Без правил

Старое городское кладбище — широкое поле под низким серым небом. Ряды надгробий до самого горизонта упираются в жёлто-чёрную кайму леса. Как в городе, здесь есть улицы и переулки, но потеряться легко. От небольшой деревянной часовни иду по главной дороге, считая ряды. У мраморного обелиска с крыльями надо повернуть направо, потом ещё примерно километр. Невысокий тёмно-серый памятник легко пропустить, поэтому я вглядываюсь внимательно, невольно схватывая даты. Здесь лежат те, кто прожил долгую жизнь, и совсем ещё дети. Всем достаётся одинаково — три квадратных метра земли. Некоторые могилы выглядят заброшенными, но у большинства искусственные цветы. Кажется, недавно была Родительская суббота. На знакомой мне фотографии суровое лицо в платке. Видно, что вокруг надгробия убирались, сорняки выполоты. Мама каждый год садит здесь ландыши, но они не выживают. Несколько ярких искусственных чудовищ, изображающих герберы, торчат из пластиковой бутылки, прикопанной в земле. Внутри невысокой металлической оградки есть даже крошечный столик со скамейкой. Мне неловко стоять здесь, как перед незнакомым человеком. Столько лет прошло со дня смерти, она бы меня не узнала. Вглядываюсь в неулыбчивое лицо, уголки губ вечно опущены вниз широкой скобкой. Кажется, ты любила меня в детстве, покупала игрушки, дарила конфеты... Почему, бабушка, ты просто отвернулась, закрыла дверь, словно ничего не происходит? Почему никому не рассказала? До самой твоей смерти я носила на себе клеймо отвращения, твой гневный взгляд преследовал меня. Почему, увидев нас в тот день, решила навсегда похоронить в себе? Неужели ты правда считала, что это моя вина? Я хочу знать ответы! Своими руками выкопала бы тебя и заставила поговорить со мной... Если бы в том был смысл... Глаза обжигает, но кислота, разъедающая изнутри, ещё не готова пролиться слезами. Прячу в кулаках тлеющую на кончиках пальцев ненависть. Хорошие девочки, как я, не ломают оградки на кладбище, не разбивают памятники, не оскверняют могилы. Хороших девочек должно быть видно, но не слышно. А я хочу стать невидимой, незаметной для других. Стать ветром, творить всё, что вздумается, безнаказанно. Стихийному бедствию никто не скажет: «Как не стыдно! Веди себя прилично! Ты позоришь меня перед людьми!» Сейчас — стыдно. О мёртвых надо вспоминать только хорошее, дабы они покоились с миром. А мне нужно, чтоб бабушка там, под землёй, ворочалась в своей могиле. Чтоб сожаление не давало ей покоя, как мне не даёт дышать проклятое чувство вины... Бабушка никогда не сюсюкалась со мной, наверно, и её жизнь не жалела. Обнимала она очень редко — обхватывала одной рукой и прижимала к твёрдому боку крепко, не по-женски. Но мне сейчас не хватает именно таких объятий: просто чувствовать кого-то рядом. Нет сил, чтобы опять куда-то идти, ехать, спешить. Перешагиваю через невысокую оградку и сажусь на скамейку. Хочется спать. Наверно, под землёй тепло и спокойно. Там нет ледяного ветра, который заставляет горбиться, забирается за шиворот и под куртку. Бабушка, забери меня с собой. Знаю, я слабая, ты бы этого не одобрила. Но ведь в конце ты тоже устала бороться и просто сдалась. Я — кровь от крови твоей, а значит, нерешительность и бессилие моё наследство. Кто-то приближается. Я замечаю, когда человек в тёмной куртке с капюшоном совсем близко. Меня пока не видят. У незнакомца в руках охапка кислотно-ярких искусственных цветов. Рядом с некоторыми могилами человек останавливается, наклоняется, совершает непонятные мне действия. Мы буквально сталкиваемся лбами, когда незнакомец перегибается через оградку и выдёргивает из бутылки у надгробия бабушки герберы. Мои изумлённые глаза едва не заставляют его выронить всю охапку... Её. Я мгновенно узнаю это бледное лицо в тени капюшона. Лиза Андрющенко. Язык отказывается шевелиться, поэтому просто смотрю, ожидая объяснений. — Привет, а я и не знала, что это твоя бабушка, — Лиза бросает взгляд на памятник. — Ты что делаешь? — мой рот наконец-то открывается, я уже и сама начинаю соображать. Мама не раз говорила, что с могил воруют цветы, а потом продают их заново. Каждые выходные у ворот кладбища бабульки торгуют этой искусственной жутью, ведь каждый цветок можно перепродавать по несколько раз тем, кто приходит украшать могилы родственников. Идеальный заработок с минимумом вложений. — Поставь обратно! — Что, прям все поставить? — Лизина улыбка из разряда «ну и что ты мне сделаешь». — Бабушкины поставь. И вообще, могилы обворовывать это... — не могу подобрать подходящее слово. Весь мой праведный гнев потихоньку испаряется. Лиза возвращает герберы на место. Больше мне сказать нечего. Пусть катится на все четыре. Я не полиция, чтобы ловить преступников. Андрющенко почему-то не уходит, топчется рядом. — Ты уже синяя вся. Пойдём, кипятка налью, — говорит. Лиза есть Лиза, просто так не отстанет. Мы знакомы с пятого класса. За это время из скромной девочки с хвостиками она превратилась в того, кто способен воровать у мёртвых, пнуть слабого, лгать ради выгоды. А может, всегда была такой, и я просто не замечала. От холода руки и ноги кажутся деревянными. Пожалуй, стоит принять предложение, иначе до дома мне не добраться. Плетусь, шаркая онемевшими ногами, за одноклассницей. В стороне от деревянной часовни маленький домик сторожа. На самом деле внутри всего одна комната с диваном и столом. Лиза бросает цветы в угол дивана, заливает воду из бутылки в дешёвый электрический чайник. — Печенье будешь? Мотаю головой. Хочется убраться поскорее. Пахнет отвратительно. Засаленный, в пятнах, диван с торчащими пружинами. Стол завален мусором. Единственное окно, наверно, не мыли со дня постройки. — А где сторож? — мне совсем не хочется, чтобы неожиданно ввалился незнакомый мужик и начал выяснять, что я здесь делаю. — Бухает, — коротко отвечает Лиза, наливая в треснутую кружку кипяток. Её школьная сумка валяется в углу, будто там ей и место. — Уроки закончились? — Давно уже, — внимательно оглядывает меня из-под чёлки. Я могла бы спросить, сколько она промышляет подобным воровством, но какое мне дело. Мы не общаемся с десятого класса. — Не я это слово написала, — вдруг выдаёт Лиза. Я мгновенно догадываюсь, о чём речь. Может, и не её рукой написано, но в том, что случилось год назад, она сыграла свою роль. Так что говорить нам не о чем. — Спасибо, — ставлю нетронутую кружку на стол. Руки-ноги согрелись, пора домой.