Тонкая кость и черная кровь

Сюэ Ян проснулся один. Неумолимый язык ночной охоты слизал Сяо Синчэня с кровати еще пару часов назад. Сквозь дрему Сюэ Ян услышал, как попытался выпутаться из черных рук даочжан, и подумал жесткой стежкой крохотное и сонное «да идить ты на хуй!», прижал омегу теснее, обратно, в сладость тепла… Но Сяо Синчэнь все равно выскользнул, ловко, как малек в воде. И исчез в утренней, смурой мгле белым, проворным призраком. С тех пор, как к даочжану вернулось зрение, прошла неделя. Сяо Синчэнь, меланхолично вежливый, зубоскально острый, никуда не девался, сосуществуя с альфой мирно и покладисто, с неизменным налетом очаровательно белоснежного уныния. Видимо, никак не мог в своей голове что-то сложить, но Сюэ Ян его не торопил. Жар постели — веское оправдание сюэянового ленивого лежания — все еще хранил их обоюдные запахи, пропитавшие его насквозь. В нос то и дело забивался запах даочжана, почему-то округлый и ласковый, приветливый, словно шелк. Сюэ Ян уткнулся носом в то место, где ранее спал Сяо Синчэнь, погладил поверх ладонью, разгоняя несуществующие витки аромата, так и не открыв глаз. Ебанный даочжан пах до омерзения заманчиво. Прежде, чем Сюэ Ян начал бы лизать простынь в попытке сожрать этот запах и его обладателя, он оторвал себя от постели. Это было мучительно — прямо, как не обнаружить Сяо Синчэня в доме. Этот доброхот и заступник — словом, долбоеб — опять пропадал на ночной охоте, игнорируя другую темную живность в лице Сюэ Яна. Но Сюэ Ян не отчаивался, позевывая и завязывая верхний халат на голое тело, он неспешным движением переполз в детскую. Дети спали, погруженные в сон висящим над ними талисманом, от которого исходил нежный, лунный свет — Сяо Синчэнь оставлял такие, когда отправлялся куда-либо на неизведанное количество времени. Талисман искусственно продлевал сон, не причиняя никакого вреда, но заигрывать с ним не стоило тоже. Даочжан делал эти талисманы сам: хоть чему-то должны же были научить этого неугомонного омегу на горе. Зато Сюэ Яна научили защищать свое: вся детская была насквозь прошита заклинаниями, обеспечивающими безопасность от любой злобной или нет твари. Он сам устанавливал защитные барьеры, следил за ними и зорко выцеживал из книжек любую информацию, которая могла бы пригодиться в подобном деле. Дети заклинателей, а в особенности маленькие, переполненные хаотичным сплетением энергии ян альфы, были самым лакомым куском для темных существ. Его дети такие беззащитные… Две крохотные, белые жемчужины, похожие друг на друга до безобразия — Сюэ Ян не знал, кто из них Юй, а кто Янь, и в сущности ему было плевать — он любил их непредвзято и безукоризненно. Так странно. Мягкие и голопузые из-за задравшихся рубашечек. Сюэ Ян щекочет пальцами один из кругло подставленных животиков и не слышит характерного, привычного молочного хихиканья, так похожего на хихиканье самого Сяо Синчэня, когда целуешь его в безобидное, нежное место. — Ваша мамаша опять нас бросила, — вздыхает Сюэ Ян, убирая от детей руку. Он любит, когда они цепляются за него своими маленькими пальцами и пытаются сказать что-то на своем детском, нелепо, уморительно бестолковом языке — это до крайности щепетильное зрелище, больше нежности, чем неуклюжести. Или когда тащат в рот его волосы, бусину на шее, когда пытаются завладеть его вниманием, отвлекая от слабых укусов за кожу. Они пробуют своего отца на вкус и радостно смеются: кажется, он им нравится. Это забавно: Сюэ Ян не помнит, что бы он кому-то еще так нравился. Смехотворно искренне, до обнаженности честно и наивно. Несуразно. Просто за то, что он… есть, за то, что он — это он. Ответной нежности в Сюэ Яне чуть больше, чем в кухонном ноже, но все, что у него есть, драгоценный, скудный запас — он отдает своим детям. Альфа даже умудряется поделиться с ними конфетами. Это единственная материальная вещь, которую он может сейчас им дать, за исключением одежды, еды и дома, предметов, которые безличны и совершенно не несут в себе намек на родительскую любовь — по крайней мере, Сюэ Яну кажется, что сладости справятся с этим лучше. Хорошо, что об этом не узнал Сяо Синчэнь — о, он будет категорически не согласен. В ходе спора он, скорее всего, нарежет Сюэ Яна на нитки и сошьет из них рубашечки для детей. Кожаные, милые рубашечки из босяка и пакостника Куйчжоу. Прелестно. — Вы похорошели, — вновь продолжает Сюэ Ян увлекательную беседу со своими детьми. В конце концов, они одни из лучших собеседников на его памяти, даже Сяо Синчэнь стоит по списку ниже. — Когда вы родились, то выли как демоны, а выглядели страшнее разложившихся гулей… Но мне пришлось врать вашей мамке, что вы чудеснее магнолии, усыпанной солнечными лучами. Теперь он, правда, сам вас видит… Вы ему нравитесь. Еще бы!.. Вы ведь так похожи на меня, когда вырастете — станете писанными красавцами… Только не влюбляйтесь в омег, одетых в белое. Это же ужасно! Надо им запретить носить такие маскирующие одежки! Как не сниму этот белый хлопок, а под ним — чудовище! Пиявка. Глиста. Тощая, вредная, упрямая глиста. Черным огнем облизнуло мысли, откуда-то снизу поднялось вскипающим, злым: в последнюю ссору Сяо Синчэнь умудрился заявить, что его тошнит от Сюэ Яна. Ну надо же. Неуступчивость холода, сквозящая в словах даочжана, ничуть не остужает ретивой ярости и насмешки: последний раз он трахал омегу, когда тот уже был брюхатым, не мог же он забеременеть еще раз? Хотя если это касается Сяо Синчэня, Сюэ Ян предпочел бы ничему не удивляться. Странно, что тот сразу не родил ему Лао-цзы. Дихотомия мировоззрения Сяо Синчэня, не предусматривающая оттенков, переходов, досадных исключений, мрачно ошеломляла Сюэ Яна, привыкшего мир воспринимать целостно, пропуская сквозь сознание как через окно: постигая несовершенства и несправедливость, красоту и благочестие, не вынося при этом ни тем, ни другим морального вердикта. У даочжана ты мог быть либо добрым, либо мертвым, набор вариантов был ограничен его несправедливо и уныло узким моральным горизонтом. Как он вообще так жил? Умытый своей жестокой справедливостью до той степени, что стер собственный лик и собственные взгляды. Пропитался какой-то настырной, невыносимой строптивостью в получении эгоистичного счастья, даруя всем вокруг, кроме самого себя, безостановочную, непогрешимую правильность. Тьфу. Изнеженное сознание Сяо Синчэня, ранящееся о любой плохо затупленный выступ окружающей реальности, после — кровоточащее и оттого хмурое, трагичное, не допускающее хитростей и изъянов, черных пятен вызывало ярое непонимание, все в самом Сюэ Яне было прямо и просто, насквозь. Он не понимал Сяо Синчэня настолько, что часто ловил себя на мысли: вскрыть острым языком его кожу, вылакать черной, жадной пастью внутренности, чтобы разобраться, выяснить, как — ну как, блять? — устроен этот дурной даочжан. И как он вообще себе в голову подложил мысль о детях? Сяо Синчэню, небось, только после сошествия с горы сказали, что он омега и может носить дитя. Все остальное было для него под строжайшим, моральным запретом. А тут… Сам!.. Сюэ Ян еще свежо помнил тот разговор — несколько лет назад, они все еще ютились в дохлом похоронном доме, дышащем непочиненной крышей и ночами стекающем светом звезд сквозь нее же. Альфа вырезал из яблок румяных, круглобоких кроликов, нарвав по осенней спелости красные плоды из чьего-то сада. Сяо Синчэнь, как всегда, облитый скукой праведности, будто белым хлопком, сел возле. На монохромном фоне даочжана его смущение было особенно ярко и заметно. — Я хочу ребенка. Нож откусил кроличье ухо, и то, сладко пахнув, плюхнулось наземь. Безжалостная, вопиющая прямолинейность ужасает Сюэ Яна. Как даочжан так может… Как может плевать собственным сердцем альфе в руки, позволяя чужим пальцам иглой сцарапывать с красных граней, штрих за штрихом, накипевшую за годы броню. А была ли она? Или Сяо Синчэнь всегда позволял купаться в своем сердце, как в прохладной речке по зною?.. — На ужин или для постельных утех? — на всякий случай уточняет Сюэ Ян. Чудится, что ответ даочжана ему не понравится. — Нашего, мой альфа, — тихо смеется это белое чудовище, прячась за рукавом, которым все равно не смажешь мягкие, смешливые уголки губ. — Твоего и моего. Сюэ Ян подвисает. Подвисает, будто схваченный огромным крюком за основание, в бесконтрольном пространстве, голый до сердцевины, от которой разбежались куда попало все мысли. Нож Сюэ Ян убирает подальше, чтобы избежать дурманящего искушения всадить его по рукоять Сяо Синчэню в горло. — Ты понимаешь, что такое ребенок? — спрашивает он в итоге, нервно кусая яблочного кролика за зад и не добавляя невопросительное «еблан». Все-таки Сяо Синчэня он иногда потрахивает, стоит быть поласковее. — Да, понимаю, и я готов к этому, морально и физически. Сюэ Ян смотрит в белоликое пятно, перечеркнутое прямой повязкой и напряженно думает: экий ты… Как он умудрился такие — такие! — мысли вынашивать под носом Сюэ Яна, как он посмел даже подумать… От негодующей ярости альфа трясет головой, будто отгоняя морок или досадных мух. Может, Сяо Синчэнь как раз окажется морочащей голову досадной мухой… Но тот оказывается монолитно неумолимой стеной, упрямой до самого последнего камня. Он хочет запутаться в Сюэ Яне, пустить в него корни до конца жизни — это легкий способ, свойственный влюбленным омегам, но неужели он и сам этого хочет? Лениво Сюэ Ян размышляет, не назвать бы ему свое имя, но он еще сегодня не получил конфету из белоснежных рук даочжана. Придется потерпеть. — А деньги? — У тебя есть, — безжалостно выдает Сяо Синчэнь. Сюэ Ян тянется за ножом. — Это на конфеты, — принимаясь вырезать еще одного кролика, отрубает альфа. — Ты можешь купить на них целый дом конфет. — Тебя не учили, что считать чужие деньги — неприлично? — Мы теперь пара, — Сяо Синчэнь, бессердечное чудовище, оплетает черную талию своими невозможно нежными руками и приваливается — горячий, смешной, абсурдный, о..! — к плечу. — У нас все общее. Хрена с два. Сюэ Ян не готов делить тоскливую, докучливую тяжесть бытия напополам с беспримесной, моральной справедливостью, беззастенчивой и оглушающей. И уж тем более не готов делить… — Ага, и брюхатыми мы тоже будем сообща? — огрызается он. — Четыре с половиной месяца ты таскаешь, остальное — я? А ну-ка, иди на хуй! — Я туда и собираюсь, но… «Чудовище!» — вопит Сюэ Ян, онемев от оплетающего конечности шока. — …обещай подумать, ладно? Все же, я обещал тебе семью, самое время подумать о ней. И трется, зараза, так ласково о грудь Сюэ Яна, маркируя своим запахом, чтобы каждая паскуда в городе И знала о паре альфы. Это невыносимо — Сяо Синчэня приходится осторожно от себя отжать. Тот кривит губы, сам не понимая, какую эмоцию должен изобразить, чтобы всем было хорошо, но молчит. Трепетно так молчит, красноречиво. — Это сейчас ты говоришь или твоя подступающая течка? — интересуется Сюэ Ян, уложившись на это белое, очаровательное нечто. Мягко потирается носом о высокую шею, вдоль остро бьющегося пульса. Прихватывает его клыками, замирая от мучительного восторга: закуси сильнее, потяни, выпусти кровь, уткнись в нее, горячую, пышущую остаточной жизнью, лакая проблески праведности, и не будет никакого глупейшего разговора о семье. Семья. Будто бы Сюэ Ян знает, что это такое. А если бы и знал — давно бы позабыл. «Может, свалить в лес? — безрадостно думает Сюэ Ян. — Но Сяо Синчэнь меня и там выследит. По запаху, блять. С дерева стащит, из норы выкопает. Снимет штаны, оседлает и будет делать свои грязные, сволочные, сучьи делишки…» — Я, — вздрагивает телом и голосом Сяо Синчэнь. — У тебя есть время подумать, и если ответ окажется положительным, мы можем попробовать, когда она наступит. Вряд ли я смогу понести сразу же, но лучше определиться уже сейчас. Мне еще нужно будет поговорить с А-Цин. — А с ней-то зачем? — изумляется Сюэ Ян. Он так удобно успел забыть о ее существовании на пару часов. — Она живет с нами. Должны же мы поставить ее в известность и хотя бы узнать ее мнение на этой счет. — Ага-ага, а потом ты на рынок отправишься тамошних продавцов спрашивать, не против ли они того, чтобы ты ходил брюхатым? По пути не хочешь заглянуть к наставнице, у нее разрешения спросить? — ворчит альфа, пока тянет ворот даочжана и обнажает преступно тонкую ключицу — и куда ему-то ребенка носить? Тот либо дитя доконает в утробе, либо дитя его при рождении. Но Сяо Синчэнь только кажется хрупким, и Сюэ Ян об этом осведомлен. Показная хрупкость, как у солнечного луча, способного заставлять расцветать сады — внутри тела сердцевина у него жаркая и крепкая, с ласковой, но сильной душой. Даочжан нежно улыбается, поправляет рукой альфе волосы, невесомо целует в лоб. Сюэ Ян хмурится. Он испортит эту счастливую рожу. — А ты не подумал, что я могу тебя после с приплодом бросить? Нет, конечно, даочжан о таком не думал, если судить по его лицу — точнее, по его останкам, лишенным глаз — скорбная немощь непонимания залегла прямо на белом полотне. У Сяо Синчэня, скорее всего, не было даже подозрений, что кто-то, после таких откровений души и тела, посмеет допустить мысль об уходе, когда один к другому прикипел, как нагар. — В любом случае я беру все риски и ответственность на себя. И большую часть заботы и воспитания, если ты этого не хочешь. Ага. Удумал вырастить еще одного, наглухо отбитого затасканной моралью маленького даочжанчика. Нахрен. Сюэ Ян на такое категорически не согласен. Мир не выдержит двух праведно слепых остолопов. И как ему в голову это пришло? Как закралась мысль о ребенке? Как это у него там в сердце — вскипело, взбурлило от любви и ее томления, будто в нутро опрокинуло жидким огнем? Наверное, такое бывает, когда чужая голова скроена по-иному, шиворот-навыворот, когда все совершенно другое, непонятливо скользящее мимо. Внимаешь и будто слышишь речь на чужом языке. Может, у Сяо Синчэня в голове солома? Безжалостно пустой горох. Сюэ Ян знает, что этот разговор — тоже пустое. Как бы даочжан не ухищрялся, пытаясь схватить сердцевину альфы своими прелыми, паучьими пальцами, ничего не получится. Безликое и белое, странное чудовище не сможет выносить его дитя. Но за этим интересно наблюдать. Любовь Сяо Синчэня, вывернутая на острие, на самом кончике, кровоточащая и пугающая обнаженностью, вынуждающая его быть покорным и всепрощающим. Откровенная покорность… Подкупающая, всесильная, жертвенная. Как, оказывается, легко поставить Сяо Синчэня на колени, когда ты его возлюбленный, а не враг. С какой охотой он наклоняет голову, обнажая бесконечно белую шею, область для метки, как безмолвно умоляет о ней, сладкий — такой сладкий — в своей чистой мякоти. Как нежно и горячо преподносит свое тело, будто пергамент, просящий о заполнении — о, оставленные следы напоминают вино на снегу — и Сюэ Ян мнет это податливое, охотное, доверительное, изменяет, как ему вздумается, наносит непоправимый ущерб и забирает то, что ему отдают с такой жаждой и нетерпением. Какой же даочжан порочный в своей непорочности. Монотонность сладости, не переходящая в скучную пресность, не насыщаемая и не отталкивающая — мед, море меда, топкость и рыхлость сахаристой структуры. Сюэ Ян — многорукая, многоногая и многоликая темная тварь — в нем вязнет, не будучи даже мухой. В острой, лихорадочной тесноте даочжанова тела было очень хорошо, к ней добавлялись жар души и пламя речей, горячее сердцебиение и ретивая, пышная, отвратительно честная страсть: Сяо Синчэнь хотел не сюэянов умопомрачительный член и даже не безупречное тело, Сяо Синчэнь хотел Сюэ Яна всего. Родинки, клыки, черную сажу слов, вязко прикипевшую к красному, лихому языку. Тьму души и свет золотого ядра, кое-как, криво-косо, но сложенного внизу живота, не такого мощного, как у самого Сяо Синчэня, которого, наверняка, на горе кормили духовной энергией с миски. Поэтому даочжан был так болезненно нежен и угрюмо, до боли тонок, и даже сердце у него — сердце — страшное, пугающее слово! — было лебединой косточкой. Звезда, упавшая в океан: взрыв, вспышка, оцепенение, хаос. Буря и шторм. Смывающий и омывающий черное, горячее сердце, остужающий огонь ненависти. Как Сюэ Ян, оказывается, быстро привык к этой белой, тонкой, сладкой кости… С надломами и трещинами, которые было любопытно вылизывать и ковырять языком, пока те не становились шире и глубже. А после перестало быть интересно и это. Кость, убаюканная неусыпной бдительностью, присмирела и была крепко сжата в острозубой, сюэяновой пасти. Неукротимая молниеносность Сяо Синчэня на ночной охоте была так же сладко воспринята Сюэ Яном, как и даочжанова ласковая нежность, вскрытая только между ними наедине. Как же легко было обнажить этого омегу, будто спелый плод от кожуры, вложить себе в ладони и съесть. В Сяо Синчэне этой бестолковой нежности с глубину океана, зачерпывай хоть ведрами и всегда будешь сыт. Иногда Сюэ Яну кажется, что возьми он чуть больше привычного — утонет. Это так странно, так упоительно смешно и… больно. Сяо Синчэнь видит в Сюэ Яне человека, которого можно любить. Всецелостно, всепоглощающе, зарываясь белым носом в каждые выемку и изъян, целуя беглые, кровоточащие шрамы на теле и душе, любить как равного себе, любить как имеющего определенную ценность. Не чураться и не отгонять от себя, как животное или сволочь, темную, ужасающую, уродливую тварь. Этого мало, думается Сюэ Яну, чтобы остудить его простуженную жизнью жажду к мести. Этого мало, Сяо Синчэнь должен вкусить сполна. Пришла пора сказать ему свое имя и уничтожить его любимого человека, показать, что того никогда не существовало в природе вещей. Но когда Сяо Синчэнь, трепетно белоснежный, как первый снег, лежит, отяжелев от страсти и ее последствий, с раскиданными руками и бедрами — опороченная, но намоленная святыня — богохульно, скандально горячий с жаркой, сладкой сердцевиной, которую хочется, можется целовать губами и языком, Сюэ Ян дает им еще немного времени вместе. …А после он лежит рядом. Из окна похоронного дома падает, как струя муки, пушистый, лунный свет, щекочущий пол и кожу даочжана, его черные, шелковые волосы. Лежит тихо и смирено, пережевывая остатки пронзающего наслаждения и слышит — остро, болезненно слышит — как захлебывается кровью сердце, напуганное и дрожащее. Что если сейчас, через минуту, бледноротая, тающая в перине восхода луна слижет любой намек на это бесшумное умиротворение, его белую кость унесет с собой, за грань ночи? Что тогда делать Сюэ Яну… Как ему… как ему идти дальше? Одному. Будто бы эта дурацкая лунная мука попала в самого Сюэ Яна, смешав внутренности в жидкий, упругий комок теста, сырой и ужасающий тяжестью. Не сдвинуться, не встать, не уйти — и даже мысли об этом прохватывают глотку, как морозный воздух. В Сяо Синчэне нужно — преступно холодное размышление — найти изъяны и вмятины, углубления, которые необходимо заполнить им, Сюэ Яном. Вгрызться в кость, оставить в ней клыки — никто и никогда не посмеет его забрать, бледного и тонкого, как свет. Настырная, кропотливая, крошащая сердце мысль. Ребенок… Ребенок бы привязал даочжана. Он стал бы оправданием, стал защитой, несокрушимая броня, в которую сможет облачиться Сюэ Ян. Сяо Синчэнь никогда не посмеет убить отца своего дитя — ведь верно? Ему не хватит сил на это, оставить свое собственное чадо без родителя, а себя обречь на эту неподъемную, давящую вину. Но если бы все было так просто… Есть кое-что, о чем Сюэ Ян не говорит безликому святоше — и даже себе. Наверное, если начинаешь следовать темному пути и трахаться одновременно, то чего-то подобного и следует ожидать. Жаль, Сюэ Ян не успел поинтересоваться об этом у Вэй Усяня — презабавный бы вышел разговор. Темный путь разрушает душу и тело — какая наглость с его стороны, щерится Сюэ Ян. Ничего удивительного, что даочжан не несет ни с первого раза, ни со второго и даже ни с третьего. «Умойся своей поганой, смрадной кровью», — злорадно думает Сюэ Ян, наблюдая, как кровоточат слепые глазницы. Даочжан в своем горе и неспособности зачать — обнажен и уязвим, мягкое сосредоточие боли, которую ковырять можно даже пальцем, не прибегая к лишним инструментам и изяществам пыток. Драма без покрова, Сяо Синчэнь ищет у него поддержки и защиты, нежно притираясь, боясь, что его такого, дефективного, пустого, прогонят прочь — это даже смешно и сладко, смотреть, как унижен и раздавлен горестью его бывший враг. Сяо Синчэнь забавный омега, ведь пытается найти изъян в себе — о, предсказуемо — он пьет какие-то отвары, много медитирует и странно манипулирует своей ци, до чего Сюэ Яну — предсказуемо — нет дела. Беременные омеги абсолютно капризны и непредсказуемы, но омеги, желающие стать брюхатыми — это тотальное нарушение привычного ритма бытия, невозможная вероятность из-за сбивчивости своих решений, перечеркивающих гармоничное существование всего и вся. Поэтому Сюэ Ян не удивляется, когда даочжан предлагает уйти из города И. Город И — скотомогильник, гниет, как отрубленная конечность. Позабытый богами, зловоние темной энергии как сердцевина. Зачинать в нем детей, растить их — преступление и убийство, почти что продавать души даром в Преисподнюю. Сюэ Ян оставляет его за плечами равнодушно, как пепел, и тащит Сяо Синчэня подальше — ему чудится, останься они еще немного, и произошло бы что-то страшнее зачатия, невообразимо неприглядный спектакль, после которого пришлось бы насильно снять маску. Горы трупов, подсоленные невинной кровью — холодное, непрожаренное блюдо — Сюэ Ян оставляет там же. Может быть, однажды он лениво напомнит о них даочжану. Они путешествуют втроем, А-Цин, бешеная и неуправляемая, до которой невозможно добраться, чтобы завязать ей язык, тоже с ними. Но Сюэ Яна больше беспокоит сам Сяо Синчэнь и его невыносимая жажда кого-то породить. Это странно, это пугает, это выбивает из сил: Сюэ Ян впервые не может разобраться, что творится в чужой душе, обнаженной и горячей, говорящей с ним и о нем прямо и честно. Он хочет семью? С Сюэ Яном? Он хочет… Хочет… Что этот, луноподобный, горечь и сладость, ищет? Куда он так целеустремленно идет? Неужели он там, за каждым поворотом, за каждым шепотом трав и звезд, за каждой беглой улыбкой и украденным у самого себя поцелуем, ищет… Ищет дом? Неужели даочжан найдет его? Найдет и… И покажет Сюэ Яну? Нет — ужасающе тяжелая, отвратительно вспарывающая мозг мысль — не Сюэ Яну. Необычная жажда, несвойственная тем, кому нечего терять: Сяо Синчэнь принадлежит не Сюэ Яну, а безымянному альфе. С ним он хочет семью, ему готов родить ребенка, его успокаивает и нежит, и томяще, отвратительно беспорочно целует. Впервые Сюэ Ян крадет у самого себя и желает разобраться не с кем-то, не с этим упертым святошей — а с самим собой. Покорно снять личину, глупую и ненужную, ведь его, нагого, уже истрогали сердцем. Еще есть время оставить все это, думает Сюэ Ян в очередном городе. Можно бросить Сяо Синчэня с его ненаглядной Слепышкой, затеряться в толпе, исчезнуть, раствориться в людском море, как очередная, заурядная капля. Показать даочжану, каким хитрым, изворотливым, обманчивым и болезненным может быть этот мир — как те самые сладости, за которые он заплатил пальцем. Уничтожить его сердце, стерев его в красную пыль, оставить одного, ничего не понимающего… Голого душой. Ранимого, уязвимого и до страшного, до пугающего… Сяо Синчэню нравится в Ланьи — город находится возле широкой, бойкой реки, опоясавшей тот синей, живой лентой. Даочжан говорит что-то про прекрасное расположение, вольность и тихий, речной запах и звук. Сюэ Яну ничего не остается, как отыскать им дом. В ходе торгов за него цена катастрофически падает до смешной привычной сюэяновой методикой: пара кинжалов и Цзянцзай легко сбивают спесь с кого угодно. Это смешно, как Сюэ Ян быстро привыкает к обстановке, будто бы та путешествовала вместе с ними — новый дом через день из-за мелькающего, как блуждающий огонек, Сяо Синчэня приобретает черты похоронного — правда, с хорошей крышей и теплом. Странное, булькающее, как в отваре, тепло, почти пар — это, ненасыщаемое, кажется Сюэ Яну сладостью, обманчивой и украденной. Как будто, пытаясь обмануть Сяо Синчэня, он врет самому себе. Может быть, так и есть. Сюэ Ян знает, что никто бы не стал жить с ним вот так просто и беззащитно, как Сяо Синчэнь, толкающийся под боком, когда укладывается спать. Спит он как мертвец, и это его последние краткие всплески активности — после этого он будет лежать до рассвета, как будто альфе подложили в постель камень. Это потешно, потому что Сюэ Ян об этом знает, как и о многом другом в даочжане: как странно он ест яйца, заглотом, словно змея (он где-то услышал, что яйца способствуют плодовитости), как ужасно смеется, топя смех в рукавах, чтобы не испугать окружающих, какие милые у него ямочки на щеках, когда он просто улыбается над мрачной шуткой, какой формы его ногти, цепко хватающие сюэянову кожу, какой он отвратительный рассказчик и узнать из его историй хоть что-то просто невозможно, а уж тем более — выпытать секреты Баошань, как он любит подурачиться, словно ребенок, ловко, умело строгать деревянные украшения, но больше всего он обожает обнимать и быть обнятым, потому что слепота сужает мир до касаний и звуков. Как нежно он натягивает белые одежды на плечи, будто желая спрятать свою неопытность под ткань, как шрам — но Сюэ Яну этот шрам был по вкусу. Какой даочжан вкусный и красивый, когда отдается на растерзание страсти, и она хватает его, как бесцветный огонь, вылизывает его сдержанность и приличия. Сяо Синчэнь ужасно боится щекотки, ужасно ревнует и ужасно готовит, и самое привлекательное, что в нем есть — это сердце. Доброе, горячее, тяжелое сердце. В нем находится место и альфе, и дому, и даже еще не рожденному ребенку. Но Сюэ Ян не знает — найдется ли ему самому. Сяо Синчэнь кажется призраком, истаивающий, обманчиво слабый, и пальцы проходят сквозь него, как через ветер. И все-таки смог же как-то даочжан уцепиться за эту противную, безобразную, сухую почву жизни, остаться рядом, превозмогая трудности и лишения, расти тихонько и плести корни вокруг Сюэ Яна. В обглоданных осенью ветках путается рыжее, колкое солнце, а после — мерно горит большим, равнодушным глазом на зимнем небесном лике. Сяо Синчэнь все еще пуст и напоминает унылую глисту, выплаканной кровью из глаз которой можно умыться, как в бочке — зачем и по ком он столько плачет… Так бессильно, горько страдает. Неужели еще не созданная, не порожденная жизнь так ценна для него и любима? Так непомерна жажда объять Сюэ Яна семьей? Болит ли остротой сюэяново сердце при виде застиранной повязки и бледной грубости лица? Сюэ Яну хочется думать, что нет. Зима стаивает с крыш, и земля, чернея, как грач, вылезает из-под снежного одеяла. В прорехах сквозящего остаточным холодом времени года появляется внезапно новый Сяо Синчэнь. Луноликий Сяо Синчэнь, сияющий как обветренное солнце. Нехорошо, совсем нехорошо, подозрение Сюэ Яна прилипает к голове, как мокрый лист. Мерзко и сыро. — Милый мой, мой альфа… — сладко улыбается он, и эту сладость желудок Сюэ Яна принимать не хочет до тошноты. — Я тебе язык вырву, — брякает от страха альфа. Конечно нет. Ему нравится язык Сяо Синчэня: мягкий, решительный, влажный, нежный. Иногда несущий чушь, но это поддается корректировке. Даочжан не обижается, ему, кажется, вовсе не интересен этот орган — самый главный-то в другой стороне. — У нас будет двойня. «Не зачитывай мне смертный приговор с такой счастливой рожей, сраный ты святоша», — прогрызает вмиг отупевшее сознание единственная мысль. Сюэ Ян смотрит на радостную белизну лица, на мягкие, пышные губы и всего Сяо Синчэня разом, как будто видит его издалека, смытой в океан торжественной звездой. Рядом с таким светлоликим даочжаном меркнет солнце, глупое и тусклое. Мир тоже как-то отключается от Сюэ Яна, его отголоски альфа ловит невнятным шестым чувством. А Сяо Синчэнь жмет свою мерзкую, худущую руку к животу, как будто там — уже — есть что-то драгоценное. Засунуть бы в тебя язык, Сяо Синчэнь, длинный, да вылизать этих нерожденных ублюдков, пока они не выпили тебя через соломинку, которой привязаны к твоему телу. Вырвать твое лоно, сунув кулак внутрь, сжать и раздавить, как гниль, матку с этими несчастными, выкраденными под носом у жизни и богов щенками… Опомнись, ты родишь демону — демонов. Размножишь зло. Мысли — уродующая сознание рана. Сюэ Ян привык думать честно и больно. Что ему еще думать, когда омега, схвативший его и доставивший на суд, сейчас носит его детей. — Не у нас, а у тебя, — наконец, отмерзает Сюэ Ян. И встает. Сяо Синчэнь поспешно встает тоже, как будто его желание остановить альфу вообще будет учитываться. — Ты куда? — нервно дрожит звуками даочжан. — Ну так я говорил: с приплодом брошу. Ты мне зачем теперь, круглый, нужен будешь? Даочжан все принимает настолько близко, что эта теснота скоро раздавит ему сердце: глазницы уже и так начинают подтекать. Сюэ Ян вздыхает. — Дай мне подышать без твоей блаженной рожи. Скиснуть можно. На улицу я, — буркает он и слабо, одной рукой, как-то деловито, приобнимает Сяо Синчэня. Тот ожидаемо вцепляется в него и, судя по крепости захвата, собирается провести так остаток жизни. Сюэ Ян морщится. — Я неебически рад, а теперь можно я пойду? Ты хороший омега и хорошо постарался. Сяо Синчэнь скромно улыбается, пряча улыбку в изгиб сюэяновой шеи, бегло целует в бешенный пульс и пытается поластиться еще. Это еще мелочи, через несколько месяцев он будет заворачивать себя Сюэ Яном, как одеялом, лишь бы ощущать его присутствие постоянно. Выпутаться из него та еще проблема, сбежать через дверь — целое приключение, в ходе которого приходится еще пару раз успокоить клятвенно-торжественно-заверительным обещанием дальше двора не уйти. Но Сюэ Яну и не надо дальше — на воздух, где дышится легче, больше, светлее, где сердце, очумевшее, не бьется под горлом и не разливается, как переполненная чаша, где не болит так сукровично и остро что-то внутри… Ни разу Сюэ Ян не испытывал такого странного, жестокого чувства, выдавливающего мозг и сердце: как ловко и лихо он умел отнимать чужие жизни, но никогда не создавать — будто бы даочжану он воду вливал, а не семя. Вспомнил, беглой, томительной стежкой, юность, когда только вскрыл этот секрет в своем теле. Ни разу не пожалел, за все в мире нужно было платить — и за темный путь тоже. Сколько он встречал и видел брюхатых омег, но после случки с собой — никогда. Иногда Сюэ Ян, все же, неспешно думал: а вдруг… Если… И захлебывался мыслью, как вином. Дак если… Если!.. Если уж кто-то и понесет, так на это потешно и глянуть. Может, даже в живых останется этот странный, не от мира сего омега, которому удалось злое сюэяново семя в себе укоренить и заставить расти. Хотя всерьез с себя Сюэ Ян ответ не стрясывал: будет — по факту и решит. Вспороть живот не так долго, когда знаешь, где именно. В голову закралась страшная, бездушная, бессимптомная мысль, равнодушное подозрение: а не принес ли ему Сяо Синчэнь чужих? Успел выловить момент, как лису-оборотня за хвост, подгадал, припрятал, метнулся на сторону и… Сюэ Ян лениво оборвал себя. Не про Сяо Синчэня это. Не про этого далекого омегу. Святая простота, он то и методов таких не знал. Это Мэн Яо, сестричка Яо, мог бы — тот двоих притащит в подоле, от двух разных, и с невинной рожей навешает всех на тебя. Сюэ Ян снова боролся с судьбой и снова выиграл. Остался с двойным призом. Как же необычно все это, как глупо и бестолково: жизнь, попытавшаяся отобрать у него еще и способность к зачатию, обкусила клыки на Сяо Синчэне. Как это оказалось до безнадежного забавно, тоскливо, раздражающе, кисло, сладко, больно, смуро, жадно, страшно, радостно… Радостно?.. Мысли, пульсирующие со скоростью сердцебиения, хаотичные и недослышанные… Небо, опухшее золотым ворохом звездных песчинок, вгрызлось светом в глаза, когда Сюэ Ян запрокинул в него голову. Может, звезды смеялись над ним, неуклюжим и мрачным? Да плевать. Если ему потребуется придушить солнце, измочить руки в крови или хотя бы сдернуть с неба пару сяосинчэнеподобных звезд — Сюэ Ян это сделает, не задумываясь. Но задумывается, стоит ли ему подлить в питье даочжана какой-нибудь яд? Он изгонит даже намек на ребенка, и Сяо Синчэнь вновь станет… Станет пустым. Израненным. Плачущим. Скучно нежным, будто бы лаской врачует чужую боль, забывая на миг о своей. Нет. Сюэ Ян окажет даочжану эту милость — выносить своих детей, милость, которую он бы не позволил ни одному другому существу. Это даже иронично, а после будет и сладко. Сюэ Ян постарается вернуть Сяо Синчэню зрение после рождения детей и показать, с кем тот так сильно хотел завести семью. Сюэ Ян возвращается в дом, где даочжан, встрепенувшийся и испуганный, вновь обнимает его. Альфа зарывается в белоснежную нежность, вдыхает чужой запах, ставший более тяжелым и густым. Сяо Синчэнь укутывает его широкими рукавами, и ничего не остается от отвратительного, уродливого мира — Сюэ Ян ощущает себя в коконе шелкопряда, защищенным и утепленным, пригретым и обласканным. Это новые ощущения, которые придется впаять в свою суть, приручиться к ним, как к ежедневным конфетам, не пугаться их, как неизведанного врага. Сюэ Ян ко всему привыкает быстро и угрюмо. Будь то тепло или холод. И лежа возле Сяо Синчэня, опухшего как опара, сонного, белого как скорбь, Сюэ Ян понимает — это до конца. Какой бы исход не приняли их разногласия с даочжаном, дети будут его до последнего вздоха. Эта мысль… острая, тонкая, ужасная… душила Сюэ Яна, как припадочная, горючая слеза. Может, стоило закончить этот глупый фарс, сдернуть притворную личину и бессильно наблюдать, как омега сбросит приплод, словно дерево осеннюю листву… С даочжана станется. Ему ничего не жалко, беспощадная он, белокожая тварь. …А после Сюэ Яну приходится насильно кормить мясом этот поганый, привередливый рот, открывающийся уж слишком неохотно для того, кто таскает сразу двоих. Сюэ Ян догадывается подбодрить его сладким обещанием: — Если ты родишь мне хилых щенков, я заставлю тебя их сожрать. И злорадно подмечает, как Сяо Синчэнь — круглая луна, тучный ветерок — покорно ест. …и как даочжан стыдливо гладит живот перед сном, будто каждый раз заново знакомится с его существованием: щекотливым, неуступчивым, восторгающим всю сущность этого человека; как после ему становится худо на утро, как бледнеет и без того белое, мучное лицо, неизменно, правда, улыбающееся теплой, молочной улыбкой всепрощения и всепонимания (невероятно бесяще, думалось Сюэ Яну); как омеге хочется странно многого, будто бы луну с неба и одновременно — ничего вообще, будто этот странный омега вспомнил, что он с нездешних мест и хотел к ним вернуться, как хотят вернуться к детству старцы, и все ищет это, ищет, не в силах описать и показать хоть примерно, чего бы он хотел — и это сводит с ума от бессилия, от задетой гордости и попранного достоинства альфы; как этот омега, ничего так и не найдя, ластится к нему, как к центру своего мира, выпрашивая разрешения, позволения на нечто более интимное, одновременно даруя возможность причаститься к сокровенному, к его пухлому телу, обнять и, бессвязно целуя, вдруг осознать: ничего не будет как прежде, не получится повернуть, сбросить, отрезать, унять, вырвать сердце, оторвать от себя Сяо Синчэня, себя от Сяо Синчэня, их друг от друга… Все, конец, мрак, пустота. Которые нужно осветить, наполнить. Пройти. Вместе. Все это было выжжено в голове Сюэ Яна, прошито внутри его костей твердой, плотной стежкой. Сяо Синчэнь был дурным, но Сюэ Ян — и подавно. И вот теперь Сюэ Ян здесь, смотрит на своих детей. И понимает: если кто-то посмеет… Посмеет даже подумать причинить им вред — Сюэ Ян вскроет эту глупую черепушку и будет помешивать розоватый, склизкий мозг, как кашицу в котелке. Слабость и нежность, ранее презираемые им во всех формах и видах, теперь Сюэ Ян будет за них в ответе до самого конца — он знает, что такое быть сиротой, он знает, что такое быть одиноким до самого основания, когда у самого себя нет даже себя: только перемолотые кости и постоянная, вездесущая, капризная боль, припаянная к естеству, напоминающая больше жабры на суше, неуклюжие, мешающие и нежизнеспособные. Смертельные. Сюэ Ян вновь трогает малышей, удивляясь их материальному существованию, отяжеляющему мир какой-то безызвестной альфе радостью. Из Сяо Синчэня выходит неплохая мать: он добрый, ласковый, терпеливый, вряд ли он додумается поднять руку на детей. Но если додумается — о, тогда альфе придется объяснить даочжану, чего делать с его детьми точно не стоит. Он будет защищать их в любом случае, перед Сяо Синчэнем и небесами. Будет ли любить их Сяо Синчэнь, если те тоже станут убийцами? Будет, наверняка. Такое оно, странно живущее, непонятливо устроенное материнское сердце: горькое, тяжелое, обо все стесывается, обо все трется, все мелет и молит, все сносит. Такого даочжана Сяо Синчэня хотелось в родители и себе. Но Сюэ Яна уже поздно воспитывать — он уже сам собирается как-то кого-то воспитывать. Но если нет… То даже хорошо, что их двое: если дойдет до драки, Сюэ Ян сможет умыкнуть себе одного близнеца. Но хотелось бы всех, альфа не любит делиться. — Вам повезло, — усмехается Сюэ Ян, болтая, кажется, за троих. — Вы еще можете сосать свою мамашу. А мне он не дается, заново освятошился. Интересно, у него там целомудрие опять отросло где-нибудь? Не то, что бы оно было… Среди неисчислимых преступлений Сюэ Яна теперь имеется и кража молока у собственных детей, но Сяо Синчэнь не шибко-то и сопротивлялся. О, а как дрожала его бесконечная шея, прячущая обильные стоны… Но куда пронзительнее, резче был жар, в последнюю даочжанову течку, когда Сюэ Ян трахал омегу черным по белому, многоликий, тяжелый космос над невинностью луны, всеобъемлющий, всеохватывающий, всепроникающий, жестокость и нежность, хаос и милосердие. Слой за слоем раздевающий Сяо Синчэня до костей, томя его тело до белого кипения, позволяя себе забыться в невежестве столь примитивных и первобытных действий и радуясь их отупляющему свойству, могучей жажде выпить даочжана со всеми его вытекающими. Не иначе, как тогда, Сяо Синчэнь извернулся и высосал из Сюэ Яна вредоносную, темную энергию. Теперь это было неважно. Альфа взглянул на своих детей еще раз — маленькие и бессильные, спящие — все равно они не подарят ему свое нежное, детское внимание, пока не вернется Сяо Синчэнь. Сюэ Ян не любил ждать омегу с ночной охоты, поэтому он, одевшись, вышел во двор, ловко и легко запрыгивая на кровлю. Оглядел улицу, приютившую их дом на самой окраине, возле реки. И, конечно, обнаружил даочжана. Тонкий и хрупкий, как обглоданная солнцем-падальщиком белая кость, прошитый прямыми лучами рассвета, аккуратный стан охвачен кипенным хлопком. Даочжанов горячий рот, отзывчивый и до безобразия ласковый, сейчас был раскрыт в вежливом разговоре с… Сюэ Ян сощурился, пытаясь со столь дальнего расстояния разглядеть собеседника Сяо Синчэня. По крайней мере, это точно не кто-то из знакомых даочжана, с которыми он иногда болтает во имя добрых помыслов. Наконец, Сяо Синчэнь отделился от своего спутника и мерно, как льдинка в реке, поплыл к дому. Он всегда ходил так, словно у него под ногами податливая, укрощенная вода, омывающая ноги пушистая, белая пена — грациозно и бесшумно, с достоинством и воспитанием. Сюэ Ян тем временем резко спрыгнул во двор, подтираясь под несущий крышу столб делающим безучастный вид собой. Даочжан не заставил себя ждать, улыбаясь всем и вся, кроме Сюэ Яна, но даже при виде последнего лицо Сяо Синчэня не потеряло своего дружелюбного настроя. Полностью черные, непроницаемые глаза делали ситуацию почти смешной: хоть омега и улыбался, что-то за тьмой его глаз явно было припрятано нелюбезного. — Подыскиваешь нового альфу детям? Меня можно на ремни пустить? — весело ощерился Сюэ Ян, когда даочжан подошел ближе. — И тебе доброе утро, Сюэ Ян. Шуанхуа разбудил меня и вынудил поспешить на ночную охоту, я едва успел спасти молодого господина Лу. Зараза, даже не отрицает, что ошивался с каким-то другим альфой. Сюэ Ян кособоко улыбнулся. «Молодого господина Лу я так отпиздохаю, мать родная не унюхает», — утешил он себя. — И он, конечно же, в порыве благодарности решил проводить одинокого омегу до самого его дома. Какая трогательная признательность, — пока Сяо Синчэнь усилено пытался сделать равнодушный вид, Сюэ Ян припечатал надменным и расслабленным: — Эх, даочжан, я уже устал с нашего забора кожу твоих поклонников снимать. Дерево от крови сохнуть не успевает. Сяо Синчэнь резво оглянулся на забор, тот и правда был каким-то буроватым… Надо бы перекрасить, подумал альфа. — Ревнивые глупости, — безжалостно разулыбался Сяо Синчэнь до румянца и трогательных ямочек. Трагические ямочки, глупые и сердобольные — Сюэ Ян им готов все простить, гуй бы их побрал. Пока альфа царапал ямочки на светлом лице жадным, острым, как игла, взглядом, даочжан прошествовал мимо него в дом, покачивая при ходьбе закинутым за спину прямым и безжалостным Шуанхуа с контрастирующей черной кисточкой на рукояти. Красивый, полезный меч, но у Сюэ Яна есть к нему серьезный разговор. — Ревнивые глупости? — припустил Сюэ Ян следом, сложив на груди руки и пытливо заглядывая на ровную, узкую даочжанову спину. Там, за волосами, упрятанный белокожий стебель шеи — и бесящее отсутствие метки. Голая, отвратительно голая шея, если сдернуть покров шелковистых прядей. Это зарождало внутри Сюэ Яна что-то вскипающее, черное, ядовитее гнева и бесконтрольной злости. — Что я хорошо знаю в этом мире, даочжан, так это то, что альфы обожают красивых, хорошеньких и непомеченных омег вроде тебя. Ты теперь как беспрепятственная мишень, да еще и недавно родивший — все мозги кобелям путаешь. Сяо Синчэнь оглянулся через плечо, но медленно, будто каждый его жест был пропитан неверием об вновь обретенном зрении. И осторожно улыбнулся, заигрывая с огнем. — Не переживай, я могу за себя постоять и не позволю кому-то меня трогать, — даочжан быстро облизнул тонкую, вишневую щель, разделяющую губы. — Но если ты так волнуешься… Можешь вновь меня пометить. Сюэ Ян закатил глаза и фыркнул. Слабо, слишком слабо — на такое альфа не купится, Сяо Синчэнь, когда хотел, умел и лучше. Он юрко подошел ближе, за спину даочжана, перехватывая поперек живота и прижимая вплотную — наконец-то они поравнялись в росте. Шуанхуа явно не жаждал подобного контакта и тихо завибрировал между ними, откликаясь на остаточную темную энергию, бродившую по Сюэ Яну после очередных домашних экспериментов в мастерской. Тьфу, ну и меч. — Я тебе не доморощенный, выхолощенный правилами и манерами забитый щенок наподобие этого молодого господина Лу. Если мне будет надо, я тебя и изнутри помечу, — цапнув клыками Сяо Синчэня за нежную излучину шеи, проглотив, как та дрогнула, Сюэ Ян продолжил: — Я знаю тебя и не волнуюсь о твоей верности, но чужой запах я на тебе не потерплю. Слишком уж запарно будет менять тебе кожу. Сяо Синчэнь ощутимо дернулся и уплыл из объятий, как утренний туман. Снял Шуанхуа и поставил у стены, серьезно посмотрев в ответ. — Я понял. Извини меня, — кротко произнес он. Сюэ Ян насмешливо перечеркнул это смирение: — Понимания недостаточно, даочжан. Нужно закрепить это понимание. И пока Сяо Синчэнь переваривал услышанное, Сюэ Ян удобно перехватил изгибы его белого ханьфу, поднимая на руки — даочжан от неожиданности вцепился намертво, распахнув чернющие, как уголь, глаза: может быть там, где-то внутри них даже ютилось скромное, красное тепло. Спешно унес в спальню, по пути хорошенько встряхнув испуганного, сжавшегося омегу, на что тот откликнулся неясным, сумбурным звуком. Сел на край постели и ловко, пока даочжан впитывал происходящее, перевернул того на своих коленях, задрав зад. Ужалил под ягодицами красноречиво твердой ладонью, да так, что Сяо Синчэнь, оглушенный, пронзительно вскрикнул. — Нашелся, герой! — весело фыркнул альфа, придерживая талию даочжана второй ладонью, пока тот очумело ерзал, сминая пальцами ткань одеяла. — Лежи теперь кверху дырой. И продолжил удары класть мерно и взвешенно, ловко, ритмично, будто бил горохом о дно чаши: стук… стук… стук… — Ушел посредь ночи, оставил меня и детей… — это, даочжан, за них ра-аз, два-а… Третий за меня… Сяо Синчэнь сдался быстро и лежал покорно, и сквозь его черную реку волос вынырнули красные полукруги ушей. Разумеется, к столь именитой персоне вряд ли даже на горе применялись наказания. Зато Сюэ Ян любил иногда отхаживать за дурости несносного даочжана по мягкому, святому месту. — Но… Шуанхуа меня позвал!.. — вплелся в звуки шлепков робкий протест. — Шуанхуа я ударить не могу, но вот его хозяина… — Сюэ Я-а-ан!!! Мысли в голове мгновенно облило кипятком, и Сюэ Ян замер. Запах даочжана стал гуще, начиная поить кровь горячим дурманом, а сам Сяо Синчэнь закусил ткань одеяла. Лицо его было пунцовым. — Если наказание становится удовольствием — это перестает быть наказанием, — откровенно веселился Сюэ Ян, перевернув даочжана к себе животом. Тот не сопротивлялся, только раскинул руки, и по открытой его коже лихорадочно забился сладкий румянец. Альфа потянулся к нему, прикипев взглядом к этим ярким пятнам, вдыхая одуряющий запах. Что-то было не так. Сухой пламень пышных, приоткрытых губ так близко… — Скажи мое имя еще раз. — Сюэ Ян, — говорит даочжан безропотно, и это запредельно сладко и больно, будто ему в рот вложили персик вместе с ножом. По глотке текло кровью и соком, смачно и мокро, а сам Сяо Синчэнь напоследок раскачивал эти звуки, как обреченного в лодке, идущей в шторм. — Когда ты произносишь мое имя, это так кошмарно заводит, — полубредно горячится голос и у самого Сюэ Яна, он хватает шею даочжана и большим пальцем массирует под встрепенувшимся кадыком. Сейчас альфе хочется запутаться в Сяо Синчэне, проникнуть, как жар, под его кожу, заставить его преклонить перед собой колени, не только раскрыв рот. Полусонно от накатившей истомы Сюэ Ян крепко целовал даочжанову шею, и по белому ажуру кожи тотчас вскипали ядреные, ржавые следы зубов, перебирал волосы, пухнущие нежностью и мякотью в кулаке, тянул эту глупую, дурную, святую голову, не позволяя сбросить себя, как сладкий морок, и, нудно, глубоко истерзанный возбуждением, притирался к жаркому, упругому телу, пахнущему молоком, подкатившей неотвратимостью чего-то особенно сладостного и родным, чудотворным запахом. Но прежде, чем Сюэ Ян прикипел горячим к горячему, жаждущий поглотить, Сяо Синчэнь как-то из-под него выпутался, скатился с края постели… Метнулся белым ворохом прочь, в дверь — жадным, смазанным пятном света, как тающее средь листвы солнце. В дверях обернулся, дикий, с воспаленными от стыда щеками, смущение размазалось и поплыло по его лицу и шее розовым киселем… Вспыхнувший как спичка, румяный как утро. И взгляд — огонь, искра на сухую солому. Сюэ Яна потянуло следом невидимым гарпуном, протащило до самых дверей — но даочжан уже исчез в полутьме просыпающегося дома. Набрякше привалился альфа к косяку, внимающий остаточному запаху, с прохудившийся от страсти головой, из которой лило чужеродными, пресными мыслями… О. Вот что это было. Только теперь Сюэ Ян разобрал тонкий отголосок подступающей течки во вспенившемся от жара запахе. Вот откуда это острое, ненасытное возбуждение, вспоровшее рассудок, как мягкий плод. Вот почему ластился даочжанов запах к нему уже пару дней и был таким нежно-нуждающимся. Долго же тело омеги набиралось сил для нового периода цветения, но Сюэ Ян слышал, что после рождения тот будет пустым и торопливым. Может, Сяо Синчэнь хотел, чтобы альфа последовал за ним? Чтобы отыскал его в рыхлой безмятежности дома? Иногда перед течкой даочжан позволял себе подобную ребячливость и, хихикая, убегал от альфы, пока тот его не нагонял и не опоясывал руками вокруг живота. Но сейчас было другое время. Скинув дурман с себя, как промокшую одежду, Сюэ Ян отвел взгляд от поглотившей Сяо Синчэня тени. В прорехе окна влажно дышал лес, подслащенный утренней росой, и стремительно набирало ослепляющий жир толстеющее солнце.

***

Пока молодой господин Лу просыпался, Сюэ Ян бестолково и уныло ковырял землю кинжалом, вырезая не слишком круглые рожицы кончиком. И думал. Бесцветно, неуютно, запрокидывая иногда взгляд в вылизанную синь небес, мелькающую средь листвы леса. В морщинистых кронах вязнут тени и ветер, спадая на землю последним летним душком. Корни жадно лакают воду, вспухнув средь почвы голодными, толстыми змеями. Где-то там, за зеленой вуалью, застенчиво прячется послеполуденное солнце, натужно тянясь и до самого Сюэ Яна. Тонкая солнечная лапка придавила сжатые ресницы господина Лу, и он, наконец, дрогнув полностью, очнулся. Над ним зашептались смешливые верхушки деревьев, и взгляд господина Лу стал диким. Он завертелся, пытаясь выбраться. — Не дергайся, иначе мертвячьи руки растащат тебя на четыре стороны света, и твои кишки испоганят местный фэншуй, — любезно осведомил альфу Сюэ Ян. Нож пришлось от земли оторвать и постучать плоским острием по обнаженной груди господина Лу. Его руки и ноги действительно были в крепком захвате мертвых человеческих конечностей, которые натягивали его тело весьма упруго и почти отрывали от поверхности слежавшихся листьев и редкой травы. Конечно же, как и любой дурак, господин Лу тотчас начал пытаться вырваться из страстного захвата мертвечины, на что та растянула его еще крепче. Духовные каналы были заблокированы, и чего тот хотел добиться бесполезным барахтаньем, оставалось для Сюэ Яна загадкой. Господин Лу был несущественным и трахоюродным племянником домашней прудовой рыбки одного из двух городских кланов заклинателей. Два клана жили мирно и не соперничая, один на востоке, второй на западе, специализировались каждый на своем, и отдаленные, периферийные их отпрыски даже состояли в браке между собой. Ланьи действительно был большим городом, не было ничего удивительного, что тут целый дуэт паршивых, праведных, лицемерных заклинательских кланов. Прямого наследника клана Лу, старшего сына нынешнего главы, Сюэ Ян знал лично. Как только Сюэ Ян с даочжаном заселились, оба клана сразу же узнали, что в городе объявилось еще два заклинателя: причем один из них был невероятно талантлив и одарен, весьма красив, а второй был Сяо Синчэнем. Правда, именно на омегу прибежал смотреть наследник, сам являясь альфой. Смотрел он недолго, ровно до момента, как из дома не возник Сюэ Ян, ощерившись — на встречу гостей всегда прямо посылался даочжан, а если тот пропадал надолго, подтягивался уже и альфа. Завидев Сюэ Яна, старший сын уважаемого в городе клана заклинателей Лу едва ли не достал свой меч, решив, что Сюэ Ян — своеобразная разновидность темной твари, сопровождающая Сяо Синчэня из города и в город. Сманить сильного омегу в свой клан ему так не удалось и уж тем более — щегольнуть перед тем своим напыщенным членом. Рассматривая нового молодого господина Лу, Сюэ Ян начал недобро подозревать, что там весь клан вынашивает тайную симпатию к Сяо Синчэню. Но еще один стертый с лица земли клан даочжан явно не одобрит. Не было ничего удивительного в их интересе к Сяо Синчэню: омеги-заклинатели были редким явлением, особенно, столь даровитые. Из-за духовных сил и золотого ядра, самосовершенствования плоти и духа, такие омеги легко приводили плодовитое, сильное потомство, гордость любого альфы и клана. Сам даочжан был далек от всех этих клановых и наследных распрей, он никогда не был и не собирался в орден заклинателей, но Сюэ Ян, пробывший в ордене Цзинь порядочное время, понимал, что охранять это звездное чудовище придется с удвоенной силой. Между тем молодой господин Лу завертелся еще более рьяно: — Зачем ты меня раздел? — сипло спросил он, оглядывая вспоротые клановые одежды. — Не боись, я давно таким не занимаюсь, — усмехнулся Сюэ Ян, плашмя постукивая кинжалом по белой коже. — Я вот что хотел спросить… У тебя как дела с нюхом? Проблем нет? Вести праздные беседы, когда ты схвачен мертвой плотью и полураздет, явно не было сильной стороной господина Лу. На лице и шее нервно забился панический румянец крупными, как на лошадином боку, пятнами. — Вроде… нет. — Да? А мне показалось, ты его потерял, — с напускной заботой произнес Сюэ Ян, трепля нос господина Лу как маленькому ребенку, которому помогает просморкаться. Взгляд того опух и заметался, стал жирным от страха. Сюэ Ян же резко, с сочным хрустом, повернул переносицу вбок, как сухую ветку. Господин Лу высоко, надрывно завыл, и меж ресниц его начали вязаться крупные, тугие бусины слез. — За что?.. — невнятно булькнул он из-за вздувшейся в носоглотке крови. Красивенькое у него было лицо, неплохое, с налетом равнодушного очарования, местами жидковатое, как каша, но зато нос был четким и гордым, вытесанным. Правда — был. — Было бы за что — вообще убил бы, — оскалился Сюэ Ян, убирая руку и вновь беря в нее кинжал, пока господин Лу стенал и выл, пытаясь вытолкнуть из горла скопившуюся, щекочущую кровь. — Я сегодня добрый, братец. А мог бы вытаскивать из тебя кость за костью, начиная с кончиков ног, и делать ставки, на какой ты сдохнешь от боли. Быстрая смерть милосердна, но Сюэ Ян такую дарует редко. Господина Лу нет нужды убивать, гораздо интереснее оставить его живым. — Я… Я… — Головка от хуя, — весело поддел его Сюэ Ян, даже не пытаясь дослушать. Времени у него не так уж много — надо успеть к ужину, Сяо Синчэнь обещал сегодня что-то сладкое. Сюэ Ян очень надеялся, что в даочжановом понимании сладкое не связано с гнилым. — Тебе-то я ее и отрежу, если еще раз увижу возле своего омеги. От безделья Сюэ Ян принялся чертить запачканным землей кончиком кинжала на груди и животе альфы волнистые линии, и кровь из них набрякла красными, продолговатыми ягодками, сбегая по резко вздымающимся бокам и впитываясь в землю. Шелестящая боль порезов явно слегка отрезвила господина Лу, он понял, о чем идет речь. — Своего?.. Тот даочжан в белом?.. Откуда мне было знать, что он твой! На нем не было твоей метки. Сюэ Яну что, каждая шваль теперь об этом будет напоминать? Оскалив клыки, слишком большие даже для альфы, Сюэ Ян мрачно заулыбался. — А ты что, не слышал, что он уже брюхатым ходил? А раз так — у него точно был альфа. Или океанским ветром надуло? Да будь он хоть вдовцом, я бы с Преисподней вернулся тебе шею свернуть. Господин Лу принял эти слова слишком близко к сердцу и начал вырываться, боясь, что Сюэ Ян исполнит их сиюминутно. Но Сюэ Ян не любил быть настолько банальным, поэтому кинжалом поддел лежащий между ног, прямой член альфы. Вялый узел у лобка напоминал странную, распухшую вишню. — Ты этим хотел его удивить? — поинтересовался Сюэ Ян, наблюдая с торжественным оскалом за трепыхающимся, как пойманная пташка, страхом в глазах альфы. Испуганный запах, тяжелый и хаотичный, выплескивался из господина Лу, как из переполненного сосуда. Вот сейчас тот откровенно, бесстыдно и глубоко начал бояться. Искривленный нос продолжал тугими струйками пускать кровь, расшивающую кумачным узором шею и щеки. — Как прискорбно. Привык, что на тебя суки сами запрыгивают? Так вот, братец, не смей и моего даочжана низводить до уровня доступной потаскухи: он мой омега и носил моих детей. Делиться я не собираюсь и терпеть не могу этого делать — знаешь, тяжелое было детство. Еще бы господин Лу о таком знал. Он сызмальства рос в обеспеченном, немолодом клане, даже будучи не из главной ветви, его все равно не обижали, судя по дорогим, шелковым одежкам. Что игрушки, что омеги, что серебро окружали его на пути взросления, воспитав в нем пренебрежение к нищете и отказам. Сюэ Ян знал таких молодых господ в слишком большом, пугающем количестве. — Я понял, понял!.. — вскрикнул альфа, пытаясь кивнуть в довесок и головой. Сюэ Ян убрал из-под его члена кинжал, на что господин Лу очевидно и громко облегченно вздохнул. — Ни шагу к твоему омеге!.. И к вашему дому уж точно! — Понимания недостаточно, братец. Нужно закрепить это понимание, — с угрюмой ухмылкой произнес Сюэ Ян, беря чужой член в руку. Он специально натянул сегодня и вторую черную, тонкую перчатку — было кощунством трогать то, что так усердно пытались навязать Сяо Синчэню. У даочжана свой есть, вообще-то. — Ты знал, кстати, что в твоем отростке тоже есть кость. Небольшая, правда, могу вытащить из тебя ее и показать. Господин Лу отчаянно замотал головой, зыбким рычанием пытаясь остановить Сюэ Яна, как пытается галька зацепить волну. Что-то начал бормотать, упрашивать, угрожать — все сразу, в неясном, сумбурном комке чувств, опасений и ощущений, перемолотые страхом мысли высыпались из него крохотными, заикающимися словами. — Какой ты не любознательный, — притворно разочарованно вздохнул Сюэ Ян и резко, как тугую, плотную хворостинку, разломал на неравные части упоительно хрустнувшую кость. Тут же багрово вспух надлом, и, желтея, показались острые костяные зубцы, нанизавшие мелкие рубины крови на себя. Прибывая к месту разрыва, тяжелыми, пурпурными толчками кровь теснилась в глубокой, рваной ране. Господин Лу, совершенно ополоумев, одурело взвыл. В раскрытый рот, исторгавший оглушающий вопль, Сюэ Ян сунул снятую в брезгливом жесте запачканную перчатку. И взял отложенный кинжал привычно сухой обнаженной ладонью. Веселье скинулось с его лица, оставив только мрачность и судорожно припрятанную, инстинктивную боль. — Я бы мог и вовсе его оторвать, а после сунуть в твой рот и заставить тебя прожевать. Видишь, я сама забота, — пробормотал Сюэ Ян уже более глухо, не оставив смеху ни одной лазейки. Губы альфы схмурились от дикого воя, едва ли приглушенного перчаткой. — Смеешь упоминать, что на даочжане нет моей метки? Знаешь, какая единственная возможность для твоих никчемных клыков добраться до его шеи? Вот такая: я вырву твои клыки наживую, сделаю из них подвеску и буду трахать даочжана сзади, наматывая на кулак волосы, чтобы кончики твоих зубов едва касались его кожи. Клыки у альф уходили очень глубоко в десны, и вырывать их всегда было делом очень капризным и грязным. Сюэ Ян покрепче сжал рукоять кинжала, удобно потянулся к раскрытому рту господина Лу. Обнадеживающе резанул улыбкой, острой, как и оружие: — Будет больно, но жив останешься, братец.