Без правил

Не помню, что мне снилось, но, кажется, я бежала, потому что проснулась, задыхаясь, с готовыми порваться от напряжения мышцами. В низу живота не давало покоя тянущее ощущение, и сжатые бёдра только усиливали пульсацию. Стоило слегка пошевелиться, как я осознала, что под одеялом совершенно голая. Страх горячей волной прокатился по всему телу, но возбуждение лишь стало ярче. Медленно, сквозь головную боль, ко мне возвращались воспоминания о вчерашнем вечере. Последнее более-менее чёткое ощущение: я сижу на диване в гостиной, Крис на мне верхом... Значит, это она перетащила моё бессознательное тельце в кровать? И раздела? А если не она? Вдруг это мама, вернувшись с работы, застала меня голой и пьяной на диване? Если так, я представляю, какой стыд и отвращение она испытала. Возможно, она видела нас с Кристиной. Две обнажённые девушки, неистово трущиеся друг о друга... Наверняка она бы закричала. Стала бы она нас растаскивать? Или молча повернулась и ушла, как сделала бабушка? Возможно, маме было больно видеть меня, свою дочь, развратной и сексуальной. Знаю, что сказала бы ей: я не родилась такой, мама. Я не хорошая девочка, и есть вещи похуже, о которых ты не имеешь понятия, потому что не хочешь видеть. Если маме было больно, то она это заслужила. Горькие мысли выкатываются из глаз парой крупных горячих капель, пожар возбуждения между бёдер затухает. Но не до конца. Там, внутри меня тлеет, обугливаясь краями, тёмная дыра. Кажется, пустота внутри стала больше. Что ей нужно, этой ненасытной пустоте? Может, сожрать меня до конца? Ворочаясь в постели, я внезапно вспоминаю, как стаскивала с себя во сне колготки и трусы. Мне было нестерпимо жарко и душно. Кожа, натёртая докрасна чужими ласками, покрылась липкой испариной. Только оставшись совершенно голой, я почувствовала прохладу и облегчение. Значит, раздевала меня не Крис... Это хорошо. Хорошо, что между нами осталась хоть какая-то преграда. Иначе я окончательно считалась бы грязной шлюхой. Напиться до невменяемого состояния, чтобы позволить себя трахнуть, — на такое, по моему мнению, способны только шлюхи. Если бы на месте Крис оказался парень, я могла бы чем-нибудь заразиться или, не дай Бог, забеременеть. Тошнота ворочается в желудке. Мне до ужаса не хочется опять блевать на глазах у мамы... Который час? Машинально я проталкиваю руку под подушку. Блять! Мой телефон неизвестно где! Возможно, даже остался у Виолетты. Нет возможности узнать, глубокая ночь сейчас или раннее утро. В квартире темно и тихо. Из щели под дверью не пробивается свет, значит, мама ещё не вставала. Пытаясь двигаться бесшумно, я выпутываюсь из одеяла и голая, как есть, крадусь к окну. Утром из моего окна видно спешащих по делам людей, закутанных детишек тащат в детский сад на санках и снегокатах, топают мимо школьники, сгибаясь под тяжестью рюкзаков... Сейчас внизу пусто. Крупные снежинки летят и летят сквозь тьму незашторенного окна. Со вчерашнего дня выпало много снега, и на улице стало светлее. Но меня это не радует. В соседних домах разноцветные прямоугольники тускло тлеют, их количество растёт с каждой минутой, будто вирус размножается, заражая окружающий мир неизлечимой болезнью. Без людей здесь так спокойно и тихо, словно кто-то накинул белую марлю на дорогу, кусты, одинокие деревья. Но первые прохожие оставляют следы, похожие на дыры — волшебство исчезает. И я больше не Маргарита, нагая и прекрасная, а Воланд не велит дать мне волшебную мазь, чтобы залечить раны. Я люблю ночь, ненавижу, когда она заканчивается. Самые мерзкие дела преспокойно творятся при дневном свете. Зачем мама дала мне это дурацкое имя? Во мне столько тьмы, что никакому солнцу осветить не по силам. На самом деле ночь никогда не заканчивается, она прячется на время в таких, как я и он, от этого нам тяжело жить при дневном свете, притворяться похожими на обычных людей... В соседней комнате начинает играть дурацкая мелодия телефонного будильника, и я почему-то пугаюсь, бегу, запрыгиваю в кровать, прячусь с головой в одеялью нору. Жду, затаив дыхание. Мама редко приходит будить, сегодня мне до дрожи этого не хочется. Дверь скрипит, приоткрывается, роняя угрожающе-яркий конус сияния. — Света, вставай! — хриплый со сна мамин голос лишён каких-либо эмоций, она ещё не проснулась. — Встаю! — из-под одеяла звуки вылетают глухими, словно я притворяюсь неспящей, но маме пока довольно и этого. Без чашки кофе с утра она похожа на зомби, сама говорит. Дверь закрывается. Я вскакиваю в поисках одежды и начинаю натягивать школьную форму, которую кто-то — понятно кто! — бросил на стул, прямо на зудящее тело. Нестерпимо хочется в душ, но тогда разговоров с мамой не избежать. Кристина собрала только одежду, учебники и сумка остались в гостиной. Прикрытая одеждой, я обретаю немного уверенности. Теперь не боюсь рассыпаться кучкой пепла от маминого недовольного взгляда. Вопрос «видела или нет?» уже не режет плоть кровавыми линиями, клеймо не проступает на коже. Мама ничего не заметила. Или не захотела замечать, иначе разговаривала бы совсем по-другому. «Лесбиянка» или «шлюха» никто не вырежет у меня на лбу, пока я сама не захочу признаться. А я не захочу. Точка. Тем не менее, через гостиную я крадусь, как вор, не желающий попасться хозяину. Моя добыча — учебники и тетрадки — скидана как попало в сумку. Телефон тоже нашёлся. — Ты куда так рано? — заполошно кричит мама из кухни, когда я уже натягиваю обувь. — Нам к нулевому уроку, я забыла! — ору в ответ. — Даже не позавтракала! — ужас от того, что ребенок целый день будет ходить голодным, заставляет маму выскочить из кухни с бутербродом в руке. Изображая дикую спешку, хватаю бутерброд, откусив кусок, и, выпучив глаза, чтобы не сблевать прямо тут, в прихожей, рвусь на воздух. — Да стой ты, сумасшедшая! Вот возьми деньги, булочку купишь! — мама суёт мне двести рублей. Это гораздо больше того, что нужно на булочку, но с набитым ртом я могу лишь кивнуть в ответ. Дождаться лифта утром дело не одной минуты, и всё это время я сжимаю зубы, чтобы склизкий кусок хлеба и колбасы ненароком не вывалился изо рта. Проглотить тоже не могу, потому что не в состоянии прожевать — скользкая масса душит, шевелится в моём рту, как живая. Наверно, лицо у меня тоже как-то странно дёргается, потому что соседская девочка-первоклашка пялится в лифте во все глаза, а её мать, наоборот, старательно отводит взгляд. Глядя вслед соседям, сплёвываю в урну у подъезда. Элегантно сделать это не получается — слюна стекает пополам с хлебной жижей, пока я не догадываюсь соскрести немного снега со скамейки и вытереть губы. Снег выпал недавно, значит, чистый — утешаю себя, втайне мечтая наесться этого снега и заболеть. Опыт подсказывает: ничего не получится, ни одно моё желание не сбылось. Заболеваю я всегда в самый неподходящий момент, и ни облизывание сосулек, ни стояние босиком на ледяном полу балкона не приводит к желанному результату. Сажусь на самый краешек скамейки, чтобы отдышаться, и вспоминаю... нет, однажды желание сбылось. Я возненавидела человека настолько сильно, что он умер. Правда, ненависть длилась всего несколько секунд, но, видимо, хватило... моей бабушки больше нет. Потому что я решила, будто она заслуживает смерти.