Легенда о Довакине. Книга 1

      В «Смеющейся крысе» яблоку было негде упасть: весь Солитьюд вечером семнадцатого числа Огня Очага праздновал Конец страды почти на месяц позже положенного. Из-за траура по верховному королю Торугу никаких торжеств нельзя было устраивать целый год, так что теперь столица Скайрима гуляла как в последний раз.       На площади у главных ворот в честь окончания сбора урожая устроили танцы, и все барды из Коллегии развлекали публику там — Марций выходил из таверны пару раз, чтобы немного проветриться и отдохнуть, и оба раза слышал, как компания в доску пьяных нордов грозилась набить кому-то из музыкантов морду, если тот немедленно не сыграет им в очередной раз «Век произвола». В тавернах вечером Конца страды оставались играть немногие: каждый бард знал, что с такой концентрацией нетрезвых людей на дюйм вероятность отхватить тумака за неправильно или не к месту исполненную песню возрастала в разы. На площади, конечно, тоже, но там и убежать было проще. В общем, играть для посетителей «Крысы» в итоге согласилась только одна пришлая босмерка — вроде как путешественница, в Солитьюде проездом, так что бояться ей было нечего: отработает вечер, и поминай как звали.       Как только Марций её увидал, так сразу понял: огонь-девка. Волосы рыжие, пышные, мягкие, наверное; фигурка тонкая, угловатая немного — большинство босмерок вообще выглядят словно куклы из тонких древесных веточек — но у этой оказалась на удивление красивая, заметная грудь и округлые, аппетитные бёдра. Марций уже успел представить себе, как с упоением трогает и целует все её прелести и поначалу в себе даже не сомневался — на него и так пол-города вешалось — но эта штучка оказалась с гонором и чуть не подняла хай на всю таверну. Марций со владельцем «Крысы», Корпулом Винием был очень дружен, а потому к его увещеваниям прислушался и оставил босмерку в покое. Да и опасно всё-таки в глазах барда ронять репутацию легиона: уж эти-то не сдержатся и точно что-нибудь мерзкое потом сочинят.       Пришлось довольствоваться малым и бархатно шептать на ухо Эрди, простоватой служаночке из Синего дворца, всякие непристойности, сидя у стойки трактирщика. Девица, тощенькая, курносенькая, вечно нечёсаная, с абсолютно пустыми глазами, дурная и совершенно пьяная, звонко хихикала, сидя у него на коленях, а Марций уже и не знал, как от неё отвязаться. Мыслями он всё равно то и дело возвращался к босмерке, которая как раз затянула новую песню — Марций в Скайриме такой ещё не слышал:       Горит пожар, горит,       Со мною сердце говорит       На языке любви горячей и шальной.       «Прощай», — кричит: «Прощай       И голос мой не вспоминай,       Ведь я сегодня ухожу в последний бой»…       — Ах, услада для ушей каджита! Не то, что нор-рдские пьяные вопли, — к Марцию подсел Тарр’джей, и тот мигом смекнул, что это его шанс.       — Ну всё, красавица моя, хорошенького понемножку, — он легонько щёлкнул Эрди по носу и помог ей встать. — Свидимся ещё сегодня, ладно, душа моя? Дай-ка мне поболтать с добрым другом.       Та мигом надулась.       — Ну котик! Ты мне обещал!       — Обещал, моя радость, конечно, обещал, — Марций широко улыбнулся и взглянул на неё невероятно нежным, самым что ни на есть влюблённым взглядом, на какой только был способен. — Дай мне минутку.       Он приобнял её за талию как можно ниже, почти касаясь пальцами бёдер, и Эрди громко взвизгнула от удовольствия, с упоением поцеловала его и наконец ушла.       — Да неужели, — облегчённо выдохнул Марций, как только она протиснулась сквозь толпу и скрылась за спинами двух здоровых нордов, настолько потных, что рубахи у них промокли насквозь, а запах стоял такой, что дышать было нечем.       — Ещё ничего и не стр-ряслось, а у тебя уже усталый вид, — съехидничал Тарр’джей, усмехаясь в усы. — Каджит глазам своим не вер-рит, неужто ты тер-ряешь хватку?       — Я их таких навидался вдоволь ещё дома в Сиродиле, — Марций вяло отмахнулся, взял со стойки свою кружку с элем, сделал глоток и поморщился. — Какая дрянь.       — Ну а что ещё они могли бесплатно выставить на массовые гуляния? — каджит пожал плечами, отчего-то довольно жмурясь и дёргая ушами. — Кор-рпул, чай, не дур-рак всё-таки. Ему ещё зиму жить и тор-рговать, а с поставками нынче напр-ряжёнка.       — Да уж… Я, честно говоря, так надеялся, что всё это кончится, — поделился Марций, уныло глядя на каменный пол, тут и там заляпанный пятнами от эля. Хотелось верить, что только от эля.       — Ну-ну, выше нос, др-ружище, — миролюбиво промурчал Тарр’джей. — Каджит тебе сейчас р-раскажет интер-ресную истор-рию. Судьба занесла каджита тут намедни в очень-очень неблагополучный нор-рдский гор-род, где-то… кажется, на север-ро-востоке, ну знаешь, Виндхельмом вр-роде называют, коли каджит ничего не путает. Каджит в последнее вр-ремя очень-очень плохо запоминает названия.       — Да ты там уже, похоже, прописался, шельмец. Запоминает он плохо, ага, как же, — улыбнулся Марций и усилием воли всё-таки допил отвратительный дешёвый эль. — Тьфу, пропасть, ещё хуже стало…       — Так вот, каджиту было очень-очень любопытно поглядеть да пор-распр-рашивать, как живёт в этом гор-роде люд честной, и знаешь, что каджиту сказали? Что пар-ршивее некуда. Р-ресурсов у яр-рла местного не хватает, беднота да гр-рязь, люди стар-раются бегом бежать из Виндхельма. Вот такие дела, др-ружище.       — Думаешь, меньше будут его поддерживать? Он же вроде как растрезвонил всем уже, что от дракона спасся, — невесело усмехнулся Марций.       — Спасся, да сбежал, а не ср-разился. С его-то Голосом, — возразил Тарр’джей, и раскосые изумрудные глаза его задорно блеснули в полутьме таверны, освещаемой лишь несколькими подсвечниками на три свечи каждый. — А тут ещё объявился этот якобы нор-рдский гер-рой. Как его, бишь… Довакин.       — Да непонятно ничего ещё с этим их Довакином, — отмахнулся Марций. — Вроде как был, да сплыл, ни слуху от него, ни духу. Возможно, тоже кто-то из учеников этих сектантов с горы, Седобородых… А они обычно, насколько я знаю, во внешний мир носа не кажут. Им дела нет ни до Ульфрика, ни до Талмора, ни до чего, хоть конец света наступит, они даже не почешутся.       — Как знать, как знать, — Тарр’джей многозначительно покачал головой. — Может, и ер-рунда, да люди в Виндхельме ер-рунде этой очень-очень вер-рят. И многие уже думают, что Ульфр-рик не так уж силён, как кажется, р-раз теперь у Скайр-рима снова есть Довакин…       Будто подслушав их разговор, рыжая босмерка наиграла на лютне хорошо знакомый всем Скайриму мотив и запела строки, которые с младых ногтей были известны каждому норду:       Бесстрашный герой с сердцем воина в груди       Вернётся однажды в эпоху тревог,       Он Криком могучим врагов победит,       И весть пронесётся о славе его.       И минет беда, и отступят враги,       Пускай берегутся — придёт Довакин.       Развеется тьма — так легенда гласит.       Я знаю, однажды придёт Довакин…       Голос её, мягкий, с едва заметной сипотцой — всё-таки она пела уже целый вечер — лился подобно мёду в уши. Несмотря на усталость, она почти не фальшивила, а ведь многие другие барды и в менее загруженные и напряжённые вечера то и дело давили петуха. «И всё ж таки хороша, чертовка», — думалось Марцию, и он жалел, что за толпой почти её не видел: «Взглянуть бы ещё разок хоть одним глазком на эту фигурку, ну точь-в-точь точёное деревце, разве не прелесть?»       — К тому же, вон, генер-рал тоже очень-очень заинтер-ресовался этим Довакином, — заключил Тарр’джей и, заприметив наконец бедного хозяина таверны, который разрывался между посетителями и ругал на чём свет стоял своего бездельника-сына, знаком попросил у него кружку эля.       — Ох, посмотрим, — Марций поднялся и тут же пожалел о том, что вообще притронулся к этому пресловутому элю: на вкус дрянь редкостная, но в голову ударил порядком. — Пойду-ка я прогуляюсь. А то здесь дышать совсем нечем.       — Иди-иди, — каджит ехидно посмеивался. — Взгляд-то уже блуждает. Ты, кажется, здор-рово напился, др-ружище. Ай-яй-яй, как же так, ведь тр-рибун Кор-рвус у нас гор-рдость легиона.       — Это ты-то меня поучать будешь, что ли? — Марций наконец-то вполне искренне рассмеялся. — Напомнить тебе, как мы после прошлой попойки тебя тащили через пол-Солитьюда, а ты, сволочь такая, ещё и блевать вздумал прямо у порога Зала мёртвых?       — Зато мёр-ртвые в кои-то век р-развлеклись, — каджит без тени стыда повёл плечами. — Чай, скучно вот так лежать костьми в гр-робу, а?       — Ой, да иди ты, засранец, — Марций почувствовал, что голова у него немного встала на место, и направился к выходу из таверны.       — И тебе не хвор-рать, — промурлыкал Тарр’джей, отхлебнул эля из кружки и тут же уляпал усы в пене. — Эх, пр-рав ты был, др-ружище. Гадость р-редкостная…       Марций протиснулся к дверям, долго объяснялся с суетным пареньком, который случайно врезался в него и облил его мёдом, а потом, уже на улице долго застирывал рубаху у корыта с водой, которое славный, предусмотрительный Корпул Виний благоразумно поставил у входа в «Крысу» на случай, если кому поплохеет. Со стороны площади всё ещё доносился радостный гомон и нестройные песни бардов, которые, конечно, не упустили возможность наклюкаться вместе со всеми. На этом этапе праздника обычно до попадания в ноты дела уже никому не было, и уж что-что, а это не зависело ни от провинции, ни от национальности — насколько Марций помнил, оно и в Сиродиле так было.       Жил да был Рагнар Рыжий — героем он слыл,       Как-то раз он в Вайтран ненадолго прибыл…       В день Конца страды во всём Тамриэле танцевали до упаду, пили до беспамятства и развлекались, как могли. Особенно тут, в Скайриме накануне наступления долгой, суровой зимы.       Даже теперь. Будто ничего и не произошло.       Марций тяжело вздохнул и зажмурился, пытаясь прогнать навязчивое наваждение: с момента происшествия в Хелгене прошла уже не одна неделя, и если первое время ему хватало других забот — то дальняя дорога, то лихорадка, будь она неладна, то история эта с отцовским письмом — то последнюю неделю он всё чаще вспоминал о случившемся. Сон он с тех пор потерял, пожалуй, совсем. Будто у памяти освободилось время, чтобы потерзать его как следует. Его запоздало догнали кошмары о том, как перепуганных людей перемалывало в драконьей пасти в кровавую кашу, давило тяжёлыми каменными глыбами, отвалившимися от раскуроченных крепостных стен. И безжалостно рубило мечами мятежников, которые никого не щадили, убегая из города.       В тот день Марция залило кровью имперского лучника, которому отрубил руку один из Братьев Бури. Когда он к вечеру дошёл до Фолкрита и отмывался до поздней ночи, его несколько раз выворачивало наизнанку.       Стараясь отвлечься на любую ерунду, лишь бы не думать о Хелгене — да хоть, как его однажды учил сослуживец-данмер, погибший при форте Храгстад, скрибов посчитать: раз, два, три, четыре… — он вновь натянул застиранную на груди рубаху и ополоснул лицо. Пять, шесть, семь, восемь… это ведь тот самый данмер — как же звать-то его было? — которому ещё ухо распорола как-то раз разведчица Братьев Бури. Он её ещё потом поймал и пытал с особым тщанием, как только узнал, что она родом из Виндхельма. Уши ей отрезал по кусочкам. А потом вывернул у неё всё из карманов, раздел её донага — а на следующее утро выяснилось, что и данмер, и разведчица пропали. Он объявился через два дня. Её так и не нашли — но Марцию как командиру форта Храгстад как-то раз местные охотники, бледные от ужаса и отвращения, принесли жуткую находку, которую обнаружили в лесу: отрезанные женские груди, завёрнутые в старое тряпьё.       При мысли об этом Марция всё-таки стошнило. Вот тебе и отвлёкся.       — Тьфу, блядь, нажрутся, убирай потом за ними! — мимо проходил раздосадованный старик, один из работников Виния. — А ну, пшёл отсюда!       — Да не ори ты… — Марций с трудом разогнулся и снова умылся, тяжело дыша. — Сейчас, голова гудеть перестанет.       — Целый город бухает как не в себя… — не унимался дед.       — Пошёл ты на хуй, старый брюзга, — не выдержал Марций и как мог поспешил уйти под громкие недовольные вопли старика.       По крайней мере, теперь паршивый эль не ворочался в желудке с противным жжением. Туман из головы, правда, никуда не делся — наоборот, стало почему-то только хуже, и Марций, сам до конца не понимая, что за упрямство понесло его не отсыпаться, а бесцельно бродить по городу, решил дойти аж до Синего дворца.       Ночь выдалась тёплая. Чем дальше он отходил от ворот, тем тише становилось вокруг — жители города, кто не отправился спать, всё ещё бурно отмечали либо в «Крысе», либо на площади, и на улицах Марцию лишь изредка встречались или одинокие прохожие, которые, пьяно раскачиваясь, искали дорогу домой, или небольшие компании, которые продолжали пить, праздновать и громко петь.       Солитьюд раскинулся на мысе, со всех сторон окружённом высокими горами, и казался плотью от горной плоти из-за серого кирпича, которым город застроили ещё в Третью Эру после разгромной Войны Красного Алмаза. Плюсом такого расположения стали неприступность и свежий горный воздух, а вот большим минусом — по крайней мере, так Марцию показалось на нетрезвую голову — сильное эхо. На подходе к Коллегии бардов, он услышал сидевшего на лестнице у входа средних лет мужика с красным от выпивки лицом, ещё когда впереди, за крутым склоном, где дорога резко уходила вниз, виднелись только шпили здания. Мужик громко горланил шутливую переделку старинной хаммерфелльской баллады под громкий женский смех — когда Марций поравнялся с ним и его спутницами, то мигом распознал в женщинах ночных бабочек из местного борделя.       Орк выпил три пива, рыгнул некрасиво       И вымолвил эльфу: «Прощай».       И всё было тихо, ни звука, ни крика,       Но чей-то закончился рай…       «Это ж надо было так текст испоганить», — с досадой отметил про себя Марций и усмехнулся, на всякий случай отвернувшись, но поучать мужика не стал — прошёл мимо, тихонько напевая оригинальную балладу.       — Жила была дева прекрасней заката зимой на старинном Строс М’Кай… И каждое утро глядела куда-то в морскую туманную даль…       Впереди, в самом конце главной улицы замаячили синие башни королевского дворца. Марций уже не раз бывал там и больше всего впечатлился в первый визит, когда им по прибытии провела экскурсию сама ярл Элисиф. Под конец она вывела их с Туллием и Рикке через восточные ворота прямо на край мыса, и у Марция дух захватило от вида на реку Карт, впадавшую на севере в Море призраков, вечно закутанное в туман, и на подёрнутые зловещей дымкой морфальские болота, раскинувшиеся на соседнем берегу. Солнце тогда клонилось к закату, и небо заалело угрожающе ярко, и Марций ни разу не усомнился в том, что именно этим городом в разные века правили и коварная некромантка, и безумец, отменивший смерть, и наивный юноша, у которого на роду была написана гибель от могучего Голоса одного из скайримских ярлов.       Вот бы теперь туда попасть опять, да только кто ж пустит. И к лучшему: Марций был совсем не уверен, что шальной, разгорячённый паршивым элем ум не подскажет ему прыгнуть вниз, чтоб о прибрежные скалы Карта — и дело с концом.       — Стояла на скалах на самом краю, а взгляд ее — за горизонт… И тихо ей волны шептали: «Люблю». Однако ей нужен лишь он, — Марций присел на широкую ограду клумбы у входа в Зал мёртвых, решив, что именно с этой точки на Синий дворец, до которого оставалось рукой подать, открывался самый приятный вид. — Внизу рокотал непослушный прибой, и ветер смеялся над ней: «Оставь ты надежду, погиб он давно, я видел, хоть мне ты поверь»…       И от ярко-синего цвета шпилей и куполов дворца да от дурацкой, в общем-то, заунывной песни вдруг защемило в груди, и захотелось поплакать. Так бы, наверное, и случилось, уже и слёзы навернулись на глаза, но тут Марция отвлекло монотонное бормотание — откуда ни возьмись, совсем рядом у входа в переулок нарисовался грязный пожилой босмер в рваной салатовой рубахе и непонятного цвета холщовых штанах, босой, со спутанной козлиной бородкой и совершенно безумным взглядом.       — Завитки мыслей пронизывают всё вокруг, и они же удерживают нашу реальность от распада…       Босмер не собирался ни сворачивать в переулок, ни идти по главной улице — ходил кругами и без остановки бубнил себе под нос:       — Система — в твоём безумии, а твоё безумие есть система и мелодия… Поскольку твой дар творчества многим без надобности, благословение твоё во втором твоём даре, ибо его у тебя в избытке… О, мой господин! Я нашёл кость! Кость! Я принёс её тебе, но мне по-прежнему отказывают…       — Эй, бродяга, — окликнул его Марций. — Слышишь меня? Ты, это, как, в порядке?       — А? Что это? Что это!? Мой господин, ты заговорил со мной!? — засуетился босмер, и Марцию пришлось встать и тронуть его за плечо.       — Эй, тихо. Никакой я тебе не господин. Что с тобой стряслось?       Он понятия не имел, какого скампа ему сдался этот бродяга, но вид у босмера был настолько несчастный, что Марцию захотелось хоть как-то облегчить его, очевидно, тяжёлые душевные муки.       — Вот, дружище, возьми, — он вынул из кармана пару монет и протянул их нищему. — Всё-таки праздник сегодня. Иди хоть, поешь.       — О, милый человек, спасибо тебе, — суетливый босмер низко поклонился ему, продолжая безостановочно тараторить. — У тебя большое, доброе сердце! А у меня большое и совсем, совсем недоброе горе… Мой господин покинул меня. Покинул своих людей! И он остаётся глух ко всем моим словам… Теперь он даже не хочет меня видеть. Говорит, я мешаю ему отдыхать.       — Так тебя, что, с работы выгнали? — из его быстрого монолога Марций не понял почти ничего. — Или хозяин твой, может, с перепою тебя обижает?       — Так много лет прошло… — сетовал босмер, полностью игнорируя любые вопросы. — Ты ведь поможешь нам? Да? Да, добрый человек?       — Да объясни ты нормально, кто же твой господин? И чем я-то могу тебе помочь?       Марций уже ругал себя за то, что ввязался в эту странную историю: в конце концов, сам он был пьян, не очень твёрдо стоял на ногах и уже с некоторым усилием заставлял себя членораздельно говорить, а босмер вполне мог и не быть ничьим слугой и оказаться просто ненормальным бродягой. Не тратить бы времени на него, да пойти проспаться.       — Мой господин… Мой господин — свобода! Мой господин…       Эльф заговорщически блеснул глазами и прошептал, наклонившись к Марцию:       — …безумие.       — Да что б тебя, — тот развёл руками и попытался уйти, но босмер прытко преградил ему путь из переулка на главную улицу.       — Прошу тебя! Без моего господина я никто! Да, он обидел меня, обидел до глубины души, но я должен…       — Ну и чего не уйдёшь тогда от своего господина, коли он тебя так обидел? — раздражённо пробормотал Марций, пытаясь его оттолкнуть. — Ах, да, протекающая крыша же не лечится…       — Ты не понимаешь! — настаивал босмер. — Без него я не свободен. Без него я обречён. Вся его империя погрузится в хаос!       — Да какая к скамповой матери империя, что ты городишь, безумный ум?…       — Кость! Ключ ко всему — кость!       — О Девятеро, дайте мне сил…       Марций устало провёл рукой по лицу, а босмер всё прыгал вокруг него, выкрикивая совершенно случайные, никак не связанные между собою фразы. От его визгов да от проклятого эля, выпитого в «Крысе», в голове совсем помутилось, веки потяжелели — но уже в следующую секунду морок как рукой сняло, потому что босмер выхватил из маленькой котомки, привязанной к обтрёпанному поясу, самую что ни на есть настоящую тазобедренную кость.       Марция будто обдало ледяной водой.       Он дико вытаращился на жуткий трофей в руках бродяги и, заикаясь, выпалил:       — Т-ты… ты где это достал? Откуда это у тебя?       — Да кость, говорю же тебе! — с досадой протянул босмер, явно обижаясь, что его собеседник так ничего и не понял. — В последний раз мой господин отправился навестить друга в Синем дворце, но ярл слишком пресный человек для него, нет! К нему бы он не пошёл. Запретное крыло! Он пошёл туда, чтобы поговорить со старым другом… Сказал, что они не пили вместе чаю уже пару сотен лет. Вот, понимаешь? Кость! Без неё в Крыло Пелагия тебе не войти.       Он пихнул чей-то таз в руки ошалевшему Марцию, и прежде, чем тот осознал, что произошло, исчез, будто его и не было.       — Ёб твою мать!… — Марций бросил кость на клумбу, отряхнул руки и потряс головой, всё ещё не понимая, привиделся ему этот чудак или нет. Спустя несколько мгновений он осторожно шагнул к заросшей клумбе и пригляделся: может, и кость ему привиделась? Тогда можно было бы легко списать всё это безумие на пьяные видения и со спокойной душой отправиться спать.       Однако кость по-прежнему нагло лежала в кусте паслёна, пожелтевшая и выщербленная местами от времени.       «Я, что схожу с ума?» — в отчаянии подумал Марций. Вот уж, воистину, нынче ночью «спящим» в Зале мёртвых ничуть не скучно, когда у них под боком творятся такие странные дела!       Тут до Марция донеслось нестройное пение, и он поймал себя на том, что голова у него пухла уже и от песен, и от бессвязного бреда, которым его нагрузил полоумный бродяга, и от эля, которым он нагрузился сам.       — Пил старый пират от зари до заката, и пил он, конечно, не чай… И в пьяном угаре кричал он: «Эй, твари! А ну-ка, еще наливай!»…       Голос показался Марцию знакомым, и вскоре он сообразил, что в его сторону брёл тот самый краснорожий мужик, который горланил на лестнице Коллегии бардов. Только теперь он был один — либо уже получил желаемое от жриц любви, либо так и остался с носом — и развлекал себя сам. В руке у него Марций заметил только что початую бутылку крепкого сиродильского бренди.       — Постой… рожа у тебя знакомая, — поравнявшись с Марцием, мужик остановился и принялся усердно (насколько позволяло опьянение) всматриваться в его лицо. — Откуда я тебя знаю?…       — Да, может, в городе виделись где, — выдохнул тот, всё ещё с трудом приходя в себя после беседы с безумцем.       — Выглядишь так, будто тебя пережевали и выплюнули, дружище! — заключил мужик после тщательного анализа его внешнего вида. — Мне кажется, тебе не помешает выпить.       — Возможно…       — Давай по одной!       Они устроились на том же месте, где Марций прежде сидел и любовался дворцом; тазобедренная кость неизвестного мирно покоилась на клумбе прямо между ними. За «одной» последовала «вторая», потом «третья», а потом мужик раскатисто захрапел, а Марций впоследствии помнил об этом моменте своей жизни лишь то, что довольно долго разговаривал с костью, которую теперь уже бережно и любовно взял в руки и осторожно поглаживал. А кость, кажется, многозначительно молчала в ответ.       Он запомнил ещё кое-что: от кости доносился отчего-то непривычно сильный запах паслёна — обычно даже сами цветы так ярко не пахли, а от кости так несло трупной вонью, будто её только что отделили от разложившейся плоти.       Что произошло дальше, Марций помнил смутно — следующие воспоминания его относились к предрассветным часам того же дня, но учитывая то, насколько безумными они были, он не мог с уверенностью утверждать, что не принял за реальность приснившийся ему спьяну очень яркий и подробный сон.       Вполне реальной казалась встреча с Эдри у стен Синего дворца. Бедняжка, заплаканная и печальная, мигом переменилась в лице, как только увидела Марция, и мигом решила, что он пришёл туда искать её. Настоящей причины он тогда ей, вероятно, не сказал, а потом уже и сам объяснить не смог бы. Их с Эдри до сего дня не связывало практически ничего; из всех слуг во дворце Марций хорошо её запомнил, только потому что при каждой встрече она жадно глядела на него и делала порой такие непристойные намёки, что даже ему становилось неловко. И вот, в то омерзительно ясное, до дрожи холодное утро Эдри наконец получила желаемое, а Марций то ли ей подчинился, то ли вынудил её подчиниться себе — а может, и то, и другое сразу. Когда он обнимал её там, у дворцовой стены, беззастенчиво водил руками по сухонькому, бледному телу и сжимал осторожно в широких ладонях её маленькие острые груди, она прошептала ему на ухо, тяжело, горячо дыша:       — В Запретном крыле… нас там никто не увидит…       А может, именно ради этих слов Марций и поддался ей?       Эдри провела его в закрытую часть замка, где примерно с середины Третьей Эры никто не жил, потому что именно там обитал некогда Пелагий III, прозванный Безумным. Пожалуй, самый эксцентричный Император Тамриэля, издавший декрет об отмене смерти и прославившийся совершенно непотребными выходками вплоть до публичных попыток самоубийства. Неудивительно, что за комнатами, в которых он и сходил постепенно с ума, ещё будучи Верховным королём Скайрима, закрепилась дурная слава. Именно об этой части Синего дворца и говорил Марцию безумный босмер, вручивший ему кость неизвестного бедолаги.       Именно там, среди давно рассохшейся мебели, обвешенной паутиной и устланной толстым слоем вековой пыли, Эдри любила его, а он её не любил.       Всё произошло слишком быстро, слишком неловко; Марций быстро отстранился, Эдри быстро заснула, но заснула счастливой. От блаженной улыбки на её лице — о, это он запомнил отлично — ему стало не по себе, и он, неизвестно сколько пролежав на пыльном полу рядом с безмятежно спавшим, излучавшим животное счастье телом, вновь немного протрезвел и отправился исследовать Запретное крыло. Под боком у Эдри, подобно мёртворождённому ребёнку их с Марцием мимолётной нелюбви, осталась лежать чужая, усыпанная рубцами и коричневыми гнилыми пятнышками тазобедренная кость.       Крыло Пелагия нынче больше напоминало склад, чем жилые помещения. Видимо, помимо мебели, которая стояла там изначально, туда стаскивали ещё и старую из других частей дворца. Из-за этого казалось, что кто-то намеренно выстроил целый лабиринт из столов, стульев, буфетов, сервантов и полок — не протолкнуться. Пространство Запретного крыла вообще будто нарушало законы геометрии: слишком много непривычно закруглённых поворотов, слишком много лестниц, слишком нестандартные, будто вечно находившиеся в движении, менявшиеся формы комнат. А может, конечно, думалось Марцию, просто не нужно было мешать эль с сиродильским бренди.       Когда он в очередной раз завернул куда-то вправо (он почти всё время заворачивал вправо, в глубь крыла) и поднялся по очередной узкой лестнице без перил, которая вывела его в абсолютно прямой, широкий и свободный коридор, ему немного полегчало. Даже дышать стало проще, несмотря на пыль, кружившуюся в лучах солнечного света, которые пробивались упорно сквозь толстые стёкла высоких стрельчатых окон и оставляли на полысевшем, некогда кроваво-красном ковре клетчатые следы. Никаких больше головокружительных поворотов и виляний между горами мебели в тесных до удушья комнатах — только прямой и ясный путь вперёд, в пыльную, затянутую паутиной неизвестность.       Марций тогда — почему-то в этом он был уверен впоследствии едва ли не более всего — вспомнил, как ещё в детстве, лет, пожалуй, в шесть-семь совершил очень похожий по степени вероломства и нетерпимости к тайнам поступок. До войны с эльфами в отцовском доме в Имперском городе, сколько он себя помнил, всегда было светло. Сципий Корвус практически во всех комнатах велел сделать высокие, широкие окна и ужасно раздражался, когда слуги полностью закрывали их шторами. Практически в любую комнату детям разрешалось беспрепятственно входить, и только одна дверь на третьем этаже, в самом конце коридора вечно оставалась заперта. Отец запрещал даже приближаться к ней и ключ прятал в ящике своего стола в кабинете. Корнелий слушался отца беспрекословно — безукоризненно послушный, горячо любимый и зубодробительно ненавистный старший брат — а вот Марцию не терпелось улучить момент попасть в таинственную комнату с тех самых пор, как он о ней впервые услышал. Он знал от отца, что там некогда жила первая супруга Люция Корвуса, их знаменитого предка времён конца Третьей Эры. Женщина эта — какая удивительная перекличка с Пелагием! — была безумна, и вспоминать о ней не любили: её тяжёлое помутнение рассудка и некие связанные с ним ужасные события считались несмываемым пятном на репутации семьи.       — Мы её потомки, ты разве не знал? — будничным тоном заявил как-то Марцию Корнелий, когда он попробовал заговорить с братом о запертой комнате и о безумной родственнице, имени которой никто никогда не произносил. — Я слышал как-то разговор отца с господином Мотьером. У Люция Корвуса не было детей во втором браке. Только дочь от первой жены.       Слова брата лишь больше распалили воображение Марция. С детства непослушный и перечивший отцу по любому поводу, «неправильный» сын, погубивший собственную мать (супруга Сципия Корвуса, Цецилия, умерла в родах), он чувствовал необъяснимое родство с таинственной безумицей, которая, поговаривали, любовью своей чуть не свела с ума и самого Люция. Того самого Люция, на которого, по словам отца, Марций был так невероятно похож.       Случай проникнуть в запретную келью умалишённой, впрочем, представился по печальному поводу. Во время бойни в Имперском городе, учинённой армией королевства Саммерсет, бедный Корнелий бесследно исчез — скорее всего, конечно, погиб, ибо как выжить семилетнему ребёнку в охваченных огнём городских руинах, по улицам которых, говорили, буквально струилась кровь? С тех пор Сципий Корвус стал сам не свой и готов был позволить Марцию что угодно, лишь бы как можно меньше видеться с ним. Так они прожили следующие два года, и вот тогда-то, достигнув возраста, в котором погиб его брат, Марций и решился на кражу ключа от запертой двери. Уж если считал отец, что выжил — как обычно — не тот, так и терять было нечего. Да и при вечно зашторенных отныне окнах, в приятной, бережной полутьме куда проще оказалось пробраться в отцовский кабинет.       Комната на третьем этаже была такой же пыльной, как и крыло Пелагия, только гораздо меньше. Крошечная каморка, в которой тоже бесформенной, гротескной грудой стояла друг на друге старая мебель, ржавел сундук с изъеденными молью платьями, догнивал матрас на колченогой кровати. Только один предмет привлёк тогда внимание маленького Марция — на противоположной от двери стене висел большой портрет женщины невероятной красоты. Её тёмные волосы, пышные, длинные, кудрявые, извивались змеями, беспорядочно рассыпались по плечам. В лице её, мраморно-бледном, с аккуратными тонкими губами и острым подбородком, привиделось Марцию что-то хищное: узкий, скруглённый нос и глубоко посаженные раскосые глаза делали её похожей на ястреба. Она глядела на Марция так внимательно и недобро, будто готовилась сорваться с полотна, распустить крылья, взлететь и ринуться прямо на него. С тех пор, как он увидел это изображение, мрачное, выполненное в тёмных густых тонах, прошло уже много лет, а помнил он женщину с портрета так ярко, будто только вчера выкрал ключ от комнаты из ящика отцовского стола. Его тогда, помнится, выпороли как следует.       Было ли это последствием выпитого или же таинственными происками каких-то мистических сил, но Марцию показалось вдруг, что впереди мелькнуло на долю секунды знакомое хищное лицо, и тёмно-карие глаза блеснули, глянули в его сторону из-под тонких бровей вразлёт так же недобро, как ему привиделось там, в маленькой тёмной комнате отцовского дома. Чужой плащ вспорхнул на мгновение и скрылся вдалеке, за новым поворотом. Марций устремился туда.       А потом всё вокруг закружилось и завертелось; в висках заныло и застучало, к горлу подступила липкая тошнота. Не в силах больше сделать ни шага, Марций закрыл глаза, зажмурился как можно крепче, чтобы унять головокружение. В ушах нарастал громкий, омерзительный, выжигающий дотла внутренности гул. Когда шум этот стал совсем уж невыносимым, и Марций рефлекторно вновь распахнул глаза, чтобы отыскать источник звука, его наконец-то перестало кружить и тошнить, и он испытал ясную и безмятежную осознанность. Ему стало спокойно и хорошо. Никакой боли, никакой тревоги перед лицом неизвестного. Он почувствовал себя как дома.       Вот только оказался он, конечно, отнюдь не там.       — КАКАЯ ГРУБОСТЬ! — громко воскликнул неизвестный голос, и взгляд Марция окончательно прояснился.       Открывшуюся его глазам картину он видел ясно, как день, и от ощущения абсолютной трезвости рассудка его обуял нечеловеческий страх. Пожалуй, только безумцы могут быть свято уверены в том, что такие вещи реальны и возможны.       Значит, он определённо сошёл с ума.