Цоу Ба

Двенадцать часов спустя Югито открыла ему с непосредственной улыбкой на лице. Он вошел, не кланяясь и чувствуя некий провал восприятия, и сел за барную стойку, за которой она когда-то издевалась над ним, обращаясь к беспричинным ласкам. Рассеял воспаленное самосознание вокруг себя и сузил до пределов этой скромной стерильной кухни, которую никогда не отягощал дух уюта и в которой всегда хозяйничали только по одиночке. Югито сновала где-то позади, и ее чарующий голос игриво взвивался в периферии слуха подобно маленьким дюнным вихрям. Он слышал, но не слушал, о чем она говорила. Осознание врезалось в него так внезапно, что боль от удара не стихала до сих пор. «…Мы почти закончили приготовления. Напоследок осталось заказать только раков-богомолов и корень лотоса». На первом этаже было несколько душно и почему-то шумела труба вентиляции под потолком, решетку которой откинули нараспашку. «Этот вечер будет одним из самых лучших за последние дни. Я нисколько в этом не сомневаюсь». Итачи напряженно откидывал волосы со вспотевшего лба, нависая над телефонным экраном. Он слышал звон посуды и хлопки кухонных ящиков. «Уросими-сан получила подтверждения больше чем от половины приглашенных. Мне нужно быть начеку, чтобы не перепутать имена при встрече». Югито хотела что-то приготовить. Либо загружала посудомойку, либо наводила порядок на кухне — понять наверняка было трудно, так как он видел лишь ее действия, исполненные деловой какой-то суматошности, осязал, как занимали ее хлопоты, как торопливо и легко двигалась между стойкой и рабочим столом она сама, словно переступала по гладким валунам на дне горного ручья, и как поднимались в невесомых взмахах ее тяжелые руки. Поглощенный недавно узнанным, он почему-то больше не мог рассмотреть за тем, что она делала, того, к чему она осознанно стремилась. Когда Югито проскользила на носках совсем близко от него, напевая что-то под нос и в то же время протирая полотенцем тарелку в руках, Итачи опустил телефон экраном вниз и поднял подбородок. — Хочу сказать тебе кое-что, — она умолкла, чуть повернув голову. Полотенце скрипнуло о керамику, но Югито не произнесла ни звука. — Это касается твоего вечера. Взгляд ее упал под ноги, и губ коснулась та же простодушная улыбка. Итачи на секунду бессознательно подумал, что она давно знает все, что он собирался ей сообщить, но лишь на секунду, и то — только оттого, что она, казалось, после его слов была готова вернуться к тому, чтобы напевать себе под нос. — Я слушаю. Итачи поднялся, опираясь ладонями на столешницу. Почему-то ему думалось, что подобные известия полагалось говорить стоя. — К сожалению, я не смогу выступить. Раздался стук — Югито поставила тарелку на стол, хотя по всем законам жанра должна была всплеснуть руками и уронить ее. Потом усмехнулась беззастенчиво, почти внаглую — сталкиваться с отказом было для нее далеко не так болезненно, как наблюдать его трогательную игру на пианино. — Это все из-за того, что происходит между нами? Итачи отвел глаза. В очередной раз он мог бы притвориться не собой и списать все на внешние обстоятельства, но сейчас он уже просто устал от этого нескончаемого вранья. — Позволь обойтись без объяснений. Она усмехнулась опять. — Как пожелаешь. — Ее потухший взгляд мазнул из-под ресниц, и тишина молчания в воздухе, казалось, застыла подобно глыбе льда, в которой заморозили все их приятные воспоминания друг о друге. Воспоминания — равно как и наброски разразившихся было тонов доверия. После его признания они оба поняли, что стена, их разделявшая, и притом — олицетворяющая их наикрепчайшую связь, стала безвозвратно оседать, по кускам проваливаясь в бездну отвержения. — Но, раз уж теперь все карты открыты, разреши сделать тебе прощальный подарок. Итачи непонимающе повел бровями. Югито вышла из кухонного угла; он обернулся, прислушиваясь к шелесту ее шагов из гостиной. Когда она вернулась, он еще успел заметить что-то миниатюрное и блестящее в ее пальцах. Секундой позже она замерла перед ним и, привстав на мыски, обвила его шею руками. Это касание было недолгим; он только почувствовал тепло, которым всегда наслаждался в ее объятиях, к которому привык и которое полагал невозможным однажды беспощадно искоренить из памяти. Очень быстро тепла вновь не стало, и над ключицами он ощутил легкое щекотание. Опустив голову, увидел цепочку. Цепочку из тех самых деталей, которые пару дней назад оставил у Югито в доме. Значит, так она хотела выразить благодарность за его короткое появление в ее незаурядной жизни. Над тем, станет ли он носить на шее этот бесполезный мусор впоследствии, Итачи решил поразмышлять когда-нибудь в другой раз. Ну а пока же он посмотрел ей в глаза — глаза мучительницы, которая естественной и совершенно невульгарной жаждой соблазнения вытягивала весь затаенный и гнилой мрак из самых дальних и давно истлевших углов его души. — Что это? — Так, на память. — Она улыбнулась, отшагнув назад. Оглядела его, миролюбиво и непритязательно, так, что он хоть сейчас мог бы посчитать ее за «благоразумную». — Я долго не могла ничего придумать. Но это — лучше, чем ничего. С этими словами Югито развернулась и скрылась на лестнице. Без слез, истерик, громких слов и томных поцелуев, знаменующих прощание. Этого не требовалось никому из них. Ведь уже сам ее уход служил его знаком. Итачи проводил ее глазами, однако так и не решился подняться следом. Сегодня его время здесь завершилось, думал он. Бесполезно ловить руками воздух, когда камнем летишь к земле вниз спиной. Он осторожно коснулся подушечками пальцев витого шнура, который связывал кольца шайб воедино. А потом тихо и незаметно выскользнул в прихожую, чтобы в который раз клятвенно пообещать себе больше никогда не показываться в этих стенах. И — наверное — в этот день он правда не врал самому себе.

***

Приглашенные шумели. От блеска софитных огней под самым потолком, чье золотистое сияние ослепляло, укрывая собой все вокруг, начинало покалывать в глазах. Пространство тянулось вверх, высоко-высоко, до головокружения, и от потоков внутри него спирало дыхание. Потоков было множество: здесь пахло дорогим парфюмом и изысканным алкоголем, богатством, бессердечием и кокетством. Смокинги, вечерние платья и — правда, изредка — традиционные парадные кимоно, лучшие сигареты и высшее общество. Гомон гостей перекликался с размеренно текущими нотами блюзового сопровождения, что струились и квадратами закручивались в фоновую спираль. Не было ни жарко, ни холодно; публика галдела; каждый из присутствующих представлял собой настоящее произведение искусства. Роскошные ткани, драгоценности, стиль, мода, мировые лейблы, — одним словом, в воздухе ощущался тот же дух, что и над красной ковровой дорожкой. Папарацци украдкой вырывали из торжественного смятения кадры этого баламутящего разум благолепия, запечатлевали одномоментные штрихи того, что однажды после будут именовать светом аристократии. Все говорило об элите, шлейфы платьев шелестели об этом по полу, набойки на каблуках туфель выстукивали про это по слогам, манеры, слова, взгляды, улыбки — помпезные, доброхотные, льдистые, они принадлежали элите. Элита была всюду. Он чувствовал себя свободно, потому что тоже принадлежал к ней, ее налет осел на его плечах и впитался в них целиком, сквозил в осанке, походке, эхе шагов. Ряды гостей протекали мимо, но любой из них, выхваченный секундным вниманием из этой пестрой толпы и вблизи казавшийся истинным шедевром за расшитыми тканями и брендовыми фасонами, уже спустя миг вновь растворялся среди других таких же, себе подобных, разноцветных, но в общей массе своей невыразительно пошлых, однотонно ярких, вычурно уродливых. Они расступались по сторонам, будто освобождали ему дорогу, и в этой уступке услужливо загоралось, дрожа, неизменное утверждение: он тоже такой, он той же породы, он — один из них. Сознавая это, он продолжал брести, точно был кораблем, рассекающим волны, одновременно созданный для того, чтобы быть здесь, и откровенно протестующий против собственной участи. Так, прямо и прицельно, он шел до тех пор, пока за широкой спиной одного из прибывших не увидел ее. Она щебетала с незнакомым ему седовласым гигантом, который станом и коричневой от загара кожей больше напоминал гору под снежной шапкой. Несуразно тонкая и маленькая рядом с ним, она улыбалась, щурила глаза и к губам временами подносила за ножку бокал шампанского. Оливковое платье в пол, собранное на груди перекрестными складками, плотно утягивало ее поджарое тело, оттеняя смуглые руки и ключицы. Длинные заплетенные волосы, словно выжженные солнцем, подобно короне увивали голову, на медном обруче вокруг шеи и под ушами поблескивали мелкими острыми гранями кристаллы бриллиантов. Она отзывалась непринужденной улыбкой на каждую реплику собеседника и в смехе наклонялась вперед, упираясь в бок свободной кистью. Заметив его, она тут же отставила бокал и метнулась ему навстречу; он ощутил ее теплые ладони на своих, колебанием прикосновения уловил, как она потянула его прочь, схватив за руку. Потащила через океан лиц, которые для каждого из них представляли собой нечто, с чем оба они не могли примириться и что так яро и бессознательно ненавидели: он — потому что сам происходил из него; она — потому, что безрезультатно стремилась в нем оказаться. Она вела его, и он, чувствуя ее крепкую руку, слепо следовал за ней, пока она не остановилась в центре толпы, обернулась волчком и обняла его порывисто, без конца рассыпаясь словами благодарности за что-то, чего он так и не смог ей дать. Он чувствовал мягкость ее груди, биение сердца, терпкий аромат духов и приторное, ни с чем не сравнимое тепло, от которого столь невозможным казалось отречься. Будучи иной, она влекла его в этот дивный и ненавидимый им мир, который был определен служить ему домом. Но она все еще оставалась другой. В попытке подстроиться и притвориться она так и не сумела достичь той истины, что сравняла бы ее с ним. Ее трепетные поцелуи обжигали губы, а переливчатый смех играл в ушах, как перезвон фурин. Он обнимал ее в ответ, безнадежно понимая, что она ускользнет от него только потому, что он сам так захотел. Примечая в нем лишь претенциозную внешность, шикарный костюм, гордую выправку аристократа и благородство внутри черных, все прожигающих и интеллигентно-проницательных глаз, она не смотрела на то, что в действительности таилось внутри его души. Она не старалась понять. Для нее он так и остался мальчиком, глупым ребенком, которого сам он видел сейчас только в одном человеке. Но она была счастлива с ним таким. И была счастлива с осознанием его, как мальчика. А он больше никогда и ни за что не забудет тех бессчетных августовских ночей, что позволили ему познать «другое». Итачи открыл глаза. Он лежал на футоне у себя в комнате, закинув руки под затылок, и где-то у противоположной стены под потолком, как по завету, монотонно тикали часы. Отсчитав три удара до новой минуты, Итачи рывком сел на постели. Потом поднялся, вытащил из-под стекла на столе конверт на имя сестры и, выйдя из комнаты, бесшумно спустился по ступеням вниз. Проскользнул в темную прихожую и стал медленно переобуваться, словно тем самым хотел оттянуть время. В столовой и на лестнице позади него раздавался оглушающий топот — Саске лихорадочно сновал вверх и вниз, вероятно, пытаясь собраться перед выходом, но второпях позволяя поглотить себя смятению. Итачи сидел на ступени, когда отворенная им фусума со всей силы шандарахнулась о косяк, гладко проехав по рейкам. Глядя на дверь впереди, он даже не вздрогнул и не произнес ни слова, пока Саске в охватившем его ореоле бессмысленной суматохи прошел за его спиной к краю генкана и в раздражении опоздавшего принялся шнуровать обувь. — Ты уже здесь, — пробормотал он сердито, опускаясь на ступень на почтительном расстоянии от ани. Итачи с презрением подумал, что ему было бы полезно поработать над пунктуальностью в следующий раз. — Конечно, чего же еще ждать от идеального старшего брата… «А ты опять опаздываешь, как и подобает бестолковому младшему брату», — колкое оскорбление пришлось проглотить, хотя оно отчаянно хотело сорваться с языка. Дождавшись, пока Саске закончит с переобуванием, Итачи встал на ноги и, отряхнув колени, вскользь глянул на него сверху вниз. С улицы раздался звонок — Корэнари, водитель, уже подготовил машину и ждал только их двоих. — Ты готов? — Итачи повернул ручку двери; та отворилась, впуская за порог оранжевый свет. — Идем. Саске хмуро кивнул в ответ, хотя старший брат даже не удостоил его взглядом. Друг за другом они прошли по усеянной щебнем тропинке к открытой парковке перед домом, где их обычно встречал водитель. По дороге Итачи не проронил ни слова, зато Саске догнал его на середине пути и, обойдя, зашагал наравне. — И почему только я должен ехать туда вместе с тобой? — спросил он, и в его детском поднятом голосе, который еще даже не начал ломаться, так и прорезалась наивная досада несведущего. — Изуми меня не приглашала. Итачи пожал плечами. Он еще помнил ее слова. Но уже забыл, что для него они значили ровно столько же, сколько участие Югито в становлении его личности. То есть, ровным счетом ничего. — Она сказала, что будет рада, если ты тоже придешь. Саске, который явно ожидал, что он добавит что-то еще, растерянно поджал губы. Вдвоем они почти достигли машины, когда он, наконец, нашелся с новым раздражающим вопросом. — Ты уже придумал, что будешь играть у нее? Итачи на мгновение замер, неосознанно медля перед тем, чтобы открыть дверь родительского седана. Ответ неожиданно подобрался к нему столь скоропостижно, что он сам поразился тому, насколько быстро теперь сумел среагировать. Он усмехнулся про себя и посмотрел на брата тем взглядом, которым исследователь окидывает ассистентов перед началом работы. — Канон в до-мажоре, — прозвучало почти на автомате. — Сыграем в четыре руки? Саске застыл, не до конца, видимо, осознавая, чем обосновано это решение, но все же натянуто кивнул. Взгляд его невольно задержался на металлических кольцах вокруг шеи Итачи, которые блестели под адамовым яблоком. — Что это? — спросил он излишне взыскательно, однако ани вместо ответа спрятал цепочку под воротник. — Ничего. Саске придирчиво сузил глаза. — Брось, раньше ты никогда не цеплял на себя всякие блестящие побрякушки. Откуда… Прежде, чем он успел договорить, Итачи шагнул вперед и обернулся на него из-за плеча. Потом равнодушно произнес: — Тебе правда есть дело? И, потянув пассажирскую дверь, нырнул в салон. Саске с пару мгновений оторопело молчал, после чего надменно скривился и, обогнув капот с другой стороны, забрался на заднее сиденье автомобиля следом. Возможно, если бы он прислушался к последним словам Итачи внимательнее, он смог бы разобрать в их рисунке едва уловимые подтеки горечи. Но пока что он, к сожалению, был еще не так умел, каким мог бы стать, если бы развивал свои природные таланты разумно. Итачи знал это. Не знал он только о том, почему вспомнил тогда именно про «Канон» и почему ему стало так необходимо привлекать Саске к его исполнению. Наверное, в Саске таилось что-то, чего не хватало ему самому, но что было одновременно чуждо и равняло их обоих. Югито, как другая, этим не обладала. Неделю спустя, когда Итачи вновь пересекся с Джирайей, тот несколько минут непрерывно причитал о чем-то вроде вечера, который не то, чтобы не состоялся, однако же явно прошел совершенно не так, как сенсей того ожидал. Итачи, которому больше хотелось бы поскорее приступить к практике, нежели без толку чесать языком, равнодушно слушал Джирайю, мыслями все равно летая где-то в иной плоскости, и очнулся лишь тогда, когда обратил внимание на сверток в пластиковой упаковке. Джирайя-сенсей, в простодушной рассеянности учителя проследивший за его взглядом, хлопнул себя по лбу и подвинул сверток ближе к Итачи. «Совсем забыл, Югито просила тебе передать». Итачи задумчиво подтянул сверток к себе; вспомнил невольно про ее обещание приготовить лунный пирог. Праздник середины осени был уже на носу. Когда Итачи пришел домой и привычным жестом разрезал кругляш пирога, то так и не сумел сдержать печальной улыбки. Внутри юебин, залитый пастой матча, был спрятан желток утиного яйца.