Chrissy and Eddie’s Infinite Mixtape

У Крисси на щеке отпечаток в форме телефонной трубки, когда ее мама заходит в палату и будит ее. — Они нашли тело мертвой девушки в реке, — говорит мама вместо доброго утра. — Пару лет как закончила школу. Все ее конечности были сломаны. Ужасно, если честно. Она делится новостями так, как будто у самой Крисси сейчас не сломанная во всех возможных местах рука. Мамина идеально белая обувь дает ей возможность передвигаться по комнате практически бесшумно, как призраку, когда она направляется к окну открыть шторы. Крисси в нос бьет запах детской присыпки и белизны. Она сглатывает горечь во рту и приподнимается в сидячее положение, тяжело моргая глазами. Цифровые часы на столике у ее кровати показывают 9:02 утра. — Что, прости? — спрашивает она, ее горло натерло ожерелье с кулоном 86 года. — Кто умер? — слова с трудом покидают ее сухое горло. Мама отворачивается от окна, и по ее телу бежит видимая дрожь, когда она встречается взглядом с внешностью дочери. — Надень очки, Крисси. Смотреть не могу на эти глаза. И нам нужно что-то сделать с этими волосами. Это кошмар. Она одета в розовый свитер и теннисную юбку, ее маленькая белая кожаная сумочка свисает на одном плече. По ее внешнему виду, можно предположить, что после визита к своему непутевому ребенку, она отправится в клуб. Не то, чтобы она играла в теннис или гольф (ее и мертвой не застанут потной на публике), клуб нужен только для социализации. — Ты меня плохо слышишь, Крисси? Крисси смотрит на очки, они все еще там, где она оставила их после разговора с Джейсоном. Медвежонок все еще на полу, мордой вниз. Без компромиссов. — Из-за очков у меня головная боль. — От твоего поведения у меня головная боль, юная леди… — Кто умер, мама? Это такой риск, перебивать маму, но кто-то погиб, а Крисси слышит тиканье часов и чувствует паучьи лапы под гипсом. — Кристина Элизабет... Мамина сумка спадает с плеча на сгиб ее руки, когда она беззвучно дергается вперед, как хищник. Ее костлявая рука превращается в когтистую лапу, которая дергает целое запястье Крисси в стальную хватку. Этот ее запах, детская присыпка и белизна, жгут Крисси горло, а пауки под ее гипсом чувствуются так, будто они уже внутри ее руки, и… — Доброе утро, Крисси! Это доктор Гупта, ортопед Крисси, небольшой мужчина с густыми, темными волосами и легкой улыбкой. Напряжение в комнате растворяется, когда он приоткрывает дверь для себя и полной молодой женщины в белом халате и очках. Мама Крисси бросает ее руку, будто это раскалённое железо и быстро отступает в сторону, лицо снова до идеальности нейтральное. — Как чувствуешь себя сегодня? — спрашивает доктор Гупта, широко улыбаясь и приподнимая пушистые брови. — Уже почти готова ехать домой? «Нет», — думает Крисси, парализующий тремор паники сковывает ее всю. Пожалуйста, дайте мне остаться. — У нее головная боль, — отвечает мать за нее. Это неправда. Я такого не говорила. Крисси незаметно потирает запястье о покрывало, как будто это поможет стереть ощущение этой животной хватки с ее кожи. Доктор Гупта слегка хмурится, когда смотрит на маму, но его ослепляющая улыбка возвращается стоит ему вернуться к Крисси. — У тебя болит голова, Крисси? — Я уверена, дело в этой жирной больничной еде. Просто посмотрите на то, как ее раздуло, — продолжает мама так, будто ее совсем не прерывали. Крисси не думает, что мама хоть раз присутствовала, когда ей приносили ее обеды, и пахли они совершенно нормально. (Крисси порой кажется, что она в основном питается ароматами пищи, потому что ее мать берет ее мерки каждое утро, и бывают последствия, если они приходят к компромиссу насчет ее тела). Она съела весь салат, что ей принесли, большинство фруктов и даже поковырялась в отварной курице вчера вечером. Молодая женщина рядом с доктором Гуптой (доктор Мактавиш, если верить ее значку) проверила карту Крисси и сказала: — Мисс Каннингем придерживается стандартной противовоспалительной диеты, полной клетчатки. На самом деле, наш диетолог может проконсультировать вас об этом более подробно, чтобы Крисси могла правильно питаться, пока будет продолжать восстанавливаться дома. Мама сканирует доктора Мактавиш с головы до ног оценивающим взглядом. Крисси будто может видеть глазами своей матери, может видеть этот бланк, что она заполняет в своей голове. «Размер L? Свинья. Эти уродливые очки делают ее жирную голову еще больше. У нее стрелка на чулках, ну только посмотрите… Этим веснушкам и красным, грубым рукам место на ферме, а не на леди. Неудивительно, что на этом пальце нет кольца, какое на него налезет?» Очевидно не впечатленная, мама настаивает: — Она слишком тяжелая. Крисси знает, что мама говорит не только о диете. Молодая доктор будто вовсе не замечает мамины взгляды. Крисси считает, что этот талант стоит похвалы. Может быть этому учат в медицинской школе? — Миссис Каннингем, — улыбка у доктора Гупты другая, когда он обращается к ее маме, — давайте послушаем, что Крисси нам скажет, хорошо? Нам нужно убедиться в том, что она готова к выписке. Он опирается бедром о изголовье кровати, поворачиваясь к маме Крисси спиной и нет, не делайте так, она ненавидит, когда ее игнорируют. Глаза у мамы тяжелеют, ее челюсть слегка дергается. — Так что, Крисси? — говорит доктор Гупта, совершенно не обращая внимания на нарастающую ярость мамы. — Как себя чувствуешь? Были головные боли этим утром? Крисси сглатывает. — Моя голова… Мама сужает глаза. Идея бескомпромиссности тускнеет и почти гаснет, потому что компромиссы помогают Крисси выживать. Поэтому она все же сдается, и от этого хочется вырвать. Она говорит врачам, что, да, у нее болела голова, но это из-за опиатов и (она не смотрит маме в глаза) потребности носить очки. — Тебе не обязательно носить очки, Крисси, — говорит доктор Мактавиш. — Только если сама не захочешь. У нее звонкий и чистый голос, он падает и поднимается, как у какого-то инструмента. Флейта? Кларнет? «Робин бы знала», — думает Крисси. — Но хотят все остальные! Чтобы не смотреть на эти противные красные глаза! — мама все время стояла, скрестив руки на груди, тихо постукивая носком обуви. Крисси узнает признаки приближающегося взрыва и молится, чтобы врачи не покидали ее комнату как можно дольше. Доктор Гупта и доктор Мактавиш вдвоем синхронно обернулись, чтобы посмотреть на ее маму. Мужчина заговорил первым: — Миссис Каннингем, Крисси — наш пациент, и может говорить сама за себя, — начинает он. — Крисси — ребенок, — объявляет мама. — Мой ребенок, и как вы вообще смеете... — Ей 18, мэм, — обрывает ее доктор Мактавиш. Молодая доктор (ей явно не больше 30) оглядывает Крисси из-под очков изучающе и твердо, пока говорит это. Кровь оттекает от материнского лица. Где-то недалеко, в разуме Крисси, бьют часы. О нет, о нет, о нет. — Что вы хотите этим сказать... — Миссис Каннингем, давайте выйдем в коридор, пока доктор Мактавиш говорит с Крисси, — доктор Гупта подходит, чтобы взять ее под локоть. — Я уверен, что смогу рассеять все ваши опасения по поводу головных болей, солнцезащитных очков и еды, которую мы ей подаем. Крисси знает, что никакие слова доктора Гупты не изменят мнение ее матери о каждой из этих вещей. Но тем не менее, этому небольшому мужчине чудесным образом удаётся выпроводить маму из комнаты с минимумом суеты. Когда дверь закрывается, Крисси выдыхает воздух, который все это время задерживала. Комната сразу кажется и больше, и легче, и теплее. Когда она снова вздыхает, то комната пахнет мылом и кислородом без ничего лишнего. Доктор Мактавиш опирается бедром о ее кровать, прямо как доктор Гупта до этого. — Ты в порядке? — спрашивает она. — Эм, — Крисси не уверена, что сказать, но принюхиваться к воздуху прекращает. — Рука болит. Ну понятное дело, она сломана. Но Крисси не говорит ничего сумасшедшего, по типу того, что ещё она порой словно покрыта или… полна пауков. — Не сомневаюсь, — отвечает Доктор Мактавиш. Ее светлые глаза стреляют в сторону двери, а потом снова на Крисси. — А твоя мама... — Она сказала, что кто-то погиб, — перебивает Крисси. — Они нашли ее в озере. Кто она? Брови у доктора Мактавиш немного хмурятся, но она не продолжает свою мысль. — Да, я слышала об этом. Ее звали Лиза Патенджер. Кажется, она училась в твоей школе, но я не уверена точно. Там были фотографии с ее выпускного двухлетней давности. Это имя ни о чем не говорит Крисси. А обычно она хорошо запоминает имена. Может быть, Эдди знал ее. — Она утонула? Доктор Мактавиш снова смотрит на гипс Крисси, ее ярко зеленый взгляд острый и твердый. — Они не уверены, но… большая часть ее костей была сломана. Совсем как у тебя, Крисси. Крисси кажется, что ее сейчас стошнит. Нет тиканья, нет лавины пауков, ничего необычного, но… Доктор Мактавиш склоняется ближе и кладет руку поблизости от руки Крисси на ее постели. — Ты действительно не помнишь, что с тобой произошло? Конечно же она помнит, такое не забудешь. — Я уже разговаривала с полицией. — Я твой врач, Крисси. Ты можешь рассказать мне то, что не скажешь полиции, если с Лизой произошло то же самое, что и с тобой… Слова лоботомия, психушка и овощ звенят у Крисси в голове, а ее мать стоит прямо за дверью, и в любой момент она может войти, а тогда… — Это не то же самое, — говорит Крисси, и это ложь. Она надеется, что это ложь. Доктор Мактавиш не задерживается и интересуется: — Почему ты уверена? Почему ты уверена, что это не то же самое? — Потому что я жива. Доктор Гупта возвращается в компании сестры Мендосы, которая весело машет Крисси. Ее мамы нигде не видно. — Где моя мама? — Беседует с нашим квалифицированным диетологом, — отвечает доктор Гупта. Крисси надеется, что квалифицированный диетолог останется жив-здоров. Врач улыбается, и Крисси замечает, что у него ямочки на щеках. — Ну что ж, давай посмотрим как там обстоят дела с твоей рукой, чтобы мы могли тебя выписать после обеда. Никто же не хочет провести все каникулы в больнице! У Крисси тяжелеет в животе. Я хочу. Пока она беседует с сестрой Мендосой, когда та мерит ее давление и температуру, то раздумывает о том, чтобы им солгать. Может ей нужна еще одна операция или что угодно, лишь бы задержаться тут подольше. Но она отвергает эту идею. Доктор Мактвиш уже и так спрашивала на счет ее матери. Говорить с мисс Келли об этом было достаточно унизительно, наблюдать за тем, как интерес в ее глазах сменяется жалостью было еще хуже. Жалость порой ощущается как вина, настолько, что Крисси хочется извиниться, сказать: «Я в порядке!», просто сделать вид, что ничего не было, чтобы собеседник почувствовал себя лучше, хоть ей от этого и хуже. Когда уже решено, что ее отпустят после обеда, Крисси принимает решение: — Я все еще могу принимать гостей сегодня? — Конечно, — отвечает сестра Мендоса. На ней надет ярко-розовый медицинский костюм, что еще более подчеркивает ее теплую наружность. — Ждешь кого-то конкретного? Крисси говорит ей добавить имя Эдди в список посетителей, а потом, только потому, что у нее осталось только пару часов бескомпромиссного времени, она просит не пускать Джейсона, если он придет. Сестра Мендоса роняет взгляд на ее гипс, на котором красуется имя Джейсона, написанное черным перманентным маркером. Потом она посылает ей понимающий взгляд и сжимает ее здоровое плечо. — Без проблем, дорогая. Крисси не может поверить в то, насколько это было легко. Она снова раздумывает над тем, чтобы попросить о еще одной операции, когда у нее громко урчит живот. Глубоко вздыхая, Крисси скатывается с кровати и босоного шлепает в небольшую, смежную с палатой, ванную комнату, чтобы набрать стакан воды. Мама выбросит все, что милые медсестры приносят ей поесть в мусор, но если Крисси достаточно напьется воды, то на время забудет о голоде. Много воды и SlimFast коктейль, который по-любому мама найдет у себя в сумочке, продержит ее до ланча, а к тому времени мама точно уйдет, и Крисси сможет тихо и мирно поковыряться в своей еде. Отражение в небольшом зеркале на стене в уборной просто безобразное. Синяки вокруг ее глаз перешли в болезненный желтоватый оттенок, они ужасно контрастируют с красными вкраплениями, что только начинают растворятся на ее склере. Без своего макияжа она похожа на мертвую, будто гниющий труп. Щеки впалые, волосы вяло свисают у лица. Мама принесла ей сумку с вещами еще в первый день в больнице, но единственные вещи, что налезут на нее через гипс — это майка, которую она обычно надевает под свитера, и спортивный лифчик (ее мать, по какой-то причине, не забыла принести ей запасную форму для чирлидинга). Крисси два дня провела в одной больничной сорочке, но теперь под ней еще был спортивный лифчик и нежно-розовые шорты. Крисси повозилась с волосами, но с ними ничего нельзя сделать. В сумке также не было никакой резинки, да и у Крисси только она работающая рука. Она знает, что это тщеславно, но она хочет… Не выглядеть так. Необязательно только из-за того, что Эдди может прийти повидать ее, но эти две мысли… связаны, вполне возможно. Но она заталкивает их подальше, потому что и та, и другая невозможно глупая. То, что Эдди вчера ей позвонил, ничего не значит, и единственная причина, по которой он может ее сегодня навестить, это чтобы разобраться с домашкой. Такая глупая и скучная девочка, как Крисси, совершенно ничего не может предложить такому интересному и крутому человеку, как Эдди Мансон. А тем более после того, как запачкала его кровью и соплями в истерике, да и вообще, втянула во всю эту кашу с Векной. Он все равно, скорее всего, не придет. Зачем ему это? Доктор Гупта был прав. Никто не хочет проводить свои каникулы в больничной палате, если им не нужно. Никто, кроме Крисси, ведь она такая жалкая мелкая идиотка, что предпочитает спрятаться тут, чем столкнуться со своей матерью… Крисси склоняется над раковиной, чтобы всплеснуть лицо холодной водой, в надежде, что это прервет угнетающие мысли. Не помогает. Она поворачивает голову, подставляя лицо под поток воды, потом пьет прямо так из-под крана, чтобы наполнить желудок, но когда она выключает воду и выпрямляется, то что-то не так. Неприкрытая длинная лампа над зеркалом мигает и жужжит. Напряжение накапливается, сдавливая ее саднящие ребра, а куча маленьких паучьих лапок щекочут, царапают и чешут ее руку под гипсом. Крисси хватает ручку двери, но комната, в которую она вываливается, совсем не похожа на палату Хоукинской больницы. Она в гардеробной своей матери. Лампочки, обрамляющие зеркало, на ее туалетном столике горят странным и затуманенным светом, подствечивая аккуратно выставленные скляночки с парфюмами, помады и остальную косметику. Лампочки издают протяжный, электрический гул. Все остальное во тьме, это слабое освещение сжимает мир до маленьких и тесных размеров. Зловонный, тяжелый запах детской присыпки и белизны бьет ей в нос. Крисси знает, что это видение, но от этого только хуже. Часы бьют один раз, и Крисси оборачивается, чтобы обнаружить их застрявшими каким-то образом практически горизонтально в обезображенных раздвижных дверях шкафа ее матери. Расколотое дерево шкафа держит часы на месте. Маятник качается против всех законов гравитации. Размытое движение, пойманное ее периферическим зрением, заставляет ее снова обернуться к свету. Ее мать, скелетоподобная, с натянутой кожей, сидит за столиком. Свет от круглых лампочек подсвечивает ее жуткую кожу, делая ее почти прозрачной. Она мучительно медленно поворачивается, чтобы заклеймить Крисси своим острым, осуждающим вглядом. — Где твои очки, Крисси? — спрашивает она, и это совсем не мамин голос звучит с этих тонких, натянутых губ. — И тебе лучше поскорее исправить это крысиное гнездо на своей голове перед тем, как я возьму у тебя мерки, если не хочешь неприятностей. — Нет, — шепчет Крисси, отступая назад, подальше от этого существа, что надело лицо ее матери как маску. — Это все ненастоящее. — Ладно. Ты хочешь по-плохому, — оно, Векна, шипит. — Предлагаю компромисс. Фигура поднимается и направляется в ее сторону, белые кожаные балетки так тихо ступают по мягкому ковру. Векна тянется к ней рукой ее матери, и Крисси знает, что будет дальше: оно ущипнет и подергает ее пухлую щеку, чтобы напомнить, что все что она может предложить этому миру это милое личико, неидеальное тело и ее тихое, покорное принятие. «Нет», — думает Крисси. «Без компромиссов». Крисси быстрая. Крисси сильная. У Крисси только одна исправная рука и две исправные ноги, а еще годы и годы практики. Она быстро шагает назад и в сторону, дальше от существа, надевшего кожу ее матери. — А ну иди сюда, юная леди, — рычит Векна, голос — ядовитая смесь ее матери и голоса этой штуки, но Крисси не слушает. Нужна всего секунда, чтобы крутануться босой пяткой правой ноги, прижать сломаный локоть ближе к телу, наклониться, выставить вперёд левую руку, и колесом покрутиться подальше от смыкающейся, острой хватки. Она устойчиво приземляется, а затем бежит через уже не охраняемую дверь, пересекает призрак спальни ее родителей, прямо в коридор, где должна быть лестница… Но это не ее дом. Лестница не та, а у ее подножья виднеется дверь, по центру которой грязное стеклянное окошко, а на нем изображена кроваво-красная роза. Крисси оборачивается, в надежде найти укрытие, но Векна уже тут, прямо перед ней, его трубчатая плоть блестит в темноте. «Это невозможно», — думает она, но мысль обрывается, когда она топчется в неизвестность, пока не спотыкается о коридорный коврик. Приземление выбивает воздух из нее и пронзает руку болью. Она смыкает глаза из-за боли, но когда снова открывает, то Векна возвышается над ней, снова тянется, но теперь у него нет пальцев — у него когти, поразительно длинные, режущие, и они почти смыкаются на ее лице. Теперь нет никаких звуков, ни тиканья часов, ни шарканья паучих лап, только давление в ее голове и мокрое скольжение плоти Векны, ведь она движется и трется сама об себя. — Ну же, Крисси. Эти… Мышцы? На его шее крутятся и извиваются, когда он смотрит на нее сверху. А под ними его гортань расширяется от каждого слова. — Позволь мне положить конец твоим страданиям. Позволь мне освободить тебя… А потом гитара разрывается у нее в ушах и картинки мигают у нее перед глазами.

Звук нажатия на кнопку плей на ее проигрывателе, спрятанном под подушкой. Захватывающее дух, окрыляющее чувство полета во время тренировок. Тайные клубничные конфеты, тающие на языке. Эдди вытряхивает листья со своих волос. Высовывать голову из крыши машины Дженны, пока Принц орет из приемника.

Векна ревет, низко и дрожаще, когда дыра в стене расширяется и «Когда голубки плачут» Принца слышится все громче и громче. Его жуткая, черепоподобная голова оборачивается в сторону образовавшейся огромной дыры в стене незнакомого коридора. Крисси пользуется случаем того, что он отвлекся, и сильно пинает Векну в грудь. Ее нагая ступня соприкасается со скользкой, тошнотворной плотью и отталкивает его достаточно далеко, настолько, что он на пару ступеней спускается с лестницы. Эта штука издает клокочущий, студящий кровь в жилах рык, но в этот раз Крисси знает, что делать. Она поднимается на ноги и срывается с места, бежит к соединению миров, где она видит саму себя, отвратительно сломанную и в синяках, неподвижно замершую в больничной палате. Ее глаза, покрытые белым, не видя, дергаются на Эдди Мансона. Эдди, в его знаменитой чёрной кожанке и джинсовом жилете. Эдди, с дикими, кудрявыми волосами и серебряными кольцами, которые блестят, пока он лихорадочно прижимает оранжевые мягкие полушария наушников к ушам Крисси. Эдди, чей напористый голос зовет ее имя снова и снова, низко и отчаянно. Он пришел. Эдди на самом деле пришел ее навестить. И сейчас он снова пытается ее спасти. Храбрая, смелая вспышка пробивается сквозь ее панику, когда она несется к дыре в реальность. Воздух, или то, что здесь можно назвать воздухом, тяжелеет. Потом, словно булавка протыкает резину, хватка на ней ослабляется и момент, когда она снова возвращается в свое тело похож на толчок, что кидает ее прямо Эдди на тяжело вздымающуюся грудь. Наушники спадают с ее ушей, и внезапное движение толкает кассетный проигрыватель глубже в ее подвязку, где он лежал, когда Эдди резко хватает ее в объятие, крепко прижимая к себе. На периферии музыка все еще играет, но она слышит только облегченный голос Эдди, когда он выдыхает ей в волосы: — Блять, слава богу сработало. Крисси ничего не говорит на протяжении нескольких длинных моментов. Она просто ближе жмется к Эдди, и позволяет его бешеному сердцебиению успокоить ее. На нем темная футболка под курткой с жилетом. Она пахнет чисто, как стиральный порошок. Никакой присыпки. Никакой белизны. На его талии повязана клетчатая фланелевая рубашка, Крисси впивается здоровыми пальцами в ткань и чувствует себя живой. Одна из его больших ладоней держит ее затылок. Другая широко поглаживает ее спину медленными кругами до тех пор, пока его пальцы не запутываются в повязках ее больничной рубашки, и ему приходится потрясти рукой, чтобы выпутаться. — Извини, — говорит Эдди, напрягаясь. Он звучит неловко, но Крисси машет головой и обнимает его целой рукой за шею. Эдди замирает на месте только на протяжении одного биения сердца, а потом склоняется ближе, чтобы зарыться в нее еще больше. Она делает то же самое, зарывается лицом в волосы, что лежат у него на ключицах, и глубоко вдыхает его запах. В нем есть что-то вязкое, наверное, это травка, смешанная с запахом мыла, розмарина и мяты. Руки Эдди вокруг нее не ощущаются сковывающими. Наоборот, это словно тебя обмотали в тысячу одеял, пока за окном вьюга: уютно, безопасно и так тепло. Принц все еще играет в ее плеере, но никто из них не двигается, чтобы остановить кассету. Когда ее дыхание угомонилось, Крисси неохотно отпускает высокого мальчика. Эдди выпрямляется и делает полшага назад. Его руки, очень нежно, опускаются и ложатся на ее плечи. Страх — за нее, не перед ней — опускает уголки его губ вниз. На челюсти, возле подбородка, у Эдди небольшой синяк, ничего такого, просто лопнули кровеносные сосуды. «Джейсон», — думает Крисси, и ее снова тошнит. — Ты в порядке? — спрашивает Эдди, темные глаза широкие и мягкие. — Я в порядке, — Крисси врет не специально. Она поправляет наушники, чтобы они лежали вокруг ее шеи, но кассету все еще не отключает. — Как ты узнал? Что я, ну… Что это снова происходило? — Я не знал, — Эдди все еще очень близко. Его тело теплое, словно он загорал на солнце. — Я просто беспокоился. Они нашли кого-то в Озере Влюбленных. — Лиза, — имя само слетает с языка. — Доктор сказала мне, что ее звали Лиза Патенджер. — Да, — подтверждает Эдди. — Да, Лиза. В новостях сказали, что она шла на свидание, или что-то такое, но так и не появилась. Когда они достали ее из озера, она была вся переломанная, все ее кости… Он опускает взгляд на ее руку в гипсе, всю исписанную именами. Крисси помнит, что доктор Мактавиш сказала о теле Лизы. Большая часть ее костей была сломана. Совсем как у тебя, Крисси. Крисси снижает голос до шепота: — Ты считаешь… — это вопрос, который она не хочет заканчивать. Эдди коротко пожимает широкими плечами. — Я не знаю, какого хера вообще происходит… Я просто не хочу, чтобы ты снова на потолке оказалась. Я позвонил Хендерсону по этой штуковине, что он мне дал, — он прерывает себя, машет головой и отпускает ее плечи. — Это не важно, — Эдди достает пластиковую коробочку из-под кассеты Purple Rain Принца со своего кармана. — Принц уже срабатывал. Я подумал, что стоит попытаться, на всякий случай. Мама Крисси принесла ей грубые слова, когтистые хватки и сумку, полную бесполезной одежды. Джейсон принес ей боль и плюшевого мишку, а еще коробку конфет, которую Крисси никогда не съест. Эдди принес кассету Принца и плеер, и он спас ей жизнь. Снова. Эдди видел ее. Эдди знал, что ей было нужно. Эдди… Мама раньше называла Крисси «мелодраматичной» и «слишком эмоциональной», но это было до того, как Крисси научилась прятаться. Джейсон называет ее «смешной» и «милой», но так, что она чувствует себя маленькой, как ребенок или (ее разум противится) питомец. Крисси не чувствует себя мелодраматичной, или смешной, или милой сейчас, но ей в груди тесно, и хочется плакать, так что возможно она сейчас слишком эмоциональная из-за плеера, кассеты и уже дважды второгодника, которого едва знает. Но она хочет узнать его. Крисси приходится тяжело сглотнуть, прежде чем у нее получается произнести следующие слова: — Ты спас меня. — О, — Эдди снова машет головой и еще раз показывает коробочку. — Нет, я просто... — В этот раз это было не сваленное радио, — настаивает она, выхватывая у него коробочку и кидая ее на кровать. — Это был ты! Она издает раздраженный звук, из-за того, что не может найти подходящие слова, чтобы описать все те чувства, что клубятся у нее в груди. — Не перетрудись, — говорит он, и она знает, что он шутит, но все равно бьет его в плечо. Он издает гипертрофированное «ау», а когда тянется, чтобы театрально потереть свое плечо, то рукав его куртки приподнимается и она видит на его запястье знакомый зеленый материал. — Это что, моя резинка? — О, эм… Да. Ты, ну, забыла у меня дома, — Эдди не встречается с ней глазами, пока стягивает резинку с руки, и Крисси кажется, что она видит всплеск розового, расцветающий на его шее. Их пальцы соприкасаются, когда он передает ей вещь, и Крисси замечает что напечатано на его футболке. Она не узнает это изображение, но предполагает, что это какая-то группа. На переднем плане изображения стоит фигура в плаще и держит меч с щитом. Что-то в этом помогает ей найти нужные слова. Эдди играет в фэнтези игру, а она видела Конана-Варвара и все такое, так что, может быть, так она достучится до него, если скажет, пока не передумает. — Ты мой самый настоящий герой, Эдди. Эдди закусывает губу. Это посылает странную горячую вспышку прямо в ее живот. Он длинно тянет воздух через нос и ухмыляется. — Что ж, — говорит он, выпуская задержанный вздох наружу, и это словно он выдыхает все напряжение вон из этой комнаты, — теперь ты от меня никогда не отделаешься. Это вырывает небольшой смешок из неё: — Прошу прощения? — Я же говорил, лесть со мной работает, и, о, — Эдди запускает пятерню в волосы и с поворотом падает на кровать, что занимает почти все пространство комнаты, — если уж я твой герой, то мне нужно, ну знаешь, разбить тут лагерь. Остаться, получать от тебя комплименты, проверять, чтобы Принц не выключался, — он тянется за коробочкой от кассеты и снова трясёт ее перед лицом, затем точечно смотрит на резинку в ее руке, — возвращать найденные и потерянные резинки. Ну, знаешь. Классические героические подвиги. Идея того, что он может остаться с ней настолько привлекательна, что Крисси хочет взять с него слово за эту шутку. Его голос на другом конце провода этой ночью был единственной вещью, которая помогла ей комфортно провалиться в сон, она уверена в этом. С ним так легко говорить. Эдди помогает ей чувствовать себя храброй. У неё не было ни кошмаров, ни снов, а с тех пор как он появился сегодня, она не слышала тикающих часов, не видела размытые движения краем глаза и не чувствовала ни одной паучьей лапы. Она не хитрым манёвром натянула резинку на запястье одной рукой. Ее присутствие на руке знакомое и приземляющее. Материал ещё хранит в себе это словно нагретое солнцем тепло. Его руки на ее спине были такими согревающими… — Ты на самом деле не такой, как я себе представляла, — говорит Крисси, это словно эхо их первого разговора. Он ещё больше улыбается и подвигается, чтобы сесть на край кровати. Она бы могла дотянуться и коснуться этой улыбки, если бы захотела. А она хочет? — Фанат Принца? — невозмутимо спрашивает он, крутя коробочку в руках. Как у него получается рассмешить ее так легко? Она даже не пытается остановить этот хрюк, как у свинки, когда хихикает. Не пытается спрятать свои неровные зубы. — Да, — соглашается она и залазит на кровать рядом с ним, проворно ныряя ногами под одеяло. — Злой и страшный фанат Принца. — Но он же самый настоящий фрик, знаешь? — говорит Эдди, заговорщически склоняясь ближе. Крисси даже не замечает, что тоже тянется к нему навстречу, до тех пор, пока они не начинают дышать общим воздухом. Коварство блестит в его глазах, и Крисси почти дрожит, когда он бормочет: — Ты же знаешь, что «Дорогая Никки» тоже в этом альбоме? Густой румянец ползёт от ее горящих щёк до самых кончиков ушей, когда Крисси вспоминает «Дорогую Никки», песню, которая заняла первое место в списке 15 самых грязных песен, составленном Родительским центром контроля над медиа. Эта песня настолько откровенно сексуальная, что Крисси слушала ее только глубокими ночами и на такой громкости, что она сама едва ее слышит. Эдди посмеивается, а это значит, что он стопроцентно видит, как она покраснела, и о боже, он так близко, и о боже, он же не может слышать, как быстро бьется ее сердце? И да, думает Крисси, ей таки хочется прикоснуться к его улыбке... Сестра Мендоса открывает настежь дверь ногой, потому что руки у неё заняты подносом, полным еды. Эдди не то, чтобы слетает с ее кровати, просто в одну секунду они нос к носу, а в другую — он на другом конце комнаты. — Ага! — медсестра улыбается Эдди, узнавая его. — Ты таки нашёл ее. — Эм, да. Спасибо, — лепечет Эдди. — Он очень спешил повидать тебя, — говорит сестра Мендоса, ставя поднос на складной столик для кровати. — Он тебя подвезёт? Эдди поднимает брови. — Подвезёт куда? — Подвезёт до дома, — уточняет сестра Мендоса. Одна мысль о доме смывает весь румянец с ее щёк, остужает эту согревающую изнутри теплоту. В животе что-то обрывается. Это ощущается как неудавшаяся поддержка на тренировке или пропущенная ступенька на лестнице. — Меня сегодня выписывают, — объясняет Крисси, поправляя одеяло на талии. Когда она снова откидывается на подушку, то представляет, что зарывается в это грубое больничное постельное, как Мэсси зарывался в свои сосновые опилки. Она представляет, что натягивает это вафельное одеяло на голову и отказывается вылезать из него, даже когда мама возвращается. Она представляет, как хватает Эдди за руку и выбегает прямо через открытую дверь. Но все эти фантазии просто ребяческие, а ребячество обычно только все ухудшает. Медсестре она говорит: — Кажется, меня заберет мама. Векна, Изнанка… Все это, конечно, очень плохо. Ужасно. Кошмарно даже. Но часть Крисси мечтает в этот момент, что может спастись от собственной матери, просто слушая Принца. Или находясь в компании Эдди. Потому что, кажется, это тоже помогает. Женщина хмурится в ответ. — Но твоя мать уже ушла. Ты уверена... У Крисси даже нет времени осознать, что ей говорит медсестра (мама ушла?), перед тем как Эдди вклинивается. — Тогда да, — говорит он. — Я ее подвезу. Он переводит на нее взгляд. — Если ты не против, конечно. Крисси кивает без задней мысли, частично из-за того, что она так привыкла быть со всем согласной, и частично из-за того, что Эдди — самая-самая лучшая альтернатива. Ее папа в Индианаполисе по очередному делу. Дженна в Чикагском колледже. Джейсон… Не тот, кого она хочет видеть. А вот Эдди… В уголках его глаз морщинки, когда он улыбается, а потом снова смотрит на сестру Мендосу, которая протягивает ему папку, что до этого лежала под подносом с едой. — Ей нужно будет наведаться через пару дней, чтобы мы смогли осмотреть место операции на наличие отеков или инфекции, — начинает медсестра, но Эдди останавливает ее поднятым в воздух указательным пальцем. Он кладет папку Крисси на колени и начинает шарить по всем своим карманам, начиная с рваных джинс поднимаясь вверх в карманы куртки. В итоге он победно и заразительно улыбается, прежде чем показать миру сточенный до крошечных размеров карандаш. — Так, — Эдди открывает папку, достает лист бумаги и склоняется над столиком, карандаш уже наготове. — Когда у нее осмотр? Что, если ей понадобится что-то до него? — Тебе необязательно… — начинает Крисси, собираясь возразить. Он уже сказал, что отвезет ее домой, он уже и так тратит свои каникулы тут, а Крисси не может и дальше продолжать быть такой обузой. Но Эдди только заправляет волосы, которые свалились ему на лицо из-за полусогнутого положения. А затем ловит ее взгляд и ухмыляется. В ответ на это ее сердце делает впечатляющий кувырок. — Прошу прощения? — говорит он театрально оскорбленным тоном. — Ты еще будешь меня учить как мне быть твоим самым настоящим героем? Сердце Крисси попускает скомканный удар, из-за чего ей приходится сглотнуть и покраснеть одновременно. На уроках Эдди обычно не ведет конспекты. Она никогда не видела его с тетрадкой в руках, никогда не видела, чтобы он что-то писал. Но вот он здесь, в ее палате, чиркает широким, неровным почерком, пока медсестра рассказывает, где забрать ее лекарства, чего опасаться, пока она будет выздоравливать, когда ей нужно будет придти в больницу на осмотр и когда ей можно начать заниматься лечебной физ-культурой. Крисси задает несколько вопросов и Эдди записывает на бугаме такие слова как olecranon fossa, что с латинского переводится — ямка локтевого отростка. Она это знала, но вот Эдди… Его правописание… Креативное. Когда медсестра заканчивает пояснения, то снова проверяет показания Крисси. — На этом пока все. Вы двое собирайтесь. Скоро мы вас отсюда наконец-то отпустим. Потом она снова оставляет их наедине. — Я бы сама могла все записать, — вырывается у Крисси, когда Эдди закрывает папку. — И тебе необязательно подвозить меня домой. Она сразу же жалеет о том, что сказала это, дала ему возможность отделаться от нее, потому что ей все же хочется, чтобы он ее отвез, но он уже столько всего для нее сделал… — У тебя же рука сломана, — он звучит почти неуверенно теперь, почти расстроенным из-за того, что сделал что-то не так. Крисси хочется кричать: «нет, ты чудесный! Ты потрясающий! Прости меня, это я сделала что-то не так. Я всегда делаю что-то не так, только я!» Но ее голос застревает комком в горле. Эдди смотрит на папку, водит пальцем по эмблеме больницы, изображенной посередине. — Я понимаю, если ты не хочешь, чтобы я… — Я хочу! — слова вырываются из нее без задней мысли. Эдди теперь смотрит на нее, но взгляд все еще неуверенный. — Правда, — настаивает она, снова краснея. — Прости пожалуйста. Я так тебе благодарна. Но просто… Я такая обуза. Его волосы разметались по плечам, покрытым джинсой, после того, как он отрицательно помотал головой, его рот немного кривится. — Ты не обуза, — говорит он. — Я хочу помочь. Крисси действительно нужно что-то делать со своим седрцем, потому что оно снова жалобно подпрыгивает на месте, но она принимает решение, что, наверное, нет ничего такого в том, чтобы принять немного помощи. Даже если просить о ней кажется просто невыполнимой задачей. По крайней мере, нет ничего такого, если эта помощь идет от Эдди. Правда, она ничего из этого не говорит. Вместо этого она решается на кое-что другое. — Я, эм… Я левша. Она показывает широко расставленные пальцы ее здоровой руки и двигает ими, демонстрируя ему то, что она сотни раз делает на выступлениях группы поддержки. — Но спасибо, что все записал за меня. Это было очень заботливо. Эдди принимает смену темы за то, чем она является — предложением мира, протянутым мизинцем. И Крисси так ему за это благодарна. — Многие великие гитаристы — левши, — отвечает он, тяжело хлюпаясь в кресло у ее кровати, закидывая одну ногу на подлокотник, что, если честно, не выглядит удобно. — Тони Айомми из Black Sabbath , Отис Раш. Крисси слабо машет головой, чувствуя себя совершенно не классной из-за того, что не знает о таких гитаристах-левшах. — Извини… — Еще Джимми Хендрикс и Пол Маккартни, — продолжает список он, игнорируя ее извинения. Теперь он кажется более уверенным, когда говорит о вещах, что ему нравятся, и эти имена Крисси, по крайней мере, узнает. — Еще барабанщики, такие, как Иэн Пейс из Deep Purple. Ринго из The Beatles. Фил Коллинз. — Я не знала этого, — бормочет Крисси. Книга, которую она нашла в библиотеке, что хоть как-то затрагивала тему использования рук, больше рассказывала о древней культуре и нейропсихологии, но Крисси все равно сочла ту информацию захватывающей. — Интересно, а их родители пытались принуждать их быть правшами? — Принуждали? — Эдди хмурится, и Крисси думает, что сказала что-то не то. — Люди раньше считали, что левши были… не такими как надо. Самим злом. От этого слово правша и пошло. «Прав», как правильный. — Люди раньше были ебанутыми, — Эдди сбрасывает ногу с подлокотника и поднимает упавшего плюшевого мишку. Он прижимает его к себе и наклоняется вперед, теперь он выглядит более спокойным, когда ему есть куда деть руки, даже если он просто держит игрушку. Крисси помнит как до этого Эдди прижимал к себе ее, помнит как он сказал, что хочет помочь. Что-то из этого придает ей храбрости. Она не хотела говорить с доктором Мактавиш о ее матери, но с Эдди все кажется немного легче. С Эдди все кажется немного лучше. Крисси откидывает голову на подушку, смотря в потолок и пытается говорить легко, словно это ничего особо не значит. — Моя мама терпеть не могла, когда я писала левой рукой в детстве. — Почему? — Я растирала рукой слова пока писала, и пачкалась чернилами или грифелем. Моя ладошка после этого была грязная и оставляла пятна на одежде и лице, что-то в этом роде. Своим периферийным зрением она заметила, что Эдди сжал мишку немного крепче. — Ты была ребенком. Все мелкие постоянно грязные. Без этого, типа, не обойтись. Что плохого в паре пятен? Она закрывает глаза и представляет маленького Эдди. Да, она думает, что он, наверное, все время был грязный, но эта мысль почти заставляет ее улыбнуться. Все время шебутной, всегда попадал в неприятности. Он, наверное, в печёнках сидел у его… «Когда он стал жить с Уэйном?» — гадает она. До средней школы? Она едва может вспомнить его короткую стрижку. Почему она раньше не обращала внимания? — Мне не разрешали пачкаться, и ей этого было достаточно, чтобы злиться на меня, наверное, — поясняет Крисси, все еще не открывая глаз, все еще стараясь держать голос ровным. — Насколько злиться? Она почти готова рассказать ему. Но это все изменит, как тогда с мисс Келли после разговора о маме. А Крисси ничего не хочет менять в том, что у нее происходит с Эдди. Она не хочет, чтобы его неожиданная доброта превратилась в жалость. Она не хочет идти перед ним на попятную и делать вид, что ничего не было. Так что Крисси отходит от опасного края, потому что она трусиха. Вместо этого она поворачивается на бок, чтобы лучше его видеть и спрашивает: — Знаешь, как левша будет на латинском? Эдди снова дает ей сойти с темы, в этот раз не так радикально. Он не давит. Он просто машет головой и говорит: — Просвети меня. — Sinister. Грешный. Крисси просто хотела, чтобы он улыбнулся, но Эдди, как всегда, превышает ее ожидания. Он смеется, откинув голову назад, так задорно, что его кудри подпрыгивают, а грудь ритмично поднимается и опускается. Он дважды хлопает в ладоши, и цепи на его куртке звенят от этого. Внезапно, осознание того, что Эдди привлекательный, бьет ее обухом по голове. Само время замедляется. Крисси решает, что это слово идеально ему подходит. Привлекательный. Он привлекает внимание везде, где появляется, во всем, что он делает. Его речи в столовой, его выходки в школьных коридорах, его поведение на уроках. Он магнетический и электрический, заряженный энергией словно шторм, словно аура. Он магнит. Крисси чувствует себя как железная стружка, с которой они практиковались на физике. А железная стружка тоже чувствует это — неизмеримое удовольствие от того, что ее притягивает? Крисси наблюдает за движением его грудной клетки, за его длинным обнаженным горлом, пока он смеется, за смешинками в уголках его темных глаз и вспоминает, что электромагнетизм неразрывно связан с гравитацией, которая вызывает взаимное притяжение между всем с массой и энергией. Эдди массивный. Эдди — сама энергия. Крисси порой чувствует себя такой ничтожно маленькой, такой уставшей, но не тогда, когда он рядом. Он помогает ей чувствовать себя сильной и живой и реальной, как вращающаяся планета, как горящая звезда. Электромагнетизм и гравитация — это основные законы природы. Это неоспоримые факты. Эдди привлекательный. Очевидно, думает она. Естественно. Это словно вспомнить факт, который она вызубрила, но почему-то забыла. Но как она могла забыть это? Его голос возвращает ее на землю. — Бля, как это круто, Крисси. Откуда ты все это знаешь? — он звучит искренне пораженным, искренне заинтересованным. — Извини. Что ты сказал? — у нее горят щеки. Она едва ли услышала его сквозь оглушающее биение своего сердца; это сбивающее с ног, обжигающее осознание того факта, что ее все это время привлекал Эдди Мансон, мешает ей соображать. — Ты такая умная, — говорит Эдди, наклоняясь через мишку ближе к ней, его большие глаза блистают. — Откуда ты знаешь все эти вещи? — О, эм… Я уже говорила, что люблю книги. Я, ну, очень люблю читать, — она указывает на прикроватный столик, на котором очки лежат поверх пары журналов, что ей принесли медсестры. Она редко читает журналы, но из дома ее книгу ей никто не принес. Эдди замечает очки и мгновенно бросает медвежонка, будто может держать только одну вещь за раз. — А эти зачем? — спрашивает он, поднимая их для инспекции. — Папарацци уже объявили на тебя охоту? — Нет, — у Крисси в животе неприятно переворачивается, словно гравитация на секунду перестала работать. Она должна была их надеть? Он говорил, что хотел бы увидеть ее глаза, но… — Хочешь я их надену? Он непонимающе склоняет голову на бок. — Моя мама и, — она останавливает себя прежде чем назвать имя Джейсона, потому что Джейсон ненавидит Эдди, Эдди ненавидит Джейсона, а она не хочет сейчас разбираться с этим странным, тошнотворным чувством, что возникает, когда она смотрит на синяк на его челюсти. И тем более не хочет сейчас разбираться с этим резким, пронизывающим притяжением, из-за которого ей так хочется потрогать его кожу. Ее глаза опускаются от его челюсти на мышцы его шеи (стерноклейдомастоиды, шепчет ее разум) и на воротник его футболки. — Я предупреждала тебя, что мои глаза, эм… Чудные сейчас. Эдди напяливает очки на себя. Ему они идут больше, чем ей. — Твои глаза нереально чудные и нереально крутецкие. Они превзошли все мои самые смелые фантазии. Просто потрясающие. Тебе нужно сфоткаться для выпускного альбома, пока они еще такие. Запечатлеть свои демонические глаза на века. Камень, о котором Крисси даже не подозревала, слетает с ее плеч, словно Эдди правда может управлять гравитацией. Она снова смеется. — Думаю, все бы хотели себе копию этой фотографии. Кажется, его правда не смущает ее вид. Отсутствие косметики, грязные волосы, чудные глаза, лицо в синяках. Он это… Нечто. Что-то новое. Ей нравится. Он ей нравится. — Я буду носить твою демоническую фотку в своем кошельке до самой смерти, Крисси, клянусь... А потом проигрыватель, что все еще засунут в ее подвязку останавливается, когда кассета заканчивается. Эдди выравнивается на своем месте. Она чувствует вес его взгляда сквозь большие солнцезащитные очки, пока она втягивает в себя воздух, в ожидании. Тихий, напряженный момент проходит. Затем еще один. — Ну что? — спрашивает Эдди, натягивая очки на волосы наподобии обруча. Крисси напрягает все свои… чувства, вроде как, хотя не то, чтобы она на самом деле могла слышать часы или ощущать пауков. Она уверена, что это все просто в ее голове, что пугает даже больше. Но нет никаких тик-тик-тик, никаких ударов часов, никаких мерзких паучьих лап, никаких движений на периферии. — Ничего, — провозглашает она, встречая его расширенные глаза. — Это же хорошо, правда? Значит, нам необязательно проигрывать кассету все время. Значит, это больше… Для экстренных ситуаций? — Это явно хорошо, — соглашается Эдди, расслабляясь в облегчении. — Хочешь, я буду отвечать за твой плеер? Считай меня круглосуточной доставкой Принца. Мы открыты 24 на 7. Она разрешает себе представить, всего лишь на момент, что он серьезно. Ей кажется, что жизнь была бы намного лучше, будь он постоянно рядом. Она могла бы стать, возможно, чуточку храбрее, значительнее, чуточку больше, если бы он был с ней все время. Круглосуточно. 24/7. Но это глупо. Он не захочет провести все весенние каникулы с ней. Он, возможно, даже не хочет быть с ней здесь сейчас. Он переживал, он ее спас, на этом все. Он слишком большой для нее, слишком живой, слишком интересный и чудесный и… — Эдди, — Крисси прочищает горло, которое внезапно стало таким сухим,— ты на самом деле не обязан оставаться… Эдди смотрит вниз и крутит одно из колец на пальце. — Хочешь, чтобы я ушел? — он спрашивает очень серьезным тоном. Она знает, что он уйдет, если она попросит, так же, как остался, когда она попросила его не уходить. Ее сердцебиение гудит в ушах. — Одно слово и я оставлю тебя одну. Это не звучит как угроза. Она знает, что это не угроза. Она знает, что он не имеет это в виду в таком смысле. Но одна только мысль об одиночестве такая пугающая, особенно сейчас, когда она узнала каково это, когда Эдди рядом. Она осознает, что была совсем одна с того момента, как покинула его трейлер две ночи назад. Единственный момент, что был не похож на одиночество, это когда Дастин, Стив и Робин пришли навестить ее. Но они не до конца понимали, что с ней произошло. Их там не было. Они не видели этого. Они не спасали ее. Они не прижимали ее к себе после всего. Но Эдди. Эдди все это делал. Теперь дважды. Крисси машет головой и откусывает крошечный кусочек тоста. Он холодный, но смазаный маслом и хрустящий, такой, как надо. — Пожалуйста, — говорит она, — останься. И он остается. Когда сестра Мендоса возвращается, то Эдди все еще сидит в ее очках, пока жонглирует последними виноградинками, что остались с завтрака. Когда он откидывается назад, чтобы поймать их ртом, то ловит только две, а последняя отскакивает от его щеки и закатывается под кровать. Он падает на пол в поисках последней виноградины, и Крисси так сильно смеется, что хрюкает. Такое ужасно неженственное поведение должно было заставить ее свернуться калачиком и умереть от стыда, но Эдди выглядывает из-под кровати с таким радостным выражением лица, когда слышит этот звук, что Крисси снова заливается неконтролируемой волной смешинок. И нет никаких монстров, никаких матерей, нет ничего кроме солнечного света, и смеха, и Эдди.