошептал Хван, чувствуя, как маленькая ладошка сильнее сжалась вокруг колена. — Я задавал их, отправляя свои письма вам на почту, если помните.
— Не помню.
— У него просто проблемы с памятью, — грубо ответила Лидевью.
— И я был бы несказанно рад, если бы она у меня совсем пропала, — так же грозно ответил Питер ван Хутен. Парни сидели и вообще не понимали — не ошиблись ли они адресом? Питер ван Хутен реально выглядит вот… Так? Он реально живёт в таком доме? У него реально стоит чёртов шезлонг в гостиной, а в углу стоят два мусорных мешка с, на минуточку, письмами поклонников?!
Наверное, последнее Феликс не поймёт никогда. Как человек, некогда желавший оставить после себя след, может так относиться к письмам его фанатов? Как он может не понимать, что это не просто расписанные бумажки?! Это не отходы, это то, что должен ценить любой человек, чья деятельность подразумевает наличие фанатов. Потому что как только человек начинает любить только себя и перестаёт думать о людях, которые любят его, восхищаются им, нуждаются в нём… Он просто перестаёт быть известным человеком. Да и человеком, собственно, тоже.
— Так вот… Наши вопросы…
— «Ваши»… — недовольно перебил ван Хутен. — Принц какой, я в шоке, — мужчина снова отпил скотча. Хёнджину вдруг стало интересно — а какой скотч на вкус? Парень никогда не пробовал его, но если он чем-то похож на шампанское, то как это можно пить в таком количестве, да еще и с самого утра?! — Тебе знаком парадокс черепахи Зенона? — Феликс выпучил глаза.
— Мы бы хотели узнать, что случилось с персонажами после смерти Анны… Особенно с её…
— Глупо полагать, что мне нужно выслушать твой вопрос до конца, чтобы понять его смысл, — буднично произнёс Питер ван Хутен. — Так ты знаешь философа Зенона? — Хёнджин отрицательно покачал головой. Феликс же вообще предпочитал молчать, потому что он не понимал, о чём речь, ещё больше, чем старший. Писатель вздохнул. — Зенон жил в этом мире ещё до Сократа. Он открыл сорок парадоксов в картине мира, которую предложил Парменид. Парменида-то ты знаешь? — Хёнджин кивнул. — Хорошо. Хоть что-то ты знаешь, — однако правда была в том, что никакого Парменида Хван не знал, он вообще понятия не имеет, о чём идёт речь, он просто подтвердил слова мужчины, чтобы тот наконец-то успокоился и ответил на вопросы парней. — Зенон всю жизнь только и делал, что пытался найти неточности и какие-либо ошибки в работах Парменида. А Парменид ошибался всегда. Самое смешное, что Парменида можно сравнить с тем самым неудачником, что на скачках всегда ставит не на ту лошадь и проигрывает большие состояния, — писатель хохотнул. — Но самый важный парадокс Зенона… — Питер отводит взгляд, немного молчит, а потом вдруг резко подскакивает, разливая из бокала скотч. — Погодите! Расскажите мне вашу степень посвящённости в хип-хоп! — парни одновременно раскрыли рты. Они перестали понимать этого человека ещё тогда, когда он заговорил про каких-то философов, но сейчас… Сейчас складывалось впечатление, будто бы этот человек находился под какими-то веществами, ибо адекватные люди ведут себя соответствующе… Но это… Ни Хёнджин, ни Феликс не ожидали увидеть подобного.
— Крайне мала, — решил ответить Феликс, чтобы успокоить уже этого мужчину.
— Но вы же наверняка знаете прекрасный альбом «Ничегонеделанье» от Афази и Филфи?
— Нет, не знаем, — ответил Хван. Питер ван Хутен закатил глаза.
— Лидевью, сейчас же включи «Бомфаллерала»!
Женщина лишь вздохнула, но всё же подошла к одиноко стоящему в углу обшарпанной комнаты плееру и включила названный трек. Музыка заиграла изо всех углов так называемой гостиной, погружая её в мир грубой и быстрой музыки. Впрочем, данная мелодия ничем не отличалась от любой другой музыки данного направления.
— Ну?! Да? — оживлённо проговорил Питер ван Хутен, восторженно смотря на двух гостей, что продолжали искать поддержку друг в друге, выражая её касаниями.
— Простите, сэр, мы не знаем шведского.
— Да какая разница? — возразил мужчина. — Я тоже не знаю шведского и вообще сомневаюсь, что есть люди, которым он нужен! Дело же не в том, что там себе под нос лепечет певец, а в том, какие чувства он выражает своим голосом! — Ван Хутен посмотрел на плеер глазами, полными восторга. — В мире существует всего два чувства — любовь и страх. Первое даёт нам надежду, веру в счастье, дарит нам положительные эмоции и окрашивает мир яркими красками. Второе же покрывает эти росписи сплошным чёрным цветом, брызгает некрасивыми серыми кляксами и всё размазывает-размазывает-размазывает… Вот Афази и Филфи идеально ходят по самой грани. Они вводят в неконтролируемый страх своими высокими и грубыми нотами, а потом успокаивают и ласкают, обволакивая нежным шёпотом… Хотите ещё раз послушать?
— Вы что, шутите? — не выдержал Феликс, начиная повышать голос.
— Простите? — спросил писатель, поворачиваясь на злого парня, что сидел с удивлённым выражением лица.
— Это какой-то розыгрыш? — Феликс переводит взгляд на Лидевью, что от неловкости поджала нижнюю губу.
— Боюсь, что нет… — обреченно ответила та. — На самом деле, он не всегда…
— Заткнись, Лидевью! — Питер ван Хутен тоже разозлился. — Если вы не понимаете, почему земля круглая, если вы не пытаетесь понять, зачем люди воюют, если вам всё равно, что в мире может существовать сверхъестественное, только потому, что вы его не видели, то мой роман не для вас! — мужчина сел обратно на свой шезлонг, продолжая тяжело дышать. Лидевью снова наполнила бокал скотчем.
— Так вот, вопросы, — не сдавался Хёнджин. — В конце «Царского недуга» мать Анны собирается…
— Так вот, Зенон знаменит в основном своим парадоксом о черепахе. Представим, что вы соревнуетесь с черепахой. У черепахи на старте фора в десять ярдов. За время, которое вы потратите, чтобы пробежать эти десять ярдов, черепаха проползет, может, один ярд. Пока вы бежите этот ярд, черепаха уходит ещё немного дальше, и так до бесконечности. Вы быстрее черепахи, но вам никогда её не догнать, вы можете только сократить разрыв. Конечно, можно просто бежать за черепахой, не задумываясь, какие при этом действуют механизмы, но вопрос, как вы будете это делать, оказался невероятно сложным, и никто не мог решить проблему, пока Кантор не доказал, что некоторые бесконечности больше других бесконечностей.
— Но вопрос же заключался совсем в другом…
— Этот ответ подойдет под любой твой глупый вопрос. Я вообще отрекаюсь от этой работы.
— Нет.
— Простите?
— Это немыслимо! — возразил Хёнджин. — Произведение заканчивается неоднозначно! В конце книги вы сказали, что каждый персонаж имеет собственную судьбу, но какова судьба — вы не сказали! — Хван развёл руками. — Как вы не понимаете, фраза Анны заканчивается ровно на половине, читатели даже понять не могут почему — от смерти или от того, что болезнь её избила настолько, что она не может даже говорить? — Хван тоже начинал потихоньку злиться. Его бесил этот разговор, его бесил этот заносчивый и причудливый Питер ван Хутен, его раздражал этот дурацкий хип-хоп… Его злило абсолютно всё.
— Хорошо. Чья судьба вас интересует?
— Нам интересно, что стало с матерью Анны? Вышла ли она замуж за Тюльпанового Голландца? Является ли Тюльпановый Голландец мошенником или он правда любит женщину? Что стало с хомяком Сисифусом?
— С хомяком… — повторил мужчина, откидывая голову назад. — Его потом заберёт Кристина, — Хёнджин кивнул. Это в какой-то степени логично, потому что эта девушка не раз появлялась в романе, проводила с Анной несколько эпизодов, прежде чем вторая умерла. Если умерла. — А потом он почтенно помрёт и отправится на тот хомячий свет, — продолжил писатель.
Ладно, это хоть что-то. Это хоть какой-то ответ на один из вопросов, что не давал Хвану спокойно жить.
— А Тюльпановый Голландец?
— Да не могу я так, Лидевью! Не могу! — мужчина сморщился и надул губы. — Как вы не понимаете, он не плохой, но он и не хороший! Он — банальное метафорическое создание, необходимое моей книге! — Питер ван Хутен отпил ещё скотча, делая довольно большой глоток. — Можете сравнить его с наличием Бога в нашем мире. Это то же самое, что спросить у меня, зачем он существует, если мы его не видели. Это грёбаный роман, дети, а не историческое событие викторианской эпохи!
— Вы обещали сказать!
— Да как вы не понимаете! — Ван Хутен вскочил со своего места. — Как вы можете игнорировать тот факт, что роман, как и любая другая книга, является вымыслом? Жизни персонажей завершаются тогда, когда завершается книга.
— Но так нельзя.
— Можно. Ещё как можно. Книга состоит из строчек, милые мои. Это выбранные мною из огромной бесконечности фраз строчки, которые просто удачно сложились в текст, вот и всё!
— Да сколько можно издеваться над нами? — Хёнджину хотелось плакать. Он подорвался с дивана, но Феликс схватил его за руку, не давая подойти к нахально развалившемуся на шезлонге писателю. — Почему вы не можете понять, что только автор имеет право придумать героям их дальнейшую судьбу?! Мы всего лишь читатели, которые хотят узнать конец!
— Да плевать я хотел! Вы, люди, болеющие раком, привыкли к жалости! Вы привыкли к тому, что можно заплакать, умоляюще посмотреть, состроить миленькое личико — и вам сразу всё дают! Вы пользуетесь жалостью взрослых людей, только вот, что я вам скажу…
— Питер, замолчи, — Лидевью попыталась остановить мужчину.
— Вы — лишь побочный эффект эволюционного существования.
— Питер!
— От того, что вы ходите, нет абсолютно никакого смысла. Даже букашка, что ползёт по ветке дерева, несёт в себе намного больше смысла, нежели это делаете вы! Вы ничего не можете сделать самостоятельно! — женщина прокричала «я увольняюсь!» и покинула комнату. — А ты не глупи вообще, — спокойно ответил ей мужчина и продолжил. — Вы нагло пользуетесь всем, что вам дают — лекарства, кислород, протезы, еда и вода, родительская любовь… Только взамен вы просто эгоистично умираете! — Хёнджин выдернул руку и быстро, насколько это возможно, конечно же, подошел к писателю.
Хвану не было обидно из-за этих слов. Он и сам это все прекрасно знал, и самое главное — он это понимал. Ничто так не обидит человека, как он сам. Только мысли человека могут загнать его в такой тупик, что выбраться из него будет просто невозможно. Он будет скитаться по непроглядной темноте в попытке найти выход, но выхода из этого мрака больше нет.
И Хёнджин всё это знал. И именно поэтому слова Питера ван Хутена его нисколько не задели.
— Вы обещали! Скажите хоть что-нибудь! Дайте мне ответы на мои вопросы, и я навсегда исчезну из вашей жизни! — прокричал Хёнджин. Грудь парня резко вздымалась и дёрганно опускалась, глаза горели злостью, а губы были поджаты в тонкую полоску. — Что случилось с мамой Анны?
— Не знаю.
— Чушь собачья! Вранье! — Хван выхватил бокал с остатками скотча из руки писателя и швырнул его о пол. Некогда красивый сосуд разбился вдребезги, разливая находившийся в нём алкоголь, что уже начал впитываться в доски.
— Лидевью, один мартини.
— Ищи себе новую помощницу, — ответила женщина, продолжая что-то делать в соседней комнате.
— Да придумайте вы хоть что-то! — Хёнджину хотелось выть от безысходности. Выходит, всё зря? Зря Феликс потратил своё желание на эту поездку? Зря родители так беспокоились, переживая о перелёте? Зря стюардесса заставила Феликса вытащить сигарету изо рта? Зря Хёнджин когда-то давно купил эту книгу в магазине? Зря полюбил это произведение? Всё зря?
На хрупкое плечо опустилась маленькая ладонь. Феликс осторожно сжал ткань кардигана старшего, скользнул вниз и переплёл их пальцы. Младший безмолвно потянул Хёнджина к выходу. Питер ван Хутен продолжал сидеть на своём шезлонге, разглагольствуя о том, какая сейчас неблагодарная молодёжь.
На душе было мерзко. Феликс никогда в жизни не подумал бы, что всё произойдет именно так, как это произошло. Кто бы мог подумать, что такой великий писатель, автор, которого знают несколько сотен тысяч, а может быть, даже миллион, на деле окажется… Таким дерьмом.
Н-да, не всегда то, о чём мы мечтаем в самых сладких снах и о чём грезим в самых волшебных мыслях, действительно становится реальностью. На результат никак нельзя повлиять, если конкретно от тебя он не зависит, потому что в таком случае его остаётся только принять. Но что принять сейчас? Толстого мужика с отросшими сальными волосами и нестрижеными ногтями? Человека, который не знает, что такое манеры, и думает, что может говорить всё что угодно?
Феликс хотел сделать Хёнджина счастливым. Младший хотел, чтобы человек, который в своей жизни не видел ничего, кроме сплошной боли, познал, наконец, радость. Это же так просто было — нужно было лишь дать Хвану ответы на его вопросы. Тогда почему? Почему, решив один вопрос, жизнь подкинула другой? Такой, какой решить невозможно.
Блондин крепче сжал холодную, слегка подрагивающую от боли, разочарования и злости руку старшего и помог спуститься по ступенькам крыльца. Шоколадные глаза смотрели куда угодно: вниз, в стороны, на сцепленные руки, но только не на Феликса.
Младший вздыхает и самостоятельно выпускает руку старшего. Отходит на шаг назад и понуро опускает голову. Светлая чёлка спадает на лицо, частично прикрывая глаза, из которых начали скатываться солёные дорожки. Феликс обнял себя и задрожал ещё больше. Он так хотел порадовать Хёнджина, он так хотел сделать его счастливым, так хотел увидеть на его лице улыбку, но вместо этого всего увидел лишь боль. Он не смог сделать даже самого простого.
Он не смог заставить Хёнджина улыбаться.
Феликс чувствует себя ничтожеством. Какое право он вообще имел всё это время говорить старшему о любви к нему, если он не может сделать его счастливым? Любовь — это не про чувства. Любовь — это про счастье. Это про то, что человек всегда улыбается, это про то, что человеку хорошо, радостно, весело, но… Но точно не больно.
— Прости меня, х-хён… — последнее слово утонуло в пучине слёз, которые начали скатываться по веснушчатому лицу в два раза быстрее. — Я подвёл тебя, п-прости… Я… — рука младшего проходится по носу, стирая скопившуюся жидкость. — Я не хотел делать тебе больно… — младший начинает горько плакать, скрывая своё лицо от всего мира в своих маленьких, теперь уже тоже холодных ладонях.
Хёнджин будто бы очнулся. До ушей брюнета доносятся тихие всхлипы, которые заставляют перестать думать о чёртовом Питере ван Хутене. Как же это не важно. Как же это всё, оказывается, не важно, если плачет тот, кого ты действительно любишь. Как же быстро собственное горе перестаёт быть таким значимым, когда твоя душа чувствует чужую боль. Боль, которая проникает под твою кожу, попадает в кровь, разносится по организму и, наконец, достигает самого сердца.
Хёнджин поднимает удивлённые глаза на младшего. Феликс дрожит, крепко сжимает собственную одежду и плачет. Тихие всхлипы бьют по ушам самыми громкими битами, давя на черепную коробку.
— Я не думал, что всё будет… — Феликс поворачивается в сторону крыльца и снова всхлипывает. — Что всё будет так. Прости меня, Хёнджин. Я подвел тебя, — пухлые губы старшего разомкнулись от сильного удивления, а глаза расширились.
— Ликси…
— Прости! Я знаю, что я виноват перед тобой! Я знаю, что я недостоин твоей любви, твоих улыбок… Тебя недостоин… — Феликс делает шаг назад и уже собирается развернуться, но на его запястье ложится рука брюнета, не давая этого сделать.
Хёнджин сжимает тонкое запястье, тянет на себя, заставляя развернуться. Феликс слушается, но взгляда не поднимает и смотрит только в пол. Рука старшего, что сейчас так трепетно, но в то же время крепко держит и не позволяет уйти, кажется такой правильной, такой нужной и родной, что хочется плакать в два раза сильнее.
Хван молчит, ничего не говорит. Свободная рука осторожно касается спины, притягивает Феликса ещё ближе, заставляя уткнуться мокрому и холодному носу в грудь старшего. Хёнджин гладит младшего по спине, по плечам, нежно ведёт по предплечьям и, наконец, перемещает на талию. Длинные пальцы осторожно сжимают худые бока, слегка оглаживают их, поднимая волну мурашек.
Феликс замирает. Он замирает с широко распахнутыми глазами, старается практически не дышать, потому что боится разрушить этот момент. Боится, что такая редкость, как объятия с Хёнджином по его инициативе, окажутся сном. Выдумкой, видением, вымыслом. Феликс этого не хотел.
— Ты ни в чём не виноват… — шепчет старший, прижимаясь своей щекой к щеке Феликса. Холодная кожа нежно водит по тёплой, бережно ласкает, трепетно стирает влагу с бархатной щеки, заставляя младшего перестать дрожать.
— Я не смог осуществить твою мечту… — тихо отвечает Феликс и прижимается к щеке старшего в ответ. Руки младшего перемещаются на грудь Хёнджина, бережно сжимают ткань его одежды и тянут на себя, чтобы прижать посильнее, чтобы родной аромат забился в самые ноздри, чтобы тело к телу.
— Мечты созданы для того, чтобы оставаться мечтами, Ликси. Они дают нам надежду, многих даже заставляют жить лишь ради неё одной. Феликс, мечтам не свойственно сбываться. Они делают человека счастливым не когда они осуществляются, а когда они живут в его голове, — Хёнджин ласково ведёт носом по щеке, поворачиваясь к младшему лицом. Пальцы старшего сжимаются ещё сильнее, заставляют Феликса прогнуться в пояснице, а глаза удивлённо распахнуться. Хван прикрывает глаза, трётся щекой о щеку блондина, чувствуя, как тот тоже прижимается в ответ.
Феликс не давит. Не заставляет и не лезет сам. Вот, что нравится Хёнджину в младшем. Феликс всегда даёт право выбора, но при этом никогда не забывает сказать о том, как сильно любит.
Хёнджин волнуется. Его губы очень осторожно касаются мягких уголков губ блондина и тут же исчезают. Хван не отстраняется, не убегает и не боится. Он лишь перемещается к другим уголкам губ и целует их так же коротко, так же ласково и невесомо. Но как трепетно это было… Сколько неозвученных чувств было вложено в эти два маленьких невинных поцелуя…
Феликс улыбается. Он встаёт на носочки, утыкается Хёнджину в шею, обнимая её руками, и просто замирает. Просто наслаждается новым счастливым моментом его личной бесконечности и понимает, что конкретно сейчас он счастлив как никогда.
Он счастлив просто потому, что Хван рядом. Потому что доверяет, не осуждает, всегда говорит правду и любит слушать только правду. Не даёт строить розовых замков, но при этом сам же их строит. Своей любовью.
Своей неозвученной любовью.
— Ты очень ошибся, сказав, что ты не смог сделать меня счастливым, — проговорил Хёнджин, бережно перебирая пальцами сбившиеся блондинистые локоны. Феликс вопросительно промычал. — Дав мне понять, что первая мечта была глупой, ты сам не заметил, как породил новую, — Феликс улыбнулся.
Дверь дома Питера ван Хутена распахнулась, и из неё выбежала разгневанная Лидевью, зло накидывая ремешок от сумки себе на плечо. Увидев двух трепетно прижимающихся друг к другу парней, женщина остановилась. Улыбка сама нашла её губы, накрашенные алой помадой.
— Ещё раз простите нас, — женщина решила подойти к гостям, прерывая их идиллию. Феликс отстранился, собираясь полностью выпутаться из объятий, но Хёнджин не позволил. Рука старшего так и осталась покоиться на тонкой талии.
И Феликсу не приятно. Феликсу чертовски приятно. Блондин стоял напряжённый не потому, что ему хотелось сбросить руку. Он сейчас был натянут как струна по одной простой причине — он хотел в данный момент глупо улыбаться.
— Может быть, вы хотите сходить в дом Анны Франк? — с надеждой спросила та.
— Боюсь, с этим человеком, — Хёнджин небрежно махнул в сторону дома писателя, — мы уже никуда не пойдем, — брюнету было противно. Ему было банально противно от того, что он знаком с Питером ван Хутеном лично. Если это можно назвать знакомством, конечно. Хёнджин никогда не простит этому толстому напыщенному мажору слёз Феликса.
Никогда.
— Нет-нет! — Лидевью замахала руками. — Только вы и я.
— Боюсь… — неуверенно начал Феликс.
— Мы согласны, — перебил его Хёнджин. Чёрт с этим Питером ван Хутеном и с его ответами на вопросы. Да, узнать о судьбах героев, безусловно, хотелось. Но это не значит, что два… Всего два маленьких денёчка, отведённые этой жестокой бесконечностью на поездку вместе с Феликсом в Амстердам, Хёнджин готов потратить впустую. Нет.
Феликс уже сделал Хёнджина счастливым. Теперь настала очередь Хвана.
— Тогда прошу в мою машину, — женщина улыбнулась и жестом показала следовать за ней. Хёнджин, не опуская руки с талии, последовал за Лидевью. Внутри Феликса взрывались миллионы фейерверков, оставляя после себя миллиарды ярких огоньков, что наполняли душу парня счастьем. С Хёнджином так комфортно, так прекрасно и уютно, что хочется сильнее прижаться.
И Феликс делает это. Он сильнее жмётся к телу старшего, осторожно касается головой плеча и прикрывает глаза. А Хёнджин чувствует это. Чувствует эту взаимность, эту отдачу со стороны младшего и расцветает.
Расцветает, потому что младший давно смог показать ему, что значит это непонятное слово «любовь». Про что оно? О чём? Хван раньше не понимал этого, не знал ответы на эти вопросы, но потом появился маленький веснушчатый парень, который заражает весь мир позитивом, что так активно выходит из него.
Феликс смог показать, что слово «любовь» — это не просто слово. Что это верность, это мечты, надежды, преданность, счастье. Вот, что Феликс смог показать Хёнджину. Он смог показать, что такое счастье.
Машина Лидевью стояла за домом. Как оказалось, там находилась парковка, где располагались автомобили жильцов домов улицы Йордан. Женщина открыла машину и попросила парней сесть. Сама же она села за водительское сиденье, закидывая сумочку на переднее пассажирское.
Феликс открыл дверь и помог Хёнджину сесть на задние сиденья. Брюнет осторожно передвинулся к центру кресел, младший бережно поставил баллон с кислородом в салон машины, а затем сел и сам.
— Ехать минут тридцать, — парни ничего не ответили. Хёнджин откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза. Этот день сильно вымотал его. — Вы простите его… — вздохнула Лидевью. — Питер раньше не был таким. Когда я только устраивалась к нему на работу, я знала, что он болен. Но я никогда в жизни подумать не могла, что он превратится в такого монстра, — женщина завела машину, выруливая с парковки. — Я подумала, что если он увидит людей, которые так любят и ценят его роман, ему станет хоть немного лучше, но… Но я ошиблась, — Феликс поджал губы и посмотрел на старшего. Блондин не знал, что ответить и нужно ли вообще отвечать, поэтому решил всё же промолчать.
Машина влилась в общий поток, а женщина оставила попытки разговорить парней. Она прекрасно понимала: это не то, что хотели увидеть и услышать эти два хрупких мальчика. Они прилетели сюда для того, чтобы успеть получить ответы на свои вопросы, и по итогу они услышали кучу оскорбительных слов, прикрытых множеством метафор. Лидевью стыдно. Лидевью очень стыдно.
Хёнджин осторожно двигает ладонью по мягкому пассажирскому сиденью, обтянутому кожей какого-то животного, в попытке найти маленькую тёплую ладошку. Феликс чуть опускает взгляд, замечает это и улыбается. Он слегка придвигает свою руку, оставляя между пальцами несколько миллиметров, и останавливается.
Указательный палец брюнета касается большого пальца Феликса, и старший вздрагивает. Несколько секунд Хёнджин бездействует, закусывает губу и, продолжая сидеть с закрытыми глазами, накрывает ладонь младшего своей. Феликс неверяще смотрит на сцепленные руки, смотрит на спокойное лицо брюнета и задыхается. Задыхается от переизбытка чувств, от электрического тока, что пронизывает сейчас всю ладонь его левой руки, от холодной теплоты, что исходит от Хвана…
Хёнджин чуть скатывается с сиденья, так, чтобы быть с младшим на одном уровне, и кладёт свою голову тому на плечо. Устраивается на нем поудобнее, прижимается к любимому телу и, наконец, полностью успокаивается.
Большой палец брюнета гладит бархатную кожу младшего, нос брюнета выдыхает горячий воздух куда-то вперёд, а его мягкие волосы приятно щекочут шею Феликса. Блондин медленно наклоняет голову влево, устраивает свою макушку поверх Хвановой и тоже прикрывает глаза.
Лидевью смотрит в зеркало заднего вида, и лёгкая улыбка трогает её губы. Потому что уютно. Потому что уютно и комфортно. Потому что от этих двух мальчиков из Кореи исходит такой невероятный шлейф любви, что не заметить его просто невозможно. Она видит, как сладко сопит на плече младшего Хёнджин. Она видит, как размеренно вздымается его грудь, видит, как счастливо сейчас выглядит Феликс, пускай его глаза и закрыты.
Видит. Лидевью всё это видит. И она невероятно счастлива, потому что знает, что настоящая любовь всё же существует в мире.
Лидевью припарковала свою чёрную машину практически перед самим музеем, заглушая мотор. Женщина отправилась покупать билеты, а парни остались стоять возле большого вяза, с которого периодически спадали семена с розовыми лепесточками.
Хёнджин сидел у самых корней дерева, что торчали наружу толстыми корягами, а Феликс стоял рядом, прислонившись к грубому стволу. Рядом находился канал, по которому проплывали красивые лодки, на которых влюблённые пары влюблённо смотрели друг на друга.
Брюнет хотел бы, чтобы Феликс сейчас сидел рядом. Хотел бы. Но он не попросит. Не попросит, потому что знает, как тяжело младшему лишний раз садиться и подниматься. Протез невероятно сильно мешает, затрудняет такие, казалось бы, простые действия, поэтому Хван не просит.
— Хорошо? — спрашивает Феликс, улыбаясь тому, как забавно семечко вяза запуталось в тёмных прядках Хёнджина, украшая их.
— Хорошо, — так же отвечает старший и осторожно обхватывает ногу блондина. Холодные пальцы касаются холодного протеза, но это не отталкивает. Хёнджин лишь сильнее обхватывает ногу младшего и прижимается головой к бедру.
— Я взяла билеты, — к парням подошла Лидевью. — Но там нет лифтов.
— Ничего.
— Ты уверен, Джинни? — обеспокоенно спросил Феликс. — Мы можем не идти, ничего страшного.
— Всё в порядке. Мы пойдём, — после этих слов брюнет поднялся, и вся компания направилась в сторону дома Анны Франк.
***
В музее было достаточно много народу. Дом Анны Франк был достаточно популярным местом, все туристы, что так или иначе приезжают в Амстердам, просто обязаны посетить этот дом.
Люди здесь говорили на совершенно разных языках. Кто-то на английском, кто-то на испанском, кто-то на корейском, кто-то на родном нидерландском. И люди здесь были совершенно разных возрастов: от детей до пожилых. Всем было интересно узнать трагичную историю этой маленькой девочки.
Дом был действительно огромным. Сначала Феликс, Хёнджин и Лидевью попали в помещение с офисом. Здесь на полу лежал красный ковер с незамысловатыми узорами, у окон располагались рабочие столы из красного дуба, на них муляжи различных старинных ламп, письменных принадлежностей и статуэток.
На белом потолке висит одна единственная люстра, она не горит, её позолоченное покрытие потрескалось, а лампы покрылись слоем пыли. Эта люстра здесь висит ещё со времен проживания в этом доме семьи Франк.
Феликс берёт Хёнджина за руку, начиная ходить по помещению вместе. В конце комнаты на стене висел проектор, на котором транслировался чёрно-белый фильм. Тут показывали фотографии семьи, грубый мужской голос говорил о том, как жестоко обошлись когда-то с родными маленькой девочки.
Справа стоял шкаф. Он был здесь не один, однако несколько десятков лет назад он был единственным, что смог спасти Анну и её семью. Семья была из четырёх человек: Отто и Эдит — родители девочек, и Марго — сестра Анны. Когда за ними объявили слежку, чтобы поймать их и отправить в другую страну, было принято решение прятаться.
Дом семьи Франк был действительно большим, а книжный шкаф был тем самым спасением — он закрывал вход в другую часть дома, где была лестница на чердак. Она была узкая и витиеватая, предназначенная только для одного человека.
— Можем остаться здесь, — предлагает Феликс. Но Хёнджин только отрицательно качает головой, ждёт, пока до них дойдёт Лидевью, и направляется к скрытому проходу.
Брюнет идёт по лестнице первый. Здесь двадцать ступенек, он уже успел посчитать. Если идти медленно, то все пройдёт хорошо. Мысленно попросив лёгкие потерпеть, Хван начинает идти.
Лидевью, что поднималась следом за Хёнджином, несла его баллон с кислородом, а за женщиной шёл Феликс. Компания оказалась в комнате родителей девочек. Здесь стояла широкая кровать, изголовье которой было выполнено из красиво закрученных чёрных прутьев, на ней лежало покрывало в серый цветочек, а рядом стоял торшер. Всё это ограждала красная лента, что была прикреплена к металлическим столбам.
Когда-то давно здесь спали счастливые Отто и Эдит. Когда-то их будили любимые дочки и просили приготовить завтрак. Когда-то здесь всё можно было назвать лишь одним словом — счастье.
Слева от кровати была арка. Проход вёл к ещё одной узкой лестнице с крутыми ступеньками. Нужно было подняться ещё разочек, чтобы оказаться в том самом месте, где пряталась семья Франк.
— Точно хочешь пойти? — спрашивает Лидевью, осторожно кладя руку Хёнджину на плечо. Тот лишь кивнул и первый направился в сторону лестницы. Чтобы подняться по ней, парню нужно будет приложить все оставшиеся силы и успеть накопить новые — настолько крутой она была. В некоторых домах Америки такие же делали, чтобы можно было попасть на чердак, здесь была похожая.
Феликс встал позади Хёнджина, беря его баллон с кислородом. Младшему было не тяжело. По сравнению с Хёнджином Феликсу было совсем не тяжело. Брюнет вздыхает, ухватывается руками за ступеньку, что находится на уровне его груди и прикрывает на секунду глаза. Собирается с мыслями и ставит ступню на самую первую перекладину. Подтягивается.
Вся лестница давно опустела, люди, что поднимались до парней, уже давно исследовали чердак, а те, что были после, так и остались ждать, пока Хёнджин поднимется.
Парень перекладывает руки выше, подтягивается, переставляет ноги. Феликс сразу начинает идти следом, чтобы не натянулась трубка канюли. Младший внимательно следит за движениями старшего, слушает его дыхание и готовится моментально помочь, если это потребуется.
— Немного терпения, господа, — проговорила Лидевью своим красивым голосом и указала кивком головы на баллон с кислородом. Недовольные лица посетителей музея тут же сгладились и стали более снисходительными. Все сразу же молча стали наблюдать за тем, как Хёнджин пытается подняться.
Дыхание сбилось. В голове Хёнджина крутилась одна единственная мысль: «Не подведите, не подведите, не подведите». Дрожащая рука перекладывается на ступеньку выше, затем вторая рука, потом ноги. В глазах начало темнеть, а кислород, что поступал в лёгкие через баллон, перестал помогать.
Вот, наконец, последняя ступенька. Хёнджин быстро преодолевает её и тут же падает на пол, упираясь в холодные, с потрескавшейся в некоторых местах краской доски. Лёгкие стараются получить свой желанный кислород, грудь быстро и прерывисто двигается, а глаза прикрыты.
Феликс приобнимает Хёнджина, тянет на себя и усаживает спиной к стене, облокачивая на неё. Баллон с кислородом сразу же становится рядом, а младший сидит перед Хваном на корточках. Смотрит не с жалостью или грустью, а с гордостью.
— Ты чемпион… — шепчет Феликс и бережно гладит старшего по волосам, успокаивая. Лидевью стояла в стороне, безмолвно наблюдая за такой красивой любовью. Она никогда не устанет это делать, никогда не устанет смотреть.
Посетители вдруг начали аплодировать. Феликс не понял, в чём дело, и начал вертеть блондинистой головой из стороны в сторону, стараясь понять, что всё же произошло. Но все посетители дома Анны Франк смотрели только на них. Они смотрели на двух парней, болеющих раком. Смотрели на то, как упёрто Хёнджин преодолевал ступеньку за ступенькой, смотрели на то, как трепетно Феликс помог старшему сесть поудобнее, смотрели на заботливые поглаживания по волосам и просто не смогли бездействовать.
Хотелось аплодировать. Хотелось аплодировать тем, кто даже несмотря на собственные проблемы пытается понять чужие.
Феликс улыбнулся и театрально поклонился, прикладывая руку к своей груди. Хёнджин же продолжал приходить в чувство, стараясь восстановить дыхание. Глаза были приоткрыты, а губы растянуты в сладкой улыбке. Шоколадные зрачки смотрели на лица людей, эмоции которых были наполнены лишь добротой и пониманием.
Это приятно. Приятно, что люди не осуждают, а наоборот, понимают. Приятно, что в этой стране граждане настолько прекрасны душой.
Когда Хёнджин вновь начал чувствовать себя хорошо, Феликс поднялся, а затем протянул старшему руку. Тот обхватился за маленькую ладонь и встал, опираясь о стену.
— Хорошо?
— Хорошо, — с улыбкой ответил Хёнджин. Чердак был не очень большим, но и не совсем уж маленьким. Здесь было весьма просторно, все посетители дома, что сейчас здесь находились, прекрасно умещались и не толкались.
Хван обхватил младшего под локоть, и парни начали всё рассматривать. У правой стены стоял стеллаж, на нём какие-то старые книги, сумки и некоторая одежда. Рядом окно, полностью заколоченное какой-то фанерой. С другой стороны были накиданы матрасы. Они лежали прямо на полу, все грязные и протертые в некоторых местах. На стене рядом с ними были две шкалы красного и зелёного цвета. Над первой было написано «Марго», над второй — «Анна». Полосы были ограждены от внешнего мира стеклянной витриной, а рядом была поясняющая табличка.
— Так это шкала их роста… — проговорил Феликс, поджимая губы. Блондин вынес свободную руку перед собой, опуская её на уровень своего пояса. — Такая малышка… — Хёнджин кивнул. Говорить было нечего.
Жизнь, оказывается, во многом несправедлива. Она несправедлива, когда хорошие и добрые люди заболевают смертельными болезнями. Она несправедлива, когда прекрасный человек попадает в несчастный случай, после которого его тело, сбитое каким-то автомобилем, за рулём которого был пьяный водитель, лежит на мокрой дороге в неестественной позе. Она также несправедлива, когда люди, которые не сделали никому ничего плохого, умирают самой страшной смертью.
Жизнь во многом несправедлива.
Парни чуть развернулись, начиная рассматривать другую витрину. Тут лежали личные вещи жильцов. Те, что успели сохраниться, после ареста семьи.
Здесь были школьные тетради, мягкие игрушки, потёртые кошельки и, самое главное, дневник Анны. Как рассказывал грубый голос мужчины из фильма, что транслировался на этаже ниже, девочке подарили этот блокнот на день рождения. Сначала она там просто писала и рисовала, но когда семье пришлось прятаться, не высовываться на улицу и сидеть в практически полностью тёмном помещении, девочка решила превратить этот блокнот в дневник. Она описывала каждый свой скудный день, проведённый со своей семьей и ещё несколькими людьми на этом чердаке. В этих потёртых, выцветших и потрескавшихся со временем страницах маленькое женское сердце просило у Бога помощи. Просило защитить. Просило помочь ей и её семье. Молило спасти любимую сестричку, любимых родителей, молило лишь об одном.
Маленькое сердце Анны молило о жизни.
История семьи Франк заканчивается трагически. Практически в самый конец войны укрытие всё же было рассекречено, полиция арестовала всех находящихся там людей и разрушила их судьбы. Ходят легенды, что кто-то из знакомых Отто лично сдал Франков. Но это легенды. Легенды прошлого. Теперь правду не узнает никто.
Феликс смотрел на фотографию девочки, читал её неумелые записи, написанные детской рукой, и плакал. Он не чувствовал этого. Не чувствовал холодных слёз, что предательски скатываются по лицу, не чувствовал бешено колотящееся сердце, не чувствовал эмоций. Внутри парня была одна сплошная пустота.
Хёнджин смотрит на солёные дорожки, смотрит на дрожащие губы и на пальцы, что с силой сжимают локоть старшего. Хван оглядывается по сторонам. Все посетители заняты рассматриванием витрин, стеллажей, кто-то слушает музыку, что ненавязчиво играет на заднем фоне, а брюнета переполняют эмоции.
Он в доме человека, который несмотря ни на что жил до последнего. Он в доме девочки, семья которой, как и она сама, трагически погибла, давая выжить лишь отцу, который навсегда остался одиноким. И только блокнот дочери в его руках напоминал о том, что когда-то он действительно был счастлив.
Но семья Франк была счастлива. Она была счастлива до всего этого, она стала счастлива и после. Когда одинокие души погибших вновь воссоединились. Здесь было счастье. И счастье Хёнджина тоже здесь было. Оно стояло прямо перед брюнетом, старалось как можно тише всхлипывать и меньше плакать.
Хёнджин выпутывается из руки младшего, обхватывает его лицо холодными ладонями и смотрит в глаза. Феликс замер. Слёзы продолжали стекать по веснушчатым щекам, ресницы всё ещё были мокрыми, но он не двигался. Его нижняя губа больше не дрожала, веки не закрывались, а карие глаза смотрели только в шоколадные, не смея разрывать зрительного контакта.
Хван коротко улыбается, нежно гладит большим пальцем мягкую кожу и наклоняется. Их губы соединяются в чувственном поцелуе, таком трепетном и невероятно волшебном, что колени Феликса начинают дрожать. Младший сразу же укладывает свои руки Хёнджину на грудь, сжимая в кулаках ткань его одежды и прижимаясь к родному телу как можно сильнее.
Хёнджин склоняет голову набок, приоткрывает рот и углубляет поцелуй. Губы Феликса такие прекрасные, такие сладкие и желанные, что хочется целовать их, целовать до онемения, до потемнения в глазах, до покалывания и покраснения кожи вокруг губ. Хочется стать с Феликсом единым целым, хочется никогда не расставаться, хочется всегда чувствовать младшего рядом, видеть его красивые губы, растянутые в нежной улыбке, и влюбляться ещё больше, ещё сильнее.
Слеза Феликса скатывается по щеке и попадает на губы. Хёнджин сцеловывает капельку, перемещает одну руку на шею младшего и возобновляет поцелуй. Но он не был пошлым. Он не был мокрым, грязным и опороченным, нет. Этот поцелуй был похож на весенний цветок, который только-только начал распускаться, давая своим розовым лепесткам полную свободу. Он был наполнен любовью. Настоящей любовью. Такой, про которую не снимешь сериалов, не напишешь в книгах и не покажешь в кинотеатрах. Потому что этот поцелуй был наполнен настоящей любовью.
Младший умел целоваться и умел целоваться по-разному. Но с Хваном не хотелось по-разному. С Хваном хотелось так, как хочет именно он, а не сам Феликс.
Хёнджин целует так невинно, так неумело, но так чертовски хорошо, что хочется скулить. Феликс обхватывает его нижнюю губу, слегка оттягивает её, и поцелуй прерывается. Младший неверяще смотрит на Хвана, видит искры в его глазах, видит, как в шоколадных зрачках взрываются миллионы эмоций, наконец покидая эти оковы. Оковы, которые Хёнджин сам создал, сам загнал себя в них, сам отгородил себя от всего. Из них вырывались эмоции.
Хван наклоняется, оставляет осторожный поцелуй на кончике носа младшего и прижимается к его лбу своим лбом. Феликс прикрывает глаза, обнимает старшего за талию и счастливо улыбается.
— Спасибо тебе, хён… — за такое не благодарят, но Феликсу хотелось. Хотелось сказать, как сильно он благодарен Хёнджину за то, что брюнет смог показать, что такое настоящее «счастье». То самое, которое нельзя потрогать, нельзя пощупать, его можно только ощутить. Феликс ощутил это счастье в этот момент. Ощутил, когда самые прекрасные пухлые губы, трещинки на которых блондин узнаёт из миллиона, целовали его так трепетно, так осторожно и ни разу не пошло. Ощутил, когда холодные руки легли на щёки, когда они нежно гладили кожу и успокаивали. Ощутил, когда влажные губы сцеловывали одинокую слезинку, говоря тем самым, что плакать больше не нужно.
Вот тогда Феликс почувствовал себя счастливым. Он почувствовал себя счастливым вместе с Хёнджином.
Лёгкие горели. Им не хватало и без того постоянно недостающего кислорода, но это было так не важно. Это было совершенно не важно, когда на тебя снизу вверх смотрят красивые карие глаза, а в них плещется самое настоящее счастье. Его нельзя подделать, таким взглядом нельзя обмануть, потому что такое сымитировать невозможно.
В маленьких зрачках взрывались самые настоящие фейерверки, глаза Феликса просто светились, как и он сам. Оказывается, так мало нужно было человеку для того, чтобы стать счастливым.
Поэтому это всё не важно. Лёгкие придут в норму, вновь наполнятся кислородом и вернутся к привычной своей работе. Но первый поцелуй, отданный самому любимому во всей этой огромной бесконечности человеку, Хёнджин не забудет никогда. Не забудет этого сладкого вкуса, не забудет этой мягкости и нежности. Не забудет. Никогда не забудет.
***
Лидевью довезла уставших парней прямо до гостиницы «Философ». К этому времени Амстердам успел окраситься в тёмные краски, что подсвечивались лишь одинокой луной. На улице было прохладно. Холодный ветер развевал волосы парней, заставлял изящные пряди спутаться между собой в крепкие узлы.
Феликс задумчиво смотрит на небо, не желая заходить в гостиницу. В его номере скучно и одиноко. Там не с кем поговорить, там нечего делать, да и делать сейчас ничего не хотелось. Младший думал проводить Хёнджина до его номера, передать миссис Хван, и отправиться гулять.
— Я так не хочу домой… — шепчет старший, повторяя действия Феликса. Карие и шоколадные глаза с нежностью смотрят на одинокую луну, рядом с которой сегодня нет звёзд. Феликс неуверенно закусывает губу, немного мнётся, переступает с ноги на ногу, а затем, глубоко вздохнув, выдаёт:
— Может, тогда посидим у меня?
