Любви всегда мало

      Звон разбитого стекла прорывается сквозь ночную тишину. Потревоженный столь внезапным пробуждением, глубинный страх его вырывается наружу, заставляя Дилюка широко распахнуть глаза. Юноша переворачивается на спину, вскакивает, пятится невольно к изголовью кровати, укрываясь тяжелым одеялом подобно спасительному щиту. Взгляд его лихорадочно шарится в скоплении лунных пятен, чьи расплывчатые очертания скачут вдоль противоположной стены, опоясывают собою каскад роскошной люстры и затем жемчужными каплями стекают прямо на узорчатый ковер — до того узорчатый, что туманные цветы в самом его центре превратились в россыпь драгоценных камней.       — Какого..? — закутанный в одеяло чуть ли не с головы до пят, Дилюк высовывает из пухового укрытия растрепанную макушку и трет растерянно свои глаза, присматриваясь к источнику загадочного блеска. Лишь теперь, когда расплывчатое зрение его окончательно восстановилось после долгого сна, юноша вдруг понял...       Пол, оказывается, усеян хоть и драгоценными в свете полной луны, однако вовсе не камнями. Подкравшись тихонько к распахнутому внутрь окну, Дилюк видит их совершенно отчетливо — поля знакомых каждому жителю Мондштадта цветов украшали осколки битого стекла, разбросанные по всему хитросплетению кружевных узоров. Да и окно, как выяснилось, не столько распахнуто, сколько вдребезги разбито...       — Упс, — послышалось откуда-то снаружи, — как же так? Вроде и камень подходящий нашел. Ну такой... совсем еще камушек.       Прислушиваясь тревожно к неразборчивому лепету за окном, Дилюк боязливо переступил мириады осколков, чудом лишь не угодив босыми ногами в кусочки микроскопического хрусталя, обогнул многострадальный ковер и уже возле самой стены отыскал упомянутый в импровизированном монологе неизвестного «камушек», по размерам сравнимый разве что с пушечным ядром...       — Дилюк! Эй, Дилюк! Ты что, спишь? — Крик, прозвучавший до неприличного звонко в ночной тишине, заставил юношу невольно вздрогнуть. Сомнения терзали не только его душу, но и спасительный в данном положении инстинкт самосохранения — ибо «стоит ли мне выйти навстречу неизвестному лично или же предпочесть столь рискованной авантюре островок пускай и относительной, однако все же безопасности?» Впрочем, размышлять ему над этим особо-то и не пришлось, потому как следующая реплика ночного мстителя разом убила все сомнения:       — Эй, юноша, чьи волосы полыхают рубиновым цветом даже в темноте, выходи! Слышишь? Ну же, выходи, лучик мой.       — Кэйа? — растерянный, Дилюк отчего-то замирает и просто мнется нервно у стены, прислушиваясь. Затем не выдерживает, срывается к другому окну, что с легкой подачи этого варвара чудом уцелело, распахивает его и, перекинувшись через подоконник чуть ли не целиком, кричит ему в ответ:       — Кэйа! Что ты здесь делаешь? Как это понимать?!       — О! А вот и наше со-о-олнышко выглянуло из-за туч. Слушай, Дилюк, мне тут вообще-то холодно. Спускайся давай! — завидев юношу, что раздраженно потрясал ему кулаками, свесившись наполовину из окна, Кэйа расплылся в глуповатой улыбке, ноги его тут же предательски подкосились, и сам он едва ли не упал плашмя на землю — прямо лицом вниз... Надо сказать, держаться твердо на своих умопомрачительно длинных ногах капитану Ордо Фавониус удавалось действительно с огромным трудом. В левой руке он держал приобретенную, вероятно, у него же бутылку яблочного вина, остатки которого плескались мерно где-то на самом дне; в правой — сжимал угрожающе очередной «малюсенький» снаряд.       — Погоди, ты что, пьян? — растерявшись вдруг, Дилюк заметно смягчается.       — Кто — я пьян? Да ну что ты, лучик мой, я совершенно трезв! — с этой же фразой на устах капитан опасливо пошатывается и чуть ли не падает, утратив силу хрупкого равновесия. Затем успевает выставить перед собою ногу, машет энергично руками, путает друг меж другом камень и вино, роняет итого драгоценную свою бутылку — в общем, делает все именно так, чтобы Дилюк окончательно перестал ему верить.       — Архонт наш Всевышний, ну за что ты меня так наказываешь? — ворчит он себе под нос, глядя устало на шатающегося Кэйю. — Альберих, ты чертов пьяница! Слышишь? Иди домой! Хотя... погодите-ка... Неужели ты перся ко мне так, сирый и убогий, из самого Мондштадта? Ты что, рехнулся?! Это же так далеко. Еще и на пьяную голову!       — Знаешь, радость моя, пил я или нет — это не так уж и важно. Я ведь пришел к тебе? Прише-е-ел. По важному делу, между прочим. — Капитан гордо вскидывает подбородок, рискуя при том с хмельной уверенностью своей грохнуться назад.       — И по какому же? — особо-то и не удивляясь (действительно, можно подумать, это первый раз на его памяти, когда Альберих приперся к нему в стельку пьяный), Дилюк подпирает щеку ладонью и, облокотившись задумчиво на подоконник, готовится лицезреть очередное представление.       Порой излишне упрямая, такая вот решимость капитана, что являла собой чуть ли не главный источник всех проблем Мондштадта (по мнению самого Дилюка, конечно же), ужасала временами даже невозмутимого владельца «Доли Ангелов» — и в особенности пугала она его, когда, широко расставив ноги, Кэйа выпячивал горделиво полуобнаженную грудь, подносил ко рту сложенные рупором ладони, делал насыщенный дыханием подступающей зимы вдох и кричал — кричал до исступления, до нестерпимой горечи во рту, до хрипоты в обожженном морозной свежестью голосе. Кричал:       — Я люблю тебя! Я люблю тебя!! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!!       От неожиданности Дилюк вздрагивает, хватается инстинктивно ладонями за подоконник и отчего-то вдруг приседает, скрываясь полностью в комнате. Щеки его краснеют, сердце ритмично колотится. Охваченный непонятным восторгом, юноша обхватывает колени руками, зарывается лицом в ткань шелковой пижамы, улыбается и почти что не дышит...       Затем, успокоившись, вскакивает обратно, перекидывается лихо через все тот же подоконник и смотрит на окна. Этажом ниже зажегся свет: некто в той части особняка, должно быть, встал прямо напротив окна, разогнав темноту прилегающих к дому территорий мерцанием одинокой свечи. Огни вспыхивали повсюду хаотичным сполохом танцующих светлячков, их свет пробирался даже в самый отдаленный из всех уголков поместья, пробуждал собою вереницы золотистых светильников — а затем и вовсе оказался на вершинах люстр в главном зале. Так, свеча за свечой, вслед проснулись немедленно и остальные лампы...       — Да прекрати ты надрываться! Весь дом уже перебудил! — Дилюк силится перекричать Кэйю, однако заткнуть оного сейчас кажется достижением просто нереальным, потому как его собственный вопль неизбежно тонет в голосистых песнопениях капитана. А в перерывах между криками ему все чудился тоненький смех, расцветающий взрывами крохотных фейерверков после каждого «люблю».       Ухватившись за чернильную даже при свете голубоватой луны штору, юноша ловко перекидывается через оконную раму и видит на первом этаже стайку горничных — прежде всегда кротких девушек в одинаковой униформе, ныне толпящихся дружной компашкой вокруг пламени дрожащей свечи, шепчущихся и глуповато хихикающих всякий раз, когда рыцарь находил очередной способ описать «дикую страсть моего к тебе сердешного порыва». Так, судя по всему, порыв этот застал девушек прямиком в их кроватях, ибо желтоватый отблеск единственного на всю комнату источника света порой выхватывал затейливые рюшики ночных рубашек.       — А ну-ка марш назад! — прикрикнул сердито Дилюк, заставляя горничных кинуться врассыпную, отчего коридоры его поместья тотчас же озарились раскатами заразительного смеха.       И вот, накричавшись вдоволь да окончательно перебудив своими криками некогда мирно спящую прислугу, Кэйа соизволил наконец замолчать. Правда, ненадолго...       — Так что, Дилюк, ты спустишься ко мне? — Капитан жутко хрипит, голос его заметно сел.       — Вот, значит, как? Просто — «Дилюк»? И даже не «солнышко», не «лучик», не «радость моя»? — поддавшись невольно игривому настроению, что флером душистого вина (ныне поглощаемого землей сквозь щели в каменной клади) окутало подступы к его дому, юноша решает вдруг подразнить Кэйю, откровенно провоцируя того на финт похлеще, чем изъяснения в нетрезвом виде.       — Братишка, да ты у нас, оказывается, жестокий человек, — тяжело закашлявшись, просипел рыцарь. — Ну разве можно заставлять ни в чем не повинного человека просто так стоять тут на морозе и ждать? Спускайся, кому говорю! Ну, или... А хотя плевать, можно я уже тогда войду? — Обычно не столь чувствительный к низким температурам, Кэйа начинает вдруг беспричинно капризничать.       — Нет, нельзя! Иди-ка ты лучше... домой! — рявкнул свирепо Дилюк. Признаться честно, сладость дьявольских речей на миг ослепила его, заставив юношу не просто расслабиться в столь неподходящих для того обстоятельствах, но даже хотеть продолжения... Однако хмельная развязность Кэйи, что ударила ему в голову так не вовремя (ибо красноволосый уже готовился простить его за все грехи), мигом отрезвила Дилюка, напомнив юноше о том, почему он, собственно, здесь оказался.       Взбесившись, молодой аристократ с грохотом захлопывает окно и возвращается назад, к своей постели; дуется, откидывает правой ногой тапочки, левой пинает их куда-то под кровать, садится, делает глубокий вдох, пытаясь унять шквал неконтролируемых эмоций... затем пробует снова... и снова... и снова, и снова, и снова... Не выдерживает! Бесится, ходит туда-сюда, пробует отыскать тапочки, злится сам на себя.       — Дилюк? Эй, Дилюк! — Кэйа между тем продолжает звать его: маячит неустанно под окнами (одно из которых теперь вдребезги разбито), шумит и все так же мастерски играет на струнах нервной системы юноши.       — Ах, вот, значит, как?! — восклицает обиженно капитан, ровно за секунду до того, как запас безграничного терпения Дилюка должен был окончательно иссякнуть. — Тогда... тогда я ухожу, понял! Вот возьму и с горя в озере утоплюсь. Тут как раз недалеко.       Снаружи раздаются шаги. Они тянутся стройной цепочкой куда-то в сторону заднего двора и так вскоре пропадают. Среди чуждых ночной тишине звуков доносится разве что хрип его тяжелого дыхания...       — Кэйа? — Дилюк подходит к разбитому окну, зовет сначала очень тихо, почти что шепотом. — Кэйа! Прекрати дурачиться, слышишь? Это ведь уже совсем не смешно... Кэйа, пожалуйста! — Надо же, понадобилось всего лишь несколько секунд, чтобы голосок юноши взял да и зазвенел предательски тревогой. Однако снаружи его действительно ждала пустота, и о непрошенном визите капитана ныне поведать может разве что пятно того самого, душистого вина, что окрасило камень фигурной кладки в грязно-коричневый цвет...       И вот, завернувшись наскоро в пушистый халат (как раз под стать его собственным волосам), Дилюк мчит со всех ног по коридору, выбегает на улицу, обходит вокруг дома несколько раз, однако Кэйю так и не находит. И пускай холод стылой земли обжигает нежную кожу его пяток ледяными прикосновениями (ибо найти под кроватью свои тапочки кое-кто так и не удосужился), пальцы немеют, и царапины от встреченных им на пути камешков мучительно саднит, ноги юноши все равно продолжают упрямо идти вперед.       «Нет! Быть того не может!» — все твердит он про себя, пытаясь отыскать среди красоты ночного пейзажа силуэт Кэйи. Чернильная пустота вокруг пугает его, сердце так и заходится в ритме скорой истерики, ужас липнет к гортани тошнотворным комком. Как вдруг...       — Попался! — Кэйа появляется откуда-то сзади, хватает его за талию, прижимает к себе ласково, бережно, и наконец зарывается носом в копну пышных волос.       — Ты придурок! Я тебя ненавижу! Ненавижу, слышишь? — Дилюк инстинктивно вырывается, кричит, силясь уколоть капитана не только острыми локтями, но и крепким словцом. — Да разве так можно?! Я ведь... я ведь...       — Переживал? — довольный, Кэйа мурлычет ему прямо на ухо, и уже одна лишь эта фраза действует на юношу подобно глотку игристого вина — самого крепкого среди тех, что хранится в личных его запасах.       Дилюк заметно расслабляется, позволив себе обмякнуть устало в руках капитана.       — А если и так, что дальше? Продолжишь издеваться? — скорчив недовольную мордашку (как напоминание о том, что от слов про ненависть еще никто не отказывался), спросил красноволосый.       — Что ты, лучик мой, у меня и в мыслях такого не было! — Кэйа нетрезво хихикает. — И вообще, хочу заверить тебя прямо здесь и сейчас — я никуда не денусь. До тех самых пор, пока ты не разлюбишь меня... Ты ведь любишь меня?       Ответный вопрос заставляет Дилюка надуться еще сильней. Юноша демонстративно молчит, к его щекам приливает жар, улыбка напрашивается сама собой...       — Люблю, — наконец, произносит он шепотом. — Люблю.

«Я люблю тебя, Кэйа»