Тонкая кость и черная кровь

Ту ночь, вновь обретя зрение, Сяо Синчэнь провел в детской. В красном бархате заката уже давно укрылось солнце, его последние, истлевающие лучи цеплялись за кромку горизонта, как пальцы утопающего. Пряный вид, обнаженный и прозрачный, как стекло, мир, раскиданный нелепо внушительными красками, после многолетней тьмы опьяняли. Такое с Сяо Синчэнем раньше случалось: выпить на голодный желудок, и опрокинуть мир в себя как добавку. В глупости совершенного плоть бытия начинала дрожать и колыхаться, не в силах сдружиться с хихикающей свободой и весельем, открытостью опьянения — последний раз омега выпивал под тщательным присмотром своего альфы, и сейчас, без твердости его голоса, его руки, мир был пьян наравне с даочжаном. Сколько всего, оказывается, он забыл. Воспринимая мир через касания и слух, он потерял его объем, его цвет, его настроение — все это, голодными, черными глазами поглощая из каждой беглой или удлиненной линии мироздания, даочжан тащил в себя, заполняя тоскливые, горькие пустоты прожитых, слепых лет. Как он мог… Как он мог забыть, что красный на вкус как перец или страсть — киноварь защитных талисманов в их доме. Зеленый был летом, иногда жарким — тот невероятно яркий, оглушающий, заправлен в постель, иногда сырым — вымокшая досада выгоревшей на солнце краски, это была рама окна. Всполохи желтого — звезды, рассыпанные, смешливые и беглые — мерцающие огоньки свеч, расставленные по всему дому в злобном порыве избежать наступившей ночи. Как ни странно, альфа — Сяо Синчэнь все еще боялся упоминать его имя — темноты не любил. Вытрагивая мир, как припадочный, даочжан, с гуляющими по телу слабостью, дрожливым, горячим нетерпением и царапнувшим сердце страхом, все-таки дошел до своих детей. О. Как же он был напуган. Он познакомится с ними, увидит — роскошь, свойственная всем родителям, но недоступная ему с самого их рождения, с момента, как они начали расти внутри него. С ослабевшим сердцем, стиснув то в кулак и сжав зубы от горя, Сяо Синчэнь почти смирился с тем, что никогда их не увидит. Не узнает. Чьи у них глаза, улыбка, какой формы будут их движения, когда они подрастут — такая же легкая даочжанова изящность или ленивая спешка их отца. Это было горечью, глубоко спрятанной в его сердце — смирение, не предусматривающее надежду, ему было достаточно того, что его дети здоровы и счастливы. Но там, куда никому, кроме него, не было ходу — Сяо Синчэню хотелось эгоистично, надрывно их видеть. Заставить судьбу или мир вернуть ему глаза — всего-то, хотя бы на пару часов — насмотреться, натрогаться, заглянуть в них глубже равнодушной кожи… И вот теперь он был здесь. Поначалу даочжан боялся, что его разногласия с Сюэ Яном перекинутся и на детей, они станут ему… противны. Но все, что Сяо Синчэнь испытал, обласкивая вдоль и поперек их маленькие тельца — благоговейный, материнский трепет. Они оба, его драгоценные дети — Юй и Янь — с миловидными, пухлыми личиками и смешливыми изгибами бровей и губ унаследовали его собственные глаза. Глубокие и серые, как спокойное озеро, укрытое утренним, мягким туманом. Конечно, сейчас в них таилась та простодушная, детская наивность, жажда поглотить весь мир на завтрак, им не было никакого дела до многовековой мудрости сухих истин. Они были еще чистым, трепетно белым листом. Но уже были нежными, даже сейчас было ясно, как много они взяли от тихой трогательности Сяо Синчэня. Раньше от этого омеге становилось предательски страшно: что, если они не понравятся его сильному и резкому альфе, если он их оттолкнет? Но Сюэ Ян точно знал, чем рискует и никогда своими детьми не брезговал. Милые и беззащитно маленькие… Такие хрупкие. Этого не ощущалось, когда Сяо Синчэнь по очереди брал их на руки и поглаживал, стараясь проводить с ними все свое время, отдать им все, что хранил и копил годами, лишь мечтая об их появлении. Иногда он напевал им колыбельные, вплетая в звуки прорастающее за грудиной довольное, похвальное омежье урчание. Порой они на него отзывались, тихо и трогательно, и в ту же секунду все обрывалось, потому что даочжан не мог подавить в себе страшной, почти звериной тяги их обнимать и целовать. Как же он был ими горд, как любил — мучительно сладко, до невероятного, отупело и всеобъемлюще. И теперь, когда Сяо Синчэнь их видел… Видел, как они были рады компании своего родителя, крохотные и доверчивые, до ужаса, до пугающего слабые — в том самом, детском смысле, когда существует тотальное бессилие перед всем миром, когда и приходят на помощь, на защиту родители. Неужели… Неужели и он, даочжан, был таким крошечным и мягким? Но если он и вырос, то только физически, душа его была голой, как младенец. Сюэ Ян… Тут и думать было нечего: Сюэ Ян в детстве скорее всего и выглядел именно так, как их дети. Может, не был таким пухлым в щечках. Или таким беззаботно ленивым. Как-то же он тоже остался сиротой… Дети тянулись к Сяо Синчэню, нетерпеливо желая подергать длину его волос, белые, свободные рукава, поиграть с чуткими, ласковыми пальцами. Даочжан, растроганный их видом, не мог насмотреться, налюбоваться, надышаться ими — раздевал, выискивая у близнецов отличия друг от друга, какие-нибудь намеки на болезнь или неправильное развитие, наблюдал за маленькими, улыбчивыми ртами, уже успевшими отрастить клыки — конечно, не такие, как у их отца, но выдающие в них будущих очаровательных альф, ласкал и мягко целовал, не в силах впитать все их детское, сладкое и молочное очарование. Непостижимое и таинственное. Как же… Как же он смог породить такое чудо, как у него это вышло? Никогда прежде он и не думал, что его покорное природе омежье тело сможет напиться детьми, сможет их выносить, сможет создать новую жизнь. Усердно и упорно странствуя по пути заклинательства, спасая жизни и помогая людям, он никогда и не думал, что однажды подобное создаст. Не просто защитит уже готовое, пришедшее в этот мир, а сотворит с нуля, приведет за собой и здесь оставит впоследствии. Да еще с кем!.. С самим Сюэ Яном, которого он так безрадостно сопровождал на суд… Сяо Синчэнь провел много времени, склонившись над своими детьми, заглядывая в их светлые, радостные лица, ловя крохотные ручки своими, и был счастлив, как никогда в жизни — от удушливого, острого приступа счастья он заплакал, тихо роняя на перины, пропитанные шелком молочного запаха свои осторожные, черные слезы. Чтобы их спрятать, он зарывался носом в густоту детского аромата, сплетенного из сахара и горечи, успокаивая и себя, и детей низким, бережным урчанием. Он что-то умудрялся им говорить — любящей поступью пробираясь к их сердцам, но не узнав, остался ли он понятым или хотя бы услышанным в эту самую минуту. Лоснящиеся от еды и сна, цветущие здоровьем они были невероятны. Пока дети не уснули, даочжан был рядом, угадывая каждое их настроение и радуясь как полоумный, когда исполнял их крошечные прихоти и забавные капризы. Лицо у Сяо Синчэня горело: от слез, от счастья, от боли, как много он упустил — каких-то десять месяцев он не видел их, а сейчас был готов за это себя растерзать. Почему он не увидел их раньше? Как он все это время жил, с этим тяжелым, больным от невозможности сердцем? Как он мог хоть на секунду… на гнилую секунду… подумать — малодушная, ничтожная, невероятно презренная мысль… — что они будут ему противны? Его вражда с Сюэ Яном не имеет к ним никакого отношения, они поговорят друг с другом — уж столько вместе перемололи — а дети… Его сокровище, его сердце, он сгорит ради них, если это поможет их обогреть. В отупелом счастье Сяо Синчэнь привалился к стене, закончив убаюкивать своих детей и возиться с ними. Осев на пол, он все еще ощущал их фантомную тяжесть на своих руках, их легкий, тщедушный запах, вопиющую нежность, вложенную в них своими родителями… В оцепенении радости даочжан забрался ладонью под нательную рубашку, к своему животу, приложив пальцы к шраму с припадочной ясностью счастливца, трогал его и заходился лихорадочной отрадой, горячкой: здесь, здесь были мои дети, отсюда вышли в этот странный, тяжелый мир. Здесь я хранил их как драгоценность, берег от всех бед и благ, держал под сердцем как под замком. Святость моей любви, я так долго их ждал, так о них молил безмолвие и равнодушие небес. Никогда еще Сяо Синчэнь не испытывал такого счастья, не был так открыт и беззащитен перед его всемогущим, всеохватывающим влиянием. Не имевший собственной семьи, сирота, подобранный легендарной Баошань, что даочжан вообще мог знать о том месте, где его будут любить, ждать, где будут ему улыбаться, смеяться вместе с ним над разными глупостями, поддерживать и строить планы на недалекое будущее — все это было для него впервые, незнакомое лакомство, которым невозможно было себя насытить. Дом и семья — до сих пор Сяо Синчэнь жил в сладком отупении от своего положения, будто стесняясь пустить его в свой разум, позволить укорениться там, владеть мыслями и мечтами. Но это уже было так, омега давно перестал быть спустившимся с горы юнцом, не ведающим о жестоких законах, царивших в безрадостно суетном мире. Там, на Неизвестной горе, у него было самое близкое подобие дома. Младшие и старшие ученики, которых он смог оставить — без легкости, но и без сожаления. Его тянуло прочь, как тянет невольника на свободу, напитаться чем-то извне, узнать мир повсюду, постичь его великое таинство, его неразумность и вопиющую уместность происходящего, живущего, дышащего. Помочь нуждающимся, раздать свою благодать и таинство учения, как рис из туго набитого мешка. Кто бы мог знать, что Сяо Синчэнь приобретет совсем иное, прорастет в хаосе мира, как зернышко в плодородии почвы. Даочжан и сам знал, как чужероден этому миру — он до сих пор не понимал его лихой круговерти, местами опасный или острый, беспощадный, не поддающийся оправданию или пониманию. Именно с таким он и столкнулся, от подобного… завел детей. Мыслью Сяо Синчэнь ошпарился и подскочил на ноги. Не зная, куда себя деть от съедающих укоров, даочжан заглянул в окно. С тоской вылилась луна наземь, и ее бледные, мертвенные руки обняли дрожащий от прохлады лес вдалеке, расправили широкую, белую ленту реки — как, оказывается, близко к ней они жили. Чудеса. Тьма утолщает и удлиняет мир, подбираясь, со взлохмаченной кромки, ближе и ближе, пока не выдавит последние остатки воспоминаний, как ягоды в кулаке. Сяо Синчэнь, как бледноротая луна, тоже был задумчив. Задумчивость запеклась на его лице, будто глиняная маска, неотвратимость происходящего струилась рядом, ситцевая, мягкая, но непослушная. Как же так вышло… Как луна не заметила тьмы, по доброте душевной посчитав себя ее верной спутницей. Тьма многолика, многослойна, запутаться в ней и захлебнуться — нередкое дело. Но как-то удавалось Сяо Синчэню, с омежьей скромностью, лавировать в ее таинственных водах, не встречая сопротивления или яда в белом теле. Сюэ Ян всегда был тьмой, с изяществом нанизавшего луну на меч, он творил, что хотел, не отчитываясь ни перед кем и не желая даже делиться мыслями и настроением — а ведь раньше даочжан угадывал их, как ему казалось, по вздохам и даже молчанию. Иногда горькому. Иногда хмурому. Иногда никакому. Как так получилось, что тьма подарила миру две луноподобных, маленьких жизни. Сюэ Ян волновал Сяо Синчэня, как волнует океан лодку, непостижимое таинство, сокрытое в ледяных волнах — шторм и боль, проглоченные кости, океан ненасытный хищник, а Сюэ Ян — и того хуже, опаснее, злее. Сюэ Ян — это коварное словоблудие, от которого невозможно уйти прежним. Уйти… На секунду Сяо Синчэнь представил, как спешно собирает детей, уходит в ночь вместе с ними… Странствует по свету, растя еще двух сильных, способных заклинателей, с каждым годом напоминающих отца все больше… От этой мысли преступно быстро остыло сердце, залегло под ребрами бесшумно и упокоено, будто мертвец под землей. Он не сможет оставить своего альфу — разве способен хоть кто-то голыми руками, добровольно отрезать от своего тела и души целый кусок? Он любит этого человека, он любит свой дом, он любит своих детей. Зачем ему уходить оттуда, где он так счастлив? Столько лет ему было отрадно — любовь, пульсирующая в обе стороны, всесильная и нежная, находила отклик в другом человеке, будто даочжан рукой тянулся во тьме и находил крепкую, направляющую ладонь, намертво с ней сцепляясь. Пережив столько трудностей, горестей и счастья вместе — неужели Сяо Синчэнь мог это выгрызть из своей памяти и сердца, как сырой кусок из лепешки? Нужно быть чудовищем, бездушным, отвратительным чудовищем, не ведающим милосердия и стыда. Сюэ Ян жил рядом, просто и без изысков, как и все, не творя ничего, что могло бы его выдать. Может, и убивал, Сяо Синчэнь не следил за каждым шагом альфы, учтивый до его личной жизни — но как теперь это докажешь или опровергнешь? А если и подтвердить совершенное Сюэ Яном зло, то что, тащить его обратно на суд? Столько лет защищая своего альфу, будучи его опорой и поддержкой, Сяо Синчэнь даже не представлял подобного исхода. Сейчас даочжан вспомнил, как Сюэ Ян сказал: «может я просто захотел пожить простой жизнью?» — но почему возле Сяо Синчэня, почему он выбрал… его. Человека, которого Сюэ Ян ненавидел с лютой страстностью безумца. Причинив даочжану столько горя и боли, он решил, что лучшим исходом будет остаться возле слепого омеги, завести с ним семью… Раньше Сяо Синчэнь задумывался, что у Сюэ Яна любовь должна напоминать гниющее мясо — отвратительное до кошмарной тошноты. А сейчас вспоминал, как разговаривало его обнаженное сердце с таким же напротив, и находил в этом тоскливую боль. Попытался выскользнуть из собственных мыслей, из сердца, попытался оставить его, как прохудившуюся одежку, попытался… Но, будто рыба на широком, крепком крючке — никуда. Не сдвинулся ни на цунь, не смог. Все кости заломило. Стало холодно и страшно. Мир мгновенно пошел ко дну, как плот, и Сяо Синчэня утянуло следом. Он любил этого человека — яростно, до безумия исступленно — он любил… Сюэ Яна? Как уложить в голове знакомого незнакомца и свою собственную любовь? По щекам пополз жар — неотвратимо, нестерпимо, как паук. Сяо Синчэнь закрыл горящее лицо руками. Он говорил Сюэ Яну — Сюэ Яну! — такое… он разрешал такое… Он… Он… Он был разбит — в пух и прах. Легко любить хорошего человека, сердце которого вскрыто и обнажено для любовных излияний, легко любить того, кто на эту любовь так и просится. Куда труднее любить человека, что потерял свою человечность и меньше всего заслуживает подобного. Но как тогда объяснить свое сердце, подтверждающее эту горькую любовь, бухающее об ребра так, словно желает разбиться. Нет, ему стоит поговорить с самим Сюэ Яном — зачем и почему тот все это позволил. Он столько раз мог уйти или убить Сяо Синчэня — даже сейчас для него это не будет проблемой — но ничего подобного альфа не сделал. Вздохнув, даочжан увел ладонь с лица на шею, дотянулся до холки — там, глубоко, залегла метка, уже истертая, но все еще горькая, как и ее создатель. Поначалу, от радости ее приобретения, даочжан и слова не мог выдать, а потом, оглушительно дрогнув сердцем, он принялся целовать своего альфу, держа его горячую голову обеими ладонями, вылизывал его клыки от собственной крови, что-то бегло говорил ему между страшными, вязкими поцелуями и дурел от нахлынувших ощущений: боль, радость, страх, надежда, взаимность. Это было так хорошо, что Сяо Синчэнь, в эйфорическом наслаждении, насаживался на эти чувства, как на огромную иглу, удерживающую его бескостное, совершенно изнеженное тело. Этот альфа выбрал его, хотел его — впервые в своей жизни Сяо Синчэнь был кому-то нужен как он сам. Не талантливый ученик талантливого учителя, не верный друг, идущий к одной мечте, не заклинатель, бескорыстно очищающий мир от скверны — он сам. Худой, почти тепличный, быстрый на громкий смех, очаровательно наивный и мягкий — с горестями и ошибками, с изъянами, неправильно кое-где скроенный и заштопанный криво — он был нужен. Просто, как нужен человеку другой человек. В тот момент стало не больно, не страшно, не стыдно. И до надрывности захотелось выйти за пределы слов, объяснить сердцем, душой — что он готов быть рядом до самого конца, не предать чужой выбор. С тех самых пор Сяо Синчэнь был вправе называть своего альфу мужем — иногда он действительно звал его так, на что тот довольно отзывался и шел поближе, как кот — на рыбу. Альфы и омеги, особенно странствующие заклинатели, редко прибегали к полноценным и торжественным свадебным церемониям, ограничиваясь просто метками — про свою собственную, оставленную на шее Сюэ Яна, даочжан боялся и думать — настолько постыдна и нелепа была ее история возникновения. Но Сюэ Ян… ее разрешил. От этой мысли — восхитительно вязкой — запеклось сердце, зарделась и без того красная кровь… Оглушительно утонув в собственных чувствах, даочжан насилу из них выбрался. Ему было хорошо со своим альфой, он любил его и любит до сих пор, но теперь это другой человек. Теперь это — Сюэ Ян. На мгновение, перед тем, как сделать что-то необъяснимо неоправданное, Сяо Синчэнь ощутил себя запутавшейся в силках погасшей звездой — он не знал, как теперь пойдет его путь, криво или прямо, но был готов пройти его заново. С помощью вернувшихся духовных сил он мягко убрал метку, заживляя кожу до прежнего, безупречно чистого состояния. Ночь впиталась в землю, намочив ее прохладной росой. Солнце, зевнув, как тряпкой, стерло пугливые, черные тени из каждого угла — наступил новый день.

***

Сяо Синчэнь стоял перед дверьми в мастерскую Сюэ Яна — те не были закрыты, и омега уже две минуты решался на то, чтобы зайти внутрь. Альфа явно не спешил его замечать: что-то напевая и пританцовывая, он, как всегда отрицающий ценность полного комплекта одежды, был в одной нательной рубашке и штанах. Судя по всему, рубашку он даже не подумал завязать. «Ему что, от самого себя жарко? — подумал Сяо Синчэнь, безмолвно рассматривая активное безделье Сюэ Яна. Тот что-то разбирал на своих таинственных полках, на пол то и дело летели свитки или металлическая мелочь, собранная невесть откуда. — И как у него только… поднималась на меня… такая крепкая реакция? Он же видел мое лицо. Руки, которыми я передал его суду». Сюэ Ян явно не слышал этих тоскливо-стыдливых мыслей — Сяо Синчэнь был этому до омерзения рад — и продолжал свою странную, кропотливую то ли уборку, то ли работу. Сяо Синчэнь знал, что его альфа — приверженец темного пути, до этого он мягко увещевал альфу об опасности и разрушении духа и плоти, но кто бы его слушал. В конце концов, даочжан отстал от своего мужа с предупреждениями, посчитав, что тот и сам осознает всю серьезность выбранного пути. Не мог же он запрещать другому человеку быть собой, не мог же он взять и изменить его привычный уклад жизни — хорошо, когда человек волен и этим доволен, весел, а от этого было хорошо на душе и самому даочжану. Все, что ему позволялось — это следить за духовным здоровьем своего альфы, но то было крепким и налившимся, как спелое яблоко. Подобравшись ко входу поближе, Сяо Синчэнь заглянул внутрь. Сюэ Ян явно наложил на комнату расширяющее заклинание, как в мешочке-цянькунь, изнутри она раздулась и была намного больше ожидаемого. В ней властвовал бардак и хаос во главе с неоспоримо непредсказуемым хаосом, который этот же самый беспорядок и порождал вокруг себя обертками от конфет и испорченными, смятыми талисманами. На стенах чем-то острым были выцарапаны иероглифами «демон», «душа», «путь» и «жрать»; другие, защитные заклинания, написаны были красным, словно их начертили кровью и скорее всего так оно и было. Эта комната строго опечатывалась самим альфой, чтобы темная энергия и не думала высовываться наружу. Вздохнув, Сяо Синчэнь все-таки отважно зашел внутрь, и двери за ним захлопнулись с жадностью голодной пасти — накрепко и наглухо. — Доброе утро, — постарался не выдать свою нервозность даочжан. Он не взял с собой меча, полагая, что тот здесь не пригодится — во всяком случае, он пришел поговорить, а не драться. Сюэ Ян, наконец, от своих темных богатств оторвался, обернулся, резанув омегу холодными и черными, как вода в колодце, глазами. Какой же у него тяжелый, смоляной взгляд… Неподъемный, как сырая, беспримесно почерневшая земля. Что там под ней было? Стремилось ли что-то прорасти или было пусто, как после пожара? Голос, однако, был по-обыкновенному мягок и вкрадчив. — Ты здесь редкий гость, — альфа выгнул бровь. — Что случилось? С твоими глазами что-то не так? Сюэ Ян был прав — последний раз, когда Сяо Синчэнь заходил сюда, омега надышался чем-то страшным и жгучим и всю ночь отпаивался противоядием с рук альфы. Больше даочжан сюда не совался. Альфа действительно не завязал рубашку… Сяо Синчэнь отчетливо видел горячий разлет аккуратных, вопиюще острых ключиц. Подтянутый живот, косой шрам, взрыхливший плотную кожу. Да и сам Сюэ Ян был отчего-то плотным, весомым посреди собственноручно устроенного хаоса, четко вырезанным в гранях бытия, будто в этом комнате сгущалось и плыло все, кроме него самого. Окунувшийся в темную, теплую воду мир, размытый по краям, а в сердцевине — этот альфа, как статуя или алтарь. Беспощадно красивый, по-хищному, как демон или ночь, или все вместе — Сяо Синчэнь не мог найти оправдание этой страшной, пугающей, звериной красоте. На секунду он ощутил себя загнанным в клетку тигра. В качестве корма. — Нет, с ними все отлично. Невозможно поверить, но я вижу ими, как и раньше, — бегло отчитался даочжан, чуть съеживаясь под гнетущей атмосферой этого места. Темные, раскиданные всюду артефакты, какие-то, полные энергии инь монеты, курильницы для благовоний, кинжалы, ржавые, сколотые мечи… В углу стояла глубокая, чугунная чаша, на дне которой булькало что-то черное, пузырясь и лопаясь само по себе. «Он завел себе ручного домашнего питомца?» — подумал Сяо Синчэнь, но спросил следующее: — Ты так и не рассказал, как их сделал. — О, это не так трудно, даочжан, — медленно улыбнулся Сюэ Ян. Улыбка у него была похлеще яда и напоминала порез. — Помнится, мне удалось собрать вторую половину Тигриной печати из дерьма и палок — такого очаровательного куска железной руды, найденного Вэй Усянем, у меня не было. Но печать не глаз. Он нежнее, живее. Глаз слишком сложный орган, а это пока что черновик. Я думаю над тем, как его улучшить, даочжан. Возможно, он будет временами… барахлить. Не пугайся. Ах да, и еще. Твои глаза будут работать, пока я жив. Очень неудобно, правда? — А ты собираешься умирать? — Сяо Синчэнь удивился словам своего жизнелюбивого альфы — уж кто-кто, а этот переживет и саму Баошань. Сюэ Ян криво ухмыльнулся, в его глубоких глазах заплясало что-то яркое и веселое, напоминающее едва сдерживаемый смех. — С утра еще не собирался. Но раз ты здесь… — Я лишь хотел спросить тебя о детях. Проведя возле них всю ночь, я не мог никак поверить, что ты… ты… — Сяо Синчэнь запнулся. Что-то ему подсказывало, что и в этот раз Сюэ Ян ему ничего не скажет. — …тебя трахнул? — …позволил им родиться! — запретив себе краснеть, отрезал даочжан. Альфа, посмеиваясь, подкрался ближе, чем напомнил хищника еще больше. — Недавно я узнал, что стал обладателем несметных наследных богатств. Оставлять их премерзким посторонним людишкам у меня нет желания, но своим собственным детям мне не будет жаль. Пару мгновений Сяо Синчэнь раздумывал, кто кого держит за дурака и осознал, что его. — Сюэ Ян, ты сирота из Куйчжоу, какие у тебя могут быть наследные богатства? — Все-то ты знаешь, — отмахнулся он, — но мне даже льстит. Мне думалось, благородный даочжан за это время забудет такие детали, не касающиеся его жизни. — О тебе забудешь… — с горечью вздохнул Сяо Синчэнь. — Как можно забыть человека, породившего столько зла? — Ты точно шел сюда с намерением начать утро с убийства, — Сюэ Ян сказал это бегло и весело, улыбаясь спокойной, подозрительно спокойной, улыбкой. К тому же он был очень близко, и Сяо Синчэнь, если бы альфа захотел его убить, точно бы не успел избежать удара. — Во-первых, в этом доме нет никого, кто хотел бы твоей смерти, — даочжан очень надеялся, что нет и тех, кто хотел бы допустить его собственное умерщвление. По крайней мере, ему придется упросить Сюэ Яна подождать хотя бы пару часов, пока проснутся дети и он их покормит — не умирать же ему, оставив их голодными. — Во-вторых, прости за то, что сказал тебе вчера. — Ничего, даочжан, я не в обиде. — Очень жаль, — тихо произнес Сяо Синчэнь, — я собираюсь сказать еще. Сюэ Ян, вопреки ожиданиям даочжана, расхохотался в голос. — Неужели ты думаешь, что разговоры чему-то помогут? — он опять очаровательно наклонил голову набок, как любопытная сова, и скрестил на груди руки. — Ты прав. Мои счеты с тобой не вернут умерших людей. Можно сколько угодно препираться и думать, кто же заслуживает смерти и отмщения, но ничего не поменяется для тех, кто умер… Но я хочу узнать, почему ты это сделал. Хочу узнать тебя лучше. Это может быть больно, подумал Сяо Синчэнь. Или омерзительно. Но ему жить с Сюэ Яном, растить с ним детей — он имеет право узнать хотя бы то, во что были втянуты они оба. Сюэ Ян посмотрел на него открыто и широко: впервые за все те разы, что даочжан видел его лицо, оно потеряло беглую, смешливую маску. Сползла, как змеиная шкура, веселая, озорная юность — и проступило страшное. Странная, звериная, нутряная боль. Этой боли могло бы хватить, чтобы напитать ей город — а то и больше, но Сяо Синчэнь не отвел взгляда, пытаясь сделать от нее хотя бы глоток. Горький, острый Сюэ Ян — ветер со скал — сейчас почему-то он казался одиноким и чрезмерно маленьким, более хрупким, чем даже их дети. Даочжан уже сделал шаг, чтобы по привычке обнять своего альфу, утешить объятиями и запахом своего тела, но тот отшатнулся сам. — Хочешь узнать… меня лучше? — медленно переспросил он, опустив свой обнаженный взгляд. К нему вновь вернулась насмешка. — Забавно, даочжан, ведь все эти года ты даже не потрудился спросить моего имени. — Да, я не спросил, — горько признал чужую правоту Сяо Синчэнь. — Потому что я трус и слабак. Я боялся. И не хотел возвращаться к прошлому. Я хотел начать новую жизнь, убежать от старой. Мне было достаточно боли и потерь, понимаешь? Если бы я спросил твою историю или твое имя, мне бы неизбежно пришлось обнажить и свою, вывернуть прошлое наизнанку. Признаться в своей постыдной слабости, в своих ошибках. В том, что я потерял все, ради чего спустился. Я не идеальный, я тот, кто я есть. Возле тебя мне было хорошо, и я не хотел возвращаться к тому, что уже ушло. Мне хотелось… быть для тебя лучше того, кем я был. Сяо Синчэнь позволил этому человеку впервые обнажить свое сердце и тело. Раньше даочжан думал, что мир способен выпить его невинность по капле, вынудить отдать чистоту, но все, что он испытывал возле этого альфы — как очищается. Становится краше, лучше, выше. Достойнее счастья. Становится самим собой. Иногда это было больно, как счищать грязь с ранки, иногда упоительно — как пение звезд в летнем небе. Иногда страшно. Но это всегда было вместе. Сяо Синчэнь знал, что его не бросят и не прогонят, что он будет нужен любым. И с ошибками прошлого и без них. — И ты был. Ты был бесконечно добр ко всем, кроме меня настоящего. Раздавал свою милость каждой подзаборной собаке. А я? Я! Отец твоих детей, твой альфа, тот, кто был рядом годами… Мне и слова хорошего не положено? Куда уж… святоша! Выборочное у тебя какое-то добро! Любой достоин, кроме Сюэ Яна. Ты так терся возле меня все это время, но стоило мне показать себя настоящего, как ты сразу подумал самое худшее, что я пришел тебя убить. Убить своих детей!.. Нет, даочжан, иногда ты хуже нечисти. Чудовище, прикрывшееся белыми одежками. Это было больно, потому что было правдой. Сяо Синчэнь действительно не потрудился узнать мотивы Сюэ Яна — ни когда ловил его, ни когда сопровождал на суд, ни когда требовал для него сурового наказания. А теперь его слова, отлитые из чистокровной правды, вгрызались в горло, рвали сердце. Душили душу. Дао милосердно, а он, даочжан, видимо нет. — Тогда расскажи! — потребовал Сяо Синчэнь, жмурясь, чтобы не выпустить черных, противных слез. — Я здесь и никуда не уйду от тебя, что бы ты мне не рассказал. Я уже знаком с твоей возмутительной безжалостностью, но должны быть у нее причины и истоки. — Хочешь оправдать меня в своих глазах, даочжан? Хочешь выслужиться перед своим незримым, добрым, нравственным путем, хочешь быть перед ним чистым и милостивым? Сдуть грязь и пыль со своей любви, покаяться за то, что полюбил демона? — Сюэ Ян улыбался, но улыбка эта была острой, вспарывающей что-то изнутри. — Как удобно, даочжан. Ты снова останешься непорочным и безвинным. Твои руки будут чисты, а сердце не запятнано жестоким убийцей. — Ни тебя, ни мою любовь к тебе невозможно оправдать, — покачал головой Сяо Синчэнь. — Ты — тот, кто ты есть, как и я. Оправдывать Сюэ Яна перед своим сердцем, все равно что перевоспитывать ветер, управлять погодой или временем. Пытаться объяснить тигру, что тому нельзя ловить косулю. Осторожно гладить нож и ожидать, когда же его острие вспорет кожу. Откуда в Сюэ Яне эта властная, неподатливая жажда быть тем, кем он быть может? Как у самого даочжана это не получается? Как альфе до сих пор не стало страшно… страшно от своего сердца — черного, как уголь или тушь? И почему же сам Сяо Синчэнь посчитал это сердце таким красивым, когда смотрел на него пальцами, а не глазами. Разве можно было ожидать от мира того, на что сам никогда не был способен? — Ты не понимаешь, о чем говоришь! — усмехнулся Сюэ Ян, поднимая вверх левую руку и показывая отчетливое отсутствие мизинца. — Вот что оставил мне клан Чан! Ты же помнишь ту историю про мальчика и сладости, даочжан? Ты, конечно же, не спрашивал ее продолжения — такой учтивый и деликатный… Но тем мальчиком был я! А Чан Циань был тем, кто от праздной тоски посмеялся надо мной и вдобавок ко всему переехал мою левую руку повозкой, лишил меня пальца и смешал его с грязью! Ты когда-нибудь слышал, как трескаются твои кости, Сяо Синчэнь? О, едва ли… А мне было семь! Не в силах поверить в ошеломляющую жестокость этого мира, Сяо Синчэнь в забытье и отрицании покачал головой, слушая — только слушая — как натужно захрипело сердце альфы, выдернувшее из себя правду, как ужалила его голос гневная, гнусная боль… Боль начала шириться вдоль и поперек, многоруко истрогав сердце самого даочжана, прямо там, внутри груди, проникая с дыханием и слезами. О… Как же он тогда сказал Сюэ Яну? «Теперь твоя жизнь благополучна, не стоит жить прошлым»?.. Как он вообще смог это сказать, низведя всю пережитую боль Сюэ Яна до обычной бытовой неурядицы, закрасил ее и замаскировал, наивно посчитав, голодная боль альфы напилась уже домашнего уюта, пригрелась и разомлела. Как он мог быть столь бессердечным перед чужим горем? Чудовище, завернувшееся в выборочное милосердие — вот он кто. — Мне жаль… — тихо и устало обронил Сяо Синчэнь. У него у самого заболело что-то глубиннее костей, жилы, сплетающие его душу. — И ты был в праве на месть, но зачем ты отомстил целому клану? Ты не пощадил даже прислугу! Более пятидесяти человек… Во всем был виноват только Чан Циань — ты мог бы отрубить ему пальцы, руки, да хоть пытать его и мучить… Но в чем были виноваты остальные? — А может тебе лучше спросить, сожалеют ли ублюдки из клана Чан, что сделали со мной? Этот Чан Циань даже не вспомнил меня, мальчишку, которому раздавил руку! — боль поползла по Сюэ Яну, как тысяченогая, членистая тварь, делая его страшным и угрюмым, будто бы вылепленным из первородного мрака и жестокого, проливного дождя. Глаза альфы стали отливать чужеродным, зеленоватым блеском. — Если бы мне позволили убить Чан Цианя заново… В этот раз я бы выдернул спицы из того самого колеса, которое проехалось по моему пальцу, и медленно вбивал бы их в мягкие, отвратительные глаза Чан Цианя, пока он бы не перестал орать. Не спеша, смакуя каждый противный, истошный вопль… А всему остальному клану я придумал бы пытку еще хуже! Сяо Синчэня подобная беспощадность замутила. Он впервые сталкивался с такой жестокостью, нечеловеческой и откровенно пугающей. — Сюэ Ян, меня… тошнит от тебя. — Что, опять? — холодно усмехнулся альфа. — Тебя тошнило от меня девять месяцев, завязывай уже. Вопреки всему происходящему, Сяо Синчэню пришлось зажать себе рот пальцами, чтобы между ними не высыпалось смеха. Даочжан от этого булькнул, проглатывая звуки, на что Сюэ Ян сощурился. — Тебя тошнит не от меня, а от себя — ведь это ты позволил себе спутаться с таким, как я, — Сюэ Ян подходит ближе, обдавая, как паром, обволакивая своим густым, горячим запахом — словно попал на поле полыни. Так горчит в горле. Вынуждает слушать. И скрещивает слова как клинки: — Все еще считаешь себя выше и лучше… А мне плевать на твою святую порядочность. Сколько бы раз я не убивал Чан Цианя и его отпрысков… Никогда это не будет покрывать даже сотой доли моей боли. Неужели ты не понимаешь, даочжан? Своя боль всегда ближе. Сяо Синчэнь понимал, и это понимание заставило его опустить голову — он не был так безгрешен, каким хотел его выставить Сюэ Ян. Дрожащий, внутренний свет даочжановой чистоты давно уже впитался черной, жадной душой этого альфы, поймав его в тиски, он наслаждался своим единоличным владением, не намереваясь возвращать добровольно отданное. Но Сяо Синчэнь и не собирался возвращать себе невинность — он был виноват не меньше. Он допустил это, он позволил Сюэ Яну долгое время оставаться подле, быть незамеченным и неузнанным. — Я бы понял тебя ребенком… Но ты вырос. И стал еще безжалостнее. Сюэ Ян холодно и тонко улыбнулся, его острый взгляд мгновенно опух от ярости. Неспешно он обошел даочжана, останавливаясь за его спиной — близко и тесно, вызывая головокружительные мурашки, от которых омега потерял бдительность и оказался с заломанной за спину рукой, подтянутый еще ближе к телу альфы. — Может, тебе так походить, даочжан? Я привяжу твою руку к талии, а ты будешь управляться только одной, — шепот Сюэ Яна горячими, острыми угольками царапал беззащитную кожу шеи, обнуляя все попытки Сяо Синчэня воззвать к разуму. Это его альфа, его любимый, его жизнь и смерть, так близко… Но так далеко. Вновь закипели слезы. Черные и безнадежные. На Сяо Синчэня набежали воспоминания, как они, ранее, в подобных позах путались в телах и жаре друг друга — как молоко в чернилах. Это всегда было хорошо и до чудовищного невероятно, до самых звезд и обратно. И сейчас, пару мгновений, упустив смысл сказанного, даочжан думал, что его белые тряпки задерут выше, обнажая вскипевшую кожу и… И… Нужно ли ему будет сопротивляться? Имеет ли он право на этого, своего, но чужого альфу?.. Однако ничего так и не последовало. Сюэ Ян застыл, а затем, резким движением, погрузился в шелковую реку волос даочжана носом, тронув выступивший шейный позвонок. Скользнул ниже, обдавая жаром с ног до головы, все еще не отпустив руку и заставляя Сяо Синчэня переступать с ноги на ногу от безумного… яростного… О-о, он так скучал по своему альфе. Сюэ Ян дернулся от него, убравшись быстро, как потревоженная змея. От этого стало холодно, страшно, а потом ледяной волной опустилось понимание: альфа заметил отсутствие метки. Своей собственной, которую он так щедро ему подарил. «Он сломает мне руку, а потом и шею», — обреченно подумал Сяо Синчэнь, осознавая, что это будет заслуженно. Он развернулся к Сюэ Яну, желая обнять того и крепко прижать, никуда не отпуская, не смотря ни на что: боль и ошибки прошлого, его бессердечие по отношению к окружающим, убитых и нет, собственные заповеди и устои, глупость, мрак, тоску… Зачем все это, если его альфа, его любимый человек, чувствует себя плохо? Но Сюэ Ян отвернулся от него и сам, и это было больно. — Как бы то ни было, я не собираюсь оправдываться перед тобой за совершенное. Все уже сделано, прошлое не изменить. У тебя два выхода: либо ты любишь меня таким, какой я есть, либо принимаешь меня и терпишь как отца своих детей сквозь свою тошноту и отвращение. Голос у Сюэ Яна был безжизненно тихим, спокойным, словно между ними не происходило тошнотворно честного разговора. Он все еще не поворачивался, как бы безуспешно даочжан не пытался отыскать его лицо за черной вуалью волос. Обреченные, немые звезды заплескались на дне сердца Сяо Синчэня. — Сюэ Ян, я больше не твой судья и никогда им не буду. Я не несу ответственность за твои преступления, но если кто-то посмеет тебя тронуть, я буду на твоей стороне и защищу тебя. Я… Прошу, прости меня за все мои грубые слова, Сюэ Ян. Я сказал их не с намерением тебя очернить, лишь в порыве злости, отчаяния и гнева. Мне тоже больно. Я не понимаю твоей излишней жестокости, как ты не понимаешь моей доброты. Сюэ Ян — это постоянная боль. Сердечный и душевный порок. Страшный, жгучий, красивый. Желанный. Сяо Синчэнь ничего не знал о пороках, пока не встретил этого человека в тот самый первый раз — всегда хороший, добрый и честный омега, отзывчивый заклинатель и мягкий человек. Сюэ Ян ему — полная противоположность. Альфа, твердость, строптивость, желчь и горечь. Полынь. Сквозная рана мира. Ради него даочжану хотелось вывернуться наизнанку, впитать целиком и сразу, дурея от невозможности проглотить даже песчинку его вопиюще огромного, колоссально непостижимого сходства с жизнью. — Ты все сказал? Теперь уходи, — альфа махнул рукой на выход, и двери гостеприимно зевнули, открывшись. Сюэ Ян же уселся прямо на пол, усердно делая вид, что читает какую-то тонкую рукопись. Сяо Синчэнь вновь потоптался на месте. — То, чем ты здесь занимаешься, не повредит детям? — Если бы оно вредило детям, этого бы здесь не было. Уходи. Сухо. Даочжан вздохнул и сел на пол сам. Уходить он намеревался только после того, как буря в лице Сюэ Яна перестанет назревать и грозиться опрокинуть дом. Сюэ Ян — бешеный, неуправляемый шторм, горячая, песчаная буря — моли не моли — не остановить, но Сяо Синчэнь знает свои, с трудом и во тьме найденные ходы к чужому сердцу, облитому молчаливой обидой. Он был виноват и знал это, поэтому тихо, насколько смог, даочжан на четвереньках быстро подполз к альфе и улегся на чужие бедра. Все. Можешь убивать меня, Сюэ Ян, но я отсюда не сдвинусь. Сюэ Ян отбросил в сторону листы и низко, отталкивающе зарычал: вскипевшее за грудиной страшное рычание, взбурлившее его кадык, было направлено на то, чтобы напугать омегу и прогнать его, и Сяо Синчэнь от неожиданности действительно резко вскинулся, с волнением заглядывая в лицо альфы. Вязко в ушах запекся его рык. Никогда еще Сюэ Ян так его не прогонял, никогда… не отталкивал так упорно и бессердечно. Даочжан знал причину, и это позволяло ему удерживать свои чувства на плаву. Он потянулся к Сюэ Яну и влепил в уголок его губ губы свои — со всей своей дурной головой и немилосердным языком. Альфа опешил. — Мой альфа расстроен… Этот скромный омега хочет его утешить. Уголок губ Сюэ Яна дрогнул. Мило и беззащитно, но тут же опустился. — Не подлизывайся, даочжан, — хмыкнул альфа, — сходи лучше покорми щенков. Там от тебя будет больше пользы. Сяо Синчэнь улыбнулся: Сюэ Ян звучал куда более привычно, лукаво и медово, отчего внутри сердца растеклось сладкой истомой. Он быстро схватил альфу за голову двумя ладонями, потерся носом о нос, получил еще один предупреждающий рык и, наконец, облегченно удалился в детскую.

***

Вечером, в полутьме спальни, даочжан устало перебирал в уме, словно гонял мысли по лабиринту, все случившееся. Он был вымотан и изношен, истощен до самой крайности, а Сюэ Ян не разговаривал с ним весь день. Точнее, он прятался в своей мастерской, пару раз лениво выполз из нее, чтобы глянуть на детей, а потом вновь запирался и молчаливо, тихо пыхтел изнутри. Сяо Синчэнь и не ждал, что сегодня будет спать не один, но альфа неожиданно возник около кровати, безмолвствуя и чернея, как флаг-приманка. Он лег и бессовестно, до сладкой дрожи прижал даочжана к своей обнаженной груди спиной. Сяо Синчэнь поперхнулся и принялся себя утешать. «Запомни, Сюэ Ян боится тебя больше, чем ты его», — воодушевился даочжан, и, не оставшись в долгу, прижался ближе. Как же вкусно, по-родному горько пах Сюэ Ян… Его лихорадочно горячая рука на талии, хаотично пробравшаяся после под нательную рубашку, к самому пупку и шраму под ним. Как он нагло нежен, когда мягко и не больно вонзает в шею острия клыков, притираясь ближе, принюхиваясь, но не кусая в полную силу. Сяо Синчэнь пропускает момент, когда стоило бы прикинуться кулем с мукой, и слышит горькое: — Ты убрал мою метку. Зачем же ты так, даочжан… Я же тоже живой, я же тоже чувствую… Сяо Синчэнь жмурится и не может найти слов от раскаленной, отчаянной боли. Почему каждое его слово и действие ранит самого дорогого, близкого ему человека так сильно? Как с этим ему после жить? — Ты сказал, что теперь я омега Сюэ Яна. И метка моя должна быть от тебя, а не от безымянного альфы, — твердо, насколько получается, говорит даочжан и глубоко вздыхает. Сюэ Ян молчит, его рука странно, пряно двигается, выныривает из теплоты под одеждой и упругим, крепким обхватом сжимает высокую даочжанову шею. Нехватка воздуха свирепо жалит гортань. — О, даочжан… — лицо Сюэ Яна над собой в темноте видится нечетко и смазано, но рука на собственной шее никуда не пропадает, давит сильнее, будто собираясь переломить ее, как бесконечно хрупкий белый стебель. — Самонадеянно считаешь, что ты ее заслужишь? Вкрадчивый шепот Сюэ Яна, темнота подбирались к раскиданным рукам Сяо Синчэня, будто бы раздевая его до того полуобморочного, оголенного состояния ужасной, страшной страсти — вмиг, как пожар, на даочжана обрушились воспоминания о том, сколько всего они с этим альфой сделали в темноте. Зачали детей. От этих мыслей… до бесформенности горячих — омегу обдало кипятком, заставило воспламениться в руке Сюэ Яна, да так, что того должно было обжарить. Но рука не исчезла, Сюэ Ян с радостью засунул бы ее в огонь, если бы это означало его потушить и уничтожить. — Я постараюсь, — тихо говорит омега и пытается угнаться за настроением Сюэ Яна или хотя бы понять его намерения. — Я не собираюсь отказываться от тебя, что бы ты себе не надумал — я все равно останусь рядом и буду твоим. — Вот как? — альфа улыбается, и тяжелая рука пропадает с кожи. Дышать становится легче, мыслить — острее. — Помнится, этому даочжану так не терпелось увидеть мой печальный конец. Но пока что тебе, Сяо Синчэнь, удалось его только подержать во рту. Сюэ Ян никуда не убрался — навалился поверх, наискось, будто перечеркнув молочную, лунную белоснежность сяосинчэневой вседозволенности собой — черным и горячим. Ухмылка в блеклом свете ночи стала вытянутой, как веревка. — Жаль, что так мало раз, — с грустью произнес даочжан, радуясь, что его горящие щеки съел мрак. — Что?! — Что? Сюэ Ян молчал ровно пару секунд, после чего оглушительно рассмеялся. Сильный, будто жженый, раскатистый смех — ядреный и пряный. На душе от него всегда становилось легче и веселее. Альфа, однако, смеялся так, что завалился на спину, а после — через край кровати, куда-то в рыхлую, прохладную тьму, покрывающую пол. Сяо Синчэнь сел и сам, склоняясь и пытаясь по звукам отыскать Сюэ Яна и затащить обратно. Но тот появился быстрее, прилег на край постели головой и смешливо фыркнул: — Если дети унаследуют твое чувство юмора, этот мир станет не таким мерзким в будущем. — Мы можем делать его менее мерзким постоянно, — улыбнулся даочжан и помог альфе вернуться на кровать. Тот свесил ноги, беспечно ими болтая, насколько мог, и с радостным оскалом впился взглядом в лицо Сяо Синчэня, как в сладость. — Что ты имеешь в виду, даочжан? — Можем завести еще ребенка, — Сяо Синчэню пришлось перехватить альфу поперек живота, когда тот поспешно попытался скрыться во тьму, ворча и извиваясь, как угорь. Приглаживая где попало рукой, даочжан утащил сопротивляющегося Сюэ Яна обратно, утихомиривая с помощью ласк, рук и быстрых пояснений: — Не сейчас… Потом. Потом. Через несколько лет… Сюэ Ян, наконец, замер, сложил руки на груди и выглядел весьма забавно: обиженно, свирепо и одновременно с этим мило из-за того, что спиной грел даочжану колени. Черная, пушистая сажа. С клыками. Ими он покусывал даочжану руку, пытаясь от нее избавиться. Та опоясала его где-то под шеей, берегла ключицы и отчаянное, горячее сердцебиение за всей твердой грудиной. — Ты невозможный!.. — ужасался он, где-то из сумрака, звуча притворно напугано. — Если бы мне раньше сказали, что ты за чудовище, я бы позволил закопать себя живьем от тебя подальше. Сяо Синчэнь засмеялся, а потом осознал, что Сюэ Ян вряд ли шутил… В извинении он погладил умную, очаровательную голову с той нежностью, на которую был способен только рядом со своим альфой. — Ты действительно планируешь через несколько лет остаться рядом со мной?.. Не смотря ни на что?.. Та затаенная горечь, припрятанная за клыкастой ухмылкой, безнадежная и пугающая, осколок, вошедший прямо в сердце — от него Сяо Синчэнь на мгновение перестал дышать. Как потеряно, напугано и ужасно беззащитно было это черное, маленькое сердце, приютившееся в груди Сюэ Яна? Кто его так… Даочжан теперь знал, кто, но все еще не мог поверить, что подобное действительно происходило. Не на устрашающих словах наставницы, а взаправду. Мир был тяжелым и жестоким местом, его зубы крошили плоть и кости, человеческие жизни и судьбы. Но Сюэ Яна омега ему не отдаст. Ухватив альфу покрепче, Сяо Синчэнь утащил его под одеяло, обнимая и не позволяя вырваться из бережно пугающих объятий. — Конечно, Сюэ Ян, — он кивнул в чужую макушку и поцеловал ниже, там, где чернота волос сменялась белоснежностью кожи. Горькие пряди защекотали нос и щеки, но Сяо Синчэнь был этому до безмятежности рад. — Мы прожили столько лет вместе… И хорошо ведь жили, правда?.. Если тебе плохо со мной, я не посмею тебя удерживать, но… если нет… если нравлюсь как омега… как человек… хоть немного… навсегда мое сердце с тобой. Сюэ Ян фыркнул и ничего не ответил. И черная ночь вгрызлась в его легкий, облегченный выдох.