Без правил

Кристина не пришла в школу. Я душу страх надеждой, что она проспала или просто решила прогулять первый урок. Но проходит уже полдня, а она не появляется. Мишель, с которой Кристина последнее время тесно общается, не выглядит грустной или встревоженной. Возможно, все мои опасения только иллюзия, и с Крис всё в порядке. Не понимаю, что со мной происходит. Никогда и ни за кого я так не беспокоилась. Время растягивается куском резины. Мои аксоны тоже потрескивают от чрезмерного натяжения. Если что-то случилось, об этом наверняка кто-нибудь узнал бы. Мишель, Настя, Лиза, Лера ведут себя как обычно. Никто на переменах не собирается кучками для обсуждения, как это было после драки со Стасом. Стас тоже в школе. Впереди аттестация за семестр, и он ведёт себя непривычно тихо. На меня вообще никто не смотрит, кроме Юли. Оказывается, я ошибалась. После уроков в раздевалке мы сталкиваемся с Лизой, которая не просачивается мимо как обычно, а застывает на месте, загораживая проход. — Света, как ты? — в своей привычной манере выставив вперёд подбородок, спрашивает она. И пока я открываю рот, как вынутая из воды рыба, продолжает: — Слушай, хочу с тобой поговорить... Можешь меня выслушать? В первый момент мне становится любопытно, что хочет сказать Лиза, но потом неприязнь берет верх. Мы не общались с прошлого года, и теперь её желание кажется... странным. Я могла бы ответить грубо, в стиле Захаровой, что-нибудь типа «отъебись нахуй», но вежливость въелась в мой мозг, как ржавчина. — Извини, я занята, — оставляю крохотную лазейку, которой Андрющенко тут же пользуется: — Ну, хорошо... может, в другой день. Она отступает, но что-то во взгляде тёмных глаз сообщает: Лиза не отстанет. Есть и хороший момент: это происшествие выводит меня из оцепенения, заставляет сделать то, что было необходимо с самого начала. Я набираю сообщение Кристине: «как ты? куда пропала?» Не надеюсь на ответ, но так хотя бы создаётся видимость действия. По дороге к остановке ботинки оставляют на свежевыпавшем снегу следы, которые тут же заметает снова. Телефон в куртке вибрирует входящим сообщением. От Кристины: «простудилась сижу дома». Буквы на экране расплываются тающими снежными каплями, искажаются, становятся уродливыми, через несколько секунд их уже невозможно прочитать. Но я продолжаю проговаривать про себя, раз за разом, пока непогода не вынуждает убрать смартфон в карман. Дома, в своей комнате, мне снова хочется просмотреть сообщение, словно на сотый раз в нём появится хоть какой-то смысл. Перед моими глазами лицо Кристины, оно кажется беспомощным, как у ребенка. Мне невыносимо думать, что с ней случится что-то плохое, пока меня нет рядом. Конечно, Крис может постоять за себя, но она не супергерой, что бы там о себе ни думала. Порой она теряется, совершенно по-детски, как тогда, с Денисом. Кто-то должен за ней присматривать... Взгляд падает на стопку рисунков у края стола. Самый нижний лежит криво, уголок выглядывает, словно приглашает за него потянуть. Вытаскивая лист, уже знаю, что там. Этот рисунок я хотела бы разорвать на мелкие клочки, но никогда так не сделаю. Портрет, выполненный простым карандашом. Двое детей смотрят с листа: девочка чуть искоса, лукаво улыбаясь, мальчик доверчиво и открыто. Девочке года три-четыре, мальчику лет пять. Этого никогда не было. У нас с братом разница в возрасте пять лет. Но я хотела уловить именно тот момент, когда мы были счастливы, пусть и не вместе. Нет, мы не вместе. Доказательство тому — резкая вертикальная черта, разделяющая детей... В девятом классе один год у нас рисование вёл учитель-мужчина. Высокий и невероятно худой, он всё время повторял, что нельзя рисовать по линейке. Почему? До сих пор не понимаю. Все перспективы мы должны были вычерчивать от руки. А тем, кто приносил на уроки линейку, он без зазрения совести ставил двойки, за что многие его возненавидели. Когда я смотрела, как он своими непрерывно дрожащими костлявыми пальцами с сильным нажимом проводит абсолютно ровную линию от края до края листа, мне почему-то становилось его жалко и хотелось плакать... Той же трясущейся рукой он выводил на моих рисунках пятёрки. У нас с ним сложилось взаимное уважение. Не знаю, что стало с тем учителем — родители «двоечников» допекли и вынудили уволиться? А может, спился или умер от рака. После того года он в нашей школе больше не работал... Теперь, глядя на эту жирную карандашную линию, проведённую по линейке, я чувствую необъяснимую вину перед ним. Но если бы я рисовала черту от руки, мелкие огрехи, пусть не заметные визуально, сделали бы её не столь однозначной. Это как заложить в математическое уравнение элемент неопределённости, способный уничтожить полученный «красивый» ответ. Чешуйки грифеля, ложащиеся на волокна листа не идеально ровно, могут пустить корни, разойтись трещинами, разрушая стену между нами. Нет, я не могу лишиться своей защиты. Эта девочка, которая всё ещё где-то живёт во мне, больше никогда не сможет улыбаться так беззаботно. У этого мальчика с ямочками на щеках больше никогда не будет таких ласковых синих глаз. Теперь там пустые чёрные дыры. Он сам выжег в себе любовь. Дотла. Пепел воняет до сих пор потным телом и грязными носками. Но больше всего он воняет страхом. У страха особый запах — привлекательный, если он исходит не от тебя. Мускусный, тяжелый, колется ледяными иголочками. Как эксклюзивный парфюм, раскрывается верхними нотами влажной земли и хвойных лап, щекочет в носу пузырьками газировки. Внезапно мне хочется нарисовать детский портрет Кристины. Какой она была в три-четыре года? Худой или пухленькой? Грустной или весёлой? Носилась, как я, падала, сбивая колени? Боялась темноты и пауков? Какого цвета были Кристинины глаза: темнее или светлее, чем сейчас? Вероятно, волосы белые, как лён, ведь с возрастом они у многих темнеют. Её заурядные в хорошем смысле черты вряд ли преобразились, но вот выражение лица наверняка сильно изменилось. Я не помню детских фотографий на её странице или в профиле. Рисовать хочется нестерпимо. Белый лист раскладываю горизонтально, так портрет получится нужного размера. Открываю старое фото, где она с каким-то парнем. Если это Денис, то он совсем на себя не похож. Меня привлекает образ. Здесь Кристина улыбается. Впрочем, смеётся она на многих фотографиях — обычно одними губами, глаза остаются холодными, — но на этой особое выражение, словно она знает о своей доверчивости и прячется под мутным куполом обиды. Я бы ни за что не смогла уловить это в жизни, а вот камера запечатлела. Изображение плохого качества, нечёткое, поэтому я прикрываю глаза, чтобы лист бумаги слегка расплывался, и самым широким бледным грифелем набрасываю контуры. Я рисую обычными простыми карандашами, на профессиональные денег нет, да и вообще, как говорит отец, это баловство. Карандаши все разные, не какой-то специальный набор — есть парочка ещё с советских времён. Например, вот этим, остро заточенным, отец ставил отметки на сосновом бруске, который хотел распилить. Я выклянчила карандаш себе. От него осталось сантиметров пять облезлой деревянной плоти, но, как бы остро не затачивался грифель, стержень не ломается. Он оставляет широкий, очень тёмный, влажно поблёскивающий след. Кладу первый карандаш в жестяную коробку из-под печенья, к остальным своим сокровищам. О каждом из них я могу рассказать историю. Следующий тоньше, более твёрдый, линии по-прежнему бледные. Растираю грифель на клочке черновика, добиваясь нужной прозрачности, штрихую волосы. Меня никто не учил рисовать, не подсказывал, что и как изображать. Я даже не помню того момента, когда мультяшные разноцветные линии фломастеров и корявые надписи «ето баба», «ето мама» растворились в таинственном мире множества оттенков серого. Иногда я добавляла цвет в свои рисунки, но цвет никогда не был главным. Мне нравилось смотреть из-за стекла, размытого пасмурно-серой пеленой дождя. Кристина получилась почти такой, как я задумала. На портрете ей всё-таки не хватило мягкости. Резкость линий трансформировала обиду в злость. Плотно сжатые губы выглядели слишком напряжённо, а глаза смотрели явно обвиняюще. Можно пройтись ребром ластика, сглаживая переходы, но я решила оставить как есть. Хотя она ответила на моё сообщение, страх никуда не делся. Её не было рядом, и я не могла проверить, насколько правдива эта внезапная «простуда». Вчера она выглядела уставшей, озабоченной, нервной, но не больной. Наверно, внутренний детектор, определяющий ложь, достался мне по наследству от мамы. Так вот сейчас он просто захлёбывался тревожным звоном. Ничего страшного не случится, если завтра после уроков я зайду навестить больную одноклассницу. Убедиться, что у неё всё в порядке — что она не попала в аварию, не набухалась, что алкаш-отец не пустил опять в ход кулаки... Я просто посмотрю на неё. Мне ничего от неё не надо — только знать, что с ней всё в порядке. Повторяю это как заклинание, мантру, молитву: с Кристиной всё хорошо. Всё будет хорошо.