Без правил

Ноги не хотят идти, будто кто-то по ошибке приделал мне чужие. Каждая клеточка тела отзывается тягучей смолянистой ломотой. Я так стремилась взлететь, но ошиблась и упала на землю. Дома хочется залезть под горячий душ, чтобы смыть вяжущую липкость очередного промаха. Все, кто приближается ко мне, рано или поздно сбегают. У меня нет друзей. Я не должна привязываться ни к кому, потому что это всегда заканчивается плохо. Вода обжигает кожу докрасна, но этого недостаточно, Воспоминания о поцелуе Кристины, заставляют желать большего. Слишком быстро, слишком мало. Если бы я не была такой трусихой, то могла бы даже прикоснуться к ней. Провести самыми кончиками пальцев от напряженной шеи. Вот так. Спуститься ниже. Сжать небольшую грудь, чувствуя как твердеет сосок, упираясь в середину ладони. Потянуть, цепляясь за тонкую грань между болью и удовольствием... Тело стало неудобным. Лишённое одежды оно само обратилось в препятствие, оболочку для пустоты. Вновь заполнить этот вакуум можно лишь чужим теплом. Ласкать, гладить, трогать, царапать... Струя душа следует туда, где ощущается наибольшее напряжение, но так только хуже. Кожа пылает оголённым нервом. Бёдра сжимаются. Что если добавить немного трения? Набухшая плоть кажется слишком вязкой, скользкой. Неумелые движения пальцев не приносят облегчения. В фильмах для взрослых всё казалось таким элементарным. Наверно, я и в этом отличаюсь от других — мне не доставляет удовольствия ласкать себя. Честно говоря, сомневаюсь, есть ли у меня вообще то, что в любовных романах называют «жемчужиной наслаждения». Никогда не разглядывала своё тело — оно всегда казалось мне чем-то мерзким, а секс — постыдным занятием, о котором лучше молчать. Вожу прохладным душем несколько раз туда-сюда по лобку, но это ожидаемо не даёт никакого эффекта. Моё тело, скрученное тугим предвкушением разрядки, не желает успокаиваться. Тянущее чувство не проходит. Не представляю, что с этим делать. Увеличиваю напор воды, опускаюсь на корточки, раздвинув бёдра как можно шире. Тело двигается само, в нужном ему ритме, амплитуды касаний не хватает. Мои мучения не закончатся никогда. Желание стало настолько невыносимым, что затмевает собой страх, стыд и отвращение к тому, чем я занимаюсь. Разум, совесть — будто ничего этого не было. Я стала животным, диким зверем, которого ведёт инстинкт. Соски, набухшие ярко-бордовым, покалывает — они тоже требуют к себе внимания. Кристина наверняка посмеялась бы над тем, как зажато и неумело я действую даже наедине с собой. Рука с душевой лейкой наконец находит правильное положение, при котором с каждым движением струя воды попадает именно туда, куда нужно, и от этого через всё тело проходит электрический разряд. Возбуждение нарастает. Будто кто-то воткнул в меня острый нож наслаждения и проворачивает его, задевая самые чувствительные точки. Я практически не успеваю ничего почувствовать. Ноги внезапно подгибаются. Затылок окатывает холодом. Глаза закрываются, а изо рта, наоборот, с шумом выходит воздух. Это всё? Неужели оно стоило таких долгих мучений? Ради этой секундной почти болезненной разрядки люди мучают других и мучаются сами? А может, ради оглушающего послевкусия, когда вакуум внутри и снаружи уравновешивается тишиной. Ни одной связной мысли нет места в пространстве моего сознания, нет тревог и боли, только невесомость, звенящая ознобом. Блин, это же звенит дверной звонок! — Ты чего так долго не открывала? — сердито ворчит мама, расстёгивая молнию на сапогах. — В душе мылась, — поправляю махровый халат, который второпях еле успела завязать трясущимися руками. Врать бесполезно: у меня влажные волосы, покрасневшая кожа... Мама всегда замечает, когда я вру и начинает докапываться до правды. Сейчас она может спросить, зачем я ходила в душ среди дня. — А ты почему так рано? — лучшая защита это нападение. — А у Ольги Николаевны инфаркт случился! Прямо на рабочем месте, представляешь?.. Ученики прибежали, кричат, что она в обморок упала. Скорую вызвали, увезли... Жить будет, конечно... Мама рассказывала так озабоченно-недовольно, будто неизвестная мне Ольга Николаевна со своим инфарктом совершила преступление лично против неё. — ...Все её уроки придётся заменить, пока больничный. А может, она решит совсем уволиться? Тогда замену искать посреди учебного года... Понятно. Ольга Николаевна историю вела, кажется. И теперь её часы распределят между другими предметниками, а это значит, нагрузка на них увеличится. — Хотя вряд ли она совсем уволится... Там муж — алкоголик запойный. Кто семью содержать будет? — мама вздохнула и переключилась на другую тему, — Чайник поставь, чаю попьём. Нет сил ужинать. Мама успела переодеться в лёгкий домашний халатик до колен, но с макияжем всё равно была похожа на строгую учительницу. Я вспомнила, как боялась её в детстве, когда она меня отчитывала. Мне казалось, что мама накрашенная и ненакрашенная — это два разных человека. Чужая строгая тётя с ярко-красными губами меня пугала. Я тайком утаскивала мамину домашнюю одежду и дышала в неё, мечтая, когда неприятная тётка уйдёт и снова появится привычная любимая мама. Уже усевшись за стол, она задумчиво водит пальцем по краю кружки, витая где-то в своих мыслях. Потом вдруг остро, почти злобно взглядывает на меня: — Вот современные дети! Любого до инфаркта доведут. Мне остаётся только жалко улыбнуться и кивнуть, чувствуя свою вину за всех неизвестных современных детей. Я плохая. К счастью, мама даже представить не может, чем я занималась в её отсутствие. Ноги и руки всё ещё кажутся слабыми, слегка подрагивают, а где-то внутри урчит, засыпая, сытый зверь.