Свет в дверном проеме

– Как я выгляжу? – Как пижон, – фыркнул Жека, смачно откусывая от яблока. Лениво развалившись на диване, он разглядывал Вову, заведенно крутящегося перед зеркалом. – Ты кого соблазнять там собрался, красотун? – Тебя, детка, – игривым тоном пропел Вова, театрально закатывая глаза. – Будешь моей парой на выпускной? Жека фыркнул с таким усилием, что поперхнулся. – Какая честь, Ваше высочество, – прохрипел он сквозь кашель. – А мне что за это? – Моя королевская благосклонность, – Вова кокетливо улыбнулся и похлопал ресницами, но через секунду тоже заржал, согнувшись пополам. – Ну, вы чего там, готовы? – В комнату всунулась Ленка, потрясая налаченными кудрями. – Вован, ты задрал прихорашиваться, мне в этом платье даже не сесть, гуляю тут, как призрак коммунизма по Европе! – Вообще не вижу проблемы, – авторитетно сообщил Жека с дивана, вытаскивая из-под затылка скомканный пиджак. – Да все уже, готов я, – отозвался Вова. – Поднимайся, чертила, – дернул он Жеку, и тот, как котяра, сполз с дивана. На улице их задержала Римма Владимировна, заставив выстроиться в шеренгу возле подъезда и «сфотографироваться красивыми». Единственной красавицей получилась Ленка в огненно-красном платье, а пацаны на всех фотках корчились, как черти в аду. К школе они подлетели за несколько минут до начала торжественной линейки и сбились кучкой позади выстроившихся однокашников. Под шелест голосов по строю поползли выпускные ленточки, которые Вове с бандой велели надеть, и друзья кое-как успели обмотаться, пока директор школы выходил к установленной прямо на песке трибуне. После торжественных речей чествовали медалистов. Вова растолкал впереди стоящих плечами, чтобы забрать своё заслуженное серебро. Отец два месяца ворчал, что из-за своих парижских приключений Вова лишился золотой медали, потому что три недели прогула стоили ему высших баллов по химии и алгебре, и унялся лишь после маминой тирады «скажи спасибо, что сын жив остался». Самого Вову медаль устроила бы и шоколадная – но, раз он решил сдержать данное матери слово и не уезжать во Францию, нужно было хоть как-то отметиться в победителях. После трёх бутылок крымского игристого, распитого в школьной столовой, Ленка уже не заботилась о сохранности своего бесценного чехла, а Жекин пиджак и вовсе горевал смятой кучей под столом. Вовин отец недобро поглядывал на компанию, сидя за родительским столом, пока учительница английского заливала ему что-то о Вовиных выдающихся способностях. Вова догадывался о том, какой серьезный разговор ждёт его наутро, но этой ночью он планировал радоваться, не смотря ни на что. Родителей удалось спровадить к полуночи, хотя мама и настаивала, что веселье можно продолжить у них дома, но тяжёлый взгляд Вовиного отца намекал, что в ней говорит крымское игристое, а терпеть у себя гомонящую толпу подростков мог бы только очень и очень святой человек (а Вовин отец был атеистом). Поэтому Вова, Жека, Ленка, Саня и Юра, подхватив оставшиеся стратегические запасы, отправились в парк, где уже буквально на каждой лавочке, словно голуби на проводах, сидели компании в расхристанных парадных нарядах и кричали какие-то нелепые песни. К полуночи, когда людей кругом стало заметно меньше, друзья уже валялись на траве, захмелевшие и уставшие. По кругу ходила забытая кем-то из другой компании гитара. В конце аллеи появилась парочка милиционеров. Вова пихнул в бок Жеку, мучившего струны, и тот резво воткнул гитару в ближайший куст, будто это и не он секунду назад орал матерные частушки, а Саня сунул туда же бутылки. Милиционеры нарочито медленно профланировали мимо, во все глаза разглядывая компанию, пока ребята старательно изображали светскую беседу. Не найдя, к чему прицепиться, они побрели дальше охотиться на бухих выпускников. – Зыркнули-то как… – хмыкнул Саня, – будто мы тут трахаться собираемся. – Ага, я вот лично уже два года собираюсь, все никак не соберусь, – фыркнул ему в ответ Юрец. Жека загоготал. – А что, Люся твоя не ловится? – Да все как-то… – стушевался Юрка, но сдался под осуждающим взглядом. – Ссу я ей предложить. – Не, такое предлагать не надо, – фыркнул Жека. – Красиво надо, вон Ленку спроси, Ленка же баба! Ленка, вот скажи, как бы ты хотела, чтобы тебе предложили «пэрвый раз»? – Ну, – хихикнула Ленка. Она уже захмелела, и Жеке даже не прилетело за «бабу». – Он мне цветы подарил, музыку включил, а потом коленочки поцеловал, нежно так, и говорит «Будь моей…», – пробормотала она мечтательно, теребя подол платья, и даже не заметила, как вытаращились на неё друзья. – В смысле «коленочки поцеловал»? Лена, ты что, уже этого?.. С Серегой?.. – Ну… да, – гордо объявила Ленка. – Все уже было. – Фига себе, – Жека присвистнул. – И она молчала! – Нет, вы посмотрите на неё, – вклинился Вова. – Тихушница! – А сам-то! – Фыркнула Ленка. – Ты там со своим французом небось уже кувыркался, а нам ни слова! Вова опешил и даже на миг притих, но гуляющее в крови крымское придало ему смелости. – Ну, допустим! И что вы хотите знать? – Да ладно? Ой, как здорово, – Ленка с азартом захлопала в ладоши. – Рассказывай, я хочу знать все! – Я не уверен, что хочу знать прям все… – задумчиво произнёс Жека. – Ну давай, короче, не томи. – Да ладно вам… – буркнул Вова. – Что рассказать-то? Как люди сексом занимаются? – Не, ну как люди сексом занимаются, мы знаем, – встрял Саня. – Я те щас, – замахнулся на него Вова, а Ленка опять влезла: – А кто кого, Вов? – Тебе рассказать про секс или как мы в шахматы играли? – Да все ты понял, Вован, говори давай. Народ знать хочет, – подытожил Жека, и был прав – все вылупились на Вову с таким любопытством, будто его только что выкинула на поляну летающая тарелка. – Ну… – Вова стушевался. – Сначала меня… а потом я. Вова вспомнил их с Эммануэлем рождественское безумие, когда школа ушла на каникулы, и он всю неделю провёл в квартире Макрона – вернее, в его кровати. Вспомнил, как просыпался после полудня от запаха кофе и жаркого, влажного и томительного ощущения в паху, а потом встрёпанный Эммануэль высовывал голову из-под одеяла и лез целоваться. Вспомнил, как лежал звездочкой, измученный и все ещё слишком чувствительный… там, а Эммануэль хотел ещё, и когда Вова взмолился о передышке, тот по-мальчишески ухмыльнулся и спросил «А хочешь… меня?». И эту сладкую, дурманящую тесноту, и изящные пальцы с побелевшими костяшками, сжимавшие изголовье… нет, прав был Жека. Все им точно знать не стоило. – Ни хрена себе, – протянул Саня, выражая общее мнение. – Кто бы подумать мог, Вова! – Да чего сразу Вова? – Да завидуют они тебе, Вовка, вот чего! – Хихикнула Ленка. – Вон, Жека бы тоже не отказался с какой-нибудь француженкой… или французом, Жека? А? А?! – Ленка, я тебя сейчас с твоими коленочками, мать их, в этот самый куст затолкаю! – Притворно возмутился тот, и даже попытался поднять надрывающуюся от хохота Ленку на руки, но повалился прямо с ней на траву. Вовка зачем-то кинулся помогать, но его уронили рядом, и минут пять все трое валялись и ржали, как сумасшедшие. Где-то в голове у Вовы мелькнула счастливая мысль о том, как сильно он любит своих друзей, и как не променял бы их на все сокровища мира. Они встретили рассвет и разбрелись по домам, провожая друг друга. Лохматую Ленку вручали матери всей толпой. Жека и Вова остались последними, но домой не спешили, хоть от рассветных лучей и клонило в сон, да так, что задремать хотелось на первой встречной скамейке. Остановившись во дворе, перед тем, как разбрестись по своим соседним подъездам, Вова с Жекой разглядывали потерянную кем-то ленточку выпускницы и блаженно молчали. А потом Жека спросил: – Ты чего с Францией-то думаешь? – Да… – Вова помялся, соображая, о чем он, – чего Франция. Я маме тут остаться обещал. – Ну, мама – это понятно, да. И ко мне поближе. Но Вован, честно, – Жека развернулся и неловко, с размаху и по-пьяному хлестнул его ладонью по плечу. – Ты сам-то чего хочешь? Я же помню, ты говорил… – Да я много чего говорил, Жека, – пробормотал Вова, морщась и выбираясь из-под его клешни. – Только не все в этой жизни получается по-нашему. Жека смотрел на него, вытаращившись, с полминуты, а потом спросил: – Вов, ты дурак? Вот скажи, Вова, ты дурак? – Может, и дурак. А тебе что с этого? – Не, Вова, ты не дурак. Ты дэбил! Ты идиот, Вова! Да будь я на твоём месте, я бы… – Слушай, Жека, ты напился. Вали домой, а о том, какой я «дэбил», мы поговорим потом. Он запихнул сопротивляющегося Жеку в подъезд и поднялся к себе, открыл дверь своим ключом и, сняв только пиджак, забрался под одеяло. Было прохладно, алкоголь выветривался, и Вову трясло, а ещё хотелось плакать, но Вова не понимал, почему. Утренний разговор с отцом состоялся строго по графику и установленному плану. Хоть Вове и не оглашали список вопросов, он прекрасно знал, с чего начнётся беседа. – Вова, я хочу, чтобы ты ещё раз крепко подумал над своим решением. Тебе не нужен Киев. Что тебя там ждёт? Общежитие прокуренное, соседи пьющие? Ты в такой обстановке учиться не сможешь и сам сопьёшься. Тем более пожили уже в общаге, хватит, был негативный опыт. Вова молча сидел за столом, закатывая глаза. Он знал, что этот разговор состоится, и знал, что от своего не отступит. Но отцовские нотации надо было как-нибудь пережить. – Вот ты скажи мне, скажи, как взрослый человек: что там будет такого, чего нет в Кривом Роге? Учеба? Здесь, я тебя уверяю, ничуть не хуже. Развлечения? Ты же не развлекаться собрался, поправь меня, если я ошибаюсь. А развлечься можно и на выходные съездить… Вова отмалчивался, понимая, что его реплики отцовская фантазия подставит сама. – В конце концов, тебе что там, мёдом намазано? Или ты что, думаешь, там твой этот будет? Из Парижа прикатит? А вот это был запрещённый приём. Вова чувствовал, как у него краснеют уши. Мама проболталась отцу после Нового года, и это вылилось в большой скандал. Отец, всегда такой интеллигентный и собранный, орал на Вову по скайпу, и Вова сделал то, чего в других обстоятельствах никогда бы себе не позволил – захлопнул ноутбук. Они не разговаривали до самого его возвращения и ещё два месяца после. Отец сменил гнев на милость лишь чтобы выяснить, куда Вова собирается поступать, и Вова гордо обьявил, что хочет уехать в Киев. С тех пор не проходило и недели, чтобы отец не устраивал лекций на тему «Киев – вселенское зло, нет жизни за пределами Кривого Рога». Вова, всегда горячо любивший свой город, за какие-то пару месяцев успел его возненавидеть. Его и отца, потому что отец пускал в ход все запрещённое оружие. – Международные отношения? И что ты там забыл? Неужели ты думаешь, что они сразу возьмут и пошлют тебя во Францию? Как же, разбежались! Будешь сидеть в каком-нибудь Зимбабве со своим французским и молиться, чтобы тебя местные не сожрали. – В Зимбабве говорят по-английски, папа, – не выдержал Вова. – Или отправят тебя в Россию, – как-то злобно сказал отец. – Вспомнишь тогда меня. – Вспомню, папа. Обязательно вспомню, – зло ответил Вова тогда. Теперь он чувствовал, что ещё немного – и взорвется к чертовой матери. Или убежит в Киев прямо сейчас, с полупустым рюкзаком на первой же попутке. – Мы больше не будем разговаривать на эту тему. Я еду в Киев, и вопрос закрыт. Отчеканив последнюю фразу, Вова поднялся с места, преисполненный достоинства настолько, насколько позволяли заспанная физиономия и растянутая футболка, бывшая ему вместо пижамы. Проснувшись в рубашке и штанах, Вова наспех натянул на себя первое, что выпало из шкафа, и сейчас чувствовал себя неуютно в этом старом застиранном чуде с нелепой мультяшной на пузе. Совсем как семиклассник, которого отец снова отчитывает за двойку по физре, которую влепили за забытую сменку. Он развернулся и пошёл к себе в комнату, не глядя на отца. – Владимир, – раздалось позади строгое. – Хоть штаны надел бы, постыдился в исподнем при матери… Вова не остановился и не повернул головы. Он закрыл за собой дверь, в очередной раз пожалел, что нет замка, и забрался под одеяло. Последние месяцы выдались тяжелыми, и дело было не в экзаменах, не оставлявших времени на привычные любимые занятия, и даже не в ворчании отца, который, как ни крути, ничего не мог поделать с Вовиным характером. Но все проблемы в целом, свившиеся в единый клубок, давили невыносимым грузом. С тех пор, как Вова вернулся из Парижа, жизнь стала… не то что пресной, но ко всему, что он делал, примешивался какой-то привкус тоски. Раньше в любой фигне, которой их заставляли заниматься, Вова находил возможность для хулиганства и удовольствия, а теперь, даже стоя на сцене, чувствовал, что… не горит. И это было заметно. Учителя ехидно спрашивали, каково ему, парижанину, снова якшаться с простыми украинцами, как будто он теперь задирал нос и потому перестал стараться. Но друзья знали – он тосковал не по Парижу, а по тому, что там происходило. Вова не прожил, а скорее перетерпел оставшиеся полгода, даже не понимая, ради чего терпит. Друзья заметили, что он изменился, но не могли взять в толк, как его починить. Вова не стал несчастным, он стал… обычным, и это нельзя было исправить походом в кино или славной пьянкой. Между ним прежним и им нынешним разница была такой же, как между Моной Лизой из Лувра и репродукцией для школьного кабинета искусств. Идея после школы уехать в Киев родилась спонтанно из очередной попытки развеселить захандрившего Зеленского, и как-то удивительно прижилась: через месяц все и думать забыли о своих прежних планах, и грезили лишь одной мечтой – смыться из некогда любимого города и поселиться в столице. И это помогло. Во всяком случае, так на закрытом совещании комитета по спасению Вовиной души постановили друзья. Но было ещё кое-что. Убедившись, что отец не последует за ним с родительскими наставлениями, Вова вылез из-под одеяла и запустил спящий компьютер. Старенький процессор недовольно заворчал, и на мониторе высветилась открытая страница браузера. Улыбаясь, Вова перечитал вчерашнее сообщение на Фэйсбуке: «Привет, мой котёночек. Поздравляю со вступлением во взрослую жизнь :) и ты меня поздравь – я все уладил и взял билет. 30 числа буду в Борисполе».