Без правил

Бессмысленность существования настигла меня внезапно, на людной улице, рядом с домом. Мама отправила в магазин и, возвращаясь назад с тяжелой сумкой, я остановилась на обочине, чтобы пропустить машины. Здесь не было пешеходного перехода, но я всегда перехожу в этом месте. Автомобили мчались по дороге, создавая вихри. Из аэродинамики всплывало что-то смутное о воздушных потоках, которые разделяются перед капотом, а затем позади корпуса сужаются, возникает подъемная сила. Наверно, этим можно обьяснить то, что меня вдруг резко качнуло в сторону проезжей части — позади одного автомобиля под колёса следующему. Гора металла пронеслась мимо, даже не успев затормозить, посигналить или вообще как-то отреагировать. Целую секунду, растянувшуюся в вечность, я чувствовала сокрушительный удар, ощущала, как моё тело растягивается, будто резиновое, до определённого предела. Потом, словно сухие ветки, ломаются кости, и я становлюсь легче. Даже после, на опустевшей дороге, осколок этой лёгкости, застрявший в моей голове, невесомыми касаниями скальпеля продолжал проникать всё глубже под анестезией шока. Уже дойдя до дома, я осознала, что шагаю, не чувствуя ног. Пальцы, вцепившиеся в матерчатые ручки шоппера, стали чужими. Губы застыли в виноватой улыбке — я едва не стала причиной аварии... Когда колени затряслись, оживая, я осознала, что хочу обратно. Туда, на грязную наледь асфальта. Туда, где нет боли, и жизнь проносится мимо скрипом шипованных шин. Словно мне пообещали что-то прекрасное, а потом вытолкнули обратно, валяться в крови и дерьме. Я ощутила этот безжалостный толчок, который спас моё существование, и детская обида на Боженьку с прочими высшими силами выдавила из тела пару ледяных слезинок. Несправедливо. Неужели я настолько отвратительна, что не заслуживаю даже ада? Ну или просто забвения... — Разбери сама продукты! — голос мамы, который едва перекрикивал работающий телевизор в зале, вызвал острый приступ ненависти, переходящий, как всегда, в чувство вины. Если бы я не вернулась сегодня домой, ей было бы больно — так больно, что и представить невозможно. Поэтому я должна жить. Колбасу и сыр в холодильник, батон в хлебницу, специи на полку... Сполоснуть тарелку в раковине... Хорошо, что есть такая рутинная работа, которая позволяет двигаться, отключив мозг. Потом заварю чай и пойду делать уроки. Увязну в системах уравнений, морфемных разборах, характеристиках литературны героев, английских временах и физических формулах. Наполню себя химией, органической и неорганической, генетикой и видообразованием. Так можно существовать, я знаю. Лучше это, чем бесконечные сожаления и самообвинения. Кристина сегодня пришла в школу, даже пыталась поговорить, но мне невыносимо стало видеть её прозрачные виноватые глаза... Я сказала, что очень занята, надо готовится к контрольной, и она отстала. Мимо мамы прохожу в свою тёмную комнату. Ощупью, не включая свет, добираюсь до стола, чтоб поставить горячую кружку с чаем. Слепота всегда меня пугала... Новорожденные котята с мокрой шёрсткой, копошащиеся под брюхом кошки, которых бабушка по-деревенски основательно топила в ближайшем пруду. А я смотрела молча, на десятый раз уверенно зная, что всё равно не способна ничего изменить. Как слепой котёнок, ползу на свет фонаря за окном. Стекло обжигает холодом, значит, я ещё жива. Он всегда подходил молча, близко, как никогда не позволял себе при посторонних. По этому молчанию и близости я уже всё понимала. Шла за ним в комнату. Нет, наверно, в первый раз мы о чём-то разговаривали... Должны были разговаривать, я ведь не умела читать мысли! Потом, кажется, научилась. Но я ничего не помню. Только молчание, отсекающее меня от всего прочего мира, где были мультики, куклы, мама... В этом безмолвии маленькая Света терялась, становилась невидимкой для остальных — только не для него. Для него я всегда была словно в фокусе фотокамеры. Даже когда он отворачивался, я ощущала пустоту, глядящую жадно, неотрывно... От ладони остаётся отпечаток на стекле. Указательный палец тянется к гладкому экрану окна, за которым идёт бесконечный сериал под названием «жизнь», и проводит черту, потом ещё и ещё. Буква «к» возникает, перечёркивая мятущиеся в рассеянном конусе света тени снежинок. Написать её оказалось так легко, как вывести привычное заклинание, хотя я никогда не делала этого раньше. Буква, которая секунду назад выглядела уверенно, основательно, начинает расплываться, оставляя после себя лишь угадываемый силуэт. Но я последним усилием воли успеваю попросить защиты, словно Кристина способна поспорить с самой пустотой за мою душу. Фонарь горит до утра, и мне страшно закрывать глаза, даже моргать стараюсь пореже, чтобы не потерять из виду то крошечное пятнышко на стекле, которое осталось от знака. Я жду сама не знаю чего. Во вторник после уроков Кристина идёт за мной, не слушая возражений. После бессонной ночи у меня нет сил, чтобы её прогнать, не драться же в самом деле. В квартире она первым делом настороженно прислушивается и оглядывается, выясняя, есть ли кто-нибудь дома. Такая подозрительность выглядит забавно. Разувшись, я отправляюсь ставить чайник. Очевидно предстоит разговор, а без горячего чая мне этого не вынести. Кристина проходит следом, садится за стол. Подвигаю к ней сахарницу, печенье, коробку конфет из маминых запасов. Помню, как она любит сладкое. Первую кружку мы пьём молча. Я обжигаюсь, торопясь влить в себя то, что хоть ненадолго оживит окоченевшее тело. — Чай слишком горячий! У тебя лёд есть? Это единственная фраза, сказанная Кристиной за последний час. Понятия не имею, есть ли у нас лёд, даже формочку в морозилке отыскать проблема, и всё-таки она находится. Кому в нашей семье могут понадобиться кубики льда? Разве что мама запаслась, чтобы прикладывать к ушибам. Кристина нетерпеливо бросает лёд в кружку, а один кубик оставляет в руке, посасывая и хрустя зубами так, словно это какое-то лакомство. От одного взгляда челюсти сводит. Встаю, чтобы долить ещё кипятка, когда Захарова неожиданно цепляет меня за руку и тянет к себе. Она сильная. Приходится изогнуться назад, чтобы поставить горячую кружку на разделочный стол, не расплескав содержимое. — Что ты творишь?! Но она уже затаскивает меня к себе на колени. Сделать это в узкой юбке и тёплых колготках, которые мне маловаты, довольно сложно. Сама-то Кристина в спортивных штанах! Куда только смотрит Лаура Адоль... Альбертовна. Хватаюсь за плечи, чтоб не упасть, пока Кристина сосредоточенно пытается задрать на мне юбку. Что вообще происходит? Я не чувствую опасности, как это было с Вано. Мы одного роста, Кристина худая, хотя и сильная. Кажется, я вешу даже больше, а в таком положении вообще боюсь её раздавить. Захарова с прищуром снизу вверх разглядывает меня. Не могу понять, о чём она думает. Но когда наши рты сталкиваются, мне становится не до того. У неё ледяные губы, а изнутри обжигает жаром, от этого контраста сносит крышу. Жажда поднимается из глотки отголоском пустоты — высасывает, вылизывает, покусывает. Я будто пью и не могу напиться. Кристина ёрзает подо мной, но это видится досадной мелочью, которая не в состоянии остановить. Возможно, я могла бы искусать ей губы до крови... Только когда она с силой надавливает мне между ног, туда, где тело ещё помнит вторжение грубых пальцев, боль отрезвляет. Выкручиваюсь, пытаясь отодвинуться, но Кристинина хватка крепкая. Не заставит же она меня скулить и умолять! Не хочу, даже через одежду. Надо только объяснить... Но как? Почему она смотрит с такой злостью? Я, хоть и сверху, сейчас совершенно беспомощна в задранной до талии юбке, с распяленными в стороны ногами, как бабочка, насаженная на булавку. Чтоб сползти с её колен, надо пятиться назад. Глаза щиплет, приходится моргнуть с силой несколько раз. Не верю, что Кристина способна специально причинить боль... Она сама отталкивает меня, вытаскивает телефон, тыкается в нём, сведя брови, потом бросает экраном кверху на кухонный стол: — Что это?